Глава XIV
СТЕПЬ ШИРОКАЯ
1
Если остриём сабли начертить на земле круг, провести в нём четыре черты: рот, нос, брови, если положить в круг два камушка вместо глаз и присоединить обрывки чёрного войлока вместо косичек и особенно если долго смотреть на всё это, думая о любимой, то может показаться, что видишь лицо девушки.
Елак провёл саблей последнюю черту и, присев на корточки, вглядывался в своё произведение. Постепенно перед ним на земле проступали очертания девушки-козочки, пугливой Оголех. Ему даже показалось, что он слышит её тоненький голос, и пастух завертел головой в разные стороны. Елак никак не мог дождаться вечера. Вечером, когда палящее солнце уходит в тёмный шатёр, Оголех вместе со своей матерью и рабынями выйдет погулять. Можно будет вблизи, спрятавшись в густой высокой траве, любоваться ею.
Юноша несколько раз проезжает мимо семнадцати веж ханского богатыря и полководца Огуса. В первой, наименьшей юрте-веже живут два десятка рабынь, помогающих жёнам Огуса в хозяйстве, во второй юрте - телохранители богатыря, в четырнадцати других - четырнадцать жён Огуса, и среди них старшая - Кутара с дочерью Оголех. В самой большой юрте, над входом в которую развевается знамя богатыря, отдыхает сам прославленный Огус, соперник кмета Сатмоза на ниве смерти и на пиру у хана.
Елак не доезжает до этой юрты. Его интересует другая, поменьше, из которой, может быть, смотрят на него робкие глаза. Он расправляет полушубок и небрежно играет ножнами меча так, чтобы они сверкали узорами на солнце. Он старается поглядывать в разные стороны, словно от безделья любуется ясным днём. Но у него это плохо получается. Взгляд ирци устремляется в одну точку. И если Елак усилием воли переводит взгляд на небо, то тут же, испугавшись, что милое личико выглянет на один лишь миг и скроется, опять взглядывает на вежу. И вот, когда он, уже отчаявшись, поворачивает коня и бросает последний укоризненный взгляд на юрту, полог, закрывающий вход, колеблется, и показывается нежное девичье лицо. Это длится одно мгновение. Но разве недостаточно человеку мгновения, чтобы стать счастливым на годы?
Елак нахлёстывает коня и скачет, улыбаясь небу, солнцу, буйному половодью трав, анемонов и незабудок. Он смеётся во всё горло, и ему кажется, что степь подхватывает его смех, вызванивая каждой травинкой. Он кричит что-то дикое и бессмысленное, чтобы ветер разделил его радость:
- О-го-го-го-го!
О любовное безумие! Ты пьянишь сильнее кумыса, но ты и оберегаешь опьянённого заботливей матери. Ты кружишь голову бедному юноше, но ты выбираешь для него верную тропу. Ты захлёстываешь все его чувства, ты отбираешь ценность у всех его богатств, но ты даришь ему улыбки, сверкающие ярче драгоценных камней, ты даришь ему синеву неба и журчание ручья, ты даришь ему второе рождение - красоту мира, познанную заново. О мудрость любовного безумия!
- О-го-го-го-го! Здравствуй, аина - день любви!
Оглушённый ветром, бешеной скачкой, ударами крылатого сердца, Елак поёт новую свою песню:
Я девичьих глаз не видел
я видел лишь незабудки,
они светло улыбнулись
и стали высоким небом,
и небо вдруг заслонили,
и стали солнцем горячим...
Я девичьих глаз не видел
я видел лишь незабудки...
2
У любящих для встречи больше тропинок, чем у лисы, пробирающейся на охоту. И хоть за Оголех следят десятки глаз, она ночью выскальзывает из юрты и бледной тоненькой тенью устремляется в бескрайнюю дремлющую степь, наполненную таинственными звуками. Высокие травы сплелись, Оголех трудно идти.
Елак уже давно ждёт её. Много разноречивых мыслей у него в голове. Надежда сменяется отчаянием. То ему кажется, что Оголех должна прийти, и он улыбается. Но мгновение спустя юноша мрачнеет и спрашивает себя: разве она сказала мне, что придёт? Я жду её напрасно. Она - дочь богатыря, а я всего лишь раб, певец.
Он решает: уйду! Но ноги становятся непослушными, и опять он противоречит своему решению: а вдруг она придёт и меня не будет? Снова появляется надежда: она ведь выглянула из юрты.
Ирци вглядывается в степь, прислушивается к стрекотанию кузнечиков, к тихому шелесту змей. Он говорит себе: глупый, она выглянула из вежи случайно. Он оправдывает Оголех: она просто побоялась выйти в степь одна. И в это же мгновение он видит тоненькую фигурку, направляющуюся к нему. Он ещё не верит, что это любимая, и уже замирает от предчувствия радости. Он бросается навстречу, восхищенный её смелостью.
И чтобы хоть чем-нибудь отблагодарить её за счастье, Елак прижимает девушку к себе и, сдерживая свою радость, говорит:
- Я сложил для тебя самую лучшую песню. Послушай:
Я девичьих глаз не видел
я видел лишь незабудки...
Грудь девушки порывисто вздымается. Оголех улыбается ему как-то слабо, вымученно. Её трясёт от страха и ещё от чего-то неизвестного. Ей не до песен. И Елак подхватывает её на сильные руки, подсаживает в седло и увозит в степь до рассвета...
В юрте богатыря Огуса сидит знатный гость, кмет Сатмоз. Рабыни, ступая на носки, изгибаясь, чтобы не задеть ненароком гостя, вносят кожаные мешки с кумысом. Перед хозяином ставят замшелый бочонок с вином, захваченный в набегах. Вино будет пить только Огус. Кмет же мусульманин, Аллах запретил ему бешеный напиток.
Богатырь Огус сидит напротив гостя на кошме. На его широком круглом лице разлита доброжелательная улыбка. Но за низким лбом угрюмо шевелятся медленные мысли: зачем он приехал? Говорит: "Хочу купить в жёны твою дочь Оголех". Но все твердят: "Остерегайся Сатмоза, прозванного Справедливым. Его справедливость только щит его коварства". Может быть, злые языки лгут? Вот он сидит напротив, прославленный кмет, и прижимает руку к груди. Этот жест означает: все мои слова от чистого сердца.
Сатмоз говорит:
- О несравненный силач! О трижды и четырежды прославленный богатырь! О попирающий врагов! О великий конь, несущий славу! Верь мне, щит друзей и надежда племени! Желание породниться с тобой и удовольствие обнимать Оголех привели меня в твою вежу. Назначь твою цену, и я уплачу тебе сполна лошадьми и красивыми вещами за обладание благоуханным цветком, частицей плоти твоей. Ты, вместилище хитрости, прозреваешь ложь насквозь. Ты видишь, что я говорю правду, ибо ты мудр.
Улыбка богатыря становится маслянее. О да, он хитёр, он мудр, его не обманешь! Кмет видит это и потому не кривит душой. Ну что ж, Огус назначит за дочь сходную цену, всего лишь пятьдесят лошадей, серебряные украшения для каждой из жён и столько мешков кумыса, сколько пальцев на руках и ногах у старшей жены богатыря. (У самого богатыря не хватает двух пальцев на левой руке.)
Кмет соглашается, не торгуясь. Они выпивают: один - кумыс, другой вино. Богатырь хлопает в ладоши, и рабыни приводят дочь. Оголех жалобно смотрит на отца и на гостя, она догадывается, зачем её позвали. Огус встаёт, нетвёрдой походкой приближается к дочери и жестом подзывает гостя к себе. Кмет обходит девушку со всех сторон, дёргает её за косички - не вплетены ли фальшивые? Огус срывает с дочери платье, стягивает кожаные шаровары.
- Смотри, у моей дочери нет никаких изъянов! - бахвалится он. Погладь, ущипни - её кожа не отходит от тела.
Кмет ощупывает девушку, причмокивает языком.
Богатырь поднимает обнажённую девушку на руки и обращается к гостю:
- Может быть, ты хочешь проверить, не пил ли кто из этого источника?
- Я верю тебе, - отвечает кмет. - Уста воина не лгут. Твои руки не предложат подпорченной вещи.
Огус ставит плачущую Оголех на пол, бросает ей одежду. Девушка быстро натягивает платье и убегает.
- Тце-тце! - громко зовёт рабынь богатырь. - Ещё вина, ещё кумыса!
Он прижимается щекой к щеке гостя и кричит рабыням:
- Пляшите!
Налитые кровью глаза кмета с вожделением глядят на пляшущую русую девочку-рабыню. Богатырь перехватывает взгляд гостя, шепчет:
- Эта девочка бела телом, как снег в земле Рус. Я захватил её под Переяславлем. Знаешь что? Я дарю её тебе. Пользуйся до следующего полнолуния. Знай: богатырь Огус - самый добрый из людей племени гуун!
Кмет кивает головой и восхищается:
- Ты разгадал все мои желания.
Но в это же время он думает: "Ты свирепый глупец. Твой ум слабее ума ребёнка. Где уж тебе прозреть мои замыслы?"
3
Рабыня Узаг помнит своё настоящее имя - Марийка. Помнит она и родное село, хату, измученное лицо матери, натруженные руки отца. Но крепче всего врезалось в её память, как словно из-под земли появились в селении косматые всадники. Над каждым из них сверкала короткая кривая сабля. От надсадного крика, рычания, визга заложило уши. Всадники вырезали всех мужчин и мальчиков, доросших до живота лошади. Женщин и детей связали арканами и поволокли за собой. Тех, кто не поспевал бежать за конём, убивали.
Связанная Марийка лежала поперёк седла богатыря Огуса. Мать девочки из последних сил старалась не отставать от коня, заглядывала умоляющими глазами в лицо Огуса, протягивала к нему руки. Богатырь забавлялся: то приподнимал дюжей лапищей Марийку, словно собирался вернуть её матери, то вынимал нож и подносил к горлу девочки, показывая, что сейчас её зарежет. Тогда у измученной женщины, бегущей рядом с конём, вырывался стон. Несколько раз она не выдерживала бега и в изнеможении падала на землю. Но через мгновение, опираясь на подламывающиеся руки, вставала и заплетающейся походкой брела дальше, отыскивая взглядом дочь. Богатырь, видя, что женщина тащится за ним, придерживал коня, поджидая её. Огусу было скучно, а в степи не находилось иных развлечений.
Богатырь побился об заклад на жерёбую кобылу, что женщина не пройдёт и двух перестрелов. Он ошибся. И в тот момент, когда матери Марийки осталось сделать несколько шагов, чтобы преодолеть это расстояние, Огус будто невзначай полоснул её плетью. Женщина упала навзничь. Богатырь не любил проигрывать.
Но воин, с которым бился об заклад Огус, недаром носил имя Каал дикое животное. Он набросился на богатыря. Завязалась битва. Вскоре рядом с трупом женщины шлёпнулось с седла тело воина с разрубленной головой.
Восемь дней ехали по степи. Не хватало воды. Поэтому пленникам её доставалось совсем мало. Половина умерли по дороге.
В кочевье племени отряд приветствовали гудением флейт и кимвалов, восторженными криками. Мальчики развлекались тем, что забрасывали пленных сухим помётом. Старики ощупывали рабынь.
Огус отдал Марийку в услужение своей старшей жене Кутаре. Девочку назвали здесь Узаг - крошка. Она научилась разводить огонь под большим котлом, готовить любимое лакомство половцев - рис, сваренный в молоке, выполняла самую тяжёлую и грязную работу.
С отвращением наблюдала девочка, как половцы готовят мясо - положат кусок сырой конины под седло и гоняют лошадь до тех пор, пока она не вспотеет и мясо под седлом не станет горячим. Тогда вынимают конину и едят. Со временем девочка привыкла и к этому и перестала удивляться.
Марийка часто думала о том, что её ожидает в будущем. То ей грезилось, будто нагрянули русские воины и выручили из рабства, то мечталось, будто отец остался жив и приезжает за ней. Иногда Марийке казалось, что богатырь смилостивится над ней и она будет вволю спать и не делать тяжёлой работы.
Поэтому, когда кмет Сатмоз забрал её в свою юрту, она огорчилась и заплакала, а когда он начал щипать её, испугалась. В юрте Сатмоза её со всех сторон подстерегали опасности и неприятности. Жёны кмета истязали её, заставляли часами выстаивать голой на солнце, чтобы исчезла белизна её кожи, привлекающая Сатмоза. Дети кмета обижали её.
Однажды Сатмоз позвал её к себе. Он лежал на подушках и улыбался. Кмет велел девочке раздеться. И тут его лицо вытянулось, и он сплюнул с досады. Кожа девочки из белой и гладкой стала красно-коричневой, обожжённой на плечах, грязной.
- Зачем ты это сделала, дочь нечестивых?! - закричал он и ударил Марийку по голове. - Разве я не велел тебе хранить белизну твоей кожи бережней, чем хранят в сердце слово Магомета?!
- Твои жёны заставили меня стоять на солнце, - заплакала девочка.
- А, потомок суслика, ты смеешь лгать мне?! Я спущу с тебя шкуру! - И схватил Марийку за волосы. От боли девочка изогнулась, но вдруг кмет отскочил от неё, завопив. Марийка прокусила ему палец.
Кмет потянулся к сабле. Девочка закрыла глаза - сейчас её убьют. Но прошла минута, и она услышала смех Сатмоза.
- О, таких я люблю. Цветок должен быть с шипами, а женщина - с норовом. Я подожду. Глупо разбивать преждевременно источник наслаждений.
Он хлопнул в ладоши. Вбежали рабыни. Кмет указал им на Марийку:
- Содержите Узаг, как мою дочь. Вы отвечаете за её красоту. Пусть кожа Узаг побелеет, как молоко, и станет нежной и гладкой. Тогда приведите Узаг ко мне!
4
Хан Кемельнеш умирал. Перед его огромной, крытой коврами юртой были выставлены в ряд идолы, дымились очистительные костры. Прыгали и вертелись увешанные погремушками, лоскутками, зубами зверей шаманы.
Ничто не помогало больному.
Хан приказал казнить главного шамана и позвать муллу.
Тот склонился до земли перед повелителем.
Хан Кемельнеш раскрыл один глаз, посмотрел на муллу и спросил:
- Я казнил шамана, ибо его бог-тягри не принёс мне выздоровления. Я готов принять мусульманство, если твой тягри дарует мне исцеление. Можешь ли ты об этом попросить его?
Мулла поднял глаза к небу, словно совещался с богом. У него от страха дрожали колени. Он ничего не мог придумать. Мулла робко сказал:
- О наивеличайший из величайших и величайший среди великих! О немеркнущее солнце, оплот победы и славы! Всемогущий Аллах, возможно, согласится внять моей просьбе, но ему уж очень хочется поскорее увидеть тебя вблизи и насладиться беседой с морем твоей мудрости. Да осияет тебя свет Аллаха!
- Не юли, сын змеи, отвечай прямо! - хотел крикнуть хан, но у него хватило сил лишь на шёпот.
У муллы подкосились ноги.
- Упрошу Аллаха! - обещал он. - Дождь здоровья и благоденствия да прольётся на твою голову!
- Я сомневаюсь в твоём умении, - ответил Кемельнеш. - Но согласен подождать до следующего дня. Если завтра я не почувствую облегчения, тебя удавят тетивой лука.
На следующий день хану стало хуже, и воины удавили муллу. Жажда жизни крепко держалась в теле хана. Он решил испытать все средства. Кемельнеш приказал привести христианского муллу из земли Рус.
Явившийся монах внушил хану надежду одной своей внешностью. Он был высок, могуч телом, басовит. Звали монаха Фома.
- И отдал сын Божий Христос тело своё в жертву за людей, - стал излагать Фома основы православия. - И рек святой: "Блажени милостивые: яко тии помиловани будут". Присовокуплю от себя: спаси, Господи, и помилуй раба твоего Кемельнеша, его сродников, и поплечников, и всех православных христиан. Приди и очисти их от всякой скверны и спаси, Боже, души наши!
Хан нетерпеливо оборвал речь монаха:
- Не говори длинно, меня не интересует, что делал Христос и зачем он отдал жизнь за других. Может быть, он был глуп. Острие моего желания направлено в одну сторону - если я перейду в твою веру, пошлёт ли твой тягри мне исцеление?
Монах побледнел. Он думал: "Бог наделяет своими милостями праведников. А сей властитель превеликий грешник и грешит даже на смертном ложе".
Нелёгкая доля выпала Фоме в земле половцев: людей, которые живут грабежом, убеждать "не укради", воинам проповедовать "не убий". И всё же Фоме есть чем похвалиться перед игуменом Феодосием. Шесть десятков и ещё два воина племени гуун ведёт он путём православия.
Фоме вспомнился преподобный Феодосий, маленький, иссушенный ночными бдениями, с большими добрыми глазами, всегда глядящими задумчиво и печально. Вспомнились его напутственные слова: "Иди, брате, сей зерна веры Христовой, неси утешение слабым и исцеление болящим душой. Господь с тобой".
Что он делает сейчас, блаженный игумен, обильно начитанный в слове Божьем и святых отцах? Сидит ли рядом с летописцем и смиренно прядёт нитки, нужные для переплетения книг, утешает ли умкнутых в порубе или увещевает самого князя? Что бы он ответил половецкому властителю? Наверное, возглаголил бы так: не мысли о грешном теле, спасай душу, нечестивец! Если возречь так, хан велит казнить, и приобщится Фома к сонму святых мучеников.
На лбу монаха выступил холодный пот. Ворочая одеревеневшим языком, он вымолвил:
- Спасай душу свою, нечестивец. Вверяйся милости Божьей!
Хан подал знак своим воинам, и они бросились на Фому. Монах долго бился в цепких руках, пока не захрипел в последний раз, когда тетива захлестнула его горло...
У хана Кемельнеша не осталось больше надежд, и он приготовился встретить смерть спокойно и мужественно, как подобает воину. От его юрты в разные стороны неслись всадники, передавая последние распоряжения.
Кемельнеш лежал худой, вытянувшийся, спокойный и смотрел на воинов и богатырей только одним глазом (левое веко он уже не мог поднять). В ногах хана покоились сабля, плеть и лук с колчаном стрел.
При появлении кмета Сатмоза хан попробовал приподняться. Он уважал кмета как равного по хитрости и опасался как коварного соперника. Теперь у кмета будет иной соперник - дальний родственник хана Альпар. Ещё совсем недавно он был бедным пастухом. Да и теперь воин Альпар не богат. Но он умён, отважен и благороден. За ним пойдёт большая часть племени. Кмет Сатмоз знает его силу, оттого и навязывается в родственники Огусу, за которого стоит также немало воинов.
Кемельнешу хотелось, чтобы племя избрало новым ханом Альпара. Но помочь воину Кемельнеш бессилен. Все наиболее важные дела решает собрание - коментон.
Сатмоз смотрел на осунувшееся лицо хана с плохо скрытым торжеством. Раньше ни хитрость, ни коварство не помогли Сатмозу сбросить хана и воссесть на его место. И вот сослужил службу бескорыстный союзник, на которого он никогда не рассчитывал, - болезнь. Наконец-то старый Кемельнеш уступает ему дорогу. Правда, появился новый соперник - Альпар. Он бедный воин, в прошлом пастух, но племя с этим не посчитается так же, как не посчиталось оно, выбирая бедняка Кемельнеша вместо богача Сатмоза. Племени всё равно, кто правит - кмет или пастух, - было бы вдоволь добычи. Впрочем, кмет надеется одержать победу над Альпаром. У молодого сокола есть одно слабое место - благородство. И в это самое место кмет пустит отравленную стрелу.
Хан Кемельнеш поманил пальцем Сатмоза. Тот склонился над умирающим.
- Обещай мне, - прошептал хан, - после моей смерти не разжигать братоубийства среди племени. Не мсти моей семье.
- Разве ты не знаешь меня? - вознегодовал Сатмоз.
- Слишком хорошо знаю...
Губы Кемельнеша еле двигались. Когда-то хан произносил слова громко и резко, а теперь его речь походила на шелест листьев. И в железном сердце Сатмоза не осталось ни злорадства, ни торжества. Глядя на это измученное лицо, кмет Сатмоз невольно подумал о том, что придёт время - и он будет лежать так же, постепенно уходя в Долину Вечного Молчания, и его соперник будет стоять над холодеющим телом, злорадно думая: вот ты и уступил мне дорогу.
Он наклонился и поцеловал полу халата умирающего. Хан с удивлением устремил на него потухающий взгляд.
- Исполни мою просьбу, Сатмоз, - сказал он.
- Последняя воля да будет священна. Засыпай спокойно, - ответил кмет.
Хан собрал последние силы, вскинул руки и привлёк к себе голову Сатмоза. Испытующе поглядел ему в глаза и - успокоенный - прошептал:
- Очень скоро я уйду к предкам... Прощай...
Сатмоз повернулся и неслышно вышел из юрты.
Вечерело. Степь начинала остывать. Распрямлялись травы, уставшие от дневного зноя, над ними воронками завивались комары. Красные лучи солнца выглядывали из-за небокрая, словно кровавые копья.
За кметом тащилась тень - большая, изуродованная, Сатмоз думал, что скоро опустится тьма и тень исчезнет. Так и человек - лишь чья-то тень, отражение великого. Он исчезает с приходом тьмы. А степь остаётся, и травы остаются, и где-то воют шакалы, словно человека никогда и не было.
Впереди послышался топот коня. Сатмоз приподнялся в седле, насторожился. Он узнал сухощавую фигуру всадника. Когда тот подъехал ближе, кмет крикнул:
- Да будет твой путь отмечен удачами, смелый Альпар!
Альпар взглянул на него прищуренными зоркими глазами и, не останавливая коня, ответил:
- Всё, чего желаешь мне, да сбудется и у тебя!
Сатмоз долго глядел ему вслед. Альпар поехал к хану. Интересно, о чём они будут говорить? Кмету хотелось повернуть своего коня к юрте хана, но он остановил себя: верный человек завтра же передаст ему разговор Кемельнеша с Альпаром.
Кмет хлестнул коня и помчался дальше. От печальных раздумий о жизни и смерти ничего не осталось. Он стал опять прежним Сатмозом - ловким и сильным хищником.
5
В этот же вечер Елак снова встретился с Оголех и узнал от неё о намерениях кмета. Обида, горе, злоба, любовь переплелись в его душе так тесно, что он совсем потерял голову.
- Я убью его! - закричал Елак, а внутренний голос сказал ему: глупый, чего другого ты мог ожидать? Разве ты надеялся принести выкуп за дочь богатыря Огуса?
Оголех прильнула к нему, он чувствовал её тёплые руки на своей шее, и это наполняло его силами. Взгляд Елака упал на каменного идола, и он вспомнил о втором полузабытом способе женитьбы, разрешённом законами его племени. Так когда-то добыл жену дедушка Аазам.
Закон племени гласил: если любовь вселена в сердца двоих самим божеством и стала для них дороже жизни, пусть они придут после заката солнца к изваянию божества. Пусть смешают в чаше свою кровь. Пусть отрежут по клоку волос со своих голов и также смешают их и пустят по ветру. Пусть скажет громко мужчина: это моя женщина! Пусть скажет громко женщина: это мой мужчина! И если всемогущий тягри не поразит их своим гневом следовательно, он признал их союз. Пусть живут вместе. Пусть никто не посмеет расторгнуть их союз!
Был ещё и третий способ женитьбы, не признанный законом, но применяемый всеми племенами, - кража невесты. Это - когда нет ничьего благословения, когда в сердце отчаянная решимость, когда шальной ветер бьёт в грудь, а разгорячённые звёзды мчатся вслед за конём, когда нет других союзников и защитников, кроме быстрых ног верного коня да смелой руки, сжимающей саблю.
Но этот способ неприемлем для раба. Раб не найдёт спасения и защиты среди людей других племён, все будут гнать и преследовать его. Ведь он совершил двойное преступление: украл невесту и похитил самого себя из-под власти господина. Что будет с половцами, если все их рабы начнут разбегаться? Нет ужаснее этого преступления, и горе рабу, совершившему его!
Елак подвёл Оголех к каменному идолу. Он мысленно молился изваянию: о божество, признай нашу любовь, ты видишь - без неё нет у нас жизни. Не карай нас, всемогущий! Что тебе до маленького счастья двух букашек, ползающих у твоих ног?
Юноша вынул кинжал и надрезал себе руку. Кровь закапала в кожаный мешочек. С ней смешалась кровь Оголех. Елак взобрался на колени идола и вымазал кровью каменный рот. В свете луны юноше показалось, что идол довольно улыбается. Ирци осмелел. Пустил по ветру клочки волос. Крикнул, указывая на Оголех:
- Это моя женщина!
Теперь надлежало произнести заветные слова Оголех. Девушка стояла ни жива ни мертва и расширенными глазами смотрела на каменного идола. Елак дёрнул её за рукав, улыбнулся, сдерживая страх. Оголех зажмурилась и жалобно пропищала:
- Это мой мужчина!
Елак пристально следил за лицом идола. Оно всё так же улыбалось ему блестящей лунной улыбкой.
Юноша проводил Оголех до юрты её отца. Предстояло нелёгкое дело известить о свершившемся богатыря Огуса. Но Елак надеялся, что с благословения идола всё сойдёт благополучно.
Оголех тихонько подошла к отцу. Огус дремал, сидя на кошме. Перед ним стоял высокий кувшин с вином. В глиняной чаше, наполненной жиром, догорал фитилёк.
- Ата! - позвала девушка.
Огус раскрыл осоловелые глаза, удивлённо спросил:
- Чего тебе?
- Ата, мы с Елаком соединили пути. Мы смешали кровь. Ата, прости нас.
Богатырь вскочил, схватил дочь и вскинул её на вытянутых руках, словно намереваясь разбить об пол юрты.
Девушка заплакала:
- Божество защитит меня.
Эти слова отрезвили Огуса. Тягри не покарал их, значит, дал им своё благословение. Об этом могут узнать люди племени, и тогда никто не захочет купить Оголех в жёны.
Богатырь отпустил дочь и сказал:
- Я скорей убью тебя, чем отдам какому-то рабу без выкупа. Ты принадлежишь кмету Сатмозу. Запомни это и не противься. Он дарит тебе украшения. Посмотри.
Огус раскрыл шкатулку. При бледном свете сальника засверкало золото и белые, зелёные, красные драгоценные камни. Богатырь надел ожерелье на шею девушки.
- Сатмоз будет ханом, и ты станешь его женой. Кто не позавидует такой доле?
Он вытолкнул её из юрты:
- Иди. Через несколько дней Сатмоз заберёт тебя.
Оголех подбежала к встревоженному Елаку. Он увидел ожерелье на её шее.
- Это ата подарил?
- Нет! Это прислал Сатмоз. Ата продал меня ему. Он сказал, что убьёт меня, но не отдаст тебе.
- Огус восстал против тягри? - с ужасом спросил юноша. - А что сказала ты?
Оголех не отвечала, она плакала. С детства её воспитали в покорности мужчине. Она была всего-навсего забитой половецкой женщиной. Пусть мужчины решают сами её судьбу. Как решат - так и будет. А сама она - что она может?
Елак посмотрел на вздрагивающие плечи девушки, поднял её заплаканное лицо.
- Тебя прельстили эти камни и это золото. Хорошо же. Помни - тягри отдал тебя мне. Пусть кара тягри падёт на голову твоего отца. Пусть тягри покарает тебя, если станешь женой Сатмоза!
Он круто повернулся, вскочил на коня. Ни в чём не повинный верный Ит получил удар плетью и понёсся во весь опор, сбивая копытами головки цветов. Елак с презрением думал об Оголех. Как она смотрела на эти камушки! А какая она красивая в блеске ожерелья! Он мчался, и, подобно чёрному коню, мчалась ночь, усеяв небо тысячами ожерелий. И Елак запел, ведь он всё-таки был ирци - певец, и боль его сердца переходила в слова и мелодию:
Чёрный конь несётся по степи,
в его гриве звёздочки горят,
в его гриве золото блестит,
выбивает бурю он копытами,
Я поймаю чёрного коня,
золото и звёзды я рассыплю по траве...
Что захочешь, девушка, возьми!
...Отчего ж ты золото берёшь?
Хан Кемельнеш ушёл в Долину Вечного Молчания. Но его дух всё ещё кружил над родным становьем, прощаясь с людьми племени. Надлежало в строгом соответствии с обычаями племени отправить на небо тело хана. Тогда дух Кемельнеша, соединившись с телом, уйдёт к предкам и там будет молить тягри о даровании милостей людям гуун.
Весь день трудились воины, расчищая от травы круг, очерченный в степи шаманом. Посредине круга сложили огромные кучи хвороста. Мужчины молились и пели старые священные песни, женщины плакали и посыпали головы пеплом. Особенно неистовствовали жёны и рабы Кемельнеша. Их рыдания раздавались всю ночь. Жёны рвали ногтями своё тело, бились в припадке на земле. Их горе было искренним. Ведь и они, и рабы должны были последовать за ханом в Долину Вечного Молчания, чтобы и там прислуживать ему.
На рассвете к погребальному кругу сошлись все люди племени. У кучи хвороста прыгали и квохтали шаманы.
Воины снесли и сложили в круг одеяния хана, ковры и подушки. Затем шаманы привели рабов. Главный шаман, назначенный вместо казнённого, взял в руки отточенный нож, попробовал пальцем острие. К нему подводили по одному рабов. Шаман перерезал им шеи, и кровь стекала в большую бронзовую чашу. Один из рабов заупрямился. Он упирался, пытался оттолкнуть воинов, кусался. В толпе половцев послышались негодующие крики. Какой разбойник этот раб! Какой глупец! Ведь для него почётно сопровождать хана.
К упрямцу подскочил богатырь Огус, запрокинул ему голову...
Настала очередь ханских жён. Они умирали без крови, удушенные тетивой лука. Женщины не сопротивлялись, знали: ничего не поможет. Лишь их выпученные глаза безмолвно молили о пощаде.
Шаманы запели и заквохтали громче. От юрты хана, подскакивая, приближался главный шаман. На его плечах восседал мёртвый Кемельнеш. Он ехал верхом на божьем служителе в ханство тягри. Хана осторожно сняли со спины главного шамана и положили на подушки. Вокруг, головами к нему, лежали жёны, у самой линии круга - рабы. Кемельнеш ни в чём не испытает недостатка в Долине Вечного Молчания.
Главный шаман воздел руки к небу и закричал:
- О, славные предки, грозный Чаркань и светлый Бус! Примите в свою Долину хана Кемельнеша. Он был храбрым воином. Он был справедливым к своим друзьям. Он никому ничего не прощал и жестоко мстил за обиды. Он держал твёрдой рукой своих жён и рабов. Он был ханом, ибо так решило собрание народа. Он вёл племя дорогой процветания, и пальцы людей не успевали очищаться от жира. Он был силён и потрясал землю своей силой. Он прославил своё имя и прибавил сияния к вашей славе, предки!
Главный шаман долго перечислял достоинства умершего. Время от времени он поглядывал на небо, ожидая, когда солнце поднимется выше. Наконец он решил, что минута настала, и поднёс к хворосту горящий факел.
Высоко взвилось пламя. Все присутствующие увидели, как распрямились согнутые руки Кемельнеша, как вздрогнуло его тело. Хан собирался взлететь на небо.
Костер горел долго. Когда пламя потухло, на месте костра остались лишь кучи пепла. Зазвучала радостная песня - дух хана воссоединился с его телом на небе.
Воины, пастухи, женщины - все люди племени выстроились в длинную цепочку. Каждый бросал в круг горсть земли. На месте сожжения хана вырос курган. На его вершине жрецы установили каменную фигуру лицом к востоку. У пояса изваяния прикрепили бронзовую чашу с кровью рабов. Это был дар божеству от умершего хана, плата за вступление в небесную степь.
...Люди расходились медленно, оживлённо переговариваясь. Беседовали не о Кемельнеше - хан ушёл навеки. Воинов опять волновали земные дела. Они посматривали на две группы, державшиеся особняком. В центре одной из них был Альпар, в другой главенствовал кмет Сатмоз. Иногда кто-нибудь из сторонников кмета пускал острое словцо, и тогда в ответ слышался звон сабли в группе Альпара. До поры до времени оба главаря делали вид, что сдерживают своих нетерпеливых воинов. А страсти всё разгорались. Несправедливые обвинения с одной и с другой стороны озлобили воинов. Они забыли, что сами только что поносили противников, они помнили лишь об оскорблениях, нанесённых им. Кмет ловко пользовался их злобой и частенько пускал двусмысленное словечко, науськивая своих воинов. И они, словно стая псов, понукаемых хозяином, рвались с привязи, не задумываясь над тем, что удары и укусы достанутся им, а победа - хозяину.
И вот Альпар, выведенный из себя издёвками, громко крикнул, обращаясь к Сатмозу:
- Огри!
Воины, окружавшие кмета, все как один устремили взгляды на своего предводителя.
Сатмоз растерялся. Ответить надо было саблей и, значит, предстояло сражаться с Альпаром один на один. А это было опасно. Кмету вовсе не хотелось рисковать жизнью. Но он не хотел потерять и влияния на своих приспешников. Ведь тогда ему не стать ханом.
Альпар молча ждал, наполовину вынув саблю из ножен. Он был доволен собой. Ага, этот бурдюк с жиром испугался! Он знает, рука бедняка Альпара умеет срезать головы богачей. Уж на этот раз Сатмоз не вывернется. Ведь промолчать - значит признать себя побеждённым.
Сабля Альпара зловеще поблескивала. Воины, окружавшие его, ухмылялись. Сторонники Сатмоза смотрели на своего предводителя, и в их глазах загорались насмешливые искры.
Кмет обвёл взглядом своих воинов, на мгновение задержался на лице красавца Тюртюля. Мгновения кмету было достаточно, чтобы вспомнить о девушке из соседнего племени, похищенной молодым воином. Сатмоз изобразил на своём лице благородное негодование. Он выскочил вперёд, заслоняя собой Тюртюля, и закричал:
- Как ты смеешь поносить этого неопытного юношу и называть его вором лишь за то, что любовь отуманила ему голову. Ты выбрал себе жертву послабее! Ты надеешься, что он не посмеет сразиться с таким воином, как ты! Но я защищу Тюртюля. Я отвечу тебе за него!
Кмет придерживал левой рукой юношу, словно не хотел выпускать его из-за своей спины, а правой рукой медленно вытаскивал из ножен саблю. Тюртюль рванулся вперёд. Его красивое лицо исказилось, в углах рта показалась пена.
- Я не боюсь тебя, Альпар. Я принимаю вызов!
Альпар с жалостью посмотрел на него и опустил руку.
- Я не ищу твоей смерти, смелый Тюртюль, - сказал он.
Но было уже поздно. Юноша первый напал на Альпара. Он взмахнул саблей и, если бы противник не уклонился, рассёк бы ему голову. Бывший пастух ловким движением выбил саблю из рук Тюртюля. Тот не удержался на ногах и упал. Альпар подскочил к юноше и приставил саблю к его груди.
- Дай слово, что больше не нападёшь на меня, и я сохраню тебе жизнь, - быстро проговорил он.
В ответ Тюртюль изогнулся и, выхватив из-за пояса кривой нож, всадил его в ногу противника.
Слышно было, как Альпар заскрипел зубами. Но всё ещё сдерживаясь, он прохрипел:
- Проси пощады! Или!..
- Я не боюсь тебя, презренный! - крикнул юноша, окончательно потеряв голову. - Твой отец - шакал, твоя мать... Твои дети рождены не от тебя! Твоя жена...
Он прокричал бы ещё немало оскорблений, если бы сабля Альпара не прошла через его сердце.
Из глоток воинов Сатмоза вырвалось свирепое рычание. Они были готовы отомстить за убитого. Кмет шепнул что-то воину, стоявшему поближе к нему. Тот достал из колчана стрелу. Сам же Сатмоз поспешил схорониться за спины своих сторонников. Он не был трусливым. Если бы не нашлось иного выхода, сабля кмета сшиблась бы с саблей врага. Однако зачем рисковать жизнью, когда можно добыть победу руками и кровью других?
Его воины уже готовы были схватиться с противоположной стороной. Но тут в суживающийся коридор между двумя группами бросился высокий белобородый старик и поднял руки над головой.
- Ахель! Ахель! - кричал он. - Остановитесь! Безумие опьяняет вас. Завтра - совет. Он всё решит!
Старик говорил быстро, боясь, что его не послушают:
- Раздоры раздирают тело нашего племени и отнимают у нас мужчин. Или вы хотите, чтобы племя стало слабее стада и враги обратили нас в рабство? Или недостаточно наших людей погибло в битвах и вы убиваете вскормленных молоком матери?
Голос старика крепнул, становился властным и требовательным:
- Пусть будет проклят до семнадцатого колена тот из вас, кто первый поднимет оружие!
Если бы это было возможно, кмет Сатмоз сам вцепился бы зубами в горло белобородому. Подумать только! Этот проклятый старик помешал ему в такой момент! Подвернётся ли опять подобная возможность разделаться с соперником Альпаром?
Но кмет ничего не мог сделать белобородому. Старик Аазам (мудрый человек), или, как его называли люди племени, - Душа совета, был неприкосновенен. В его услугах нуждалось всё племя. Он врачевал, давал советы на охоте, предсказывал погоду, умел слагать песни. Сатмоз готов был лопнуть от злости, но не смел поднять руку на мудреца. А тот указал на кмета пальцем и гневно заговорил:
- Ты мне годишься в сыновья, и я скажу тебе правду. Ты нехороший человек. Ты неумный кмет. Разве можем мы вверять наших воинов человеку, который без надобности прольёт их кровь? Ты забыл убитых во время раздоров. Ты не смотришь далеко, как орёл. Ты уподобляешься овце и глядишь себе под ноги!
Кмет вышел из-за спин воинов и воскликнул:
- О, мудрый человек! Сама справедливость говорит твоими устами. То же самое и я сказал воинам. Разве они забыли о горе из-за распрей? Разве не понимают, куда их несут кони пагубных страстей? Ты тысячу раз прав, белобородый. Стыдно нам, не умеющим удержать узды своего гнева! Расходитесь, воины. Завтра соберётся на совет народ. Там вы выскажете свои обиды!
...Совет. Рокот и рёв человеческих голосов. Бушуют страсти. Иногда мелькнёт истина, словно золотая песчинка на дне отбурлившего и успокоившегося ручья. Но конец почти всегда один: половина племени поднимает оружие против другой половины. Совет! Он выбирает ханов и делит добычу. Он решает вопросы войны и мира. Кто посмеет воспротивиться его решению, если оно - воля сильнейших воинов племени?
Кмет Сатмоз вглядывается в тесное кольцо собравшихся. Вон в центре белобородый Аазам, около него собрались старики.
Вон выглядывает из-за спин своих сторонников Ольдамур-Давид. Когда-то он был просто Ольдамуром. Но с тех пор, как русский мулла Фома побрызгал его водой и надел ему на шею маленький крестик, он стал называться Давидом. Тогда же перешло в чужую веру ещё несколько десятков мужчин, прельстившихся блестящими крестиками. Однако были среди них такие, что поверили в Христа.
Если бы Ольдамуру удалось стать ханом, русичи могли бы быть спокойны за свои южные земли. Новый хан молился бы, а не воевал. Нет, недаром русские шаманы послали Фому и других монахов в землю половцев.
Сатмоз вспоминает проповеди Фомы. Что бы стало с племенем гуун, если бы все его люди проповедовали "не убий"? Нет, такой соперник, как Ольдамур-Давид, не страшен.
Но рядом со старейшими стоит молодой Альпар. Его хотят видеть ханом белобородые пастухи и юные воины. Сатмоз подозревает, что и Ольдамур-Давид со своими христианами может присоединиться к Альпару, если убедится, что его самого не выберут. И старик Аазам готов сказать слово в пользу бывшего пастуха.
Перед законом племени Альпар равен кмету Сатмозу. Алкоран требует одного: новый хан должен быть сыном брата, или сыном сестры, или сыном сына брата, или каким-либо другим родственником умершего. В законе предков сказано, что не следует отдавать предпочтения богатому перед бедным. А так как почти все воины племени находятся друг с другом в каком-нибудь родстве, то ханом может стать любой.
Все надежды Сатмоза основаны лишь на хитроумном замысле, на "отравленной стреле"...
Совет начался. Торжественно выступил старейший из людей племени, старик Аазам. Он говорил долго. Рассказывал о памятных событиях, вспоминал ханов, которые при его жизни правили племенем, перечислял их достоинства и недостатки.
Воины терпеливо слушали. И только по тому, как они переминались с ноги на ногу, да по взглядам, которые они переводили с рассказчика на своих врагов и союзников, было заметно, что они ждут не дождутся, когда же наступит решающий момент.
Медленно, словно уставший пловец, старик Аазам переходил от прошлого к настоящему. Он снова и снова вспоминал поучительные события и перечислял добродетели, которыми должен обладать новый правитель.
- ...И да возьмёте вы хана быстрого в решениях и непреклонного на тропе выполнения их. И да будет он осторожен, да вынашивает все свои замыслы, подобно оплодотворённой верблюдице, оберегающей плод. И да почитает свято все обычаи племени...
Старик посмотрел в сторону кмета Сатмоза и возвысил голос:
- Бойтесь, дети мои, человека коварного и лживого, опьянённого гордостью, почитающего безделушки превыше всего. Бойтесь опьянённого властолюбием. Ибо хоть мы и возносим хана на белом войлоке, власть всегда черна, подобно чёрному войлоку смерти. Нужно обладать холодной головой и острым зрением, чтобы разглядеть и отличить в этой черноте правду от лжи и зло от добродетели.
Старик опустил голову, показывая, что он окончил своё напутствие. Потом медленно поднял её, взял у одного из шаманов свёрнутый кусок белого войлока и, разворачивая его, сказал:
- Да не запятнает этот войлок возносимый на нём!
И сразу же словно раскололась стена молчания и ударил гром голосов:
- Хотим смелого Альпара!
- Да будет ханом мудрый Давид!
- Слава Сатмозу Справедливому!
Воины рвали друг у друга из рук белый войлок, на котором надлежало вознести хана. Кое-кто уже пустил в ход ножи. Ольдамур-Давид, увидев, что у него мало сторонников, что-то сказал своим людям и сам первый закричал:
- Пусть станет ханом Альпар!
Теперь народное собрание разделилось на две группы: одна - за Альпара, другая - за Сатмоза. Сторонники кмета были в меньшинстве. Как умело ни подогревал их Сатмоз, белый войлок оказался в руках Альпара. Сатмоз понял: пришёл решающий момент, надо выпускать стрелу. Он юркнул за спины своих сторонников, и через секунду в узкий проход, который за ним ещё не успел сомкнуться, вошёл богатырь Огус. Он подскочил к Альпару, рванул белый войлок из его рук.
Тяжело дыша, смотрели на Альпара его воины. А он разжал пальцы, и войлок остался у богатыря. Отравленная стрела попала в цель.
Когда-то Огус спас в битве жизнь Альпару, и они стали побратимами. Теперь благородный Альпар отдал свой долг. Сторонники Альпара увидели, что их предводитель сам отдал белый войлок, и растерялись. Это решило выбор людей.
Сатмоз был вознесён на белом войлоке. Он возвышался над головами собрания и говорил громко и торжественно, рисуя заманчивые картины:
- Я поведу вас в землю Рус, и жаждущий еды наестся, и жаждущий вина напьётся, и жаждущий женщин возьмёт их сколько пожелает. И бедняк станет богатым, и племя прославится. И в нашу землю придёт процветание! А если не выполню свои обещания, пусть от всех моих богатств останется только этот войлок, а из всех моих друзей и рабов - только собственная тень!
6
Весь день раздавались песни в юртах хана Сатмоза. Хан купил себе новую жену, молоденькую Оголех. Он решил как следует отпраздновать аина день любви.
Утром начались игры. Юноши-воины стреляли из лука в птицу, подброшенную в небо рукой хана, потом на расстоянии тридцати локтей пробивали стрелой верхушки остроконечных колпаков на головах друг у друга. Так проверялась меткость одних и бесстрашие других.
Вслед за стрельбой из лука начались конные состязания и укрощение диких лошадей. В круг вошёл пастух Арбуц. Он был худ и гибок, как тонкий зелёный прут.
В том месте, где у сытых людей бывает живот, у пастуха была впадина.
Четверо дюжих воинов отпустили поводья необъезженного жеребца, на его спину вскочил Арбуц. Гордый конь, впервые почувствовавший всадника, вздыбился. Пастух вцепился в гриву, ударил коня пятками. Этого жеребец никак не мог перенести. Он изогнул шею, пытаясь укусить наглеца, потом стал лягаться. Ощутив, что седока не доймёшь и этим, конь бросился на землю, несколько раз перекатился через спину, чтобы раздавить его. Но в то мгновение, когда жеребец переворачивался на спину, Арбуц уже прижимался к животу, а когда дикий конь касался земли животом и согнутыми ногами, пастух, держась за гриву, перебрасывал своё гибкое тело на его спину.
Между тем в юрты Сатмоза рабы вносили кожаные мешки с кумысом, уставляли кошмы различными блюдами: просом и рисом, сваренными в молоке, кусками баранины и конины, заплывшими жиром. Звуками флейт созывали в юрты гостей. Начался пир. Когда глаза мужчин осоловели, а лица заблестели от жира, раздались крики:
- Покажи жену! Покажи хатунь!
Хан Сатмоз хлопнул в ладоши.
Рабы ввели Оголех. Девушка была одета в расшитые разноцветными блестящими нитками кожаные штаны, сходящиеся на щиколотках, и пёстрый халат. На её шее переливались драгоценные камни, а на голове возвышалась кожаная шапка с двумя разветвлениями наподобие рогов оленя. Хан кивнул Елаку:
- Мой ирци, спой нам о красоте этой женщины!
И Елак, прикусив губу, чтоб было не так больно сердцу, запел:
Она подобна козочке пугливой,
её глаза - глаза любви прекрасной...
Елак видит, как загораются глаза хана от его песни. Ирци хорошо знает, что поёт правду. Ему хочется крикнуть: будь проклято чрево матери, выносившее тебя, Сатмоз! Будь проклят день, в который ты родился! Но вместо этого он поёт:
Она достойна стать твоей женой, мудрый хан,
ты, что шевелишь дыханием далёкие реки,
я славлю твои руки, Сатмоз, что будут обнимать
нежный стан,
сильные руки и могучее тело!
Кое-как ирци допел свою песню и незаметно пробрался к выходу из юрты. Ночь была тёплой, лёгкий ветерок шевелил его волосы. В сухих глазах не было слёз, и теперь, когда можно было застонать, он молчал...
В юрте что-то кричали, пели хриплыми голосами, Елак побрёл куда глаза глядят. На холме остановился, прислушался. Где-то плакали шакалы. Звёзды блестели холодным безразличным светом, как блестят льдинки. И Елак впервые ощутил, как он мал и как ничтожен под этим высоким небом и бескрайней степью. Он впервые понял, что его жизнь и судьба кажутся важными и нужными лишь ему одному... А этим мерцающим звёздам, и густым травам, и даже тем орущим людям он так же безразличен, как кузнечик или капля воды...
7
Хан не спешил с выполнением своих обещаний. Прежде чем совершить набег на землю Рус, он снарядил послов к соседним племенам - договориться о союзе против русичей.
Послы должны были сказать половецким ханам:
"Время для большого похода в землю Рус созрело. Русичи, словно волки, грызутся между собой. Киевский князь разбил князя полоцкого и сжёг его города. Русичи устали от убийства своих сородичей, им будет не до нас. Чьи руки жаждут добычи, пусть идут с могучим ханом Сатмозом. Да будет славен Аллах! Да будет доволен обилием жертв грозный тягри!"
Послы привезли радостные вести. Соседние ханы ответили: "Да продлит тягри твою жизнь, многомудрый хан! Мы идём с тобой, и наши лучшие воины идут с нами".
В середине мая орда Сатмоза двинулась в землю Рус, обрастая по пути новыми тысячами воинов. Орда растянулась настолько, что задние не видели передних, а ведь половцы различали предметы, если позволяла местность, на расстоянии дня пути, за десятки вёрст.
В центре колонны ехал сам Сатмоз с сотней телохранителей. Среди них был и певец хана Елак. Ему хотелось забыться в бою. Он мечтал захватить богатую добычу и стать равным Сатмозу. Пусть Оголех услышит о его славе, пусть её сердце замрёт от гордости за него и заболит от терзаний.
Чтобы хан ни в чём не испытывал недостатка в пути, за ним везли юрты, жён и рабынь. На одной из колымаг с кожаным покрытием ехала девочка-рабыня Узаг.
По мере продвижения половцев степь постепенно менялась. Словно одинокие часовые появлялись деревья. Узаг казалось, что уже запахло Русью. Она верила: свои, русичи, разобьют поганых и освободят её. И однажды она выпрыгнула из колымаги, стремительно подбежала к белокорой берёзке, обняла её, зашептала:
- Я не Узаг, я - Марийка...
Половцы двигались всё дальше и дальше. За ними оставалась пустыня. Кони съедали и вытаптывали всю траву.
Уже загорелись первые русские сёла. Уже по земле Русской разнеслась вонь от нечёсаных голов, от грязных тел, запах конского пота, гортанные крики на чужом языке. И уже покатилось в плаче женщин и визге детей страшное известие:
- Поганые идут! Половцы! Степь на Русь течёт!
