«Верразано-Нэрроуз»

Никто не сомневался в успехе Горэма Мастера. Он был уверен в себе. Он точно знал, чего хочет, все распланировал и не собирался слышать «нет».

Он блеснул в Гротоне, а теперь был студентом второго курса в Гарварде. При серьезном отношении к учебе он не меньше ценил и бейсбол, в котором продемонстрировал чутье прирожденного аутфилдера, способного отреагировать на мяч в самый момент удара. Горэм нравился и мужчинам, и женщинам. Аристократы любили его за голубую кровь, а все остальные – за дружелюбие, вежливость и спортивные достижения. Работодатели собирались, дождавшись срока, дать ему место, так как он был умен, трудолюбив и уживчив.

Его ближайшие друзья могли бы сказать о нем и еще две вещи. Во-первых, хотя отваги ему было не занимать, Горэму были свойственны консерватизм и осторожность. Во-вторых и в связи с первым, он был настроен как можно меньше походить на отца.

Но в этот студеный февральский уик-энд он вернулся в Нью-Йорк из Гарварда как раз из-за отца.

Сообщение от матери, полученное в среду, было простым и понятным. Приезжай, и лучше поторопиться. И вечером в субботу, когда он прибыл в ее дом на Стейтен-Айленде, Джулия была откровенна:

– Ты знаешь, что я уже пару лет не видела твоего отца, и вот он позвонил. Хотел повидаться и проститься. Я поехала и рада, что так поступила.

– Он правда так плох?

– Да. Врач сказал ему, что у него рак. Он долго не проживет, и я надеюсь, что ради его же блага все скоро закончится. Естественно, я сразу вызвала тебя.

– У меня в голове не укладывается…

– Что ж, до утра время есть. И, Горэм, – твердо добавила она, – веди себя достойно.

– Я всегда себя так веду.

Она пристально посмотрела на него:

– Главное, не буянь.

Воскресным утром, когда паром вышел на простор бухты, с востока дул холодный ветер. Сколько же раз, подумал Горэм, он плавал так с отцом? Двести? Триста? Он не знал. Но одно отпечаталось прочно: каждый раз он, садясь на этот паром и глядя на приближающуюся береговую линию Манхэттена, давал себе клятву, что будет жить там. И вот он опять перед ним, этот берег, слегка поблекший в пасмурное февральское утро, но такой же влекущий.

Конечно, место сильно изменилось со времен его детства. Порт, к примеру, приобрел совершенно другой вид. Когда Горэм был мальчиком, в доках Нижнего Манхэттена еще трудилось множество людей, разгружавших суда. Иногда это требовало немалой сноровки. Но в дальнейшем появились большие контейнеры, и число рабочих мест для докеров сократилось даже на Бруклинских верфях. В портовом округе Ньюарка и Нью-Джерси, включая Порт-Элизабет, выросли гигантские подъемные краны. Пассажирские лайнеры по-прежнему прибывали с Гудзона на причалы Вест-Сайда, но, несмотря на их великолепие, порт превратился в далекое эхо того, чем некогда был.

А в городе, по мнению Горэма, прибавилось порядка и рациональности. Могучая рука Роберта Мозеса продолжила сооружать автострады как для легкового транспорта, так и для огромных грузовиков, которые теперь катили в Мидтаун и часто создавали там пробки. Мозес захотел снести и трущобы на Ист-Ривер, взамен которых сейчас, к добру или к худу, всюду множились высотные кварталы. Это называлось реконструкцией городских зданий. Исчезали и скопления мелких фабрик и ремесленных предприятий, которыми изобиловали бедные районы, особенно прибрежные и Бруклин, – грязные, жалкие источники городского благополучия.

Но хотя изменялся Манхэттен, хотя производство сменялось сервисом, хотя давно закрылся Эллис-Айленд, а потоки иммигрантов были превращены в не столь заметные ручейки, сочившиеся через государственные границы, в пяти боро огромного Нью-Йорка сохранились деятельные общины со всех концов земли.

Кое-кто из гарвардских друзей Горэма считал сумасбродным его желание жить в Нью-Йорке. В последние годы город столкнулся с серьезными проблемами. Бюджет находился в плачевном состоянии, налоги увеличивались. Царила расовая напряженность, росла преступность. На каждый день приходилось почти по три убийства. Крупные корпорации, перебиравшиеся в Нью-Йорк с начала века, переносили свои штаб-квартиры в другие города. Но для Горэма Мастера Нью-Йорк оставался центром вселенной. Как только он закончит учебу, так сразу отправится на Манхэттен. Пусть ему предлагают отличную работу с большой зарплатой в любом другом городе – он откажется и найдет себе подходящее место в Нью-Йорке. Он не подумал лишь о том, что отца там не будет.

Ему пришлось признать, что при всех недостатках Чарли Мастера с ним никогда не бывало скучно. На протяжении последних двадцати лет мир менялся стремительно. Стабильность пятидесятых пошатнулась, запреты пали. Явились новые свободы и новые опасности.

Но Горэм осознал странную вещь: о большинстве перемен он узнавал не от сверстников, а от отца. Когда он учился в школе, именно отец вступил в движение за гражданские права и заставил его слушать записи выступлений Мартина Лютера Кинга. Они оба не считали правым делом войну во Вьетнаме, но если Горэм просто надеялся, что к его окончанию Гарварда призыв завершится, то отец писал антивоенные статьи и наживал врагов.

По крайней мере, Горэм мог уважать отца за политические взгляды, однако прочие начинания Чарли порой оказывались совсем другим делом. Это отец, а не Горэм знал все рок-банды. Это Чарли делился с ним психоделическим опытом, это Чарли полюбил травку. «Папа молод душой, и я не против, – пожаловался Горэм Джулии, – но зачем он становится все моложе и моложе?» И за последние пару лет между ними возникли трения из-за отцовского образа жизни. Горэм не возмущался отцом и просто считал, что Чарли превращается в пожилого подростка.

Тем не менее подросток или нет, а в последние годы Чарли имел большой успех. После многолетних попыток добиться чего-нибудь в драматургии он увлекся телевидением и заработал приличные деньги как комедийный автор. Потом, ни слова Горэму не сказав, опубликовал роман.

Паром уже вышел на просторы бухты. Оглянувшись, Горэм устремил взгляд к огромному пролету моста Верразано и удивленно покачал головой. Горэма забавлял тот факт, что всю жизнь, независимо от отцовских прегрешений, он будет взирать на этот исполинский ориентир и неизбежно вспоминать отца.

Название Верразано-Нэрроуз оказалось удачным. Мало кто помнил, что первым европейцем, прибывшим в Нью-Йоркскую бухту на заре XVI века, был итальянец Верразано. Гудзона знали все, хотя он очутился там лишь через восемьдесят лет, но Верразано забыли, и вожаки итальянской общины годами лоббировали признание заслуг великого мореплавателя. Когда через вход в Нью-Йоркскую бухту наконец перекинулся огромный мост, итальянцы пожелали назвать его в честь соотечественника. Роберт Мозес возражал, но итальянцы заручились поддержкой губернатора Нельсона Рокфеллера и все-таки добились своего. И грандиозный висячий мост, соединивший Стейтен-Айленд с Бруклином, не зря носил итальянское имя. Он был в числе элегантнейших мостов на свете.

Книга Чарльза Мастера «Верразано-Нэрроуз» увидела свет в 1964 году – в тот же месяц, когда открыли мост. Это был роман, но читался он почти как поэма. Его сравнивали со знаменитой книгой сороковых «В слезах я села у Центрального вокзала». В романе «Верразано-Нэрроуз» повествовалось о страстной любви женщины из Бруклина и мужчины, живущего на Стейтен-Айленде с сыном. Слово «Нэрроуз» , вынесенное в заглавие, намекало и на косные предрассудки, которые пришлось преодолевать этой паре. Горэм заподозрил, что роман отчасти автобиографичен, но если так оно и было, то отец не открыл тайну личности этой женщины ни сыну, ни кому-либо другому. Так или иначе, роман имел огромный успех. По нему сняли фильм. Чарли совершил турне по стране, подружился с кучей народа в Сан-Франциско, какое-то время жил на Западном побережье и пристрастился к травке.

Сойдя с парома, Горэм спустился в метро. Людей было мало. В дальнем конце вагона стояла пара чернокожих, которые глянули на него. Он мысленно выругался. «Наверное, они безобидны, но в наше время нужно быть начеку», – подумал Горэм. У горожан развились своего рода антенны, рассылающие сигналы при первом признаке опасности. Сегодня же Горэм, как назло, имел с собой немалую наличность. Ему никак не следовало соваться в пустой вагон.

Разве можно подозревать парней сугубо из-за цвета их кожи? Достойно ли это того, кто наизусть знал фрагменты речей Мартина Лютера Кинга? Нет. Но люди подозревали. Чернокожие негромко беседовали и не обращали на него внимания на протяжении нескольких перегонов. Потом появились новые пассажиры, и оба вышли.

Горэм покинул метро на Лексингтон-авеню. До Парк-авеню был всего квартал. Поднявшись по ступеням наверх, он повернулся и чертыхнулся. Затем сошел с тротуара на проезжую часть.

Мусор. Груды черных мешков по всему тротуару, сколько хватало глаз.

Известное дело – Нью-Йорк, город забастовок. Два года назад бастовал общественный транспорт. Город не парализовало, на работу ходили пешком, но это не улучшило репутацию Нью-Йорка. Теперь взбунтовались мусорщики. Мэр Джон Линдси был порядочный человек, но сможет ли он справиться с мятежным городом и решить его финансовые проблемы, еще предстояло выяснить. Тем временем мусорные мешки громоздились на тротуарах, и залежи все росли. Спасало одно: на дворе был февраль. Не хотелось и думать, какая вонь стояла бы в августе.

Итак, Чарли Мастер умирал, покуда улицы были завалены мусором. Горэм испытал иррациональное чувство: ему показалось, что любимый город оскорбляет отца.

Однако, добравшись до Парк-авеню, он застал отца в настроении лучшем, чем думал.

После кончины Роуз в начале десятилетия Чарли занял ее квартиру. Какое-то время он сохранял за собой жилье на Семьдесят восьмой, используя его как галерею для своей коллекции. Потом отказался от него и превратил во временный склад вторую спальню в доме на Парк-авеню. В этом году он подумывал снять небольшую студию в центре, но Горэм решил, что теперь на этом можно поставить крест.

За Чарли ухаживала Мейбл, домработница бабушки, а дважды в день приходила медсестра. Чарли хотел по возможности остаться дома до самого конца.

Войдя в гостиную, Горэм обнаружил отца одетым и сидящим в кресле. Тот исхудал, побледнел, но улыбнулся бодро:

– Рад тебя видеть, Горэм. Как добирался?

– Поездом.

– Не самолетом? Такое впечатление, что летают все. Аэропорты творят великие дела. – (Это была правда. Три аэропорта – Ньюаркский, Кеннеди и Ла Гуардиа – с каждым годом становились все более востребованными. Город превратился в огромный национальный и международной транспортный узел.) – Даже удивительно, куда они все летят.

– Может быть, в следующий раз полечу.

– Давай. Ты только на уик-энд?

Горэм кивнул. Затем неожиданно испытал укол совести. О чем он думает? Это же отец, и он умирает.

– Я могу остаться…

– Мне лучше, чтобы ты учился, – помотал головой Чарли. – Если понадобишься, я позвоню. – Он снова улыбнулся. – И правда очень рад тебя видеть.

– Тебе чего-нибудь принести?

– Вряд ли у тебя есть травка.

Горэм был готов произнести «Ради всего святого!», но прикусил язык и только вздохнул:

– Извини, папа. Нету.

Это была одна из причин разногласий. Горэм курил марихуану всего один раз в жизни. Дело было в 1966-м, на уик-энде после окончания средней школы. Он помнил свою нерешительность и как друзья твердили, что Боб Дилан приучил Битлов к траве прямо здесь, в 1964 году в Нью-Йорке, после чего и родились их главные шедевры. Была ли правда в этой ахинее? Он понятия не имел.

Но Горэм не стал повторять. Может быть, ему не очень понравилось изначально или вмешались врожденные консерватизм и осмотрительность. Кое-кто из его друзей увлекся ЛСД, последствия были ужасны, и Горэм мысленно увязал тяжелые наркотики с мягкими. Какой бы ни была причина, он окружил себя приятелями, большинство из которых не употребляли наркотики, и ему было стыдно, что отец не такой.

– На улице огромная свалка, всюду мусорные мешки.

– Уж это точно.

– Но наша любовь к городу все равно не померкнет.

– Верно.

– Насколько я понимаю, ты все еще хочешь переселиться сюда и стать банкиром?

– Семейная традиция. Ты не в счет, разумеется.

Не прокрался ли в его тон упрек? Если и да, отец предпочел его проигнорировать.

– Помнишь, бабушка дала тебе серебряный доллар Моргана? Банк Моргана тут ни при чем, это имя дизайнера.

– Помню? Да, он постоянно со мной. Это мой талисман, почетный знак. – Горэм чуть проказливо улыбнулся. – Ребячество, наверное.

На самом деле доллар означал большее. Он был напоминанием о торговом и банковском прошлом семьи, когда Мастеры еще владели состоянием – тем, которое его заблудший отец ни разу не попытался вернуть.

Но отец, к немалому удивлению Горэма, пришел в восторг:

– Молодец, Горэм! Бабушка была бы очень довольна. Ей хотелось дать тебе вещь, которую ты будешь ценить. Значит, ты попробуешь устроиться в банк, когда доучишься?

– Попробую.

– Жаль, что нет моего отца, он бы помог. Я знаю кое-каких банкиров, могу обратиться.

– Все в порядке.

– Банкирам нравятся такие, как ты.

– Надеюсь.

– Призыва боишься?

– Пока нет, но могу загреметь, когда закончу учебу. Может, подамся в духовную школу или не знаю куда. Некоторые так и уклоняются.

– Мартин Лютер Кинг считает войну аморальной. Но ты, я думаю, протестовать не пойдешь.

– Я предпочитаю не высовываться.

– Поступай потом в школу бизнеса. Будешь магистром делового администрирования.

– Я хочу несколько лет поработать, а потом – в Колумбийский университет.

– А дальше, как станешь магистром, женишься?

– Когда дорасту до вице-президента. Может быть, до его помощника. Помощник меня устроит, если найду подходящую партию.

– Подходящую супругу для бизнесмена?

– Думаю, да.

– Твоя мама была бы отличной супругой для бизнесмена, – кивнул Чарли. – Замечательной. – Он помолчал. – События не всегда развиваются по намеченному сценарию, Горэм.

– Знаю.

– На твоем месте я сохранил бы эту квартиру. Ежемесячная уборка обойдется недорого. Я оставлю достаточно, чтобы оплатить. А жить в хорошем доме – это обезопасить себя от многих проблем.

– Папа, я не хочу об этом думать.

– Тебе и не нужно думать. Так будет, и все. Это место подходит тебе намного больше, чем мне. Надо было переехать в Сохо, – вздохнул Чарли. – Моя ошибка.

Сохо: южная часть Хаустон-стрит. Это был тихий, пустынный район былых складов и булыжных мостовых, в котором художники могли за очень небольшие деньги приобрести студию или лофт. Пройти немного на север – и вот уже Гринвич-Виллидж. Горэм понимал, что отцу там было бы хорошо. И он уже подбирал ответ, когда Чарли внезапно спросил:

– Знаешь, куда я хочу? К Музею Гуггенхайма. Свозишь меня?

Они взяли такси. Чарли был слабоват, но к моменту, когда они вышли на углу Пятой авеню и Восемьдесят девятой улицы, показалось, что у него прибавилось сил.

Шедевр Фрэнка Ллойда Райта приходился по вкусу не всем, но Горэм понимал, почему он нравится отцу. Белые стены и цилиндрическая форма, благодаря которой музей напоминал перевернутую коническую спираль, не сочетались с новинками новейшего градостроения и открыто против них восставали. Чарли Мастер был в бешенстве от огромных стеклянных башен, которые с конца 1950-х вырастали целыми блоками. Предписания насчет отступа от красной линии, раньше обязывавшие архитекторов заострять небоскребы, смягчились. Высоченные, с плоскими крышами, словно пни из стекла и стали, они возносились на сорок и больше этажей, затмевая небо. В качестве компенсации для людей были созданы открытые площадки на уровне земли, но ими пользовались мало, и там часто царили холод и запустение. Что касалось самих стеклянных башен, то Чарли, срываясь на крик, называл их тоской и уродством. Его особенно возмутил банковский башенный комплекс в Мидтауне на Парк-авеню, который выглядел личным оскорблением для родной улицы.

Однако причудливые, изогнутые очертания Музея Гуггенхайма органически вписывались в пейзаж как некое загадочное растение. Вид здания ничуть не раздражал Чарли. Полюбовавшись, он предложил Горэму немного пройтись по Пятой авеню.

За последние двадцать лет городские улицы заполонил транспорт, но одно утешение было гарантировано. На большинстве крупных магистралей установили одностороннее движение. На Парк-авеню с ее богатым набором двойных сплошных линий оно осуществлялось в обе стороны, но западнее, на Мэдисон, устремлялось к окраинам, а обратный поток направлялся на Пятую. Поэтому воскресным утром, тем более в феврале, по ней шагалось спокойно. Чтобы не натыкаться на мусор, они держались ближе к парку.

Музейная миля, как ее называли в народе, была одним из красивейших мест. Оставив позади Музей Гуггенхайма, они прошли мимо прекрасных жилых домов на другой стороне. Затем миновали длинный неоклассический фасад Метрополитен-музея и одолели еще кварталов десять по направлению к Музею Фрика. Чарли шел медленно, но был полон решимости продолжать путь и время от времени всматривался в Центральный парк, любуясь, как предположил Горэм, зимним пейзажем. Когда они поравнялись с Музеем Фрика, Чарли вздохнул:

– Горэм, я уже немного устал. Наверное, придется взять такси.

Горэму показалось, что ехать всего два шага, но он не собирался спорить, а желтый автомобиль подкатил через считаные секунды. Усевшись, Чарли криво улыбнулся.

– Так и не нашел, что хотел, – признался он.

– А что ты искал?

– Чувака в красной бейсболке. Он обычно болтается в парке. У него хорошая дурь.

– Вот оно что.

Значит, они ходили за марихуаной. Горэм испытал раздражение, и отец заметил.

– Ты не понимаешь, Горэм, – произнес он тихо. – Это облегчает боль.

Дома Мейбл подала им суп и легкий ланч. За едой они все больше вспоминали совместные дни в детские годы Горэма. Но ланч завершился, и Чарли сказал:

– Горэм, я собираюсь попросить тебя об одной вещи, когда все закончится.

– Конечно.

– На бюро лежит список имен и адресов. Будь добр, дай его мне.

Горэм принес листок. Имен было около дюжины.

– Большинство из них в том или ином смысле просто друзья. Ты найдешь там и моего доктора, и одного из Келлеров, и кого-то еще. Я кое-что завещал им на память, немного, но будет крайне любезно с твоей стороны, если ты доставишь подарки сам и скажешь, что по моей просьбе. Я просто хочу, чтобы они получили их из твоих рук, а не от адвоката по почте. Передашь?

– Я же сказал, что да. – Горэм пробежал глазами список. Он знал и врача, и еще нескольких. Остальные были ему незнакомы. – Сара Адлер?

– Владелица галереи. У меня есть несколько картин оттуда. Если ты ей понравишься, она даст что-нибудь и тебе. Заглянешь ко всем?

– Обязательно.

– Горэм, я чуток утомился. Надо поспать. Наверное, тебе пора обратно в университет.

– Я приеду через неделю.

– Давай через две. В следующий уик-энд у меня есть кое-какие дела, а для тебя путь дальний. Две недели – в самый раз.

Горэм видел, что отец выдыхается, и не стал перечить. Простившись с Чарли, он тихо сказал Мейбл, что будет в ближайшие дни звонить и справляться о его состоянии.

Выйдя из дома, он понял, что придется убить больше часа до отправки очередного бостонского поезда. Горэм решил пройтись и подышать свежим воздухом. Перейдя через Мэдисон и Пятую авеню, он вошел в Центральный парк.

Деревья стояли голые, на земле лежал снег, но холодный воздух был сух и бодрящ. Прогоняя день в памяти, Горэм пришел к выводу, что могло быть гораздо хуже. Он ни разу не вышел из себя и не критиковал отца. Их встреча прошла в любви и гармонии, хвала за это Господу.

Сколько протянет отец? Наверняка несколько месяцев, как минимум. Он еще не раз его навестит и постарается скрасить последние дни.

Через десять минут он увидел под деревом парня в красной бейсболке.

Чернокожий, за шесть футов ростом, в длинном черном пальто и черном шарфе, несколько раз обмотанном вокруг шеи. Узкие плечи сгорблены. Когда Горэм приблизился, парень посмотрел на него, но без особой надежды. Неуверенно и машинально окликнул:

– Пыхнуть? Травки?

Горэм, тоже действуя по привычке, прошел мимо с грозным видом, стараясь не обращать внимания.

Он успел немного отойти, когда в памяти всплыли слова отца: «Это облегчает боль». Он читал, что онкологические больные употребляют марихуану. Почему нет? В конце концов, они принимают и другие наркотики. Может быть, врач выпишет ему опиум. Или нет? Горэм не знал. Наверное, нет, иначе Чарли не стал бы отовариваться в парке.

Он посмотрел на часы. Пора на вокзал? Рановато.

Что говорит закон? Безусловно, типа в красной бейсболке могли арестовать за торговлю дурью. Но что сделают с покупателем? Да, за владение запрещенным веществом полагался арест, это точно. Какие у него будут шансы устроиться в банк после ареста в Центральном парке? Неприятная мысль. Он продолжил идти.

Значит, пускай отец мучится? Его несчастный отец, который всю жизнь любил его на свой безумный лад? Отец, не имевший с ним ничего общего, но относившийся к нему со всей добротой, как к родной душе? Отец, молча терпевший приступы раздражения, которых он сам не мог обуздать даже в присутствии умирающего?

Он развернулся. Парень в красной бейсболке еще не ушел. Горэм огляделся. Эта часть парка была безлюдна, если только никто не прятался за деревом. Он направился к дилеру.

Тот вопросительно взглянул на него. Худое лицо, бородка клоком.

– Почем?

– Осьмушку?

Парень что-то сказал, но Горэм не расслышал цену. Он нервно озирался.

– Возьму пол-унции, – быстро произнес он.

Тип если и удивился, то виду не подал. Он полез в карман и начал вынимать прозрачные пакетики. Горэм понятия не имел, что делает, но предположил, что ему дают пол-унции, а это, насколько он знал, было много. Он взял пакетики и затолкал под пальто в брючный карман. Затем шагнул, собравшись уйти.

– Чувак, ты не заплатил, – сказал парень.

– Ах да! – Горэм извлек несколько бумажек. – Этого хватит? – Он начинал паниковать.

– Хватит, – ответил дилер.

Наверняка слишком много, но Горэму было все равно. Только бы убраться подальше. Он заспешил по дорожке, оглянувшись только раз в надежде, что дилер ушел. Но тот все стоял. Горэм быстро шел прочь, пока дорожка не вывела к следующей – там он свернул на восток, где был выход на Пятую авеню. Слава богу, парня уже не было видно.

Но стоило ему выйти на Пятую авеню, как он сразу увидел копа. Горэм знал, что делать. Нужно держаться непринужденно. В конце концов, он порядочный молодой человек консервативных взглядов из Гарварда, который собирается стать банкиром, а не шпана с унцией травы в кармане. Но самообладание покинуло его. Он замер. Наверное, он выглядел так, будто кого-то убил.

Коп наблюдал за ним. Затем подошел.

– Хороший денек, офицер, – сказал Горэм. Абсурд какой-то.

– В парке-то? – спросил коп.

– Да. – Горэм постепенно брал себя в руки. – Мне нужно было пройтись. – Коп продолжал сверлить его взглядом, и Горэм печально улыбнулся. – Бледный у меня видок, да?

– Не без того.

– Значит, придется выпить кофе, а уж потом домой, – уныло кивнул Горэм. – На самом деле денек плохой. У моего отца рак.

И тут, поскольку это была правда, на глаза навернулись слезы.

Это не укрылось от копа.

– Печально слышать, – сказал он. – Ступайте по этой улице до Лексингтон, там будет кафе.

– Благодарю.

Он пересек Пятую авеню и дошел до Лексингтон, затем повернул на север, миновал несколько кварталов и вернулся на Парк-авеню.

Ему открыла Мейбл, отец еще был наверху. Он сидел в кресле, но завалился на бок, а на лице застыла болезненная гримаса. Было видно, что день его вымотал.

– Я нашел парня в красной бейсболке, – быстро сказал Горэм и выложил из кармана пакетики. – Чуть не задержали, – усмехнулся он.

Чарли понадобилось несколько секунд, чтобы собраться с силами, но когда ему удалось, он посмотрел на Горэма с трогательной признательностью:

– Ради меня постарался?

– Да, – ответил Горэм и поцеловал его.