ГЛАВА 25
В голубом летнем небе плыли кучевые облака, порой заслоняли солнце, и легкие тени скользили по крышам домов, по улицам и пустырям, окрашивая их в темные, нерадостные тона. Трудовой Марамыш притих. Невидимая грань легла между окраиной, где были кожевенные заводы, и торговой слободой. Лишь на базарной площади толпа горожан, окружив тесным кольцом слепого, сосредоточенно слушала его песню. Перебирая струны самодельной балалайки, певец жаловался:
…Уж ты, горе мое, горе,
Деревенская нужда.
Точно немочь приключилась,
С ног свалила старика…
Обратив незрячие глаза на палящее июльское солнце продолжал:
Пятьдесят я лет работал,
Все старался над сохой.
Думал, вырастут ребята,
Старику дадут покой…
Тихо звенели струны балалайки. Отдавшись песне, слепец, казалось, углубился в свои невеселые воспоминания:
Старший вырос, на работу
В город я его послал.
Не вернулся он с завода,
Там головушку споклал…
Ударив сильнее по струнам, старик откинул голову:
А второй-то сын удался —
Молодец из молодцов,
Все с жандармами он дрался,
Все за правду, за народ…
Поведав о судьбе третьего сына, который также погиб за свободу, певец повторил грустно:
Уж ты, горе мое, горе,
Деревенская нужда.
Точно немочь приключилась,
С ног свалила старика…
Собрав мелочь, лежавшую в рваной шапчонке, слепой поднялся на ноги и вышел с базара. Завернув за угол, он открыл один глаз и, зорко оглядевшись, прибавил шагу. Это был кривой Ераска, посланный матросом в Марамыш для очередной разведки. После того, как ушел из Куричьей дачи основной отряд Русакова, Батурин с Осокиным подтянули группы оставшихся партизан к опушке леса.
Получив сведения от Герасима, подразделения ночью обошли Марамыш и на рассвете открыли стрельбу по заставе белых. В городе начался переполох.
Штейер, поспешно одевшись, выбежал на улицу. В сумраке наступающего утра метались полураздетые колчаковцы. Слышались ругань, беспорядочная стрельба. Рота каппелевцев открыла огонь по своим бегущим заставам.
Панику усилил грохот взрыва гранаты, брошенной каким-то ошалелым белогвардейцем на центральной площади. С трудом собрав солдат, Штейер вывел роту из города. На косогоре по-прежнему шла стрельба. Укрываясь за деревьями, не прекращая огня, партизаны отходили в глубь бора. Постепенно рассеиваясь, они внезапно исчезли. К полудню Штейер с каппелевцами вошел в село. Начались повальные обыски. Подозрительных сгоняли на сельскую площадь.
Арестованные тесной кучкой жались к ограде одного из домов, поглядывая с опаской на колчаковцев. Были тут женщины, старики, инвалиды. Полуденное солнце заливало ослепительным светом ближайшее озеро, гумны, деревенскую площадь и тесную толпу, стоящую в окружении солдат. Константин Штейер, гарцуя на коне, зычно крикнул:
— Кто имеет в семье партизана, выходи!
От ограды отделилась большая группа стариков и женщин.
— Выпороть! — подал он команду.
Точно стая волков, накинулись солдаты на беззащитных людей. Неожиданно с крыши прогрохотал выстрел. Схватившись за луку седла, Штейер сунулся головой в гриву коня.
Стрелявший — это был Ераска — перезарядил свой гусятник и выстрелил вторично.
С пожарной каланчи кто-то яростно ударил в висевший на вышке сошник. Тревожные звуки полились над селом. Зашевелилась старая солома на гумнах, из черных бань, стоявших на берегу озера, высыпали партизаны и, заняв ближайшие к площади дома, повели беглый огонь по растерявшимся колчаковцам.
В руки белогвардейцев попал Федот Осокин. Выдал его один подкулачник из деревни Нижневской. Весть об аресте матроса облетела Марамыш.
Дошла она и до Никиты Фирсова. Одевшись, старик торопливо вышел из дома и направился на площадь, где лежал связанный Федот. Лицо Осокина было в кровоподтеках, один глаз затек. Колчаковцы избили его еще по дороге в город. Никита лихорадочно протискался через толпу зевак и ткнул арестованного костылем.
— Попал, нечестивый Агаф! — прошипел он и, наклонившись, рванул за пропитанную кровью тельняшку. Тщедушное тело старика тряслось в бессильной злобе. Матрос приоткрыл здоровый глаз и, нацелившись, пнул что есть силы Никиту ногой.
— Рано, старый ворон, прилетел: я еще жив! — Федот приподнялся. Отброшенный пинком, Фирсов упал и, подобрав костыль, охая, пополз в толпу лавочников. Точно стадо диких кабанов, те кинулись на матроса, но стук винтовочных затворов двух каппелевцев, охранявших его, заставил их отпрянуть.
— Осади! Большевик передается военному суду!
— Кончить его разом и вся недолга! — заметил угрюмо Фирсов.
— Прикончат без тебя, — ответил второй каппелевец.
Под вечер Осокина отправили в тюрьму.
На другой день на городском базаре появились неизвестные люди. Приехали они с сеном, с углем, иные просто сновали по рядам, прицениваясь к товару. Тут же вертелся с самодельной балалайкой кривой мужичонка, одетый в заплатанную сермяжку. Цену за сено приезжие заламывали втридорога. Охотников переплачивать не нашлось; незнакомые мужики потянулись с сеном на окраину. Следом за ними уехали и углежоги. Базар опустел. Над городом легли прохладные сумерки.
Недалеко от тюремной башенки шли обнявшись два пьяных мужика. Весело горланя песни, они остановились вблизи часового, стоявшего на башне, и заспорили. Один из них — рослый, широкоплечий — проворно снял опояску и, ударив приятеля по спине, заговорил сердито:
— Ты не шаперься! Деньги за водку я платил!
— Нет, я! — мужичонка поспешно отцепил берестяной туес от пояса и хлопнул им своего спутника?
— Так его! — чуть не опрокидываясь через барьер, весело крикнул часовой. — Тузи его, борова! Бей!
Привлеченные дракой охранники, стоявшие у тюремных ворот, подбадривали мужичонку в сермяжке.
— А ты его по башке! Ишь, как ловко отделывает!
Рослый мужик защищался слабо, пытаясь уговорить рассвирепевшего приятеля.
— Бей долговязого! Лупи!
— Смотри-ка, сшиб ведь с ног! — забыв обо всем, часовые продолжали наблюдать за дракой.
С противоположной стороны к тюремной стене незнакомые люди осторожно-подкатили воз с сеном и быстро переметнулись с него на тюремный двор.
Поднимая пыль и отчаянно ругаясь, пьяные по-прежнему катались по дороге, награждая друг друга тумаками.
Человек, оставшийся на возу, столкнул сено, под которым оказался пулемет.
Углежоги, разместившиеся на окраине, опрокинули короба, достали спрятанные под углем винтовки.
В глубине тюремного двора раздался выстрел, второй. Углежоги вскочили на коней и, окружая тюрьму, открыли огонь по часовым.
Заслышав выстрелы, из города к тюрьме выскочил конный отряд белогвардейцев и, наткнувшись на пулемет, рассыпался в наступившей темноте. Скоро все стихло. Только в бору дробно стучали колеса партизанских телег, на одной из которых, положив голову на колени Батурина, лежал избитый колчаковцами Осокин.
Партизанский отряд Русакова после расформирования влился в состав Красной Армии и, получив приказ командования, двинулся на Марамыш. Первая атака для Русакова окончилась неудачей: колчаковские части создали вокруг города сильные укрепления. Сделав перегруппировку, Григорий Иванович стал нащупывать слабые места противника.
Темной августовской ночью несколько разведчиков под командой Осокина проникли в город. Колчаковские артиллеристы, расположившись возле орудий на площади, спали. Казалось, ничто не нарушало ночной тишины. Лишь недалеко от батареи лениво жевали овес обозные кони да мерно похрапывали ездовые.
Осокин шепотом подал команду. Люди бесшумно поползли к батарее. Возле орудий виднелись силуэты дремавших часовых. Из больших окон фирсовского дома на площадь лился яркий свет.
Припадая к земле, разведчики ползли неслышно. Вскоре раздался приглушенный крик часового, послышалось падение тела. Невдалеке захрапал конь и, тревожно поводя ушами, затоптался на месте. Во дворе Фирсова загремел цепью пес и, хрипло тявкнув, умолк.
В ту ночь, сняв замки с орудий, группа Осокина благополучно вернулась в расположение своего отряда.
На рассвете, замаскировав пулеметы на опушке бора, Русаков с основными силами обошел город и с запада обрушился на колчаковцев. Не ожидавшие нападения колчаковцы стали отходить к центру города. Артиллерия белых молчала. Развивая натиск, подразделение Батурина после короткого боя заняло подступы к площади. Улицы заполнились отступающими сербами. Тесня их ряды, конница Шемета упорно пробивалась к фирсовскому дому, где засел штаб белых. На помощь каппелевцам в город ворвалась конная сотня белоказаков. Передние ряды красноармейцев, оказавшиеся под перекрестным огнем, дрогнули и поспешно стали отступать.
— Подтянуть пулеметы! — бросил Русаков коротко Осокину и, пришпорив лошадь, с группой всадников помчался на помощь Епифану. Там шел горячий рукопашный бой. Слышались стук прикладов, лязг клинков, выстрелы, разрывы гранат. Получив неожиданную помощь, белогвардейцы продолжали теснить отряд Батурина. Эскадрон Шемета отбивал яростные атаки атаманцев. Опасаясь прорыва, учитывая обстановку, конники под командой Русакова вихрем ворвались на площадь.
Лошадь Григория Ивановича была убита. Выпустив из револьвера заряды на наседавших каппелевцев, Русаков схватился за шашку. Началась отчаянная рубка. Увлеченные командиром красноармейцы от защиты перешли к нападению. Численный перевес был на стороне врагов. Шаг за шагом отряд Батурина начал отступать к ближайшим улицам. Казалось, еще несколько минут — и красноармейцы дрогнут.
Русаков упал. К нему подбежал Батурин. Поднимая раненого командира, крикнул:
— За родную землю! Ни шагу назад!
Бойцы, сомкнув ряды, остановились, продолжая отбивать атаки противника. Со стороны Горянской слободы зататакали пулеметы Осокина. Показался и сам матрос. Его лицо дышало яростью, тельняшка была порвана, со лба струилась кровь. Втащив пулемет на крыльцо фирсовского дома, Осокин направил огонь по группе сербов. Заработали и соседние пулеметы красноармейцев. Схватка подходила к концу. Белоказачья сотня откатывалась. На отдельных улицах все еще слышались выстрелы отступающих беляков, но исход боя за Марамыш был решен.
Через час раненого Русакова Епифан перевез в свой дом.
