В тихий августовский вечер, когда с полей медленно плыли серебряные нити паутинок, Русаков переоделся и направился в мастерскую, которую Елизар Батурин устроил в старой заброшенной бане. Русаков раздул угли и, сунув в них паяльник, осмотрел старый, позеленевший самовар, который дал течь.

Вошел Епиха, молча уселся на мельничный жернов, лежавший у порога, и стал наблюдать за работой.

Стачивая рашпилем заусенцы и наплывы олова, Григорий Иванович спросил:

— Ты умеешь отгадывать загадки?

— А ну-ка, может, отгадаю, — Епиха в нетерпении полез в карман за кисетом.

— Один с сошкой, семеро с ложкой. Отгадай.

Закурив, Епиха задумался.

— Не знаю, — признался он. — Мудреная…

— Эх ты, горе луковое, — улыбнулся Русаков. — А еще хвалился, что умеешь отгадывать. Слушай: это мужик пашет землю, а за ним с ложками в руках тянутся поп, староста, урядник, писарь и другие захребетники.

Лицо Епихи озарилось улыбкой:

— А ведь верно, Григорий Иванович. Как это я не догадался.

Часто заходили к мастеру покурить Осип и Федотко, усаживались на старый жернов и молча вынимали кисеты. Григорий Иванович откладывал в сторону начатую работу.

— Закури-ка нашего, уральского, — предлагал Федотко. Ссыльный, не торопясь, свертывал цигарку и, затянувшись табаком, одобрительно кивал головой:

— Крепок.

— Самосад, — довольный Федотко переглянулся лукаво с Осипом. — Прошлый раз дал покурить одному антиллигенту, так он чуть от дыма не задохнулся…

— А что такое «антиллигент»? — Григорий Иванович вопросительно посмотрел на Федотку.

— Антиллигент — это значит, — ответил бойко Осокин и презрительно сплюнул, — тот, кто носит брюки навыпуск и галстук бантиком.

— Нет, ребята, не так надо понимать это слово…

— А мы не про всех, — оправдывался Федотко.

— Про кого, например?

— О тех, кто нос задирает перед нашим братом, — мрачно отозвался Осип.

— По-вашему, если человек одет по-городскому, значит, он интеллигент?

— Ясно!

— Нет! — горячо заговорил Русаков. — Настоящий интеллигент — это тот, кто зарабатывает хлеб своим трудом и знания которого идут на пользу народа, ну, например, учитель, доктор, писатель. Интеллигенты бывают разные. Иные служат народу, иные — капиталисту, защищают его интересы, их в один ряд ставить нельзя… Вы слышали про таких интеллигентов, как Белинский, Чернышевский и Добролюбов?

Парни не спускали внимательных глаз с ссыльного, рассказывающего о героической жизни революционных демократов.

Наступал вечер. В переулке, где стояла мастерская, тихо ложились от заборов мягкие тени.

— Приходите почаще, нам еще о многом надо потолковать, — пожимая парням руки, говорил Русаков.

Как-то зимой, подрядившись везти зерно в Челябинск, на архиповскую мельницу, Епиха по привычке забежал к Русакову.

— Еду утром в уезд. Подрядили везти муку, — сообщил он. — Идет целый обоз.

— Что ж, поезжай. Кстати, не сможешь ли ты, Епифан, передать письмо одному человеку? Как его найти, я тебе расскажу. — Русаков вынул из кармана пиджака небольшой конверт: — Письмо очень важное и передать его нужно лично в руки. Сможешь ли ты это сделать? — Глаза Русакова смотрели на Епиху строго.

Парень замялся.

— Насчет политики?

— Да, — ответил твердо Русаков. — Я на тебя надеюсь, Епифан, спрячь только подальше.

— Боязно, Григорий Иванович, — неуверенно протянул тот, — а вдруг кто узнает? Тогда как?

— Пойдем оба в Сибирь, — улыбнулся Русаков и шутливо сдвинул шапку ему на глаза. — Волков бояться — в лес не ходить.

Веселый тон ссыльного ободрил Епиху, и, поправив шапку, он ответил:

— Ладно, передам.

Дней через десять Епифан рассказывал:

— Ну и дружок у тебя живет в Челябе, принял, как родного брата! Прихожу с письмом, прочитал и в горницу повел меня. Правда, домишко у него неказистый и сам одет бедно, но душевный человек. Напоил чаем, сходил со мной на постоялый. Помог запрячь лошадей и увел их к себе. Три дня я у него жил. Не отпускает на постоялый, да и все. Велел тебе поклонник передать и вот эту книгу. — Епиха достал из-за пазухи завернутую в газету книгу.

Русаков бережно развернул ее и, взглянув на обложку, обрадовался.

— Ну, Епифан, большое тебе спасибо, — и крепко потряс ему руку.

— С этой книжкой, — продолжал Епиха, — подрожал я дорогой. Остановились на ночь на постоялом в деревне. Народу набилось много. Залез я с Оськой на полати и сунул ее в изголовье под армяк. Утром просыпаюсь — книжки нет. Она, милая, в пиме и лежит. Стал припоминать. Верно, ходил ночью лошадей проведать, сунул ее спросонья в пим и забыл.