Часть вторая. Государь-братец

сё время дождь и еще раз дождь. Не весенний, осенний. Насквозь пропитал суконный башлык, кафтан и нижнюю рубаху. Сушиться негде, летишь ямским гоном, на ходу меняя коней, не посидишь у печи, не переоблачишься в сухую одежду.

— Дорога — дрянь! — скакал стремя в стремя с Юрием дядька Борис, коего удалось взять с собой не без спора со старшим братом.

Ох, братец Васенька! С тех пор, как Тохтамышев посол Шихмат надел на него золотой венец на крыльце собора Успенья (агарянин внутрь не вошел), с тех торжественных пор младший брат со старшим редко говорили с глазу на глаз. Васенька ныне — великий князь, а на языке банного слуги Стефана Подхалюги — царь, Василий Первый! «Все-то ты без дядьки, как без рук!» — упрекнул Василий брата. Не иначе завидует, что шестнадцатилетний Юрий ростом, видом взрослее, нежели девятнадцатилетний государь, в служебных грамотах означенный его отцом. Юрий проглотил упрек, лишь повторил скромную просьбу взять с собой Бориса Галицкого в дальний трудный путь. Василий посопел малое время. Он был не в духе. Даже больше сказать, — в горе! Из Коломны пришла весть, что его дядька, а потом оружничий, соратник, достопамятный Осей погиб в боевой игре. Полюбились поединщику виденные в немецких землях состязания, по чужому — турниры. Татунька не разрешал Осею заводить у нас такую новизну, Василий разрешил. И вот его коломенский наместник вместо враждебных поединков начал выходить на дружеские, выявляя воинскую сноровку. И доигрался! Жаль было и Юрию своего бывшего военного учителя. В память о нем ответил на обидные слова смирением. Зато едет теперь рядом с вислоусым Галицким, таким же мокрым и продрогшим, как он сам. Следом скачут новые любимцы государевы — Иван Федорович Кошка, Федор Иваныч Вельяминов, Иван Дмитрич Всеволож, немногими годами старше Юрия, сын и племянник двух героев донской битвы, княжеских потомков Всеволожей, наконец, родной брат Свибла Михаил Андреич Челядня. Его брату Федору Василий не забыл обидных слов во дни ордынского нашествия. Тот Свибл отослан из Москвы, всю его жизнь — имения, холопов — великий князь взял на себя. А этот Свиблов сродник Челядня по-прежнему в чести и славе. Ему, как и другим путникам, доверено важнейшее из важных дело: встретить во Пскове государеву невесту и доставить на Москву. Пришла пора Василию, уже не княжичу, а князю над князьями, отдать литовскому Витовту долг, исполнить клятву, данную ордынским беглецом за вовремя протянутую руку. Надо жениться на литвинке. Точнее говоря, полулитвинке, ведь ее мать, первая Витовтова супруга Анна, — дочь смоленского князя Святослава. Василий, воротясь из плена, рассказывал о вынужденной клятве, взятой у него Витовтом, но ни разу не упомянул, встречался ли, говаривал ли, хоть на миг сталкивался ли, пусть издалека, с Софьей Витовтовной, ему неведомой ни нравом, ни обличьем. Юрий заподозрил: ведомой! Ибо Василий провожал его, как своего доверенного, и — ни слова о невесте! Лишь о взаимных выгодах: Витовт упорно борется с Ягайлой за Литву, ему нужна Москва-союзница, Василий же не очень-то надеется на дружбу с польским королем, а коли так, то крепкая Витовтова поддержка будет кстати. Хотелось расспросить о Софьиных достоинствах всеведущего Галицкого, да Борис признался: орех сей даже ему не по зубам. Лишь одно знает: невеста старше жениха.

Вот князь и дядька, как шальные, скачут в непогодь и днем и ночью, тысячесаженными верстами меряют неближний путь. Поспеть бы! А мосты поломаны, гати погнили, из дороги прут жгутами каменными некорчуемые корни, — не споткнуться бы коню!

— Дорога дрянь! — тоскливо повторяет Галицкий. — Кажется, как будто едем не прямицами, а околицами. Так до морковкина заговенья не дождутся нас во Пскове.

Юрий рассердился:

— Не каркай!

Наконец расступился нескончаемый разбойный лес. Охрана, что впереди, остановилась, задняя нагнала Юрия с боярами. Неожиданно открывшийся их взорам тын над валом вечером казался и черней, и выше. Крепость, да и только!

— Что за город? — спросил князь.

Врат Свибла Михаил Андреич Челядня, псковский бывалец, отрицательно мотнул головой:

— Село Мурашкино. Последний наш ночлег. Эй, — крикнул оружничему, — Никон! Гони к старосте Григорию Чуксе, пусть сделает, чтобы мы ночевали получше. Найди купца, прозванием Филатьев, пусть порадеет повкуснее повечерять и поутренничать. Запрошлый год кормил меня отменно.

Пришел на смену скачке вожделенный отдых. Юрий, переоблачившийся в сухое, утолив голод, отирал руки после гусиных потрохов и жаренной на вертеле говядины.

Астафей Филатьев показал себя прижимистым гостеприимцем. Мед в кубках не княжий и не боярский, а простой. Пиво отдавало тяжелой брагой. Юрий жаждал сна, но не находил возможности прервать Ивана Всеволожа. Умница-боярин, рано поднаторевший в иноземщине, занял спутников рассказом о борьбе Тимура с Тохтамышем. Все, будто и не пьянея, внимали молодому, как старику-всеведу.

— Тимур-Аксак, — говорил знаток чужбинных дел, — забыл завет Чингисхана: преследовать врага и добивать. Он рассудил: разбитый больше не опасен. Послал вдогон лишь двух своих сподвижников, вождей улуса Джучи, эмира Эдигея и хана-пьяницу Темир-Кутлуга. Пусть, мол, дождутся Тохтамыша в своей Кыпчакии и там уж с ним покончат.

— А что они? — спросил Иван Федорович Кошка.

Всеволож изрек внушительно:

— Великий победитель недооценил противника! Не ждал, что знать ордынская поддержит побежденного. Темир-Кутлуг и Эдигей против него и пальцем не пошевельнули.

— Стало быть, нам снова бить лбом землю перед разорителем Москвы? — расстроился Федор Иваныч Вельяминов.

Входящий в силу дипломат хитро прищурился:

— Наш государь теперь сыграет на боязни Тохтамыша перед новым Тимуровым нашествием. Ордынскому владыке нужен мощный князь московский, усиленный за счет других. Один большой и сильный в войне полезней многих маленьких и слабых.

— Не отойти ли нам ко сну? — предложил Юрий, встав из-за стола.

Его устроили в опочивальне старосты на трех перинах. Утонул в истоме, не видел снов.

Назавтра дождь стал белым, путь — донельзя скользким. Сонмы встречных игл впивались в лица и тут же таяли. Борис ворчал:

— Зима через осеннее плечо заигрывает с нами.

Юрий настроился на деловые думы:

— Отчего брат-государь не снарядил кареты для невесты, не наполнил ее ценными дарами?

— Не сокрушайся, господин, — сказал осведомленный Галицкий. — Из Новгорода дядя твой Владимир Храбрый все, что надо, привезет. Он в этом знает толк. Когда-то сам вот здесь же, у границы, встречал свою Ольгердовну.

Юрию хорошо было известно, как дядя по смерти татуньки внезапно рассорился с Василием, уехал к себе в Серпухов, оттуда скрылся в Новгород, где его приняли любезно, как всех опальников московских. Теперь Храбрый замирился с юным государем. И новгородцы за ним следом выслали мирную грамоту, где все по старине… Что ж, Юрий был рад этому. Однако же думал об ином: что ожидает иноземную избранницу в неведомой стране, которую она должна назвать своей? Дары, которых не коснулись жениховы руки, карета, не осмотренная женихом, слова из чужих уст вместо любовного послания. Таков, наверное, обычай при государевых вынужденных браках.

— Вскинь голову, мой господин! — окликнул дядька Борис. — Перед тобой Псков!

Прибывших встретили погнившие соломенные крыши за глухими тынами. Они, как овцы, окружали каменную колокольню.

— Это Псков?

Юрий с детства много слышал о прославленном городе-крепости!

— Это урочище во Пскове — Ввоз, — пояснил, подъехав ближе, Михаил Андреич Челядня. — Вон, храм Николы. Взгляни далее, княже: две новые церкви в Завеличье, — тоже часть Пскова.

— Хочу, — потребовал князь, — увидеть крепость!

— Выше подыми голову, мой господин, — сказал дядька Борис. — Привстань на стременах. Вон, вон она, твердыня каменная!

— Довмонтова стена, далее — Приступная, — называл Челядня.

— Знатные башни! — залюбовался Юрий.

— Три из них заново отстроены, — сообщил боярин. — Та, на Васильевой горке, и эта, угловая, у реки Великой, и на Лужище, дальняя.

— А тут, по-над речушкой, главные врата? — осматривался князь.

— Въезжаем в кремль через Взвозную башню, — назвал громадину боярин. — Здесь река Пскова входит в город.

Далее стало не до смотрин с пояснениями. Воевода с главными псковичами и духовенством вышел навстречу московским гостям. Он знал об их цели. Известил, что корабль с литовской княжной, ее свитой и великокняжескими послами уже отправлен из Мариина городка, прошел морем, нынче ввечеру ожидается под стенами Пскова.

Юрий знал: Витовт, вытесненный Ягайлой из Литвы, прибег к силе Тевтонских рыцарей, нашел у них приют со всем своим семейством. Оттого и дочка его не из Вильны едет на Москву, а из Мариенбурга.

Не успели в воеводской избе сесть за стол, как явился новый конный поезд, на сей раз из Новгород. Его возглавлял Владимир Андреич Серпуховской. Крепко, от души обнялись дядя с племянником.

— Здоров ли прибыл? — спросил Храбрый.

— Благодарствую. Ты здоров ли? — ежился в дядиных тисках Юрий.

За разговорами не замечались часы. Снегом на голову — конный вестник с пристани:

— Идут немцы! Идут!

— Какие немцы? — заспешил воевода.

Все бросились за стены. Юрий сразу же узрел большие паруса, что хлопали под ветром, словно крылья райской птицы Гамаюн. Вот ближе, ближе… и обвисли. Работный люд подтягивает судно за канат к причалу, ставятся сходни. Юрий среди прибывших узнал послов московских, загодя отправленных в неметчину — Селивана, сына Боброка, Александра Борисовича Поле, а также Александра Белевута, потомка Редеди, князя Касожского, зарезанного триста лет назад в единоборстве Мстиславом Тьмутараканским.

Красавец Селиван, недавно ставший боярином, сводил с борта под руку низенькую женскую особу под белой паволокой. Встречающие подошли к сходням вплотную. Александр Поле помогал сойти ойкающей литвинке, должно быть, приближенной Софьиной, хотя и молодой, но чересчур дородной. Приговаривал:

— Смелей, Марта! Ставь ногу смелей!

Та не слушала неведомых речей седого русского боярина, перебивая, восклицала:

— О-о-о… ой! А-а-а… ах!

За ними бесполезно спускался задом Белевут. Он зря тянул перед собою руки, подопечная не принимала помощи. Протестовала на отличном русском языке:

— Не надо, Александр Андреич. Ступай вниз. Сама спущусь.

Юрий привстал на цыпочках: хотелось лучше рассмотреть храбрушу. Голос гусельный, стан гибкий, лик иконописный. Снисходит, поводя руками, словно крылами лебедиными. Не дева, — дива!

Псковский воевода же не жалел выспренних, велеречивых слов перед приземистой, квадратноликой, волоокой героиней встречи. Их бы должен произнесть от лица старшего брата-государя Юрий. Слава Богу, краснобай кстати заменил его.

— О сказочная птица райская! — вещал могучий псковитянин. — Ты к нам явилась с западного моря, внесла с собой благоуханье чудное. В княжнах светлообразнейшая, избранному Гамаюну подражательная!

Юрий сравнил бы с птицей Гамаюн стройный морской корабль, как бы воздушный, а пылкий воевода — неказистую княжну. Ей выспренная речь не очень-то пришлась по нраву. Быстро пролепетала что-то. Стоящий рядом сухой, желчный литвин, как Селиван успел оповестить, посол Витовтов, князь Иоанн Олгимунтович Голшанский из Данцига (можно звать попросту Монтивичем), перетолмачил слова Софьи:

— Великая княжна желают проводить до дому. Они устали и им холодно.

Высокую гостью ожидала карета, запряженная шестериком. Лошади — ничего себе, а повозка невидная: слюдяные оконца, обшивка — кожа с багрецом. Для обслуги — рыдваны еще попроще.

— Не расстарался, дядюшка? — спросил Юрий Владимира Андреевича.

Тот наскоро пояснил:

— До Новгорода по распутью и так сойдет. Вот оттуда — уж на полозьях, в распрекрасных санях, по свежему снегу…

Стражники сдерживали толпу зевак. Донеслись суды-пересуды:

— Латынка — от горшка три вершка.

Юрий нагнал Селивана, склонился к коренастому волынцу, прошептал:

— Кто вон та, в сизой шубке из камки с золотым шитьем?

Сын Боброка оглянулся, понятливо сощурил очи:

— Хороша, да занозиста. Дочь смоленского князя Юрия Святославовича. Витовт, захватив Смоленск, оставил его на княжении, Анастасию же взял к себе и определил при Софье. Да, слышно, нет ладу между фрейлиной и великой княжной.

Каретный поезд устремился к кремлю. Князь и бояре — верхом вокруг него. Главные люди Пскова встретили государеву невесту у высокого терема, где обычно останавливался московский великий князь или жили его наместники. Однако Софья не задержалась для торжества: прошла со своим Монтивичем, наскоро бросившем на ходу оправдания. Исчезла на отведенной ей половине. Данцигский вельможа объявил: трапезовать она будет исключительно в кругу ближних. Сам же не отказался попировать с хозяевами.

Юрий сперва хотел избежать застолья, но изменил намерение, взошел в пиршественный покой, постарался устроиться сбоку с Селиваном.

На третьем кубке беседа меж ними пошла свободнее.

— Вижу, княже, твой взор обращен к Настасьюшке, — расслабился улыбчивый Селиван.

Князь ждал такого вопроса. Обрадовался, но промолвил грустно:

— Была б тут, обращал бы взоры, а то…

— Мысленно представляешь: она где-то здесь! — дотронулся до его руки Селиван.

— Хотел бы воочию ее видеть, — признался Юрий.

Легкая тень прошла по лицу молодого боярина.

— Вряд ли сие возможно. Невзрачная Софья глаз не спускает со своих казистых подружек.

— А ты потрудись, мой друг, — отважился попросить Юрий.

Селиван опорожнил кубок, изрек раздумчиво:

— Во Пскове дело не сладится. Вот в Господине Великом Новгороде… Жди, княже, подам знак.

Путь от Пскова до Новгорода скоротался неведомыми Юрию ощущениями. Князь был возбужден и взволнован. Сидя в седле, он не спускал глаз со второй кареты. В ней следом за Софьей и ее постельничей Мартой, ехала Анастасия Смоленская с двумя дочерьми литовских владетелей, перешедших в московскую службу. На стоянках ее удавалось созерцать только издали: трапезовала и почивала с Витовтовной отдельно ото всех.

Однажды, когда Юрий приблизился к братней невесте спросить о здоровье, выслушать пожелания, стоявшая рядом Анастасия одарила его длительным взглядом. Этот прямой, резкий взгляд преследовал князя до самого сна. Во сне он видел зеленый пруд под цвет Настасьиных глаз и черпал из него чистую, светлую воду. Утром дядька Борис пояснил: пруд снится к тому, что будешь любим красавицей, а черпаешь воду, стало быть, скоро женишься и женитьба принесет счастье.

В Новгороде государева невеста была помещена на подворье у церкви Ивана Предтечи на Чудинцевой улице. Почитай, вся Софийская сторона вышла навстречу поезду. Посадник Тимофей Юрьевич и тысяцкий Микита Федорович устроили пир на Княжем Дворе, согласно желанию высокой гостьи, отдельно для мужей и для жен. Селиван с Белевутом доглядывали за женским застольем. Юрий сидел рядом со здешним воеводой Синцом и слушал длинную повесть о недавнем помрачении в Новгородчине: погорели леса и сено по полям, от мрака птицы падали на землю и воду, не знали, куда лететь, люди не смели ездить по озерам и рекам, была скорбь большая, беда великая. Потом посадник рассказывал о последней из новгородских смут. Встали три конца Софийской стороны на предшественника его, Осипа Захарьича. Созвали вече, пришли ратью на Осипов двор, разнесли хоромы по бревнышку. Осип бежал за реку в Плотницкий конец. Торговая сторона поднялась за него, начали людей грабить, перевозчиков отбивать от берега, лодки рассекать. Две недели буянили, пока сошлись и выбрали нового посадника. В причину смуты Юрий не вник и до времени покинул застолье, отговорясь головной болью.

На другой день, — дядюшка Владимир Андреевич оказался прав, — выпал прочный снег. Люди серпуховского князя поставили подбитые соболями сани, упряжь ременная, обшитая красным сукном. Поезд составился — любо-дорого поглядеть!

Вот уж и день отъезда. Двухнедельное новгородское ожидание подходило к концу, а смоленской княжны Юрий здесь даже издали не узрел. Селиван так и не подал знака. Сам мелькал на мгновения — ни узнать, ни спросить! Зато дядька Борис все время — тут как тут. Третьего дня поведал, как избавился от мучительной боли в ухе, приобретенной еще по дороге во Псков. Нашел на улице Михалице знахаря именем Галактион Хариега. Тот свернул воронкой лист сахарной бумаги, вставил узкий конец в больное ухо и зажег широкий конец. Когда воронка сгорела почти вся, Галактион легким ударом выбил из уха бумажный остаток. И боль исчезла немедленно. Вчера же Галицкий прямо-таки удивил князя: «Нашел провидца. Зовут — Мина Гробов. Предрекает будущее по взвару корня под названием живокост». Юрий смерил глазами дядьку, вспомнил, как на Москве тот приглашал посетить колдуна Орефу. А теперь — Мина. «Ужли пойдешь?» Борис вздохнул безответно и удалился. Нынче за утренней трапезой вновь спросил:

— Был у гадателя-вещуна?

Дядька потупил очи:

— Малое время спустя пойду.

Юрий опорожнил кружку с клюквенным взваром и решительно произнес:

— Я — с тобой.

Пришлось открыться серпуховскому дядюшке, что хочет прогуляться по улицам Торговой стороны, приглядеть ремесленные изделия. Не уйдешь, не сказавшись: обыщутся!

— К полудню не опоздай. Отбываем, — напомнил Владимир Храбрый.

Галицкий, как потомственный новгородец, уверенно вел по кривым закоулкам, улицам, тупикам, пока не отворил дверь в лачугу, где, кроме очага, всего лишь — стол да лавка. Мина Гробов — белая борода по колено, лысый, как горшок, толстый, как полубеременная куфа из-под браги.

— Нацнем со второго по знацению московиця, — местным говорком изрек старец, глянув на Юрия. И вытянул руку: — Клади цепь!

Вот уж волхв так волхв! Знает, что золотая цепь скрыта у князя на груди.

Получив плату, сварил на очаге измельченный корень, слил в порожнюю чашку жидкость, оставил гущу. Потом три ложки пересыпал в питьевую чашу, накрыл глубоким блюдцем и, многажды поопрокинув, водрузил на стол. Затем налил чистой воды в чистое блюдце, взял чашу за дно, три раза опустил ее в блюдце с водою. Причем следил, чтобы не перевернуть и кругом не обернуть. Что он шептал при этом, ни князь, ни Галицкий не разобрали. Вот Мина поднял чашу кверху, стал смотреть на густоту, приставшую к краям. Она как бы изображала некие предметы, лишь ему ведомые.

— Женишься, — в конце концов объявил Юрию провидец. — У ней на шее знак. Под подбородком: розовая бусинка! Лик — красота неописуемая! Стан — лоза гибкая. Любиться, миловаться будете всю жизнь. Родит тебе троих сынов. Наберись духу: первый будет ослеплен, второй отравлен, третий умрет юным беспричинно. Будь настороже: с неправым не судись, со слабым не борись.

Юрий не вдруг осознал до дна столь суровое предсказание. Постоял, словно в столбняке, потом круто развернулся и молча вышел. Дядька нагнал его у Большого моста через Волхов.

— Правильно идешь, господин. Ни разу не сбился.

— А тебе что предсказано?

Галицкий откровенно ответил:

— Не стал гадать: испугался услышанного. Да ты, Юрий Дмитрич, не бери в память болтовню дурного вещуна. Такое натарабанил, нарочно не выдумаешь!

Юрий проворчал, соглашаясь:

— Разгул необузданной думки!

Подходя к Городищу, столкнулись с выезжающим санным поездом. Дядюшка Владимир Андреич узнал переодетого князя:

— Ну нельзя же так, Гюргий! Что за ребячество! Твой скарб погружен, конь — в поводу у Селиванова челядинца. — Глянув на Галицкого, серпуховский князь заметил: — Добаламутишься, Борька! Ей-ей, добаламутишься!

Селиван, рядом с которым поскакал Юрий, приблизился стремя в стремя и виновато оповестил:

— Поверь, княже, я старался. Однако Софью на метле не объедешь. Подозрительна и хитра, как ее родитель. Заставила на себя работать все глаза и уши всех своих челядинок.

Юрий кивнул без всяких расспросов, ибо при встречном ветре трудно было длить разговор.

Ехали по возвышенному открытому месту. Ветер стал потише, когда навстречу пошли леса, густые, высокоствольные. Через кроны лишь кое-где видно небо. Потом возвышенность снова сменилась низменностью. Ель стала низкорослее, пошли заросли осины, березы, ольхи, воздух — влажнее: уже не осенний, а почти зимний. Князь дышал через шерстяную варежку. Не любил он сырой зимы.

Укорачивающиеся ноябрьские дни удлиняли путь. Если на ямских станах Новгородчины удавалось менять коней, в Великом княжестве Тверском переговоры велись без толку. Сто причин находилось для отказа: надо срочно вывозить из леса дрова, сено, что в полевых стогах, а чернедь-мужики лошадьми не богаты, — татары отнимают, князья берут, а тут еще от Осташкова до Нового Торга начался падеж конский, неведом отчего. Всему этому Владимир Храбрый не верил: «Козни Михаила Тверского!»

Лишь по въезде в Торжок обстоятельства изменились коренным образом. На большой стоянке в воеводской избе новоторжцы рассказывали московским князьям и боярам, как разорял их семнадцать лет назад великий князь Тверской. Мстил за то, что решили в союзе с Москвой противиться ему и его друзьям — Литве с рижскими немцами. Тверитяне зажгли город с конца по ветру, раздевали донага жен, девиц и монахинь, грабили храмы, уводили полон. Три церкви осталось на пепелище, и то потому, что каменные. В самый разгар жалоб явились в избе посланные из Твери и сказали, что кони в поезде Софьи Витовтовны будут неукоснительно меняться на каждом стане, и что великий князь Михаил с нетерпением ждет свидания с дочкой своего друга Витовта. Новость заставила призадуматься и Владимира Храброго, и Юрия, и бояр.

— Надобно обойти город Тверь, — предложил Александр Борисович Поле. — Непригожие, вовсе ненужные слова коснутся ушей нашей будущей великой княгини о ее свекре.

— Какие слова? — спросил Юрий.

Брат опального Свибла, Михаил Андреевич Челядня, усмехнулся:

— Ну хотя бы то, как твой благоверный родитель, блаженной памяти Дмитрий Иванович, любезно пригласил к себе соперника из Твери, дабы устроить третейский суд меж ним и Василием Кашинским. Михаил поверил, приехал. Его тут же взяли под стражу, разлучили с ближними, тоже попавшими в заточение, долго продержали под спудом и выпустили лишь из боязни вмешательства Орды. А перед тем принудили поцеловать крест…

— Достаточно, — перебил Челядню Владимир Храбрый. — Твои слова, боярин, заслуживают того, чтобы нам обогнуть стольный град нашего нынешнего приятеля Михаила.

На том и было решено. Разошлись для сборов в дальнейший путь. Юрий с Галицким удалились в отведенную им избу.

Вечерело. На скобленом столе дымились блюда с налимьей ухой, горкой лежал нарезанный, подрумяненный тавранчук стерляжий. Однако князь возлежал на лавке, не подымаясь к столу. Борис подосадовал:

— Без тебя мне не сесть, господин, а есть хочется.

Юрий горестно произнес:

— Невезучий я, неумелый! В Пскове, в Новгороде, в Торжке никак словом не перемолвлюсь с княжной Смоленской. А ведь сопроводит она Софью и будет отвезена к отцу или к брату, что у Витовта в заложниках. Селиван обещал устроить краткую встречу, да всуе.

Галицкий сел на другую лавку, что стояла углом в ногах Юрия.

— Селива-а-ан! А еще сын воинственного Боброка. Обходителен, говорит по-литовски. — Он покрутил залихватский ус. — Я не говорю по-литовски. На пальцах изъяснил Настасьиной сенной девке Вассе, какая мзда ее ждет, коли поспособствует встрече двух сердец. Вижу взоры красавицы, едящие поедом твою милость, чую, как и ты занозился ею. Хотел проверить у ведуна ваши судьбы, да он напугал тебя, старый филин.

Князь, нехотя, сел за стол. Принялись за ужин.

— Стало быть, вот какие действия у меня на уме, — продолжал, жуя, Борис. — Путь наш теперь не на Тверь, а на Лихославль. Переберемся через Медведицу, далее будет озеро Круглое. По нему ледяная дорога уже окрепла: ею ближе проехать к Волге. А на озере — остров. А на нем — древняя город-крепость под названием Кличин. Туда в Батыево нашествие кликали жителей всех окрестных сел, ради их спасения. Вот наша хорошуля-княжна и пристанет к своей литвинке: хочу, дескать, осмотреть затейливую деревянную башню. Я с боярами поддержу, а ты вызовешься сопроводить. Да и защитить при надобности, — этакий богатырь, вылитый отец, князь Дмитрий Иванович!

Трапезу прервал серпуховской воевода Акинф Федорыч Шуба, всюду сопутствующий Владимиру Храброму.

— Прошу прощения. Велено поспешать. Едем в ночь на сменных конях.

— Через Тверь? — спросил Юрий.

— Зачем? — усмехнулся Шуба. — Через Лихославль.

— А Витовтовна знает? — спросил Галицкий. — Знает?

Воевода осклабился:

— Очень уж ей хотелось свидеться с матушкой Марьей Кейстутьевной, что замужем за Михайловым сыном. Да мы сказали: мост через Тверцу рухнул, проезда нет.

Тут уж все рассмеялись. Однако Юрий встревожился:

— Дотошная: откроет обман.

Акинф успокоил, за ней уж врата Фроловской башни Кремля закроются.

Вышли в зимнее полнолуние. Снег блестел, как сахарная бумага, что вставлял в Борисово ухо знахарь. Шаги хрустели. Ранняя ночь пощипывала то за щеку, то за нос.

Окольно ехать не то, что прямо. Проселок не затвердел, копыта вязли в снеговой каше. В седле не задремлешь. Глядя на русскую зимнюю красоту — на черную поросль молодых елей под серым пологом голых осин и берез, на дальние деревенские крыши — стоящие на подклетах сугробы, — гляди и бодрствуй.

С утра грянул настоящий первый зимний мороз. Водянистые колеи стали каменными, снеговая каша заледенела. Утренничали в деревушке из одной избы, остальные шесть заколочены крест-накрест. За околицей — бело-белая даль из неба и земли. В ней исчезает серый половик санного пути, посыпанный сеном и конскими яблоками.

— Озеро круглое! — подмигнул Юрию Борис.

Литвинка со своим окружением, обогретая и накормленная, вышла из избы, когда московляне входили. Юрий на миг столкнулся лицо в лицо со смоленской княжной и то ли услышал, то ли внутренний голос воспроизвел движение ее уст:

— Знаю.

Выскочил из сеней, а узрел лишь тулуп кучера. Он ставил в ее карету небольшую корчагу с угольями для обогрева в пути.

Юрий не помнил, что пил, что ел. Какой-то взвар, какую-то похлебку. Перед мысленным взором — лик, словно из-под руки богомаза, строгий, завораживающе-таинственный. Запомнилась постоянная горькая складка у края уст, — как легонькая улыбка: смотрите, мол, мне невесело, а я улыбаюсь! До чего умилительная каждая мысль о княжне! Глядел бы, не нагляделся, будто в младенчестве на красавицу матуньку. Разве только на время свела судьба? Ужели разведет? И останется внутренне зримая, но неосязаемая, бесплотная дива, незабвенная по гроб жизни.

Островерхий шатер зачернел вдали. Колокольня? Нет, чем дальше книзу, тем толще. Башня! От нее — дубовая стена с полусгнившим, дырявым заборолом. Юрий увидел, как Борис, подъехав ко второй карете, ткнул кнутовищем в красную обшивку с левого боку: знает, где сидит княжна! Потом поспешно поскакал вперед, остановил весь санный поезд. Что он делает? Тотчас высунется важная невеста, дядюшка Храбрый начнет молнии метать: зачем? кто? как посмел?

Да, Софья высунулась, князь серпуховской подъехал, всадники сгрудились. Однако, упреждая все вопросы, вышла юная княжна в сизой шубке из камки с золотым шитьем и сказала так, чтобы все услышали:

— Я подала знак остановиться. Хочу близко рассмотреть вон тот древний кремник. Он напомнил мне родной Смоленск, разрушенный литовцами.

Софья побагровела. Храбрый будто в рот воды набрал. Лишь Галицкий во всеуслышание заметил:

— А почему бы не посмотреть? Вещь любопытная.

Селиван тут же воспроизвел его слова на языке жителей Вильны.

Государыня невеста что-то молвила по-своему. Монтивич с важностью перетолмачил:

— Пусть смолянка смотрит. Пойдет с Вассой. Дайте провожатого.

— …Я, — спешился Юрий, — проводить… готов!

Разумеется, дороги к кремнику не стоило искать, однако наст был крепок. Провалился лишь единожды сам князь, но не его легкие спутницы. Обе рассмеялись, запрокинув лица. Анастасия подала руку:

— Подымайся, Юрий Дмитрич!

Вошли в башню. Ветер, нечувствительный снаружи, здесь пел в щелях. Пол был усыпан мусором. Шаткая, узкая лестница вилась вдоль стен.

— Взойдешь ли, князь? — спросила, глядя на него, Анастасия. — Я-то взойду.

— Я, — смело занес Юрий ногу на ступеньку, — тоже.

Шел следом, как за ангелом-путеводителем в юдоль небесную. Васса хотела подниматься, но княжна сказала что-то по-литовски, и девушка осталась.

И вот оба наверху, во втором этаже. В третий ходу нет, далее лестница — всего о трех ступеньках, как беззубая старуха. Ветрено, холодно. Широкие бойницы позволяют глянуть далеко, да смотреть нечего: сплошная белизна, лишь внизу рассыпан черный бисер поезда.

Анастасия, став напротив Юрия, спросила:

— Ты хотел встречи со мной, князь?

Он силился ответить. Голос не повиновался.

— Я… Очень!.. Да… Еще во Пскове…

Она осведомилась, как о деле:

— Для чего, Юрий Дмитрич?

Он набрал в грудь воздуху и произнес отнюдь не то, что думал:

— Анастасия Юрьевна! Как долго будешь на Москве?

Княжна потупилась:

— Сие мне неизвестно. — И подошла к ступенькам. — Нам пора.

Спускалась первой. Где-то посредине в долю секунды оступилась… И упала вниз с опасной высоты, когда бы князь не поймал ее, не удержал, как дорогой фиал из венецийского стекла. Ступени, слава Богу, выдержали. Крепко упершись ногой, он развернул княжну к себе, чтоб стала твердо. Лик ее, вовсе не испуганный, был обращен к нему. Соболья шапочка скатилась вниз, убрус под подбородком разошелся, голова чуть запрокинулась. Юрий слегка отпрянул, разглядев на нежной коже розовую бусинку…

— Ты что? — впервые выказала легкий испуг Анастасия. — Не урони меня.

Он прошептал:

— Провидец в Новгороде только что предрек: моей подружней навек будет красавица, у коей родинка под подбородком! — и указал глазами.

Анастасия Юрьевна сказала тихо:

— Мне прошлый год наворожила знатная немецкая волхвуха: суженый супруг будет одноименец татуньки. Вот так-то, Юрий Дмитрич!

Она высвободилась. Он помог сойти. Васса ждала внизу. Вышли, не произнеся больше ни слова.

Опять повалил снег.

— Эк, разрумянились, словно яблоки! — ждал их у поезда Владимир Храбрый.

Дядька Борис победно поводил усами, как герой, справившийся со великим подвигом. Стоя у кареты Софьи, Селиван слушал великую княжну и взором поманил к ней Юрия. Монтивич цокал языком, с укором глядя на Анастасию. Потомок Редеди, боярин Белевут, прошептал Ивану Всеволожу:

— Внучка в деда!

Юрий знал, что Святослав Иванович Смоленский отличался редким удальством.

Витовтовна вонзила маленькие глазки в будущего деверя. Уста ее, тонкие, бледные, слегка пошевелились, но не произнесли ни слова. Что сказывать, коли она и он не понимают языка друг друга? Софья подняла пухлые руки, соединила указательные пальцы, вымолвила, коротко взглянув на князя и на смоленскую княжну:

— Ты… Она…

Потом разъединила пальцы и, то ли гневно, то ли весело прищурясь (не видно по бесстрастному лицу), погрозила князю.

Восемнадцатилетний Юрий склонился над рукомойником в виде барана, изливающего носом подогретую воду. Сама собой пришла на ум полузабытая песенка: «Встану рано, пойду к барану, к большому носу, к глиняной голове». Ах детство, как-то незаметно оно кануло! Вспомнилась лучезарная Домникея, чей миловидный лик облекся в немирской, черный плат. Так и безмятежная жизнь возмужавшего княжича потемнела от взрослости. Жаль прошлого, боязно будущего. Чем становишься старше, тем острее чувствуешь одиночество. Татунька отошел в мир иной, матунька в этом мире, словно потусторонняя: живет строительством новых храмов, благоустройством своей Воскресенской обители. Братья? Десятилетний Андрей еще там, в утраченной Юрием благословенном детстве. Петр с Иваном мал малы. Константин не вышагал из младенчества. Бывший друг, старший братец Васенька, теперь велик и недоступен: запросто не пообщаешься. Два года, как отзвенела кубками, отпировала, отпраздновала свое великокняжеская брачная чаша, а говорили с тех пор с глазу на глаз — раз, два и обчелся. Вскоре государь-братец отбыл к Тохтамышу в Орду: важные государственные дела требовали решения. Перед отъездом удалось подстеречь его в переходе, обменяться несколькими словами. Эти слова для Юрия были на вес золота. Речь шла о его сватовстве к смоленской княжне, что все еще оставалась близ молодой великой княгини. Василий вскинул высокопарные, воистину материнские брови и обронил на ходу: «А, знаю. После. Никуда не уйдет. Прежде — дело, после — наслаждение. Жди. Вернусь». Ждал три месяца. Размышлял о подспудных силах, что не давали переброситься с суженой хоть бы словом, малой, с ноготок, запиской, вот разве лишь взглядами, да и то издали. Анастасиины взгляды всегда выражали одно: вопрос! Ответные Юрьевы — виноватость и стыд от бессилия. Все это было еще в то время, когда Софья со своим окружением занимала женскую половину златоверхого терема. Великая княгиня-мать, Евдокия Дмитриевна, как-то по выходе из Столовой палаты взяла сына под руку, остановилась с ним в Набережных сенях, сказала: «Следи за собой, Георгий. Не клади тень на Анастасию Смоленскую. Или не знаешь? Для вашего счастья надобно засылать сватов к отцу ее, что княжит из-под руки Витовтовой. А братцу твоему, государю, не до того сейчас». Юрий все это знал и не находил себе места от этих знаний. Верный наперстник Галицкий на господские жалобы разводил руками: «В терему не в дороге: не слишком-то. развернешься. Девка Васса говорила со мной как-то. Домик во дворе для челяди, мужская и женская половина разделены тонкой стенкой. Так вот она уже лопочет по-нашему. Софья, по ее словам, силится помешать тебе. Блажь ей в голову взбрела! Скачет, как коза, раздувается, как пузырь, злится, как рысь, съесть хочет!»

Совсем плохо пошли дела после великокняжеского отъезда за реку Яик, к ханской ставке. Со слов всеведущего дядьки Бориса, еще до того, как Василий покинул Москву, между великими княгинями пробежала черная кошка. Под одной крышей не ужились старая с молодой. Евдокия Дмитриевна отказалась съехать из златоверхого терема. Пришлось государю-супругу выделить для молодой жены хоромы, что у Боровицких ворот. Там прежде жил его дед Иоанн Иоаннович, а еще прежде святитель Петр. С тех пор Юрий не мог видеть Анастасию даже издалека, так зазналась Софья на собственном особом дворе. Ежедневно князя мучили опасения: Анастасию должны отослать к отцу или к самовластцу литовскому. Тем более что между ней и Витовтовной, судя по слухам, не было ладу. Юрий не пропускал службы в соборе Успения: когда там появлялась Софья со своим окружением, он узнавал смоленскую княжну по сине-алому убрусу, покрывавшему голову. Стало быть, она еще здесь, — тяжесть освобождала грудь.

Вчера вся Москва звонила в колокола. Православный люд праздновал возвращение Василия из Орды, как милость Небесную. Юрий выехал вместе со всею знатью за Москву-реку, на Великий луг, к Комаринскому пути, встречь государю-брату. Обнимаясь, не только о здоровье спросил, но шепнул: «Удели время малое для беседы». Не получил ответа. На пиру, здравствуясь кубками, успел пробормотать то же. Брат молвил: «Всему свой час». Нынче дядька Борис чуть свет пришел из храма Пречистой от ранней службы, которую любила посещать Софья. Юрий проснулся: «Ну?» Галицкий отвечал, как юродивый: «Анастасия была, а Анастасии не было». Испугавшись княжеского лица, мгновенно поправился: «Враг попутал все перепутать! Латынка Софья, перейдя в православие, тоже взяла имя — Анастасия. Кикимора назвалась красавицей. А твоей Настасьюшки, господин, нынче в церкви не было». Вот так черная весть! Юрий вышел из мыленки сам не свой. Надел верхнюю рубашку задом наперед. Переоблачился, тяжело вздохнул: «До чего же за сердце ухватила беда предвиденная!» Обернулся… В дверях — братец Васенька.

— Утро доброе, Гюргий! Рад с тобой говорить.

Свет, и вправду добрее некуда, изливался из окна. Высоко еще осеннее солнце взлетело над кремлевскими кровлями.

— Утро вовсе недоброе, — мрачно молвил Юрий. — Анастасию Юрьевну, крадучись от меня, увезли из Москвы.

У Василия от усмешки даже усы скривились: один — вверх, другой — вниз.

— Совсем ты, Гюргий, потерял голову! В эту ночь я был в доме дедовом, у жены. Встретил там твою княжну. Отвесила мне три поясных поклона.

— Ужели? — воспрянул Юрий. От полноты чувств обнял брата. — Поверишь? Три месяца неведения — пытка! Чего в голову не взбредет? — И разоткровенничался на радостях: — Решил: все вошли в заговор против нашего с княжной счастья. Матунька ссылается на обычай свататься у невестина отца. До него далеко! Софья Витовтовна ссылается на тьму причин, чтобы не принять меня, будто даже нечаянная моя встреча с княжной станет ей костью в горле. Ты… даже ты, — не взыщи за прямое слово, — кажется, готов вставить палку в колесо нашей брачной кареты. Или неправду говорю. Отвечай! Что задумался?

Василий молча опустился на лавку, упер руки в колени, взор в пол. Юрий заметил белесоватую прядку на темени молодого великого князя. Стало стыдно за только что сказанное. Да ведь прозвучало, — в карман не спрячешь! Получай отповедь. Она была страшной своей обнаженной правдой:

— Ты, Гюргий, сызмальства ставил меж нами незримый тын неприязни. Тебя нетрудно понять. Хотя я, будь тобой, так бы не поступал. Тяжко быть первым! Вспомни мои скитания ордынского беглеца, мои лишения в азиатской пустыне, в конце концов мою женитьбу недавнюю. Открою тебе, как брату, тайну: в жарких снах юности я испытывал сладость обоюдной любви. В яви — нет. Ты — счастливец! Тебе можно требовать первородства не за чечевичную похлебку, а за самое ценное, чем украсил жизнь человека его Творец. Сенная девушка Васса донесла Софье вздохи своей госпожи по поводу твоей милости. Я же видел твою суженую, будучи не гостем, а пленником хитрого Витовта. И все-таки принес клятву. Да, справедливо подозревать: я теперь мог бы тебе завидовать. Но поверь: просто-напросто было некогда испытать зависти. Все три месяца в Тохтамышевой ставке хитросплетения дел преследовали денно и нощно. Надо было ловко польстить и щедро одарить всех: от беклярибека до незначительного мурзы. Нужно было внушить Тохтамышу, что в его схватке с Тимур-Аксаком я полезнее не как данник, а как союзник. Тут уж не пожалеешь сил! И вот победа в тяжелой битве: я был принят в великоханском шатре с такой честью, какой не видел еще ни один русский князь. Привез ярлык на княжение Нижегородское, получил уделы Городецкий, Мещерский, Тарусский. Так завершила свое перевоплощение Русь Владимирская — сильная держава, основанная еще Андреем Боголюбским. В нее входили все области между пределами новгородскими, смоленскими, черниговскими и рязанскими. Теперь это — Русь Московская! До личных ли дел, когда столь значительно решаются дела государственные?

Юрий не находил, что сказать. Стоял, склонив голову. Потом тихо молвил:

— С младенчества преследует твоя правота. Вот и сейчас кажусь еще незначительнее перед братним величием. Воистину ты мне вместо отца. Одно прошу: чтоб незримый тын, разделяющий нас, исчез, дозволь соединиться с Анастасией.

Василий встал. Положил брату руку на плечо. Сказал дружески:

— Еще потерпи время малое. Смоленский князь Юрий Святославич, шурин Витовтов и его ставленник, только что помогал Кейстутьеву сыну взять Витебск. Сейчас он в Рязани у своего тестя Олега. Чую, скоро будет в Москве. Не знаю, почему, но имею такое предчувствие. Дождемся его, зашлем сватов, и летописец запишет: «В лето такое-то индикта такого-то князь Юрий Дмитриевич на Москве оженился у князя Юрия Святославича Смоленского, поя за ся дщерь его именем Настасию».

— Твоими бы устами! — просиял будущий жених.

Василий отошел на полшага, вскинул голову:

— А теперь внимай сказанное моими устами. В свое время ты славно исполнил услугу: доставил из Пскова ценность государственной важности. — Василий подмигнул: сам, мол, знаешь, какую. — Сегодня, — продолжил, возвысив речь, — тебе предстоит поручение много горше. Заутро отбудешь из Москвы в Нижний Новгород. С тобой поедут ханов посол князь Улан, наш воевода Дмитрий Александрович Всеволож, герой Донского побоища, его сын Иван, бояре Александр Белевут, Иван Кошкин и…

— Семен Федорович Морозов, — с надеждой подсказал Юрий.

Он рассчитывал справиться с любым щекотливым делом при помощи знатока таких дел, своего учителя. Однако не представлял всей тяжести нового поручения.

— Какой еще Морозов? — насторожился Василий. — А, — догадался, — как хочешь. — И твердым голосом продолжил: — По приезде предстоит свесть с великого княжения нижегородского Бориса Константиновича.

— Что? — смутился Юрий. — Мы же ему внучатые племянники! Он же матунькин дядя!

— Он мой соратник по азиатскому походу в Тохтамышевом войске, — сурово напомнил Василий. — И тем не менее ты сместишь его, заключишь в оковы, разведешь всю семью по разным городам в тесное заточение.

— Не смогу! — взмолился Юрий. — Недостанет духу!

— Сможешь! Приду следом со всей знатью. Улан возложит на мою главу нижегородский венец. Ты и только ты будешь ответствен за сие, благое для Московской Руси, действо. — Так говорил уже не старший брат, но государь.

— Да, — сцепил зубы Юрий. — Будь спокон, Василий!

Василий, уходя, приобернулся под низким сводом:

— Думай в пути не об Анастасии, а о Руси!

Юрий в шутку запустил в него поспешно скомканным полотенцем, расшитым «милому ангелочку» незабвенной Домникеей. Дверь тяжело захлопнулась.

Начались сборы. Был срочно призван дядька Борис. Негодовал, что остается в Москве: без него, дескать, юный господин не сладит с двуродным дедушкой Борисом Нижегородским, как не вырвет коренной зуб. Князь отмалчивался, боялся себе признаться в дядькиной правоте. Даже начинал жалеть, что избрал в сопутники всезнающего учителя, а не всеведущего приспешника.

Лег заполночь. Увидел во сне медведя и, пробудясь, успокоился: помнится, Домникея говаривала: приснившийся медведь — враг богатый, сильный, но до смешного не умеющий сделаться страшным и опасным.

Утром стая всадников в окружении мощной охраны покинула Кремль, устремилась на северо-восток. Солнечный, теплый октябрь надумал оканчиваться ветрами и ранним снегом. Перед Гороховцем кони уже утопали в снегу по бабки. На стоянке корчмарь предвестия: оттепели не будет.

— Это ладно, — рассуждал опытный воевода Дмитрий Александрович Всеволож, когда все отдыхали в воеводской избе за чашками горячего взвару.

— Ладына, ладына, — передразнил князь Улан. — А как, бачка, будешь Бориса бить? Войска нету!

За отца отвечал сын Иван:

— Зачем бить, Улан-бек? Сам сойдет со стола.

Татарин провел под носом ребром ладони, недоверчиво сморщился:

— Сам никак не сойдет. Стол бога-а-а-атый!

За Гороховцем стоянка была в местечке Волчья вода, уже на подступах к Нижнему. Юрию отвели покой в доме местного купца Гавриила Шушеры. Тот вел торговлю дегтем и запах в его жилье был дегтярный. Князь долго не мог заснуть.

Морозов, что разделял с ним опочивальню, тоже ворочался на широкой лавке.

— Отчего не спишь, Юрий Дмитрич? Вонь мешает?

Юрий вяло ответил:

— Вони у нас повсюду столько, что она ни в чем никому не может мешать. — Помолчав, добавил: — Семейная пря гнетет сердце. Гадаю, смогу ли выполнить государево повеленье.

Семен Федорович откликнулся:

— Будь в деда и прадеда.

Племянник Гордого, внук Калиты сел в постели:

— А что дед? Что прадед?

— Учитель лег поудобнее, повел спокойную речь:

— Около ста лет тому, Даниил Александрович, самый младший из сыновей Невского, владетель маленького Московского княжества, сумел приобресть Переяславль и Дмитров.

— Как приобрел? — спросил Юрий.

— Покуда еще мирным путем, по наследству. А через год сын Даниила, твой одноименец, Юрий взял город Можайск уже силой и пленил князя его, Святослава Глебовича.

Ученик снова прервал учителя:

— Зачем нужны были моим предкам лишние города? Уж-ли причина — алчность?

— Не мысли худо о своих предках, — остерег Семен Федорыч.

— Плох князь удельный, не мечтающий о великом княжении. Для этого нужно много денег и войска. То и другое дают новые волости, города. Татарам удалось одолеть Русь раздробленную, где каждое княжество блюло независимость, а высшая власть не имела силы. Новое поколение князей видело выход из-под ига Орды в объединении всей земли под одним началом.

— Поумнели? — засомневался Юрий.

— Не все, — уточнил Морозов. — Просто несколько княжеств выделились и стали сильнее других: Тверское, Московское, Суздальско-Нижегородское, Рязанское. О главенстве же мечтали в Твери и Москве. Рязань с Суздалем старались лишь сохранить себя. Мелкие князья или продавали уделы, или стремились под крыло сильных. В конце концов сошлось так, что два володетеля объявились наследниками великого княжения Владимирского: Михаил Тверской и Юрий Московский. Первый — дядя, второй — племянник. Прав больше у того, кто старейший в роде.

— Так было, — перебил Юрий. — Ныне не так.

— Ныне! — усмехнулся Семен Федорыч. — Ныне — слово нестойкое. Завтра может сызнова объявиться вчерашнее. Да и не в этом суть. А в том, что каждый дерется за свою правду. Князья-соперники умчались в Орду. На Руси между их сторонниками разгорелась пря. С великокняжеским ярлыком вернулся Тверской. Московский же пробыл в Больших Сараях несколько лет, пытаясь изменить положение в свою пользу, даже женился на ханской дочке Кончаке. Вернулся, как царский зять, тоже с ярлыком да к тому же с татарским войском. Пошел смирять Тверь в паре с темником Кавгадыем. Тверичи встретились с москвичами у села Бортнова. Михаил одержал победу. Кавгадый и Кончака оказались в плену. Юрий убежал в Новгород.

— Для чего ты об этом рассказываешь? — спросил Юрий-потомок, недовольный Юрием-предком.

— Для того, — пояснил учитель, — чтоб знал: ведь ты завтра довершишь то, что началось век назад.

— Что началось? — не понял Юрий. — Мой двуродный прадед бежал…

— В жизни порой кажется, все кончено, — продолжил Морозов. — Ан, нет! Конец — оборотень начала. В тверском плену умерла Кончака. Эта смерть, — как ушат ледяной воды. Отравлена! Московскому Юрию ох как был выгоден такой слух!

— Хочешь обвинить прадеда? — насторожился потомок.

— Боже упаси! — взмолился Морозов. — Хочу подвести к тому, что всем пришлось сызнова отправляться в Орду, дабы оправдаться в смерти столь высокой особы: и Кавгадыю, и московскому Юрию, и… Жаль, Михаил Тверской поехал не сам, послал юного сына на свою погибель.

— Почему гибель? Татарскую княжну отравили?

Семен Федорыч подумал:

— Не скажу «да» и «нет». Тогда не доискивались до истины. Кавгадый с твоим прадедом убедили хана Узбека, что тверской князь виновен. Михаил был вызван в ханский стан и казнен. Говорят, перед смертью он повторял псалом: «Сердце мое смятеся во мне, боязнь смерти нападе на мя». Великим князем Владимирским вновь стал Юрий Данилович.

Рассказчик умолк и долго не доносилось ни слова. Наконец, Юрий подал голос:

— Повесть окончена?

Морозов промолвил:

— Доведена до аспидной середины. Сын казненного Михаила Дмитрий выходил в Орде ярлык для себя. Юрий Московский снова побежал в Новгород. Затем бросился к хану, как его бывший зять. Тверской за ним. В Больших Сараях два врага встретились: убийца и сын убитого. Дмитрий, по прозвищу «Грозные очи», заколол Юрия. В Москве стал княжить его брат Иван, твой прадед. В Твери — брат Дмитрия Александр, ибо ордынский хан самосуд карал смертью.

— Убийца моего одноименца был предан казни? — уточнил Юрий.

Морозов подчеркнул главное:

— Два самых крупных русских княжества вновь возглавили два врага! — И присовокупил: — Удивления достойно: ярлык на великое княжение получил Александр Тверской!

— Почему не Иван Московский? — подосадовал Юрий.

Семен Федорыч не смог объяснить:

— Прихоть ханская! Больше того, властелин всего Улуса Джучи послал собственного брата Шевкала посадить Александра на Владимирский стол. Этот братец загостился в Твери и успел восстановить против себя местичей. Поползли слухи: монголы, прибывшие с Шевкалом, мыслят захватить Тверь, убить князя, разорить область. По ничтожному поводу разгорелся мятеж. И — небывалое дело в порабощенной Руси — поработители были умерщвлены в городе до единого. Мстителями руководил Александр. Горячий, молодой, опрометчивый! Пришлось ему бежать во Псков, а тверичам испытать ужас, хуже Батыева разорения. Великим снова стал князь Московский, Иван, твой прадед.

— Хвала Богу! — вздохнул Юрий.

— Спустя десять лет, — довершил учитель повествование, — Александр Тверской сам явился на ханский суд и — представь себе! — был прощен.

— Неужто?

— Именно это воскликнул Иван Московский. С двумя сыновьями — Семеном и Иоанном — он приехал в Орду. Вместе убедили хана, что Александру, закоренелому ордынскому недругу, верить нельзя, а тем более оставлять его на свободе. Тверской князь с сыном Федором были вызваны и лишились голов. Тверь признала главенство Москвы, отослав ей свой главный соборный колокол.

— Борьба кончилась, — вздохнул Юрий, удрученный рассказом.

Семен Федорыч ненадолго перевел дух.

— Как любили говаривать наши предки, — начал он сызнова, — всякая рать — до мира, а любой мир — до рати. Двадцать лет минуло. Отдышались. И продолжили прерванное. Ведь главное было не решено: кто возглавит Русь, Москва или Тверь? Казалось бы, спорить не о чем. По смерти деда твоего Ивана ярлык на великое княжение получил в Орде Дмитрий Суздальский. Многие считали это несправедливым, привыкли, что Владимирский стол принадлежит роду князей московских. Хотя, если разобраться, Дмитрий Суздальский был прапраправнуком Всеволода Большое Гнездо, а твой родитель — лишь сын его прапраправнука. Следовательно, суздальские князья коленом старше московских.

— Постой, — перебил Юрий. — Не хочешь ли ты сказать, что нынешний Борис Нижегородский, коего мне предстоит низвергнуть, есть брат Дмитрия Суздальского и больше имеет прав на великокняжеский стол, нежели мой брат Василий?

Морозов подумал:

— Мудрено, но это так. В том-то и сложность старого престолонаследия, что все путаются в нем и воюют. Потому твой отец решил раз и навсегда: предавать престол сыну, а не старшему в роде. Похоже, решил он это еще будучи двенадцатилетним отроком. Ничто же сумняшеся, поехал в Орду и сумел вытребовать себе ярлык. Правда, хан по тогдашней слабости не подкрепил его войском. Пришлось вести лишь московские полки, дабы взять Владимир. Старый Дмитрий испугался и их, вернулся в свой Суздаль. Молодой Дмитрий Московский стал великим князем. А в Твери-то сидел Михаил, сын казненного в Орде Александра. Вот тут и вспомнились кровавые счеты. Опять началась усобица.

— Несмотря ни на какие права? — вставил Юрий. — О Господи!

— По старому, привычному праву, — разъяснил Семен Федорыч, — Михаил Тверской был коленом ближе к Большому Гнезду, нежели твой родитель. Только кто на это смотрел, коли шла речь о высшей власти?

Краткий миг воцарившейся тишины прервал младший из потомков Всеволода Большое Гнездо:

— Будет. Я уже наслышан о борьбе татуньки с Михаилом Тверским. Тот четырежды подходил к Москве, то с литовцами, то с татарами. В пятый раз подписал мир. Годовалым я был тогда, знаю с чужих слов. Вижу: Тверь теперь усмирена до зела. Верю: Василию с нашим четвероюродным дядюшкой Михаилом хлопот не будет.

— Верь, княже, верь, — ободрил Морозов. — И, пока вера есть, спи спокойно.

В опочивальне более не возникало речей. Прошла минута-другая. Слышались мерное дыхание учителя и прерывистые вздохи ученика. Когда же и Юрия сморил сон, он увидел себя тем Юрием-предком, что был женат на Кончаке и оговорил перед ордынским царем своего дальнего родича, одноименца нынешнему Михаилу Тверскому. Того изрубили Узбековы палачи. История повернулась лицом к Москве. А ведь все могло быть совсем иначе, не умри так внезапно луноликая азиатка Кончака.

Утренничали в воеводской избе. Юрий удивился большой перемене в Донском герое Дмитрии Всеволоже. Старый воин, вчера еще напряженный, как пардус перед прыжком, сейчас расслабленно улыбался, потирал руки, брал блюда, весело приговаривая:

— Люблю мазунчики! Люблю кундумчики!

Князь обратился к нему:

— Дмитрий Александрович, как же мы с одной охраной, без ратных сил войдем в Нижний со столь тяжелым намерением?

— Ой, Юря, — отмахнулся старик, по-отцовски назвав недавнего малолетку-княжича, — не бери в неготовую голову козни опытных умов. Верь, все будет в порядке.

— Войдем, как к себе домой, — подкрепил родительские слова Иван Всеволож.

— Борис Нижегородский, должно быть, ломает голову, как получше нас встретить, — жуя, промолвил Александр Белевут.

— С нами царская грамота и царский посол, — жестко объявил Иван Кошкин.

Сын Донского, побелев, поднялся из-за стола:

— Господа и братья, бояре и друзья мои, — изо всех сил сдерживаясь, начал он спокойно. — Государь-брат не для прогулки присоединил меня к вам. Я — его око, его уши, его уста. Вы неподобное и скверное сделали, не взяв меня в свой совет.

— Какой совет, Юрий Дмитрич? — опешил сын Редеди Белевут.

Князь Улан, сидевший, как слепоглухонемой, внезапно дал знать о своем присутствии:

— Каназ прав. Вы, два Ивана, почему не позвали его, когда я сказал?

Иван Кошкин поперхнулся кундумом. Иван Всеволож отер руки. Взор его сосредоточился на отце. Дмитрий Александрович тихо промолвил:

— Не сердись, Георгий. Винюсь в устарелой привычке видеть отрока-князя. Прозреваю: не отрок! Впредь мы с тобой — как меньшие. — И обратился к сыну: — Иван, нас ждет человек. Пусть повторит перед Юрием Дмитричем то, что говорил ночью. Вручи ему калиту и отправь ямским гоном к государю в Коломну.

Слушая эту речь, Юрий остановился глазами на сидевшем с краю стола Семене Морозове: учитель исподволь дивился ученику.

— Пройди со мной, господине, — уважительно обратился к князю младший Всеволож.

Прошли в конец длинного перехода. Одна стена бревенчатая, наружная, другая внутренняя, обшита тесом. Иван отворил дубовую дверь за последней печью, коих князь в переходе насчитал три. В узкой комнатке с высоким окном сидел на лавке человек в армяке. Князь на миг замер, глянув на него. Не иначе тот вестоноша, что рассказывал за столом в Ростове о московском Тохтамышевом разорении. Как же состарился за десяток лет!.. В памяти отложилось: имя — Елисей, прозвище — Лисица. Уж не ошибка ли? Нет, молодой Всеволож велел:

— Поведай-ка, Елисей Лисица, его милости князю то, что нам сказывал.

Тот вскочил, земно поклонился, начал говорить:

— Борис Кстятиныч прознал про намерения нашего государя. Недоумевал, как быть. Обратился к боярам: «Вспомните крестное целование, как вы клялись мне…» Старший боярин Василь Румянец, что через меня с нашим государем держит давнюю связь, тут же успокоил: «Не печалься, господин князь! Все мы тебе верны и готовы головы сложить за тебя и кровь пролить». Успокоился Борис. А потом, когда узнал, что вы совсем близко, снова обратился к боярам: «Затворите городские ворота!» Тут Румянец ему с поклоном: «Господин князь! Ханский посол и вельможи московские едут сюда, чтобы мир укрепить и любовь утвердить. Не поднимать же нам брань и рать. Впусти их. Что они сделают? Мы все — с тобою!»

Юрий сухо спросил:

— Стало быть, путь свободен?

Елисей поклонился на сей раз поясно:

— Доброго пути, Юрий Дмитрич!

Князь невольно потеплел:

— Все же узнал меня?

Лисица осклабился:

— Вылитый доброй памяти высокопарный орел, Дмитрий Иванович!

Всеволож одарил его тугой калитой:

— Скачи на сменных. Доложи государю. Пусть поспешает.

Молча удалились по переходу младший брат государев и младший Всеволож. Их пути расходились в больших сенях. Князю нужно было вернуться в хоромы купца Шешуры, переоблачиться в дорогу. Нечаянно вырвалось:

— Мерзкий Румянец!

Иван приостановился:

— Мерзость, княже, как смятая постель: со стороны неприглядно, а лежишь, неприметно. — И, подойдя, присовокупил: — Тебе полезно узнать: нынешний свойственник твой Витовт внезапно захватил Смоленск.

— Как? — опешил князь. — Разве Юрий Святославич Смоленский не платил ему дани?

Всеволож-младший объяснил просто:

— Самовластец пожелал совершенно покорить сие княжество. Собрал войско, распустил слух, что идет на Тимур-Аксака. Минуя город, встретился с одним из тамошних князей, Глебом. Юрий-то Святославич гостил в Рязани, а младшие братья ссорились за уделы. Вот шурин и предложил выступить третейским судьей. Легковерные радостно согласились, привезли дары в стан Витовтов. А он возьми да и объяви их пленниками. Крепость открыта, стража на отдыхе, смоляне толпами ждут видеть гостя литовского. И вдруг литва жжет предместья, стремится в город не гостить, а пленять и грабить. Все были ошеломлены. Витовт объявил себя государем западной Руси. Дал Смоленску наместника. Расположился, как в своей Вильне.

Юрий внимал знатоку иноземных дел, и яркая череда грядущих событий поплыла перед мысленным взором: смоленский князь из Рязани поспешит в Москву, ибо не Олег Рязанский ему защита, а могущественный Василий Московский; далее — гость соединяется с дочерью, принимает сватов от государева брата, затевается брачная каша, и — вот она! — свято охраняемая спальня с постелью на тридцати снопах, с пудовыми свечами в пшеничной кадке у изголовья. А возле нее Анастасию и Юрия кормят курицей…

Всеволож взирал на юного князя, широко улыбаясь, будто читал его мысли… Что ж, сам недавно женился у брата последнего тысяцкого Николая Васильича Вельяминова, на такой красавице, что ни в сказке сказать… Ан, нет никому не тягаться с невестой Юрия. Именно невестой он уже называл ее. Братец Васенька ох как был прав: «Потерпи время малое». Словно в воду глядел: быть князю смоленскому на Москве, быть сватовству, быть свадьбе! Никогда не чувствовал младший Дмитрич к старшему той любви, что в сей добрый час!

— Будто бы я обрадовал тебя, княже, дурною вестью? — справедливо заподозрил Иван.

— Нам к сроку бы оказаться в Нижнем, — смутился Юрий, — подготовить государю-брату достойный прием.

Разошлись. Князь щурился от мельканья дерев, вдыхал морозец, выдыхал пар, слышал голоса:

— Гой, гой… Гойда! Гой…

С высокой горы, обтекаемой двумя реками, далеко засияли маковки, купола кремля. В подградии любопытные жались к тынам. Был спущен мост через ров. Ворота гостеприимно — настежь. Залихватский усач, напоминающий Галицкого, с группой местных бояр встречал жданных гостей. Подал хлеб и соль. Сперва подошел к Всеволожу-старшему, тот указал на Юрия. Поздравитель склонился:

— Здрав буди, князь! Поздорову ли прибыл?

Старик Всеволож прервал:

— Бей в набат! Созывай народ!

Усач проворно отъехал со своим окружением. Белевут спросил Кошкина:

— Кто он? Где князь Борис?

Улан еще более сузил щелки глаз, захихикал:

— Не знаешь своих порядков? Каназ ждет чужих бояр на крыльце. А это Василь Румянец. Мы знались прежде.

Чуть въехала московская знать в ворота, враз бухнули отовсюду колокола. И пошло, полилось, полоняя уши! Улица вместо тонкой вереницы зевак показала приезжим такое людское месиво, что пришлось охране расчищать путь нагайками. Вот и площадь — море голов!

Старший Всеволож обратился к Юрию:

— Будешь говорить, господине?

Князь смешался. Кошкин пришел на выручку:

— Я громогласнее. Дозволь мне.

На княжий кивок освободил кудель от шапки, подступил к краю и закричал:

— Гражане нижегородские!

Юрий оперся о руку Семена Федорыча Морозова. Голова, только что гудевшая колокольным звоном, сейчас наполнилась голосом говорящего и утробным гулом толпы.

— Что он вещает? — спросил князь.

— Про Нижний Новгород — новую собственность государя Московского, — отвечал Морозов.

Потом волю великоханскую прокаркал Улан, а Всеволож-младший перетолмачил.

С площади гости-хозяева устремились в кремль. Их на дворцовом крыльце не встретили, но и вход не закрыли. В переходе само собой получилось, что Юрий оказался впереди всех. Шел на голоса из большой палаты, как видно, вместившей немало господ и челяди. Не доходя распахнутых дверей, стал в нерешительности и услышал:

— Господа мои и братья, милая дружина! Вспомните крестное целование, не выдайте меня врагам моим!

Голос Василя Румянца:

— Господин князь! Не надейся на нас, мы уже теперь не твои и не с тобою, а на тебя.

Юрий вошел, за ним остальные. Борис Константинович Нижегородский поднял взор на внучатого племянника:

— Брат! Что же это?

Князь Улан снова прокаркал царский указ, на сей раз как бы для одного Бориса. Тот открыл рот… Ищущие защиты очи двуродного деда в слезах были устремлены на Юрия. Дмитрий Александрович Всеволож приник усато-бородатыми устами к княжему уху:

— Решай дело, Юрий Дмитрич!

Память явила холодный образ государя-брата Василия. Он с дедом Борисом в Тохтамышевом войске пережил тягостный азиатский поход. Он выжал из великого хана ярлык на Борисово княжество. Он младшему брату вместо отца. Он благословит братний брак с княжною Смоленской. Он повелел превозмочь себя. Юрий превозмог.

— Возьмите бывшего князя Нижегородского и его семью, — молвил он излишне громко, — держите порознь в тесноте, в оковах, до прибытия государя Василия Дмитрича!

Приставы окружили деда Бориса и повели. Тот не противился. Не сказал больше ничего, ушел молча.

Молчанием проводила его «дружина милая». Молчали и бояре московские. Лишь князь Улан по уходе Борисовом обратился к Румянцу:

— Холодно у тебя тут, Василька, будто в зиндане. Топить надо. Русский лес не Дикое Поле. Здесь ведь не кизяки, а дрова.

Зашуршали шубы боярские, застучали посохи, загудели обретающие полный звук речи. В них слышались льстивые слова о всеуспокаивающем, всеутолящем, всеободряющем пиршестве. Юрий вышел на высокое крыльцо, не сопровождаемый никем. Там столкнулся с Семеном Морозовым.

— Ты что здесь, учитель? Почему один?

Знаток прародителевых жизней понурился, пощипал светлую бородку, глянул исподлобья лазоревыми очами:

— Не мне кого-либо учить, Юрий Дмитрич. Видал немного, более читал. Вон, старый Всеволож прошел все колья и сына Ивана так вразумил, что из Нижнего Москву прозревает.

— Далее, чем Москву, — Смоленск! — поправил князь. — Гонцы у него, как птицы. Нынче мне поведал о взятии Смоленска Витовтом.

— А мне доверил две вести, — сказал Морозов. — Первая: государь Московский уже в Гороховце. Вторая: Анастасия Смоленская отослана к отцу в Рязань…

Юрий не дал договорить, вскрикнул:

— Выдумка! Ложь!

Семен Федорович обнял его:

— Пойдем, господин, провожу в отведенный покой. Отдохни от тяжелого, счастливо исполненного дела.

В просторной спальне было тепло и чисто. Юрий рухнул на постель.

— Друг мой, скажи им: нейду на пир. Голова болит. Прикажи дать вина. Хочу быть один…

Опорожнив чашу, уснул без снов. Очнулся от постороннего шума. У изголовья стоял брат Василий.

— Спаси Бог тебя, Гюргий! Все хорошо!

— Плохо! — вскочил Юрий. — Анастасию увезли. Ты солгал!

Государь обхватил брата за плечи, заглянул в глаза, покачал укоризненно головой:

— Ой, скор на приговор! Поразмысли спокойно: Витовт отнял Смоленск у верного своего служебника, так можно ль оставить княжну Смоленскую служить Витовтовой дочери?

Тишина после гвалта — рай после ада. Юрий вытянулся на ложе — руки по швам, ноги в струну, голова на подушке. Беззвучно дышат потемневшие бревна необшитых хоромных стен. Из окна льется свет. Над постелью медвежья шкура и привешанные к ней крест-накрест топор с мечом. Здешний хозяин Сорокоум Копыто, видать, любит оружие, но не столько боевое, сколько охотничье. Он без кровопролития сдал Торжок московским полкам, наскоро набранным из Коломны, Звенигорода, Дмитрова. Берите, мол, только не безобразничайте. А чуть удалились, радуясь бескровной победе, город взбудоражился, доброхот государев, местный человек именем Максим, оставленный наместником, был убит. Опять восторжествовала сторона новгородская. Ох уж этот Господин Великий, вольнолюбивый, капризный. Век за веком у него то мир, то немирье с князьями, сначала Киевскими, потом Владимирскими, теперь Московскими. Государь-братец хуже татуньки задирается с крикунами-вечниками. Придрался к их нежеланию иметь митрополита всея Руси судьей в мирских делах, — того самого Киприана, что перед Тохтамышевым разорением перебежал из Москвы в Тверь. Теперь Киприан сызнова в Белокаменной, ратует за права великого князя Московского. А новгородцы желают по старине: гражданским делам — суд мирской, духовным — митрополичий. Любимцы-советники вроде Ивана Кошки да младшего Всеволожа уговорили объявить войну Новгороду. Хвала Богу, старший Всеволож, Дмитрий Александрович, оставлен наместником в Нижнем, а то бы уж он-то подвигнул молодого единовластца послать войско не на Торжок, а на сам Господин Великий. Все равно не повезло Юрию: старший брат приверстал его к дядюшке Владимиру Храброму возглавить поход. Седовласый герой Донского побоища начал превращаться в карателя. Юрию хотя и приятно с ним, а не легко на сердце. Об Анастасии — ни весточки. Отец ее укрылся в Рязани, — ни слуху ни духу. Витовтовна деверя ни разу не приняла, нелюбье меж ними, как меж водой и огнем. Матунька упрекает сына: «Стыдись, Георгий! Голову потерял из-за какой-то княжны». А Василий будто не замечает, что младший брат — туча тучей. Великокняжеское чело зрит лишь распри польско-литовские, козни ордынские да ухищрения новгородские. В гнев вошел, яко лев рыкающий, получив от свободолюбцев волховских такой каверзный ответ: «Князь Василий! С тобой у нас мир, с Витовтом другой, с немцами третий! Вот и ешьте мир второй, третий: откусил у новгородцев Торжок, показал им зубы. Только для чего младшего брата гнать во главе похода, коли сам не воин? Или дядюшке Храброму веры нет?

Легкий на помине Владимир Андреич без стука взошел, устало опустился на лавку, свесил седые космы.

— Лежи, лежи, Юря, отдыхай перед возвратом домой. Путь нелегкий.

— Почему темен, дядюшка? — спросил князь.

Серпуховской покряхтел:

— Гонец из Москвы с черными вестями.

Племянник сел, рванулся встать, дядя движением руки удержал: — Брат твой младшенький отдал Богу душу.

— Константин?

— Иван.

Помолчали. Иван слабенький был, болезненный, ненадолго пережил отца. Воля Божья!

— Двуродный дед твой, Борис Константинович, скончал жизнь, похоронен в Суздале, — продолжил невеселые вести дядюшка.

Юрий приложил руку к груди, покрутил головой, как бы стряхивая с себя вину. Не стряхнул: понурился. Владимир Андреевич успокоил:

— Не казнись! Нижегородский владетель пал жертвой пользы государственной. Пора упразднить уделы, собирать Русь отдельную в крепкое целое. Я понял это и не горюю. Борис не понял.

— Его племянники, а мои дядья, Василий и Семен Суздальские, тоже не поняли, — досказал себе в оправдание Юрий. — Оба побежали за ярлыками в Орду. Княгиня же Александра, жена Семена, как слышал, сидит на Москве в оковах.

— Уже не сидит, — известил Владимир Андреевич. — Мольбами великой княгини Евдокии Дмитриевны выпущена. Поселилась в земле мордовской в местечке Цыбрица, где бусурманин Хазибаба построил церковь Святого Николы.

Юрий перекрестился и облегченно вздохнул.

— Самая тяжелая весть, — поднялся с лавки Владимир Храбрый. — Сентября двадцать пятого на семьдесят восьмом году жития земного отошел в мир небесный преподобный отец наш Сергий, игумен Радонежский.

— Боже правый! — вскрикнул Юрий.

— В минуту разрешения души от тела, — продолжил князь Серпуховской, — благоухание разлилось в келье. Лик старца сиял светом и чистотой. Святые мощи были преданы земле близ той деревянной церкви, что сам построил.

— Святые мощи? — переспросил юный князь. — Ты полагаешь, крестивший меня старец — святой?

Дядюшка рассказал:

— Отбывая в этот поход, я, не помню в который раз, посетил свой серпуховской Высоцкий монастырь. Здесь подвизается ученик Сергия Афанасий. Зашла у нас речь о преподобном, и я узнал, кем был в Троицкой обители игумен для братии: поваром, пекарем, мельником, дровоколом, портным, плотником, короче, трудником, как купленный раб. Ни на час не складывал рук для отдыха. Еще успевал принимать искавших у него пострижения. Не спускал глаз с каждого пришельца, возводя его на очередную степень иноческого искуса. Ночью дозором ходил мимо келий. Легким стуком в окно или дверь стыдил празднословивших. Поутру тихой, кроткой речью вызывал в них раскаяние без досады. Вот таков был старец Сергий.

Оба, прервав разговор, задумались.

Раздались шаги за приотворенной дверью. Юрьев оружничий Асай Карачурин, выкрест из татар, просунул бритую голову, сообщил:

— Сайгак под седлом, Гюргибек. Поехали…

Каурый двухлеток по кличке Сайгак — недавнее приобретение Юрия, или на Асаевом языке Гюргибека.

— Идем, — направился к выходу Владимир Серпуховской. — Полки выступили в обратный путь. Время и нам — в дорогу!

Юрий бросил прощальный взор на опочивальню Сорокоума Копыто.

— Куда мой хозяин запропастился?

Дядюшка молвил многозначительно:

— Найдешь, не обрадуешься.

И вышел первым.

Присмиревший Торжок, сухопутная торговая гавань между Новгородом и Суздальщиной, своей скорбной чернотой после недавних дождей напоминал вдову. Обнаженные дерева тоскливо раскачивались в ожидании зимних белых одежд. Юрий уловил речь торопливо прошедших женок:

— Теперь мы видим много убийств, но мало ратных подвигов.

Что ответила товарка? Где сейчас их мужья?

За городом да едучи вскачь дышалось легче. Резвый татарский конек являл нерастраченную прыть. Юный князь далеко опередил дядюшку с его гнедым аргамаком.

Первым нагнал уходящее домой войско. Миновал рогатников, суличников, движущихся в пешем строю перед обозом с оружием. Время спустя объехал копейный лес конницы, — кони в коярах кожаных, люди в ярыках. Протрепало на ветру черное знамя великокняжеское. Отсняли солнечной медью трубачи.

Как было уговорено с дядюшкой, тверское княжество обходили с юга. Ночевать должны были в некоем селе под названьем Угожа.

Хороша погожая осень на русской земле: золотые леса с изумрудными вкраплениями зимостойкой хвои, шатровые колоколенки с островками людского житья-бытья, голубые жилы с прожилками на бескрайнем теле земном — крупные и малые реки, извилистые пути для неторопливых странствий. Это ль не рай удостоенным плотской жизни душам. В таинственный земной рай так верил новгородский святитель Василий! Можно спорить об этом: есть ли, нет ли? Можно всуе искать. А он, — вот он, перед тобой! Живи по-райски, не сотворяя здесь ада. Дай плоти твоей созреть, отцвести и высвободить душу для жизни вечной.

Так, настроив себя на благостный лад, рассуждал юный князь. И при этом скорбел о рано преставившемся братце Иване, винился перед сломленным изменой делом Борисом. А за ними — благословляющие персты старца Сергия. Если на грешной земле сумел преподобный загасить вспыхнувшее немирье татуньки с дядюшкой, усовестить враждующих великих князей Московского и Рязанского, то на праведном Небе, уж конечно, сможет испросить отпущение грехов крещенному им князю Георгию, виноватому и перед Борисом Нижегородским, и перед жителями Торжка, и, Бог знает, перед кем еще впредь.

Сайгак внезапно пошел почти шагом обочь дороги, минуя длинную вереницу пеших, — да каких! — в изодранной одежде, со следами побоев, порой полунагих и босых.

Вооруженные всадники охраняли идущих. Князь спросил, поравнявшись:

— Разве мы взяли в Торжке полон?

Страж, по виду старший, вскинул лопату-бороду:

— Его милость Владимир Андреич по государеву указу велел взять семьдесят новоторжцев, заведомых смутьянов, убийц наместника, и доставить в оковах на великокняжеский суд.

Тут Юрий заметил цепи на убранных за спину руках. Велел начальнику стражи:

— Достань моим именем из обоза обувь и кожухи для разутых, раздетых. Суда еще не было. Рано их казнить замерзанием.

Бородач склонил голову:

— Будет исполнено, господине.

И тут бросился в глаза один человек, идущий сзади гонимых. Он был на голову выше товарищей. Платье справно, недешево, показывает человека заметного. Непокрытая голова гордо вскинута, на румяных щеках кренделя усов под орлиным носом. Юрий дрогнул: это ж его хозяин Сорокоум Копыто! Вчера еще с новоторжским воеводой, приютившим юного князя, беседовал об охотничьей медвежьей потехе. А сегодня… Юрий заметил: Сорокоум узнал его. Сегодня, — видно по его горящим очам, — ответит на участливые слова так, что князю долго будет икаться.

Юрий быстрей ускакал вперед, чтоб в селе Угожа, в Старостиной избе, дожидаться для неприятного разговора дядю Владимира.

Высокому гостю поднесли квасу. С устатку одним духом выпил полжбана и, раздраженный недавно виденным, попенял челядинцу:

— У вашего хозяина два кваса: один, как вода, другой пожиже.

Растерянный слуга робко пробормотал:

— Добрый квас.

Князь, отдохнув, вышел на крыльцо. Смотрел, как Асай привязывает овсяную торбу к морде Сайгака.

В распахнутые ворота въехал Владимир Храбрый.

— Что ж ты, дядюшка, про полонянников не поставил меня в известность? — встретил старика Юрий.

Серпуховской прошел в избу, сел за стол и, откашлявшись, произнес:

— Это не полонянники, а преступники. Тебя не решился ими вводить в уныние, ибо и так ты черен лицом после усмирения новоторжской смуты.

У Юрия отлегла досада, однако же он сказал:

— Государь-братец не чернеет лицом, давая указы, жесточе некуда.

— Жесточе некуда? — эхом повторил Храбрый. И печально пробормотал: — Нет предела жестокости.

Племянник не преминул упрекнуть:

— Мог бы не брать Сорокоума Копыту. Особенный человек!

Дядя возразил:

— Единственный, кто суда достоин. Срам-воевода: в лицо — мир, в спину — нож! По его слову убит наместник. За его вину — беда многим.

Юрию нечего было возразить, ибо, усмиряя Торжок, не участвовал в розыске.

Повечеряли. На ночь были приглашены в среднюю горницу. Там ждали уставших перины пуховые.

— О-о-о! — вытянулся под покровом разоблачившийся Юрий.

Владимир Андреевич долго ворочался. В конце концов обратился к племяннику:

— Я ведь, Юря, давеча не все смерти тебе назвал. Вместе поскорбели о тех, кого знаешь. Теперь же скорблю о своем знакомце, о коем не ведаешь.

— О ком таком? — сонно спросил Юрий.

— Перед нашим отбытием, — начал Храбрый, — приходили ко мне два посланца из Новгорода. Искали мирное докончание с твоим братом. Ни на чем не сошлись. Потому и не беспокоил тебя пустым делом.

— Странные, упрямые люди: что возьмут себе в голову, от того их не отведешь никак.

— Посол Сильвестр Шибалкинич прозвищем Секира меня известил: блаженный Никола Кочанов окончил земное поприще!

— Умер юродивый. Что тебе до него?

Дядюшка, видимо, хотел выговориться:

— Никола — из почетной семьи. Рано снискал уважение среди вельмож и народа. Однако, желая избежать славы, принял на себя подвиг юродства. Подобно безумному, скитался по улицам, терпеливо сносил ругательства, а иногда и побои. Впрочем, всегда был на Софийской стороне, не переходил по Великому мосту через Волхов на Торговую. Оттуда гнал его другой юрод, Федор: «Не ходи ко мне, живи у себя!» Оба показывали вид непримиримой вражды, обличая постоянную распрю двух новгородских частей. Однажды Никола, гонимый Федором, перебежал Волхов, как по суше, кидая в противника капустными кочанами. Оттого и прозвали Кочановым.

— Что-то слышал, — вспомнил Юрий, — когда был у волхва Мины Гробова.

— В Новгороде невозможно о Николе не слышать, — заметил Серпуховской. — Посадник рассказывал, как пригласил на пир вящих людей, позвал и блаженного. А тот был побит, прогнан слугами. Гости пришли, — в погребах ни капли вина, бочки с медом пусты. Тут-то хозяин велел отыскать юродивого. Едва подвижник взошел, послали за напитками в погреб. А там все полно, как прежде… И вот нежданно-негаданно узнаю: нет Николы!

— Душа его во благих водворится, — еле проговорил усталый Юрий.

Вдруг дядюшка шумно зашептал:

— При последней встрече блаженный открыл мне тайну: жить буду еще осьмнадцать лет.

— Не верь. Больше проживешь. Ты, как дуб!

— Не сие главное, — прервал Храбрый. — Ни о чем я не спрашивал юрода. Сам надумал открыть, провидец. Напоследок изрек страшное, достойное размышлений.

— Что? — невольно вздрогнул Юрий.

— Таковы слова говорил Никола: «Ты помрешь в дружбе с племянником. Твой племянник с племянником — во вражде. Вражда вынет очи, стравит яства…» Слышишь меня, Юря?

Князь молчал. К своему страху лишился речи. Хотел высказать суровое несогласие и не мог. Дядюшка счел, что он спит, и сам задремал. Слишком тяжелый день был у него за плечами.

Юрий слушал богатырский храп Храброго и размышлял. Он понял, какого племянника имел в виду юрод Никола, когда говорил о грядущей страшной вражде. Не у Василия, лишь у него, Юрия, может случиться пря с тем племянником, коего еще нет на свете. И возникал перед мысленным взором белый поток бороды волхва Мины Гробова, слышался его гулкий голос: «Родит тебе трех сынов… первый будет ослеплен, второй отравлен, третий умрет невесть от чего».

Юрий не просто заснул, — замер, как убитый этими предсказаниями.

Солнечный день уничтожил ночные страхи. Дал светлые мысли, бодрое настроение. Пришли на ум наказы Семена Морозова. Книжной мудрости, рассудительный человек, он всегда убеждал не верить прозрениям, ибо, чтобы предвидеть событие, нужно знать целый ряд других обстоятельств, порой до удивления случайных, благодаря коим произойдет предреченное. Морозов не предрекал, лишь предостерегал от чего-либо. Допустим, не делай худа: из худого не вызревает доброе.

Эти мысли — плод долгого пути в седле — Юрий в Волоке Ламском высказал дядюшке. Владимир Андреевич был хмур и неразговорчив. За ужином едва вкусил пряженые пироги с сельдью да с сигами, переложенные блинцами. На разглагольствования племянника ответил словами подблюдной песни:

— Кому вынется, тому сбудется.

Юрьево легкодумие было вспугнуто криками за окном:

— На-а-а-ддай шагу!.. Пшел! Пшел!

Новоторжские полонянники, нет, преступники. Шествуют на государев суд.

Юрий встал, растворил раму, высунулся, несмотря на охвативший хлесткий холод…

Среди гонимых увидел Сорокоума Копыту. Он уже не был выше товарищей. Платье — обноски, непокрытая голова упала на грудь, пожухлые усы свесились…

Князь поспешил перевести взор на других.

— Скольким предстоит путь обратно? Не все же семьдесят виноваты! — вслух подумал он.

Дядя промолчал.

В Москву въехали поутру, отдохнув в селе Дубосеково. У Сретенских ворот аргамак Владимира Храброго споткнулся на новом мосту через ров, коим еще с прошлой осени замыслили окружить Белокаменную. Копали шириной в сажень, глубиной в рост человека. Начали от Кучкова поля, кончили у Москвы-реки. Много убытка людям учинилось от того рва, ибо пролагался он через дворы, приходилось разметывать терема и дома на его пути. Юрий спросил дядюшку, кто из молодых бояр, из двух Иванов, Всеволож или Кошка, подали мысль великому князю об этаком укреплении столицы. Владимир Андреевич не ответил.

Расстались на Великокняжеской площади у соборов. Дядя отправился в златоверхий терем, племянник — в свой дом, что на горе у Водяных ворот. Здесь была усадьба ему пожалована по возвращенье из Нижнего. Давно мечталось о своем, отдельном жилище. Василий понял брата: должна же быть у второго по старшинству князя московского собственная хоромина в Каменном городе.

Перед тем, как расстаться с дядей, едучи еще Спасской улицей, Юрий дивился многолюдству в Кремле и тому, что звонят все колокола. Можно было подумать: встречают с подобающим торжеством победителей новгородской замятии, захвативших Торжок. Но нет, не к ним обращены лица вышедших на улицы горожан, не спешат поздравить и троекратно облобызать ни сам государь, ни бояре. Юрий привлек внимание Владимира Храброго к этой суете. Тот молча махнул рукой. На том и разъехались.

Уже у своих ворот князь заметил, что оружничий Асай Карачурин на своем мерине улизнул куда-то. Ах, вон едет, — щелки глаз блещут радостью, рот до ушей.

— Ба-а-альшой праздник, Гюргибек! Три ордынских мурзы явились служить Москве. Сейчас их крестят в русскую веру.

Юрий не успел расспросить татарина о его земляках. На широком дворе князя встретил сосед по усадьбе, Данило Чешко. Неприметный среди великокняжеского боярства, Чешко нравился Юрию рассудительностью, невозмутимым спокойствием, постоянной готовностью услужить. Вот и сейчас поздоровался, склонясь, как перед своим господином, принял княжеское корзно, собрался было нести на хозяйский верх. Юрий удержал:

— Повремени, друже. Хочу полюбоваться собственными хоромами.

Еще непривычно радовало новое ощущение, что у него собственный дом в три этажа с затейливыми кровлями в вида шатров. На все четыре стены выходит множество окон, украшенных резными наличниками. Широкая лестница, минуя подклет, ведет прямо с чистого двора в высокие сени. По ней и поднялись.

— Со дня на день ждал твоего приезда, княже, — сообщил Чешко. — Решил проверить, все ли у тебя в дому готово для предстоящей радости. Дворский Матвей Зарян показал полную исправность.

— Матюша — трудник! — похвалил домоправителя князь.

Челядинцы ждали и на лестнице, и в сенях, и в переходах. Вернувшийся из похода хозяин, как водится, принял баню и расположился с другом-соседом в большой столовой палате. Светло, тепло, сытно! Данило излагал новости:

— Без тебя, княже, преставился брат твой Иван, в монашестве Иоасаф. Положен в монастыре у Святого Спаса в притворе, где гроб бабки вашей, великой княгини Александры Ивановны.

Юрий наклонил голову:

— Уведомлен о кончине брата.

— Недавно приехали в Москву три татарина к нашему государю рядиться, — продолжил Чешко, — били ему челом, просились на службу. Те самые три татарина, что в юности помогли ему убежать из Тохтамышева плена.

— Ах вот как? — вскинул брови князь.

— Восхотели креститься, — присовокупил боярин. — Митрополит Киприан принял их и начал учить. Сегодня со всем клиром облекся в белые ризы. Зазвонили колокола. Собрался чуть не весь город. Крещение совершилось, не взирая на студеность воды, на Москве-реке. Татарские имена Бахты Хозя, Ходыр Хозя и Мамат Хозя заменены православными — Анания, Азария, Мисаила. Ныне радость великая на Москве. Большой пир в златоверхом тереме. Трое новокрещенных посажены вместе, как связанные союзом любви.

Хозяин дома разомлел от питий и яств.

— За мной покуда не шлют, и ладно.

Едва сказал, услыхал шаги. Стало быть, кто-то свой: без промедления впущен в неподходящий час. И в самом деле, вошел Борис Галицкий.

— Будь здрав, Юрий Дмитрич! Здоров ли прибыл? — Получив ответный кивок, дядька торопливее повел речь: — Государь узнал от Владимира Храброго, что ты здесь. Послал звать к столу. Во дворце — застолье. Три бывших спасителя воссоединились с благополучно спасенным. Торжество из торжеств!

— Знаю, — не двинулся с места Юрий. — У меня с пути голова болит. Принесу поздравления завтра. — И любопытства ради спросил: — Владимир Андреич там?

Галицкий молча чесал в затылке.

— Садись, — пригласил хозяин. Внезапно нахмурился: — Чтой-то сегодня все такие молчаливые? Храбрый всю дорогу не отвечал на вопросы, теперь дядька вдруг прикусил язык.

— Я уж тебе не дядька, мой господин, — тихо пробормотал Борис. — Вырос ты. Возмужал. А Владимира Храброго нет на пиру. Рассорился с государем, умчался в свой Серпухов.

— Опять? — насторожился Юрий, полагая, что сызнова зашла речь о порядке наследования, ибо у Василия с Софьей недавно родился первенец мужеского пола — Георгий. Ужли Владимир Андреич… Да ведь только что давеча в Торжке заявил: не возобновит больше спора о щекотливом деле, ибо понял все раз и навсегда.

— Не томи, Борис Васильич, скажи, — заторопил Галицкого Данило Чешко.

— Из-за пленных произошла ссора, — мрачно молвил Борис. — Серпуховской уговаривал государя казнить для острастки какого-то Сорокоума Копыту, остальных, как следует пошугав, отпустить. Какое там!

Юрий вскочил. Очи расширились. Голос задрожал:

— Что… какое? Где… там?

— За Москвой-рекой, на Болоте, — понуро сообщил Галицкий. — Во дворце торжество, там же при стечении только что веселившегося народа — неслыханная у нас дотоле казнь. Я сам стал свидетелем зрелища ужасного: семьдесят человек исходили в муках. Им медленно отсекали руки и ноги, твердя при этом: «Так гибнут враги государя Московского!»

Хозяин огласил терем криком:

— Матвей! Вели подать выходную одежду!

Спустя малое время в сопровождении оружничего и дворского Юрий въехал на великокняжеский двор. По пути разгоряченную голову одолевали мрачные рассуждения о дядюшке, князе Серпуховском: так вот в чем причина молчаливости воеводы! Стало быть, старик знал, какая участь готовится семидесяти новоторжцам, коих вывел из побежденного города. Знал и предполагал отвести зло, смягчить Василия. А не преуспел! Вспомнились его слова: «Нет предела жестокости».

Юрий изученными с детства ступенями взбежал в Набережные сени. Там — пир в разгаре. Софья — по одну сторону от венценосца-супруга, мать, Евдокия Дмитриевна, — по другую. Сын загляделся после долгой разлуки на матуньку: все также хороша, добра телом, улыбчива, наряжена в дорогие одежды. Василий обрадовался брату. Спросил:

— Здоров ли прибыл?

Юрий громче, чем хотелось, ответствовал:

— Здорово ли празднуешь, казнив без суда семьдесят новоторжцев?

Воцарилась тяжелая тишина. Прозвучал голос Ивана Кошкина:

— Без ума сказано, без приличности.

Ему вторил Иван Всеволож:

— Подведи совесть под силу обстоятельств, князь Юрий.

Юрий обратился к боярину-умнику, полный гнева. Однако не удалось возразить, не вдруг явилось нужное слово. Тем временем матунька поднялась, взяла под руку:

— Выйдем, Георгий. Не оскверним стола ссорой.

Шум пиршества возобновился, как дождь в ненастье. Мать с сыном скрылись за дверью. Евдокия, идучи по переходу, сказала:

— Просила и я, чтобы государь сменил гнев на милость. Тщетно! Я уж взрослым сыновьям не указчица. Невестку Александру, жену брата Семена, еле-еле извлекла из оков. Дедушку своего, Бориса Нижегородского, вы с Василием доконали. Ты и семью его послал в тесноту. Родным — казнитель, чужим — заступник. Не так ли?

Ошеломленный Юрий застыл на месте. Великая княгиня смерила его жалостным взором с головы до ног, молча перекрестила и, поражая величием, красивая и прямая, удалилась на женскую половину.

Тоскливая ненастная осень в тереме: оконца серы, углы темны. Светиль освещает лишь стол с кружкой взвара да край ловки, на которой сидит Борис Галицкий. Сам князь — в глубоком кресле, подлокотники резаны в виде голов змеиных. Печи еще не топятся. Знобко. Горячий малиновый взвар изнутри теплит. Завтра Покров — время свадеб.

— Что, — спросил Галицкий, — ответил на сватовство государь Василий Дмитрич перебежчику тверскому Ивану Холмскому?

Юрий поднял брови, дивясь: будто всеведущий на сей раз не ведает! Иван Всеволодич Холмский поссорился со своим дядей, великим князем Михаилом Тверским. Богатырь Михаил, имея шестьдесят шесть лет от роду, бодрствует духом и телом еще настолько, что не дает покоя подколенникам-родичам. Племянник не выдержал и отъехал в Москву, где был отменно ласково принят Василием. Тут же получил в кормленье Торжок, в пику не столь новгородцам, сколь дяде, привыкшему считать этот город почти своим. Более того. Перебежчик посватался к сестре великого князя Московского семнадцатилетней Анастасии Дмитриевне и…

— Знаешь ведь, что отвечено, — заметил Галицкому Юрий, но все же сказал: — Как отвечают, соглашаясь на свадьбу? «Хлеб-соль берем, а вас пировать зовем».

Боярин кивнул:

— То-то в тереме великокняжеском нынче дым коромыслом. Завтра понесут к столам лебедей, журавлей, цапель, уток. Повара будут жарить на вертеле грудинку баранью с пряностями, вырезку говяжью, достанут из погребицы заливную зайчатину, печень просветленную…

Юрий перебил:

— Печень… из погребицы?

— Виноват, — понравился Борис, — печень возьмут свежую, подадут слегка с кровью. А еще вяленую свинину, сельдь на пару, тавранчук стерляжий, заливное из белорыбицы, осетрину свежепросоленную, поросят нежирных…

— Ты, случаем, не голоден? — осведомился князь иронически.

Боярин широко улыбнулся:

— Просто представил, как твоя милость будет пить меды, — светлый, паточный, боярский, ягодный и запивать медвяным квасом.

Князь произнес с досадой:

— Отлично тебе известно: я не пиюха.

— Квас же, говорю, — повторил Борис. — И морс. А вообще я хотел выяснить: что больше тебе по нраву, мазуни в горшке или редька по-цареградски?

— И не сластена, — совсем раздражился Юрий, уколов наперстника: — Тебя на пир не позвали, вот и сердишься.

Боярин принял равнодушный вид:

— Даже не мыслю! Кстати, хотел спросить: дядя жениха, Михаил Тверской, твоим братцем-государем позван на свадьбу?

Юрий махнул рукой:

— Звал волк овцу на пир, да овца нейдет. — Намереваясь переменить разговор, по-свойски полюбопытствовал: — А как твоя подружка Дарьица, оправилась от недавней немочи?

Борис отвечал шутливо, по поговорке:

— У меня жинка, как у мужика: придет косовица, жинка спит, как совица, придет жнитва, жинка еле жива, а в день Покрова жинка вновь здорова!

Князь задумчиво побарабанил пальцами по змеиной голове подлокотника. Ждал: бывший дядька до конца выскажется (говорить ему не о чем) и пожелает по своему обычаю сосенку с елкой на сон грядущий, ибо увидишь сии дерева, — будешь смел, почетен и на высоком месте.

Однако Галицкий, говоря то да сё, тёр тыльной стороной руки лоб, поцокивал языком. Юрий, видя несвойственное бывшему дядьке смущение, поощрил:

— Ну, ну! Что еще?

— Не решаюсь. Как бы не к месту будет… — мямлил говорун.

— К месту, к месту. Выкладывай, да живее! — поторопил Юрий, допивая свой взвар.

— Не сказывал тебе, господине, — начал Борис, — люблю я иной раз в мужицкой одежде посещать московские злачные места.

— Вот так так! — изумился князь.

— Послушать, что говорит народ, — пояснил боярин. — Недавно совершил такой выход, взял в пару нашего дворского Матюшку Заряна.

— Скромный с виду Матвей! — опять-таки удивился князь.

— Он — знаток мест, где можно услышать любопытные речи, увидеть необычных людей, — оправдал Галицкий свой выбор. И продолжил: — Привел он меня на Варьский крестец в кабак, содержимый Афанасием прозвищем Бурляй. Сели, взяли пива простого да сушеных снетков. За соседним столом трое бражников пили мед, заедали капустой квашеной, гусиными потрохами.

— Ты к чему меня мучишь сими откровениями? — помрачнел Юрий, не любитель застолий, тем паче столь низких.

— Неспроста, — заверил боярин. — Ох, неспроста! Разговор поначалу был так себе. Бражник чернявый осведомлял белявого: коли журавли успели улететь до Покрова, зима будет ранняя и студеная. А третий, рыжий, кудрявый, со шрамом через весь лоб, потребовал у белявого вернуть долг: ни много ни мало шесть серебряных денег. Должник попросил обождать от Покрова до Евдокей. И тут чернявый в большом подпитии привязался к имени: Евдокия да Евдокия.

— Что за Евдокия? — удивился Юрий. — При чем здесь она?

Борис тяжело вздохнул:

— Обещай, господине: нелюбия не положишь, коли правду скажу.

— Говори, — велел князь.

— Княжил в Нижнем лет тридцать тому Андрей Константиныч.

— Двуродный дед мой по матери, брат умершего недавно Бориса, — вставил Юрий.

Боярин заговорил об ином:

— Белявый вспомнил жену его Василису, что много плакала о князе своем и, пробыв вдовою четыре лета, постриглась под именем Феодора. Тогда ей было лет сорок.

— Как моей матуньке, — сопоставил Юрий.

— Раздала все имение свое, — продолжил Галицкий, — монастырям и нищим, слуг и рабов отпустила, жила в молчании, трудясь рукоделием, постилась, без сна молилась с поклонами и слезами, иной раз и день, и два, а то пять, не вкушала пищу, не посещала баню, ходила во власянице, пива-меду не пила, на пирах-свадьбах не бывала, не покидала монастыря, ни на кого не злилась, любила всех. Видя такое ее житье, многие боярыни, числом около девяти десятков, вдовы, жены и девы, тоже постриглись, чтоб быть с ней вместе. Лет через восемь праведница преставилась.

— К чему ты это?

— К тому, — перешел на шепот Борис, — что чернявый, повторяя Евдокеино имя, имел в виду Евдокию Дмитриевну.

— Матуньку? — вскочил князь.

— Великую княгиню-мать, — встал и Галицкий. — Дескать, плохо скорбит о муже: телом пышна, лицом весела, платье богатое, вся в жемчугах, дорогих каменьях. Белявый к его клевете присовокупил хульные слова о государыне и потомке муромских князей, участнике Донского побоища, боярине Владимире Красном-Снабде. Тут я не вытерпел, встал и врезал охальнику между глаз. Вот кулак, — погляди! — пальцы побиты.

Юрий не стал глядеть. Стоял немо.

— Вижу, — завершил Галицкий, — дворский наш белей полотна, ибо из-за соседнего стола поднялся кудрявый рыжий со шрамом через весь лоб. Извлек нож из-за пазухи, метнул в меня, да я пригнулся. Нож — мимо. А мы — в дверь. И были таковы. Я бы не утёк, — похвастался Борис. — Я бы показал им! Да Матюшка-дворский изъяснил: рыжий, что со шрамом, не кто иной, как известный атаман разбойников Афонька Собачья Рожа. Пол-Москвы его знает, только виду не подает из страха.

Князь устало положил дядьке руку на плечо.

— Поразвлек ты меня, Васильич. Жажду отдохнуть перед завтрашним торжеством. Все-таки сестра идет замуж! Лягу с курами, встану с петухами.

— Что ж, петрушки тебе с укропом! — пожелал на сон грядущий боярин.

— Вместо сосенки с ёлкой? — не принял непривычную перемену Юрий.

— Петрушка приснится — пир, торжество, укроп — сила! — пояснил бывший дядька и удалился.

Юрий ждал в глубокой задумчивости, пока комнатная девка Палашка поменяет и постелит постель.

Лег. Слушал тишину. Разные мысли долго не давали заснуть. Сознавался, что самому порою казалось: матунька после татунькиной кончины не смирила своей выдающейся красоты. Те же белила с румянами и сурьмой, душистые притирания, наряженность, украшенность, те же неотразимость, дебелость. Выступает, — пава, взглянет, — орлица, голос подаст, — свирель. В детстве не имел сил глаз от нее отвесть. Сейчас видит перед собой не княгиню-мать, обернутую во вдовий плат, а величественную подругу правящего государя, пред коей всё окружение клонись, как трава. Да поклоны не те, что прежде. В глаза — «осударыня-матушка», за глаза — «красотка», даже «прелестница». Для чего сие? Невзрачная Витовтова дочка Софья, великая княгиня при живом муже, тенью ушла из златоверхого терема в обособленные хоромы. Галицкий, конечно, преувеличил храбрость своего кулака. Куда ему! Однакоже, если в простонародье всходят плевелы клеветы, стало быть, сорные семена обильно сеются сверху. Кто же сеятели?

Юрий заснул. И привиделись ему не петрушка с укропом, а не изжившая молодости красавица в дорогом наряде, в драгоценном венце, с недосягаемо притягательным ликом, маслиновыми очами и сахарными устами: «Любуйтесь не налюбуетесь, вот она, я какая!» Проснулся, — окна едва светлы. В мыльне коптила оплывшая свечка. Праздничная одежда пахла сушеным хмелем от платяной моли. Утренняя трапеза и в скоромный день пресна, как постная. Юрий в первый раз осознал с болью: до чего ему одиноко!

В соборе Успенья едва выстоял литургию, вслед за которой происходило венчание. Опирался на руку Галицкого. Глядел не столько на сестру с женихом, сколько на великую княгиню-мать, что величественно возвышалась на рундуке, обычном своем великокнягининском месте, рядом с надутой Софьей. Роза и одуванчик!

Выходя следом за молодыми, потерял на широкой паперти бывшего дядьку, оттиснутого куда-то вбок. Два боярина впереди, нахлобучив свои столбунцы, говорили громко, в общем шуме внятно. Услышались слова: «вдовствует нецеломудренно», «желает нравиться», «украшается бисером»… Голоса не распознались. Юрий попытался обойти говорящих, заглянуть в лица. Не успел. С самого края паперти увидел лишь покачивающиеся шапки сходящих со ступенек высоколобых клеветников.

Кстати, Галицкий снова — рядом.

— Разузнай, Борис, кто вон те, в куньих шапках!

— Тут полно куньих шапок, — растерялся всеведущий.

— У них по плечам — вышитые золотом петли.

— Да сейчас обычай у бояр носить на плечах ложные золотые петли.

Временная изменчивая прихоть в житейском быту. Так ничего не узналось.

Пир в Набережных сенях Юрий покинул рано, еще до тех самых пор, когда молодых повели в спальню. Об уходе не известил государя-брата, к матуньке подошел, соврал про внезапную немочь. Евдокия Дмитриевна глянула лучезарно. Улыбка, как зорька алая, обласкала сына:

— Жаль, что так, Георгий. Поди, подлечись: одну неполную ложку конского щавеля — на стакан кипятку. Через три часа принимай по ложке трижды после еды.

Отойдя, сын долго видел мысленным взором сияющий материнский лик, казалось, переполненный счастьем. Хотя знал: она с детства не терпела тверских князей: Суздаль с Тверью тоже жили в немирье. Не Ивану бы Холмскому быть ее зятем, да государь-сын настоял, и вот — брачная каша. В ней княгиня-мать смотрится, как золотой персиковый плод в чашке с разварным пшеном…

Потекли дни, сумеречные, неласковые: то дождь, то снег, в конце концов — один снег. Осень кончилась. Устанавливался санный путь. Борис Галицкий, неизменный сотрапезник и собеседник, развлекал господина придумками: то скоморохов приведет через черный ход, но Юрий быстро уставал от их пения и плясок; то предложит зайцев травить, договорится с соседом Данилой Четком о своре, но князь не любил охотиться с собаками, говорил: «Отдайся охоте, будешь в неволе». И все-таки вызволил бывший дядька бывшего своего пестунчика из тоскливой задумчивости. Предложил: съездит ямским гоном в недальнюю Рязань, якобы по государеву поручению навестит княгиню Софью Дмитриевну, что замужем за Федором, сыном Олега Рязанского, спросит о здоровье, а заодно, уже вовсе тайно, свяжется с дочерью Юрия Святославича Смоленского, что загостился у тестя. «С Анастасией!» — воскликнул Юрий, произнеся это имя со сладостным смакованием.

На том и порешили. Вездесущий исчез, снабженный наказами убедить княжну, что московский обожатель свято помнит их многообещающую беседу в полуразрушенной крепости у озера Круглого.

Вместо Бориса по княжескому зову стал навещать Юрьев терем Семен Федорович Морозов. Видимо, осведомленный тем же Галицким о настроении молодого князя, он в длительных собеседованиях старался настоящее опрокинуть в прошлое и таким образом рассудить о будущем. При этом часто звучало имя — Анастасия. Речь шла и об Анастасии-Предславе, дочери Владимира Святого и Рогнеды-язычницы, и об Анастасии Ярославне, жене венгерского короля, и даже о некоей «злонравной» Анастасии, возлюбленной князя Галицкого, изгнавшего из-за нее жену с сыном. Хозяин дома чуть не прервал беседу, когда рассказчик сообщил о сожжении обольстительницы боярами, поднявшими мятеж из-за ненавистной «Настаски». Морозов перешел к иному повествованию, на сей раз об Анастасии-Василисе, княжне Суздальской, что прославилась чуть ли не святым житием по кончине мужа. «Будет! Уже наслышан об этом!» — взмолился Юрий. Чуть не разгневался на учителя, заподозрил в скрытом сговоре с теми, что противятся его браку с княжной Смоленской. Кто «те»? Доказательно назвать затруднился бы, но имел в виду и Софью Витовтовну, и государя-брата, и даже отчасти матуньку, не берущую пример с тетушки Василисы, отрекшейся от всяческих мирских козней.

Вовремя прибыл из Рязани бывший дядька Борис, как раз в час полуденной трапезы, в самый разгар гнева Юрьева. Он даже привез, — на что не было смелости и надеяться, — письмецо от княжны. Юрий уединился в спальню, развернул пергамент трепетными руками, трижды перечел узорочье кратких строк: «Свет мой! Помню. Не верю, сбудется ли. Брат твой обнимался с Александром в нашем дому. Батюшка теперь не глядит в сторону Москвы. Храни тебя Бог!»

Радостный, однако растерянный, вернулся в столовую палату. Галицкий отбыл перевести дух после бешеного пути. Морозов допивал квас, переживая размолвку с Юрием.

— Прочти, рассуди, боярин Семен, — осторожно протянул князь пергамент, как сосудец из драгоценного хрусталя. — Почему Смоленский не глядит на Москву? О каком Александре речь?

Морозов изъяснил по прочтении:

— Александр — христианское имя Витовта. Государь, твой брат, ездил в захваченный Смоленск, дабы лаской перехитрить тестя, сохранить границы Московского великого княжества, на которые тот покушается. Смоленская встреча далеко не по нраву отцу твоей Анастасии, потерявшему этот город. Вот и не едет он в Москву, не хочет прибегнуть к помощи Василия Дмитрича.

— Все так, — согласился Юрий и сжал руками виски. — Что же мне остается?

Беседу прервал дворский Матвей:

— К твоей милости из златоверхого терема.

Посланным оказался Семен Филимонов, племянник Морозова. Юрий знал: между родичами не было приязни. Потому, вышедши в сени, не пригласил государева стольника во внутренние покои, лишь подивился игрушке судьбы: странно, что они с братом приблизили двух враждующих, — он — дядю, Василий — племянника.

Выяснилось: государь просит брата с утра пораньше пожаловать для важного дела. Какого, — посланный не был уполномочен знать.

Остаток дня Юрий провел в раздумьях, что давалось непросто. Перечитывая в тысячный раз драгоценную Анастасиюшкину цидульку, пылал гневом на бесхарактерного Василия: хищник Витовт коварно захватывает Смоленск, а Московский великий князь воспринимает сие, как должное, едет к тестю, по-родственному пирует с ним именно там. Тьфу на такое унизительное веселье! С другой стороны, представив себя на месте старшего брата, увидел по левую руку страшного Темир-Аксака, заносящего меч над русскими княжествами, а по правую — ненасытного сына Кейстутьева, в крещении Александра, что уже овладел Карачевом, Мценском, Белевом, Великими Луками, Ржевом, короче, богатым югом, оставив зятю лишь бедный север. Что делать? С азиатским владыкой — только сражаться, с литовским — можно еще договариваться, хитрить в надежде, что тот и другой когда-нибудь померяются силами, — вот тогда можно будет разом избавиться и от восточного ига, и от литовской алчности.

Утром, как только Галицкий вошел в передний покой, князь засыпал его вопросами:

— Видал ли Анастасию? Как она? Что узнал на лице, чего нет в письме?

Боярин грустно развел руками:

— Княжну не видал: не было возможности. Прибег к помощи твоей сестры Софьи. Она и передала листок. Она же сказала, что княжна тоскует в Рязани, но не падает духом. Стойкая смолянка, из тех, что добиваются своего.

— Я бы с ней стал вдвое сильнее! — размечтался молодой князь. — Однако пора к государю-брату, неведомо, для чего и зачем.

Всеведущий Борис пояснил:

— Матушка твоя, Овдотья Дмитриевна, поставила каменный храм во имя Рождества Богородицы на месте деревянной церквушки Святого Лазаря. Сегодня предстоит освящение. Служить будет сам митрополит Киприан. Великая княгиня-мать пригласила всех своих сыновей.

Юрий глянул на обледенелые окна и тяжело вздохнул. Как бы читая мысли его, боярин подал совет:

— Одевайся теплее. День нынче зело студеный. Говорят, много людей замерзло в пути. Найдены издохшие кони с сеном в зубах. Стояли у коновязи и падали.

— Фух! — содрогнулся Юрий.

Не любил он русскую зиму.