Глава 28

Как ни был великий князь раздосадован насмешкой, которую усмотрел в новом, получившем известность сказании, все же сжечь список у него не поднялась рука. Эти слегка измятые листы он положил на самое дно просторного, отделанного серебром и желтоватой костью ларца, Где хранились книги и рукописи. Поразмыслив, он понял, что, уничтожив один список сказания, он все равно не сможет приостановить его распространение по всей Руси. Кроме того, ценивший все красивое, он сумел уловить в своей душе трепетное движение, говорившее о том, что сам он никогда уже не сможет забыть чарующих слов этой песни. Теперь до конца жизни песнь будет жить в его сердце.

Нынешний рязанский поход Всеволода был вызван не государственной необходимостью и даже не желанием навсегда примирить Глебовичей, — судя по их уверениям, они Уже были готовы примириться сами, и еще неизвестно, Стоило ли окончательно доводить дело до этого. Уже посылая Всеволода Глебовича на старших братьев, великий князь пришел к мысли, что, может быть, не нужно тратить столько сил на борьбу с их природным коварством, а следует подумать, как это коварство использовать для его, великого князя, выгоды. Не станут ли смертельно обиженные друг на друга Глебовичи, вынужденные жить в постоянном ожидании удара со стороны любого из братьев, чаще припадать к стопам великого князя Владимирского с просьбами о защите и покровительстве? Это надо было хорошо обдумать: зная Глебовичей, решить, кому из них надлежит стать обиженным, кому позволить стать обидчиком, а кого — приласкать, чтобы вызвать зависть у всех остальных. Но это все — в будущем. Сейчас же растревоженная душа Всеволода Юрьевича требовала действий, и он знал, что не переговоры, не увещевания, а именно война успокоит его.

Обида, которую чувствовал великий князь, слушая или читая в списке песню о неудачном походе князя Игоря Святославича на половцев, была на самом деле гораздо глубже и значительней, чем просто обида, испытываемая человеком — пусть даже и великим князем — от какого-нибудь злого слова или действия. Все это поддавалось забвению или отмщению. Но Всеволод Юрьевич даже княгине Марье не признался в том, как уязвило его обнаруженное им в песне словно бы противопоставление его, великого князя Владимирского, человеку, которого он очень высоко ставил и с детских лет уважал и любил. И если это противопоставление получилось у песнетворца Ходына — так, кажется, его зовут — случайно, тем обиднее: ведь и в обычном разговоре нечаянная обмолвка может ранить больнее, чем прямое оскорбление.

Человеком этим, так красочно и восторженно воспетым в песне, был галицкий князь Ярослав Владимирович, давно уже и в народе, и среди князей называемый Осьмомыслом. Такое прозвище, пожалуй, было куда труднее заслужить, чем, скажем, имя Храбрый или Святоша. В обращении песнетворца к галицкому князю не было и тени насмешки: «Галицкий Осьмомысле Ярославе! Высоко седиши на своем златокованнем столе, подпер горы Угорские своими железными полки, заступив королеви путь, затворив Дунаю ворота, меча бремены через облаки, суды рядя до Дуная. Грозы твоя по землям текут, отворяеши Киеву врата, стреляеши с отня злата стола салтаны за землями. Стреляй, господине, Кончака поганого, кощея, за землю Русскую, за раны Игоревы, буего Святославлича!» Лучше, с большим почтением сказать трудно, и Всеволод был полностью согласен с такой оценкой князя Ярослава Владимировича. Но в том-то и таилось обидное: Осьмомысл воспевался как надежда и защита всей Русской земли, а за великим князем Владимирским признавалось лишь то, что он обладает большим войском. Осьмомысл загораживает Русь от врагов, а Всеволод Юрьевич годится лишь на то, чтобы разбрызгивать Волгу веслами да распоряжаться удалыми Глебовичами, которые при маломальской опасности всегда готовы дать тягу, как это было на берегах Влены. Кроме того, к Осьмомыслу обращается прямой призыв: стреляй, господине! Великому же князю будто попеняли на то, что, имея многочисленное войско, он не желает защищать Русскую землю, а впрочем, иного от него и не ждут.

Всеволод Юрьевич знал Осьмомысла давно. Еще мальчиком, живя при дворе своего дяди, императора Мануила, слышал от него много хорошего о Ярославе, галицком князе, с которым тот был дружен и состоял в союзе против венгров. Тогда еще князь Ярослав не назывался Осьмомыслом. При дворе Мануила юный Всеволод и увидел впервые галицкого князя и полюбил его: князь Ярослав Владимирович был не заносчив, ласков, к Всеволоду, несмотря на разницу в возрасте, относился как к равному, не ставил ему в укор его молодую неопытность и весьма сочувственно отнесся к его нелегкой судьбе изгнанника. К тому же приходился Всеволоду довольно близким родственником: тогда еще Ярослав Владимирович был женат на сводной сестре Всеволода, княгине Ольге, которую, впрочем, Всеволод ни разу не видел.

Уже тогда лелея честолюбивые замыслы, веря — хоть никому не признавался в этом — в свое великое призвание, будущий великий князь, может, пока и неосознанно, избрал галицкого князя образцом, которому хотел подражать.

Юный Всеволод желал быть именно таким государем — мудрым и незлобивым, держащим своих подданных не в страхе, а в уважении и почтении к себе. Он жадно прислушивался к новостям, приходившим из Галича, сравнивал то, как поступал Ярослав Владимирович в каких-либо случаях, с тем, как бы ему самому хотелось поступить. И никогда такое сравнение не разочаровывало Всеволода. Галицкий князь не вмешивался в ссоры соседей, но пекся прежде всего о благе своих подданных. Земля его процветала благодаря тому, что он не стремился увеличивать налоги, а способствовал расширению торговли. Он действительно мог подпереть Угорские горы железными полками, но порой, чтобы не лить зря крови своих людей, нанимал войско у иноземцев — у поляков, например. Он предпочитал не оставлять без присмотра внутренние дела своего княжества и во время вынужденных войн во главе своей рати посылал воевод — тех, чье воинское искусство он справедливо полагал выше собственного. Он без применения силы сумел припугнуть самых алчных и властолюбивых соседей, и в первую очередь — самого Святослава Киевского, который не только не посягал на его земли, но и не смел предлагать Осьмомыслу признать себя старшим среди князей, а ведь это было едва ли не главной целью в жизни Святослава.

И вот — плоды этого мудрого правления: не найдется на Руси человека, захотевшего бы сказать об Осьмомысле худое слово. За исключением, может, княгини Ольги, не простившей супругу измены и постригшейся в монахини. Впрочем, Ольга уже шесть лет как преставилась в монастыре недалеко от Владимира и под именем смиренной инокини Ефросинии похоронена у храма Святой Богородицы Златоверхой. Да еще Осьмомысл не дождался бы доброго слова от сына своего и княгини Ольги — Владимира, известного приверженностью к вину и бесстыдным любострастием.

Великий князь поддерживал отношения с Осьмомыслом и знал, что тот продолжает к нему хорошо относиться и одобряет его дела, признавая за Всеволодом правоту его в споре с Ольговичами, и в первую очередь — со Святославом. И это неудивительно: владимирский князь так же, как и Ярослав Галицкий, желает мира, не хочет кровопролития, печется о благе подданных.

Но есть между ними большая разница: Осьмомысл управляет в одной Галицкой волости, великого же князя заботит мир во всей Русской земле. Он никогда не отступится от своей убежденности в том, что высшим благом для Руси может быть лишь единая власть. Только единовластный государь сможет избавить Русскую землю от страшных бед, среди которых главная, страшнее половцев и лит-вы, венгров и чуди, — княжеские распри.

Да, поначалу Всеволоду казалось, что возможно победить их умом и великодушием, но теперь великий князь знает, что так добьешься порядка лишь в своем доме, а если хочешь владеть и управлять всей Русью, то сначала она должна испытать страх.

Русь, признавая за великим князем силу, считает возможным посмеяться над ним? Что ж, пусть смеется. В таком случае она испытает страх. Если люди не хотят произносить имя великого князя с почтением — будут произносить его со страхом. Любое пренебрежение волей Всеволода Юрьевича повлечет за собой наказание. И первыми, кто в этом отныне и навсегда убедится, будут князья рязанские, сыновья покойного князя Глеба.

В середине июля войско великого князя вступило в рязанские пределы.

Глебовичи уклонялись от встреч с владимирским войском, не желали даже защищать свои владения. Один за другим великому князю сдались Пронск, Ожск, Ольгов, Добрый Сот, Осетр, Белгород рязанский. Тысячи жителей брали в плен и отправляли во Владимир, откуда им предстояло быть расселенными по всему Владимиро-Суздальскому княжеству. Уже во второй раз Всеволод Юрьевич осаждал Рязань, и второй раз она сдавалась ему без боя. Тяжело нагруженные добычей обозы тянулись вдоль Оки, ползли по лесным дорогам, и никто не делал попытки их отбивать. Рязанская земля расплачивалась за непокорность своих князей.

Самих же Глебовичей — Романа, Игоря и Владимира — в Рязани не было.

Причина отсутствия их в волости вскоре стала известна, и, узнав эту причину, Всеволод Юрьевич поначалу испытал удивление. Удивляться главным образом нужно было самому себе. Его опять провели как мальчишку, а он словно и не догадывался, что такое может случиться.

Вечный заступник рязанских князей епископ Порфирий на этот раз сумел исполнить свой долг миротворца. Во время пребывания во Владимире убедив великого князя остановить войну против Глебовичей и даже склонив на свою сторону доверчивого епископа Луку, он уехал в Рязань. Но не затем, чтобы убедить братьев покориться великому князю, а затем, чтобы предложить им более сильное, на его взгляд, покровительство. Святослав, князь киевский, сообщил Порфирий Глебовичам, сочувствует им, готов их поддержать в борьбе против несправедливостей, творимых владимирским князем, и в крайнем случае — предоставит убежище до лучших времен. Взамен князь киевский хочет лишь одного — чтобы братья признали его своим покровителем, отложились от Всеволода Юрьевича. Святослав даже не требовал от них ходить в его воле, но они должны были создать такое впечатление у великого князя. Глебовичи охотно согласились и даже приободрились, но когда узнали, что великий князь с дружиной идет к ним, струсили и сейчас, наверное, уже находились в Киеве.

Коварство Святослава не было новостью для великого князя. Только что его родной брат породнился со Всеволодом Юрьевичем, только недавно посол от Святослава, прибывший вместе с епископом Порфирием во Владимир, передавал, что Святослав желает мира и молит великого князя не обнажать меча на неразумных и поверить их искреннему раскаянию. А в это время епископ Порфирий, получивший указания, как надо действовать, усыплял^- бдительный гнев Всеволода Юрьевича. Святославовы козни хоть и раздражали, но были уже как-то привычны.

Но Порфирий! Ведь он клялся на святом кресте и образах, что послужит великому князю и избавит его от необходимости применять силу, примирит Глебовичей и приведет их словом Божиим к повиновению. Клялся, зная, что дает ложную клятву. Переветник! И такой является пастырем духовным для многих людей? Не бывать этому! Великий князь отдал распоряжение найти Порфирия, где бы он ни был, взять его и доставить во Владимир.

Но потом понял бессмысленность этой затеи. Что, в самом деле, пойманный Порфирий мог изменить в уже содеянном? Что мог сделать с ним великий князь — казнить? Навлечь на себя гнев отцов Церкви? Это Всеволоду было совсем не нужно. Первый мстительный порыв быстро прошел, и Всеволод отменил приказание.

Войну можно было заканчивать. Рязань наказана достаточно, не начинать же новую войну уже с Ольговичами из-за братьев Глебовичей! В конце лета владимирское войско вернулось домой. Разумеется, великий князь не хотел оставлять без внимания Святославовы козни: он написал в Киев весьма строгое письмо, дав понять Святославу, что, если тот будет продолжать злодействовать, возмездие не заставит себя ждать.

Письмо было написано намеренно грубо. Всеволод никогда так не писал. Оно было совершенно в духе Боголюбского, который такими письмами начинал войну. Великому князю надоела притворная вежливость отношений со Святославом, и он вспомнил о мудром совете: не мечите бисера перед свиньями. Как ни был Святослав разозлен и даже оскорблен письмом владимирского князя, он не решился ни на войну, ни хотя бы на такой же грубый ответ. Лишь недоумевал: чем он мог провиниться перед князем Всеволодом Юрьевичем, которого издавна считал своим братом и сыном. За епископа Порфирия отвечать отказался: мол, духовный владыка действовал по своему желанию и усмотрению. Понял наконец Святослав, что сильнее владимирского князя сейчас никого нет и, значит, с ним нужно соблюдать осторожность, чтобы не вышло какой беды. В начале осени все три брата Глебовичи — Роман, Игорь и Владимир — прибыли к великому князю с покаянием, снова валялись у него в ногах и обещали, обещали, обещали до конца дней своих быть великому князю преданнейшими слугами.

Он хотел было, как несколько лет назад, подержать их в своей темнице, чтобы лучше осознали свое положение, да и чтобы самому не казалось, что братья отделались чересчур легко. Но — чувствовать их присутствие рядом с собой? Слышать их постоянные просьбы о помиловании и новые клятвы? Этого ему не хотелось. Не объявив Глебовичам о своем прощении, он велел им разъезжаться по уделам и сидеть тихо. То, что он не простил их, удручило Глебовичей: зная отходчивый нрав великого князя, они рассчитывали, что все пойдет по-старому. Нет, великий князь теперь был не тот, что прежде.

Снова настало мирное время. Снова собирался и укладывался в закрома урожай, стекались в хозяйство великого князя изобильные земные плоды. Понемногу вырастал Успенский собор — стены, окружавшие старое здание, поднялись уже до его половины. Была готова яма для отливки первого колокола, выкопали ее недалеко от стройки, чтобы не тащить потом непомерную тяжесть, а поднимать здесь же на звонницу, которую тоже решено было делать из камня.

Казалось, что во всей Русской земле один владимирский князь наслаждается покоем. Сведения, поступавшие из разных краев, говорили об усобицах, смутах и войнах.

В Смоленске князь Давид решился наконец на усмирение cвоиx граждан. Помнившие еще недавнее правление мягкого й добродушного князя Романа Ростиславича, жители Смоленска роптали на Давида: обложил-де непосильными вирами, лишает тех, кто не раболепствует перед ним, имущества, отписывая все на себя, гоняет на общественные работы, за которые не платит.

Больше всего оснований негодовать на Давида имели бояре — еще Романовы. Пользуясь слабостями своего покойного князя, они в этих слабостях находили неплохой источник дохода — годами ничего не платили в казну, да и просто воровали у князя Романа, прибирая к рукам его земли и людей, живущих на них. Простой же народ, которому, в сущности, было все равно кому отдавать налоги — князю ли, боярам ли его, обижался, что прекратились частые угощения, устраивавшиеся покойным князем. Князь Давид, отличавшийся скупостью, запретил столь любимый народом обычай по праздникам разбрасывать в толпе серебро, и что самое обидное — запретил вече.

А в былые времена князь Роман не только не отменял его, но и сам всякий раз являлся на такое вече — узнать, чего народ хочет. И можно было даже ругать князя при всем народе, кричать ему в лицо разные оскорбительные слова. Кроткий Роман не позволял дружине хватать крикунов, хотя видно было, что огорчается. Говоря проще, народ при князе Романе чувствовал свою силу настолько, что даже в разговорах на улице можно было услышать, как какой-нибудь захудалый мужичонко-ремесленник, у которого всего имущества — топор за поясом, домик об одном окошке да восьмеро детей, запросто, никого не боясь, рассуждает: вот, мол, князя нашего уберем да другого посадим — глядишь, и жизнь настанет другая, хорошая. Теперь же за такие речи дружинник тащил на суд: за бесчестье князю отдерут плетью, да потом плати еще, а нечем — садись в яму.

Такое мало кому могло понравиться. Но стерпели бы, приспособились, если бы не помнили так свежо своего покойного князя. Все Давидовы строгости невольно сравнивались с Романовыми вольностями, и от этого обида зрела, копилась в каждой душе. Бояре, конечно, почуяли, что могут найти себе в народе сильную поддержку. Пустили по слободам своих людей, те нашептывали: надо-де подняться на постылого Давида всем миром, да и прогнать его, как двенадцать лет назад прогнали Ярополка Романовича, а после того-то и Роман, напуганный силою народной, стал мягок и ласков и всем позволял жить хорошо.

И подняли народ. Забурлил Смоленск, потекли по улицам в сторону княжеского дворца толпы, вооруженные кто чем — многие вилами, а кто и в полной броне с хорошим мечом. Сила собралась огромная. Первым делом сожгли подворье тысяцкого Братилы, где многие успели вкусить княжеского суда. Сам тысяцкий едва успел уйти к князю, со своими гриднями прорубившись сквозь толпу горожан. А его не надо было бы упускать.

Потому что князь Давид бросил на город всю свою дружину и, чего мало кто ожидал, велел ей не разгонять бунтовщиков по домам, а убивать на месте всякого, не разбираясь — с оружием он или без оружия, явился сюда беспорядки устраивать или просто так, поглазеть.

А дружина исполнила приказание весьма добросовестно. Где было разношерстному городскому ополчению противиться дружине? Горожане были плохо вооружены, никто ими не руководил, а многие и не совсем понимали, что нужно делать. Дружинники же были все на конях, вооружение у них имелось отличное, а во главе их был сам князь Давид, державший возле себя тысяцкого Братилу, который всех главных крикунов и подстрекателей знал в лицо. Двух часов не понадобилось князю Давиду, чтобы, устлав улицы города мертвыми и ранеными, разогнать толпы мятежников. А потом тысяцкий водил дружину — показывал, где живут те, кто спалил его подворье, да и на боярские дома наводил. Тех, кто попроще, рубили прямо во дворах, тех, кто познатнее — на веревке, привязав за шею, гнали к князю, бросали в яму до завтрашнего дня. Ох, многие, сидя в этой яме, волосы на себе драли: зачем ввязались в смуту? Ожидали все же, что князь Давид удовлетворится тем, что уже сделано, потомит доброименитых мужей в яме да и сменит гнев на милость.

Но назавтра князь Давид объявил казнь. На площади, у церкви Святого Глеба, где в прошлом собиралось буйное вече, были поставлены колоды, притащенные сюда горожанами, подгоняемыми плетьми. На этих колодах им и стали рубить головы. Такого в Смоленске никогда еще не было. Более трехсот голов самых заметных горожан скатились с этих колод. Казненных дружинники волочили по земле за конем и возле дома, где жил мятежник, тело отвязывали, голову бросали рядом — чтоб семья смотрела. И не раз получалась путаница: туловище оказывалось от одного человека, а голова — от другого.

Город затих в страхе. Несколько дней на улицах нельзя было встретить человека, не слышно было голосов, только петухи кричали да собаки потявкивали по дворам. В этой тишине по улицам ходили бирючи с Князевым указом: князь велел горожанам жить дальше, назначал за то, что подняли на него руку, налог с каждого дома, с домов казненных — особо, отменял впредь всякие собрания, кроме тех, что сам созовет. Город смирился.

В это время сын князя Давида, Мстислав, сменивший в Новгороде свояка великого князя Ярослава Владимировича, воевал с кривскими областями. Ходил с новгородской дружиной на Полоцк и заключил мир. Не прекращались войны с чудью, на этот раз — весьма успешные для Новгорода.

Но самые печальные события происходили на Руси южной. Воодушевленная недавней легкой победой над русскими князьями, половецкая степь вновь, как и восемь лет назад, прихлынула к черниговским, переяславльским и киевским землям. Кончак, разбив Игоря Святославича, не дождался со стороны Руси никакого возмездия, а для него это был самый верный знак того, что Русь слаба. Огромная орда — кумания, единовластным правителем которой был теперь Кончак, не могла сидеть без дела и требовала от своего хана новых походов. Для начала Кончак отпустил на Русь пленных князей Всеволода Святославича и Владимира Игоревича, последний был Кончаку зятем. Вместе с Владимиром к отцу в Новгород-Северский уезжали дочь Кончаковна и их ребенок, приходившийся Кончаку внуком. Повелитель половецкой орды будто нарочно хотел показать всей Руси, что не боится ее князей и отпускает таких крепких на рати воинов, как Всеволод и Владимир, чтобы снова сразиться с ними. Князья были торжественно встречены в Киеве, но торжества длились недолго — пришлось спешно собирать дружины и отражать половецкое нашествие.

Ни один из властительных князей к тому времени не был настолько силен, чтобы в одиночку отбиваться от многочисленных поганых орд. Пришлось Рюрику и Святославу вновь объединяться и выставлять общее войско. С огромным трудом, едва поспевая отгонять половцев от городов, осаждаемых ими, князья держали границы со степью. Половецкое войско двигалось быстро и старалось не принимать прямого боя: Кончак словно играл с русскими князьями. Для того чтобы охватить поганых с нескольких сторон и уничтожить, у русских не хватало сил. Они могли надеяться на всегдашнюю твердость в бою своих дружинников против половцев — и искать боя. И всякий раз опаздывали: поганые, пограбив и захватив пленных, уже успевали отойти.

Святослав и Рюрик могли попросить помощи у великого князя Владимирского. Но не просили. Даже возможность навсегда избавиться от степной угрозы — такая заманчивая возможность с помощью владимирских войск разгромить Кончака — не была для них настолько заманчива, чтобы склониться перед Всеволодом Юрьевичем. Они предпочитали отдавать поганым на разграбление свои уделы, чем признаться великому князю, что без его помощи не могут справиться.

Великий князь знал, что его помощь нужна, но сам предлагать ее не торопился. Опыт прошлых лет говорил ему, что эта помощь может обернуться против него же самого. Зачем своими руками укреплять Святослава? Да и Рюрик, избавившись от половецкой угрозы, начнет копить силы, чтобы сделаться сильнейшим и главнейшим среди Мономаховичей. К этому он всегда стремился. Великого князя вполне устраивали Святослав и Рюрик, противодействующие друг другу даже в мирные дни. Пусть-ка они управятся с Кончаком, а когда управятся — снова начнут соперничать между собой.

Осенью на Владимирскую землю пришла нежданная беда. Видно, за что-то разгневался Господь — наслал на жителей мор, о каком прежде не слыхивали.

Болезнь настигала человека внезапно: начинала болеть голова, охватывал жар и появлялась сильная жажда, человек пил и никак не мог напиться. Потом опухал и лежал без всякого желания жить, никого не узнавая и выпуская из себя все, что успел выпить. Тело покрывалось язвами, от которых шел дурной запах. Никто не знал, что это за болезнь, но в народе бродили слухи, что это непогребенные мертвецы мстят живым за то, что их не предали земле. Лекари при дворе великого князя — два немца и армянин— только разводили руками: они не знали, как лечить эту болезнь, несмотря на свои обширнейшие познания в лекарском деле.

Зимой болезнь началась и в самом Владимире. Люди оставляли свои села, избы, в которых было невозможно находиться, потому что страшно сидеть и ожидать смерти, наспех хоронили умерших родных и, захватив пожитки, брели в столицу, где под защитой городских стен и чудотворной иконы Божией Матери надеялись пережить эту напасть. Сотни беженцев заполняли улицы, церковные паперти и торговые места — просили милостыню, рассказывали, как вымирали их селения, до того, что в иных домах некому было похоронить умерших. Поначалу они вызывали сочувствие и собирали толпы зевак, им щедро подавали, пускали к себе, кормили, оставляли ночевать. Вскоре всякое любопытство к беженцам пропало, и они вызывали уже раздражение: в городских домах тоже запахло гноем, и бабий плач слышался почти из каждого двора. Трупы лежали на улицах, и поскольку зимние холода препятствовали их разложению, то их не торопились убирать. Раз в неделю проезжала телега, на которую грузили окоченевшие тела, словно дрова, и увозили за город, к ямам, куда их и сваливали, наскоро читая молитву и слегка забрасывая снегом и землей.

Великий князь по совету лекарей не покидал двора и запретил сюда въезд из города. Эту зиму, выдавшуюся особенно лютой, он переживал тяжело — беспокоил крошечный сын Борис, не знали, что с ним делать: мальчик постоянно кричал, отказывался брать грудь, худенькое тельце его, казалось, неохотно удерживает жизнь. Сына опрыскивал святой водой сам епископ Лука, и новый духовник великого князя, отец Иоанн, денно и нощно молился о здравии младенца, но ни молитвы, ни заботы лекарей, потчевавших Бориса отварами каких-то трав, не помогали. Нужно было готовиться к худшему.

Во дворце было тихо. Изредка доносился размеренный звон со стороны города: значит, опять везли кого-то хоронить, кому-то повезло, потому что о нем есть кому позаботиться и даже заказать церковное поминовение.

Поздней осенью великий князь получил известие, что в Галиче умер князь Ярослав Владимирович Осьмомысл. Всеволод переживал утрату: галицкий князь был, пожалуй, единственным, в ком великий князь мог найти искреннего союзника. Теперь его не было. Всеволод предчувствовал, что смерть Осьмомысла будет иметь горькие последствия: мудрый князь Ярослав Владимирович, за свою жизнь сумев создать богатое и цветущее государство, так и не сумел обрести преемника этому богатству и силе. Княжество, окруженное алчными соседями, давно разевавшими рот на Галич, в ближайшее время должно было подвергнуться нападению — либо извне, со стороны венгерского короля Белы, либо свои князья начнут усобицу. Скорее всего, следовало ожидать и того и другого.

Наступал новый год, принося с собой печаль и тревожные ожидания. Мор, болезнь сына и вот теперь — грядущая галицкая война.

Хорошо было, однако, что Галич находился от Владимира на достаточном расстоянии.