II. Сваты и гаданье
Не много пользы имели киевляне от Всеслава. Хотя он и навёл некоторый порядок после Изяслава, собрал новую дружину и двинулся на половцев, однако не причинил им никакого беспокойства, потому что настала зима и прогнала их прочь. Как половцы пришли неизвестно откуда, так и ушли — неизвестно куда. Воцарилось временное спокойствие; но это не удовлетворяло ни киевлян, ни самого Всеслава. Половцы, побеждённые стужею, а не оружием, могли вернуться весною и начать свои набеги. Но что хуже всего — мог вернуться Изяслав; начали ходить слухи, что он бежал в Польшу и оттуда собирается весною в гости к русичам. Это очень беспокоило киевлян и их князя, который по этой причине неохотно княжил. Сидя на престоле, на который его посадили киевляне из милости и необходимости, он стремился в Полоцк, в свою отчину… Вырвавшись из когтей жадного Изяслава, ему не хотелось попасть к нему во второй раз. В свою очередь и киевляне, замечая поползновения князя, с печалью смотрели в будущее.
Среди общей неуверенности настала зима, а там — коляда и святки. Оживился старый Киев, настал час общих удовольствий и веселья. А как известно, коляда праздновалась всегда торжественно. Но насколько коляда была для мужчин и женщин зрелого возраста праздником, кончавшимся шумными пирами, настолько святки представляли, главным образом, развлечение для молодёжи обоего пола. По заведённому обычаю, в святки устраивались вечеринки, или посиделки, служившие для забавы и знакомства молодых людей друг с другом.
После Рождества первая вечеринка должна была состояться у вдовы Брячислава, думного боярина ещё со времён Ярослава Мудрого. На эту вечеринку приехала и Люда. Дочь боярина, Богна, приходилась ей двоюродною сестрою. Несмотря на крещенские морозы, собралось много девушек. Все они поодиночке приходили до заката солнца. Уже в сумерки заперли ворота и никого не впускали, хотя видно было, что несколько человек конных и пеших с нетерпением ждали, когда их впустят во двор.
Однако их не впускали, так было принято. Прежде всего приходили девушки, а молодцев не пускали до тех пор, пока все девушки не занимали своих мест в гриднице.
С левой стороны гридницы отводились места девушкам на скамьях, покрытых чехлами и выстроенных в три ряда; скамьи расставляли так, чтобы каждый ряд был выше другого и девушки могли видеть сидящих и входящих мужчин. На некоторых лавках торчали прялки с прикреплённою к ним куделью.
С правой стороны были скамьи для мужчин, поставленные в том же порядке и также покрытые материей, но только в глубине гридницы, так что середина горницы оставалась свободной. Кроме того, стояли ещё две лавки у боковых стен.
Гридница освещалась четырьмя светильниками о трёх ножках. Два из них — по одному с каждой стороны лавок — ставились со стороны девушек, и такие же два — со стороны мужчин.
Когда скамьи были поставлены должным порядком и светильники зажжены, все девушки сошли с вышки и заняли предназначенные им места. Одни сели к прялкам, другие принесли с собой разные рукоделья.
После этого было разрешено отпереть ворота, и во двор въехало несколько молодых людей. Каждый из них поодиночке входил в гридницу; войдя, останавливался посередине и молча кланялся на четыре стороны в пояс, потом обращался с приветственными словами к хозяйке и девушкам:
— Челом вам бью, хозяюшка-боярыня, и вам также, красные девицы!
Девушки, не отрываясь от работы, пели каждому особую приветственную песню. Гость снова кланялся, благодарил за честь и занимал своё место.
Иван Вышата приехал позже других.
Войдя в гридницу, он, по обычаю, поклонился всем девушкам, но взгляд его остановился на Людомире. Девушки встретили его песнею:
То не солнышко по небу плывёт,
Слава!
То Ванюше хор девичий поёт!
Слава!
Приходи к нам погулять,
Слава!
Станем песней потешать!
Слава!
Твой наряд сидит красиво,
Слава!
Взор твой смотрит не спесиво,
Слава!
Дорогому Вышате, слава!
Слава!
Нам с тобой веселье, забава!
Слава!
Пусть пройдёт твоя слава за моря,
Слава!
Будешь ты для нас, как заря!
Слава!
Вышата выслушал стоя величальную песню, после чего поклонился девушкам, поблагодарил и сел.
Во время величальной песни он упорно глядел на Люду; несмотря на то что с него не сводили глаз десятки молодых девушек, но между ними недоставало одного взгляда, а именно Людиного, за него он отдал бы все остальные.
Когда песня окончилась, кто-то из гостей отозвался:
— Хороша песня! Такой и Боян не споёт… Ну, теперь наша очередь отплатить тем же.
Несколько молодцов оглянулись, как бы отыскивая кого-то глазами.
— А где же наш Путята? — спросили они.
— Знать, не пришёл ещё.
— Запоздал старик… Может, замёрз где-нибудь по дороге?
— Не таковский он! — пошутил кто-то. — У него борода что у волка шкура, он не замёрзнет.
В тот же момент послышались голоса в сенях, и глаза всех, конечно, обратились туда.
Дверь отворилась, и на пороге появилась фигура здоровенного старика с громадною седою бородою, заледеневшею от мороза. Длинные волосы его на висках тоже пообмёрзли, так что вся голова была как бы вылеплена из снега. Одной рукой он что-то держал под полою кафтана, другую заложил за пояс вместе с шапкою. Он не вошёл, а ввалился в гридницу. За ним последовало ещё несколько запоздалых гостей.
Едва он показался в гриднице, как послышались смешанные голоса девушек и молодых людей.
— А! Путята, Путята! — закричали все радостно.
Между тем к нему подошла хозяйка.
— В добрый час пожаловали, дедушка, — сказала она. — Все давно ждут вас и ваших песен.
Путята приподнял седую голову и окинул орлиным взглядом гридницу.
— Да, есть для кого петь, — сказал он, — только бы голоса хватило…
Боярыня подвела его к скамье возле стены.
— Садитесь, батюшка, — сказала она, — и достаньте свои гусли… Здесь они не замёрзнут, не на морозе, — шутя прибавила она.
— Сейчас, сейчас, боярыня, — отвечал Путята, — только вот… не мешало бы…
И он что-то шепнул на ухо хозяйке, которая тут же ушла, а через минуту сенная девушка внесла на подносе ковшик мёду и чарку. За нею шла Богна и, остановившись перед стариком, поклонилась ему в пояс.
— Милости просим выкушать из моих рук медку во здравие, — произнесла она.
Старик разгладил бороду и улыбнулся девушке.
— С удовольствием выкушаю, зоренька моя ясная, — отвечал старик.
Он принял мёд и поставил его подле себя на небольшом столике; отпивая понемногу из чарки, вынул из-под полы гусли и начал настраивать их, разговаривая с девушками и молодыми людьми и отпуская разные шуточки.
Девушки пряли, смеялись, переговариваясь между собой вполголоса.
— Да скоро ли ты, Путята? — спрашивали мужчины. — Ведь не даром пьёшь мёд… Надо петь… Наш черёд петь…
Но Путята продолжал спокойно настраивать гусли, затем, приподняв их, начал перебирать струны, подыскивая нужный мотив, и напевать вполголоса:
Ох, как над Лыбедью, над рекою
Летят соколики длинной чередою!
Эх, годы не те, чтобы с ними лететь,
Мне лишь осталось на них поглядеть…
Все внимательно прислушивались к песне. В гриднице воцарилась глубокая тишина, слышно было жужжание веретён, но вдруг Путята оборвал песню, закончив мотив аккордом.
— Дальше, дальше, Путята! — загалдела молодёжь.
— Не подгоняйте старика, как ленивую лошадь, — отшучивался Путята. — Дозвольте спеть что-нибудь подумавши.
И он снова ударил по струнам. Опять воцарилась тишина, и Путята запел:
Как во чистом поле все шатры стоят,
А в одном из них-то молодцы сидят:
На златом столе-то чаши золотые,
В чашах тех вино да меды дорогие.
За столом сидят молодчики удалые,
На подбор богатыри, во боях лихие.
Вот один из них, плечи — словно печь!
Вышел из-за столья, стал держать он речь:
Братцы дорогие, полно пировать!
Мы сидеть не можем — сберемте-ка рать,
Половцы лишают жизни и добра,
Нам не зачерпнуть уж из реки ведра.
Забирают жёнок и детей в полон,
Этим чужеземцам нипочём закон…
Стыдно нам спокойно нынче пировать:
Половчанин злобный скачет убивать…
Сядем же мы в сёдла, на лихих коней,
Прямиком на Альту все махнём скорей:
Там увидим — кости русские лежат,
Вороны нам тризну правят и кричат…
Старик умолк, продолжая наигрывать на гуслях среди общей тишины.
— Зачем ты нам поешь зловещие песни! — раздались голоса мужчин. — Выбери повеселей!
— Не знаю, может ли быть какая лучше этой! — отвечал Путята, подняв голову и оглядывая присутствующих.
— Продолжай, продолжай эту самую… — отзывались другие. — Эта хорошая… дальше…
— Я кончил… Вы хотели, чтобы я пел за вас… ну, я и спел, как должно петь мужчинам. Нам не к лицу девичьи песни.
— Не гневайтесь на мёд, — отозвалась боярыня. — Выпейте ещё чарочку, окажите милость, хоть понатужьтесь, авось на память придёт песенка повеселее.
— Правду ты молвила, боярыня! На чьём коне едешь, тому и песенки пой! — отвечал старик.
И он снова взял гусли, ударил по струнам и запел:
Летел орёл по поднебесью
Над долиною широкой,
Повстречался взором быстрым
С девой черноокой.
Не летай, орёл, высоко —
Там зловещи храмы!
Не ходи, красна девица,
Ждут тебя там чары…
Девушки затаили дыхание и перестали прясть, но Путята опять замолк и, нагнувшись над гуслями, перебирал их, подыскивая какой-то мотив.
— Батюшки! Уже всё? — спросили девушки.
Путята поднял голову.
— Хорошего понемножку! — засмеялся он. — Стар уж я стал, не могу много петь.
— Тогда расскажи сказку! — затараторили девушки, подзадоренные песней.
— Да, да, расскажи сказку! — отозвались мужские голоса. — Не заставляй себя просить.
Путята молчал, как бы не слыша их, и потом, подумав, ответил:
— Ну, хорошо, расскажу вам сказку.
— О заклятой княжне…
— О змие, волшебнике и княжиче Валигоре.
— Всех разом не могу рассказать! — улыбнулся старик.
— Ну, скажи такую, какая лучше.
Путята не снимал своих гуслей с колен и, положив руки на струны, начал:
«За лесами, за горами, за широкими реками жил в роще змий крылатый…»
В гриднице сделалось тихо; Путята, поглаживая бороду, переводил взгляд с одной девицы на другую, словно выбирая, какая из них годится в героини его сказки.
«Летал он над землёю высоко, похищал молодых девушек, уносил от отца-матери далеко-далеко, в такую страну, где нет ни солнца, ни луны, ни звёзд. Как только услышит пение девушек, сейчас же подлетает неслышно, выбирает что ни на есть краше, обвивает её шею зелёным чешуйчатым хвостом и уносит неизвестно куда. Ни одна из девушек, которую он выбрал, не могла спастись от его объятий.
Знали его все девушки и их матери и хоронились по светлицам, когда слышали шум его крыльев, колдовской, как пение русалок, как далёкое эхо, как журчанье бегущего по камешкам с горы ручейка. Спастись от него было нельзя; если не похищал эту, то хватал ту, но никогда не улетал без добычи…
Однажды, измученный долгим полётом, змий сел на дуб и заснул.
В это время охотился на медведя княжич Валигора. Один из его отроков заметил спящего змия и оповестил о том княжича. Княжич взял толстые цепи и пошёл с дружинниками к дубу. Змий спал как убитый.
«Гадина, — подумал княжич, — задушил ты немало красных девушек!.. Теперь конец твоим пакостям, будешь у меня сидеть весь век привязанным к дубу, пока не околеешь».
Княжич прикрутил змия тяжёлыми цепями к сучьям дубовым, на которых он лежал, и ушёл с дружиною на холм ожидать, пока проснётся змий крылатый.
Проснулся змий и почувствовал, что скручен цепями. Обозлился змий, взмахнул крыльями — и пошло эхо по лесу, от дуба к дубу, от бука к буку, а над лесом точно буря пролетела. Он взмахнул другой раз — и словно сто медведей зараз зарычало, земля задрожала, деревья зашатались, но цепи не лопнули.
Видит змий, что ничего не поделать, и давай просить ветер освободить его.
— Ох ты, ветер, ветер! — взмолился он. — Ты всегда был моим другом, служил мне службу верную, летел ли я из дому, летел ли я домой, сослужи и теперь: лети к княжичу Валигоре и скажи ему, чтоб снял с меня цепи, и я буду его рабом до конца жизни… Знаю, это он привязал меня к дубу, так пусть же сам и развяжет меня…
Полетел ветер к холму, на котором отдыхал княжич с дружиною, и прошептал ему просьбу змия.
Княжич встал и крикнул дружинникам:
— Братцы! Пойдём к змию… Я задам ему работу, и, если он пообещает исполнить её, я отпущу его, а если нет, пусть сидит привязанный до конца света!..
И княжич с дружиною отправился к толстому дубу, на котором был змий.
А меж тем измученный змий спокойно сидел на дубе, опустив крылья; только пламя вырывалось из пасти, будто в нём горело жало.
— Княжич Валигора! — взмолился змий. — Чем я тебе досадил, что ты невзлюбил меня… За что привязал меня к толстому дубу?.. Развяжи, княжич, и я сослужу тебе верную службу.
— А, разбойник! — грозно крикнул на него Валигора. — Ты похитил всех лучших девушек, и я два года ищу себе жену, но не могу найти!
— Не буду больше, не буду, — взмолился змий. — Довольно уж я натешился, только отпусти меня живым.
— Ладно, — отвечал княжич, — отпущу, но и ты выручи меня… Ты летаешь всюду и знаешь, где живут красивые девушки, отыщи мне одну в жёны.
— Изволь, найду, а сам улечу в тридесятое царство замаливать свои грехи.
— Найди такую, чтобы она была весела, как солнце, лицо — точно кровь с молоком, глаза — как две зари, волосы — что лен и добра, как голубка… Отыщи её и скажи, где она живёт.
— Всё сделаю по твоему велению, только отпусти душу на покаяние.
Сжалился Валигора, отпустил змия, а змий поклонился ему до земли и сказал:
— Отслужу тебе, княжич, отыщу тебе такую девицу в жёны, какой не бывало ещё ни у одного короля.
— Ладно, отыщи, буду благодарен, не то опять привяжу цепями.
Змий поклонился и улетел, а Валигора поехал домой.
Дав обет княжичу, змий не забыл его, летал день и ночь над землёю, отыскивая такую красавицу, какую хотел иметь Валигора.
Как-то он летел над городом, стоявшим на холме; внизу текла река; на горе много церквей блистало на солнце золотыми крестами; княжеские да боярские хоромы белели в садах. Это был Киев не Киев, Переяславль не Переяславль, Белгород не Белгород; никак змий не мог смекнуть, что это за город. Вдруг он увидел, что в тенистом саду при хоромах сидит красная девица и кудельку прядёт. Взглянул змий на девушку и замер, точно его жало присохло к гортани, и если б не обещание, данное княжичу, он похитил бы её для себя. Он всё летал да летал, а ветер Посвист, его старый друг, передавал его мысли красавице…»
— Значит, она была красивая? — спросили девушки.
— Даже очень! — отвечал старик.
— А какая, какая?..
— Да вот такая, как Люда Коснячко.
Все посмотрели на молодую девушку, которая зарделась как маков цвет, но, будто не слыша этих слов, продолжала прясть.
«А Посвист всё шептал да шептал девушке: „Недолго тебе сидеть в терему… Придёт княжич, расплетёт твою косыньку, возьмёт тебя в жёны, и ты будешь ходить в злате-серебре… Он такой красавец! Коли взглянешь на него, не захочешь и глядеть на других боярычей, улыбнётся — отдашь жизнь за него; а словечко молвит — будто Боян целый день тебе пел…»
И шептал ей ветер такие сладкие слова, что девушка перестала прясть, положила веретено на колено и слушала Посвиста словно зачарованная.
А меж тем змий, оставив своего старого друга возле девушки, полетел через леса, реки и горы сказать княжичу, что нашёл ему желанную жену.
Взволновав сердце девушки, ветер полетел дальше, но его слова всё ещё звучали в ушах красавицы, и она не могла ни прясть, ни петь, ни работать. Шли дни и недели, а девушка не напряла даже одного веретена, всё ожидала, когда к ней приедет обещанный княжич.
И дождалась…
Княжич не засылал сватов к девушке, а приказал дружине седлать коней, оседлал коня сам, и поехали они все вместе по степям, лесам, долинам и оврагам, пока не достигли какого-то города — не то Киева, не то Переяславля, не то Белгорода… Подручный Посвиста летел впереди и показывал ему дорогу.
Княжич сразу узнал свою суженую и, схватив её и посадив на коня, повёз к себе в хоромы…»
Путята замолк на минуту и погладил бороду.
— Да разве уж конец? — спросил кто-то.
— Нет, они поженились, — улыбаясь, прибавил Путята. — И я на свадьбе их был, мёд-пиво пил, по бороде текло, да в рот не попало.
Была уже полночь, когда Путята кончил свою сказку. Девушки разговорились, расшумелись и начали перебрасываться словечками с парнями.
Вскоре вошла хозяйка дома и, став посередине гридницы, поклонилась прежде девушкам, а потом юношам.
— Спасибо вам, красные девушки, и вам, ясные соколы, что пришли, послушали песни, ласковы были, нас не забыли; а коли жить будем — и мы вас не забудем, — тараторила она в рифму, затем опять поклонилась, и гости начали расходиться: сначала ушли мужчины, за ними девушки.
Особенный взгляд Вышаты, брошенный на Люду, не прошёл без внимания, не столько со стороны самой девушки, сколько со стороны её подруг. Возвращаясь домой, они говорили:
— Ой, Люда, скоро тебя отнимут у нас!
— Кто отнимет?
— Разве не видала? Был Вышата на посиделках в прошлый раз, был и сегодня и так уж смотрел на тебя, точно, окромя тебя, никого и не было.
— Это вам так кажется…
— Жди сватов, жди!
Люда не обратила на это внимания, а если и обратила, то не ответила. Её головка была занята другими мыслями: она думала о змие, его друге Посвисте и княжиче Валигоре…
Простившись с подругами у своего дома, она вошла в калитку; на пороге терема её встретила Добромира.
— Что ты так запоздала, моя кралечка? — сказала женщина. — Я уж хотела бежать за тобою.
— И хорошо, что не пошла, мамушка! Меня подруги проводили до калитки.
— Ну, слава Богу, что пришла… Был ли Путята?
— Да, был… И знаешь ли, мамушка, какую он рассказал нам сказку! Просто все диву дались…
— Какую, какую? — усмехнулась старушка.
— О змие крылатом и княжиче Валигоре.
— Путята — мастер говорить сказки!
Обе вошли в горницу, и Добромира только теперь увидела лицо Люды. Лицо девушки пылало от мороза, глаза горели живым огнём; точно какая-то мысль, запавшая в душу, отражалась в них и сверкала.
Это необыкновенное оживление молодой девушки не ушло от внимания Добромиры, но она притворилась, будто ничего не замечает.
— Чем же кончилась сказка? — спросила она.
— Как и всегда… Княжич женился на похищенной девушке.
— И то ладно, — заметила старуха, лаская Люду за подбородок. — Тебя мы не отдадим за кого-нибудь… ты стоишь любого княжича…
Люда была в том возрасте, когда её девичье сердечко жаждало полюбить кого-нибудь, но никого не находило, кто бы пришёлся ей по сердцу. Её пылкое воображение создавало несуществующие идеалы, она предавалась сладким мечтам и убаюкивала себя, строя воздушные замки. Терем отца уже становился скучным её сердцу, стремившемуся любить, и она заполняла его образами, создаваемыми её фантазией. В её ушах не переставали звучать рассказы о западных рыцарях, как и сказки о разных королевичах и заколдованных королевнах; мысль её работала без устали, переделывая всё по-своему и создавая нечто целое, к чему она стремилась душою и сердцем.
Прошло несколько дней после посиделок.
В морозную звёздную ночь от дома тысяцкого, в Берестове, отъехало двое саней, в которых сидело по два человека.
Миновав Печерский монастырь, ехавшие свернули в Густой лес и по узкой крутой тропинке спустились к Подолу. Миновав Крещатицкий мост, кони помчались по ровной дороге, по глубокой долине между холмами — на которых возвышались стены Киева и виднелись купола церквей — и рекою Почайною. Не доезжая Подола, кони повернули на Боричев въезд; видно было, что путники направляются в Гору. Вероятно, они принадлежали к княжеским дружинникам или придворным, если смело ехали ночью в город, ворота которого уже были заперты и никого постороннего через них не пропускали.
Ночные стражники остановили ехавших у ворот и не хотели впускать, не опросив.
— Что за люди?
— От тысяцкого из Берестова.
Стражник недоверчиво посмотрел на ехавших.
— Почему на двух санях?
— Потому что так надо…
Это показалось подозрительным ещё больше.
— Есть ли какой-нибудь знак от тысяцкого?
— Есть.
И путники показали знак. По-видимому, стражник удовлетворился этим, потому что исчез в оконце, через которое разговаривал, и вскоре послышался скрежет отодвигаемых засовов, и ворота, скрипя, отворились.
Не удивительно, что киевляне осторожничали и что стража бодрствовала дольше, чем в другое время. Несмотря на морозы, половцы перешли Днепр по льду и время от времени беспокоили жителей; поэтому киевляне боялись измены.
Путники, въехав в город, миновали княжий двор. Десятинную церковь и Бабий Торг; проехали через другие ворота и мост в Княжеском конце и выехали на Кожемяцкую дорогу. Через некоторое время сани остановились у ворот хором воеводы Коснячко.
В доме было спокойно и тихо, только изредка слышались женские отрывистые голоса. Старый воевода ходил по гриднице, как вдруг услышал стук в ворота. Он послал челядинца к оконцу спросить, кто там и что нужно?
Отрок через минуту вернулся.
— Гости к вашей милости из Берестова, — сказал он запыхавшись.
Позднее посещение гостей, по-видимому, не особенно понравилось воеводе, тем не менее он спокойно сказал:
— Отвори ворота.
Между тем сам распорядился зажечь в гриднице праздничные светильники и посветить гостям в сенях.
Едва воевода взглянул на входивших гостей и на их праздничные наряды, как догадался, кто они и зачем приехали. Это были сваты Вышаты, подружки правду сказали Люде, чтоб ждала их.
Впереди шёл старик с большой седой бородою, в собольей шубе, которую получил в дар от Ярослава Мудрого, застёгнутой у шеи металлическим крючком; из-под шубы мелькал голубой кафтан, подпоясанный богатым поясом. Это был старый Варяжко, друг воеводы, посадник белгородский, родственник Вышаты. За ним вошло ещё несколько человек.
В гриднице они остановились посередине, сваты перекрестились на образа, каждый из них по очереди поклонился воеводе в пояс, и все вместе сказали:
— Бьём челом вам, воевода!
Воевода тоже поклонился.
— Прошу вас, гости дорогие, присесть к столу и не побрезговать хлебом-солью, — радушно сказал хозяин.
Гости снова поклонились, заняли указанные им места и, согласно обычаю, молчали, ждали, пока хозяин не спросит о причине их приезда.
Прошла минута общего молчания.
— Какая причина привела вас ко мне? — спросил хозяин.
Посадник встал и, поклонившись в пояс, промолвил:
— Ваня Вышата прислал нас просить руки твоей дочери Людомиры.
Воевода опустил голову на грудь и молчал.
— Наш малый, — продолжал посадник, — один что сокол в чистом поле, он бьёт вам челом, воевода, и просит удостоить его чести. Ваша милость изволит знать, что он парень степенный; князь и дружина любят и уважают его, у него много скота, хорошая пасека и пшеница в закромах не выводится… Да и лицом Господь не обидел; ступает точно твой князь; взглянет — соболем одарит… Отдайте ему девицу и разутешьте сердце молодецкое… Пусть поженятся да и живут счастливо!
Воевода внимательно выслушал свата и, когда тот кончил и сел на место, спокойно сказал:
— Спасибо вам, дорогие гости и сваты, за оказанную мне честь… Я люблю и уважаю Вышату, но, вы знаете, моя дочь ещё очень молода… Надо поговорить… подумать… посоветоваться… будьте ласковы, подождите…
— Зачем тебе держать девушку в тереме? — возразил Варяжко. — И для кого ещё беречь её русу косу и девичью красу?
Но воевода, похоже, избегал прямого ответа, а поэтому приглашал сватов побывать у него ещё раз, дать ему время подумать и посоветоваться.
Но с кем ему нужно было советоваться и зачем?
Ведь он знал, что Люда не особенно жалует молодого тысяцкого. Но эта отсрочка была равносильна отказу и отправке сватов ни с чем.
— Уж будьте добры, не гневайтесь на хозяина и приезжайте ко мне, как гости, — сказал он при прощанье. — Я приму вас хлебом-солью, а теперь не могу отдать дочку… Молода… пусть подождёт, — закончил он решительно.
В тереме и на вышке возник переполох: там тоже узнали о приезде сватов. Конечно, и Люда о том узнала.
Когда ей сказали о приезде сватов, она сделалась белою как полотно и, казалось, окаменела на месте. Многие девушки обрадовались бы сватовству Вышаты, но она не питала к нему никакого нежного чувства и даже была равнодушна.
После отъезда сватов воевода направился к дочери в горницу. Увидев его, девушка, по обыкновению, бросилась к нему на шею.
— Были сваты… — сказал старик, глядя с любовью на девушку, но, заметив слёзы на её глазах, ласково прибавил:
— Чего же ты, глупенькая?
Вместо ответа Люда сильнее прижалась к отцовской груди и сквозь слёзы произнесла:
— Не люб мне, батя, Вышата, не пойду за него.
— Никто и не принуждает тебя, моя дочурка, — целуя её в лоб, отвечал старик. — Не мне жить с твоим мужем, а тебе, и я сделаю, как ты пожелаешь…
Попрощавщись с дочерью, воевода ушёл, а Люда, оставшись одна, никак не могла примириться с мыслью стать женою Вышаты. Никогда, ни за что!
И не мудрено! Молодую головку обуревали мечты о совсем другом счастье, чем то, которое мог обещать ей тысяцкий из Берестова.
Добромира тоже узнала о сватах, но когда она явилась раздеть девушку, то застала её в слезах.
— Чего ты? — спросила она.
Девушка ещё больше расплакалась. Старушка почувствовала к ней жалость.
— Успокойся, — сказала она, — отец не отдаст тебя Вышате… Не на то он лелеял и пестовал свою голубку, чтоб отдать её коршуну… Хоть Вышата и добрый малый, только пусть поищет себе другую невесту… тебе найдётся жених получше…
Не получив решительного ответа, сваты через несколько дней приехали снова; но теперь уже в последний раз: воевода отверг предложение тысяцкого.
Девушки по-прежнему собирались на вечеринки, пели, пряли и гадали, взаимно навещая друг дружку.
Спустя некоторое время после отказа сватам к Люде пришла её двоюродная сестра Богна, а с нею девушки. Они затеяли разговор о парнях, бывавших на вечеринках, и незаметно перешли на сватовство Вышаты.
Подруги Людомиры удивились, что она отвергла предложение тысяцкого, но раз она не хотела выходить замуж, то, конечно же, её желания было достаточно, чтобы отец отверг даже князя, если бы она его не любила.
Около девяти часов вечера вдруг где-то залаяли собаки, и Богне пришла мысль погадать.
— Знаешь что, Люда! — сказала она. — Давай погадаем, в какую сторону мы выйдем замуж.
— Давайте, давайте погадаем! — воскликнули девушки и, не ожидая ответа Люды, бросились надевать шубки. Выбежав во двор, они отперли ворота и вышли на дорогу.
Людомира последовала за ними.
В городе царила полнейшая тишина. Морозная ночь с искрящимися на небе звёздами окутывала сонное царство. Кое-где в окнах ещё блестели огоньки, да и те погасали. Под ногами скрипел снег. Кроме девичьего шёпота, не слышно было ни одного человеческого голоса.
Первой вышла на дорогу молодая Богна и полушутя сказала:
— Залай, пёс чёрный, завой, волк серый!.. Где пёс залает, где волк завоет — там живёт мой суженый!
Девушки шептались, прислушиваясь.
Спустя минуту по соседству хрипло залаял пёс и быстро умолк, потом ещё раз отозвался коротким лаем, и всё стихло.
Девушки рассмеялись.
— Доворожилась, Богна, быть тебе за каким-нибудь старым грибом! — засмеялась одна из них.
— И будет он на тебя ворчать, как этот старый пёс, — прибавила другая.
— Не каждому же лаю верить, — защищалась Богна.
Наконец настала очередь Люды выйти на дорогу, как это делали другие, она произнесла заветные слова:
— Залай, пёс чёрный, завой, волк серый!.. Где пёс залает, где волк завоет — там живёт мой суженый!
Через некоторое время девушки услыхали лай собаки, доносившийся, как можно было предположить, со стороны Белгорода. Голос пса был отчётливый, звучный, его хорошо доносил ветер в тихую морозную ночь.
— О-о! Твой суженый, видно, приедет издалека… Верно, из ляшской земли, — загалдели подружки.
Едва они успели высказать своё замечание, как с противоположной стороны отчётливо услышали вой волка. Девушки невольно повернулись в ту сторону, откуда он доносился, и настороженно прислушались.
— От Берестова, — сказала одна.
— Нет… ниже… От Аскольдовой могилы.
— Вот тебе, Люда, и предсказание: твой суженый приедет от ляхов, возьмёт тебя и посадит на Красном дворе…
Девушки рассмеялись и, весело гомоня, вернулись в горницу. Только Люда была печальна. Её сердце стремилось куда-то, но куда, она и сама того не знала. Ей хотелось, чтобы ветер шепнул ей что-нибудь особенное, как о том рассказывал Путята.
Около полуночи девушки разбрелись по домам, и Людомира осталась одна.
Вот уже петухи пропели… значит, полночь настала, а Люда всё ещё не спала, ей не хотелось спать; какие-то зловещие мысли, видимо, беспокоили её.
Быть может, она думала о том, что её суженый приедет издалека?.. А может, ей хотелось знать, какой он из себя и кто такой?..
Она безотчётно подошла к окну, приложилась горячим лицом к пузырю, заменявшему стекло, и начала всматриваться в безграничное, бездонное небо, усеянное звёздами.
Ей захотелось снова погадать, и она, упорно глядя в окно, стала тихо приговаривать:
— Суженый, ряженый, покажись в оконце!
Вдруг ей как будто кто-то шепнул на ухо:
— Взгляни в окно!
С большим напряжением воли она всматривалась в темень, но суженого не видела. Звёзды искрились по-прежнему; их бледный свет будто сверкал на верхушках заиндевевших деревьев. Ветерок то и дело шелестел ветками, и падал на землю иней… Иногда до Люды доносился невнятный шум и быстро стихал.
Девушка продолжала смотреть то на звёздное небо, то на вершины деревьев, прислушиваясь к шуму ветра.
Ей показалось, что ветер зашумел сильнее и морозный иней посыпался с деревьев целыми хлопьями. Послышался какой-то неясный шум и вблизи от дома. Она замерла, но, влекомая любопытством, продолжала смотреть…
На тёмном горизонте шум словно усилился, и перед нею будто замелькали кони и рыцари…
«Что это значит?» — подумала она.
К ней, к её дому приближался отряд всадников. Впереди отряда — рыцарь, закованный в доспехи, на нём стальная кольчуга. Лошадь всадника — тоже вся в воинских доспехах. В блестящих стременах отражаются звёзды… он направляется прямо к ней… Может, это князь какой-нибудь или король, за которым следует целый отряд дружинников?..
Отряд всё приближался и наконец остановился перед её окнами, на самой верхушке росших здесь деревьев. Рыцарь, ехавший впереди, остановил коня… поднял руку, закованную в стальную перчатку, снял шлем с головы и низко поклонился…
Люда вздрогнула, крикнула и упала.
Сбежались сенные девушки, подняли её и уложили в постель…
Отчего так испугалась девушка — никто в доме не знал, кроме самой Люды… Она же твёрдо была уверена, что увидела своего суженого.
