Глава двадцать вторая и последняя. Ветер перемен

Решение пришло неожиданно – во время игры на скрипке. Данилов оборвал на середине четвертую сонату Вивальди и перешел к сюите Баркаускаса, сосредоточившись на музыке. Во время игры он полностью сливался с инструментом, ощущая смычок бесконечным продолжением своей руки. Весь мир растворялся в музыке, становился ею. И никогда еще во время игры Владимира не посещали озарения – только после.

Отложив скрипку, Данилов погладил ее рукой, благодаря и одновременно, прося прощения за то, что их сегодняшняя встреча была недолгой. В футляр убирать не стал – вдруг удастся поиграть еще?

Не удалось. Сперва Данилов пытался убедить себя в том, что новоявленная идея никуда не годится, разве что для вставки в сериал. Ведь ни для кого не секрет, что самые причудливые, самые неожиданные повороты судьбы случаются именно с героями сериалов. Из пешек – в ферзи, из ферзей – в дамки, из дамок – в козырные тузы, а из тузов – в шестерки. Круговорот судьбы…

Он попытался представить себя в новом качестве – получилось лишь с третей попытки. Данилов прикинул и так, и сяк… После обдумывания и примерки идея начала казаться не такой уж и бредовой.

Данилов отправился на кухню. Набирающий обороты мыслительный процесс требовал горючего – кофе с коньяком.

Кофе чуть было не убежал из турки. Пенная шапка уже готовилась обрушиться вниз, когда Данилов спохватился и снял медную посудину с плиты. Разумеется, обжег пальцы, ведь времени на то, чтобы взять салфетку, не было.

Данилов добавил в чашку коньяка и уселся за кухонным столом. Отсюда лучше всего было любоваться весной – открывался вид не только на двор, но и на небольшой скверик. Вспомнилось из Северянина:

Ласки и вино хороши в любое время года, но весной их хочется острее, тут поэт был прав. Впрочем, о весне он лучше всего сказал в другом стихотворении:

Вслед за соображениями общего порядка подтянулись меркантильные. Чувствуя, что мысли начинают разбегаться, Данилов одернул себя, волевым усилием сосредотачиваясь на главном.

Владимир посмотрел на часы. Половина пятого. Елена с Никитой скоро должны вернуться. Дом наполнится привычной теплой суетой и подумать спокойно, определяя вещи на положенные им места, уже не получится.

А что? Это даже не поворот судьбы… Все, в сущности, остается на своих местах. За исключением малого… Да, за исключением того самого, что переворачивает все с ног на голову.

Зато – исчезает главная проблема, от которой никак не удавалось избавиться.

«Ладно, допустим такую вероятность», – решил Данилов, чтобы сдвинуться с мертвой точки и оценить финансовую сторону вопроса. Минут через пять наметились варианты. Придется тряхнуть старыми, еще школьными связями.

Рассказать Полянскому – не поверит. Да и зачем рассказывать заранее? Пустое дело. Лучше рассказать потом…

Вернувшись домой, Елена застала Данилова за странным занятием. Он сидел за кухонным столом и сосредоточенно разглядывал уже успевшую подсохнуть кофейную гущу на дне чашки.

– Ты решил податься в гадатели? – пошутила Елена и в ответ на недоумевающий взгляд Данилова добавила: – Изучаешь рисунок кофейной гущи?

– Нет, – Данилов встал и поставил чашку в раковину, – просто немного задумался и не слышал, как вы вошли.

– Надо же! – удивилась Елена, только что громко отчитавшая Никиту, который плохо вытер ноги. – Я так орала…

– Феи не орут. – Данилов обнял ее и притянул к себе. – Голос фей – как колокольчик, а колокольчик не может звенеть громче положенного.

– Вовка! – Елена обвила руками его шею и прижалась щекой к желтой футболке с надписью «Я та еще сволочь!». Футболку Данилов купил на развале у метро и носил с удовольствием, утверждая, что она помогает ему избавляться от гордыни. – Я не помню тебя таким чертову кучу лет. А ну-ка скажи мне еще что-нибудь приятное…

– Я тебя люблю, – шепнул ей в самое ухо Данилов.

Елена ничего не ответила, только крепче обняла его.

– Как насчет перекусить? – тактично поинтересовался Никита, останавливаясь на пороге.

– Сейчас пожарю яичницу. – Елена отпрянула от Данилова и открыла дверцу холодильника.

– С помидорами? – уточнил Никита.

– С помидорами и сыром, – ответил Данилов, нажимая кнопку на чайнике: для того чтобы легко очистить помидоры от совершенно не уместной в яичнице кожицы, их нужно было обдать кипятком. – Доставай сыр.

– Если бы еще была колбаса… – В надежде на чудо Никита обшарил глазами полки холодильника.

– То это была бы не яичница, а пицца, – Данилов достал из шкафа терку. – Ты натирай сыр, а я займусь помидорами…

– Тогда мне еще нужна тарелка, чтобы было куда натирать.

– Да, да, конечно. – Данилов поставил перед ним тарелку. – Только будь внимателен, не потри вместо сыра свои пальцы.

– Что я, маленький? – Никита поставил терку на тарелку и стал водить по ней куском сыра.

Назавтра Данилов почувствовал, что мнительность, ставшая уже привычной как во время подготовки пациенток к наркозу, так и во время самого наркоза, уменьшилась.

– Владимир Александрович у нас сегодня выглядит именинником, – пошутила доктор Федоренко. – Я угадала?

Ее отношения с главным врачом недавно испортились – продержав свою любовницу на исполнении обязанностей заведующего отделением около четырех месяцев, Гавреченков неожиданно привел на постоянное заведование своего знакомого врача из роддома при сто пятнадцатой больнице. Оскорбленная донельзя, Федоренко тут же превратилась в оппозиционерку, и весь роддом с удивлением обнаружил, что Татьяна Викторовна, в сущности, совсем не стерва, а даже наоборот. «Снежная королева» сбросила свой ледяной панцирь и превратилась в милую женщину, недавно перешагнувшую тридцатилетний рубеж. Общительную, незаносчивую, веселую любительницу простых житейских радостей.

Операции Федоренко неожиданно оказались приятными для Данилова. Исчезла взаимная неприязнь, ей на смену пришли деловые, по-настоящему рабочие отношения.

Немного поразмышляв над переменами в характере Татьяны Викторовны, а более всего – над причинами, их вызвавшими, Данилов заключил, что скорее всего бесперспективные вялотекущие отношения с Гавреченковым угнетали Татьяну и портили ее характер. Объяснение было несколько надуманным, но Данилова оно удовлетворило.

– Не угадали, – улыбнулся Данилов. – Просто хорошее настроение.

Даже если лицо скрыто маской, улыбку видно по глазам.

Данилов убедился в том, что женщина, лежащая на операционном столе, вошла в наркоз должным образом, и разрешил:

– Начинайте, пожалуйста.

Все было нормально. Кесарево сечение назначили из-за поперечного расположения плода с полным предлежанием плаценты. Мало того что ребенок лежал не вдоль, как положено, а поперек матки, ему еще и преграждала выход плацента, прикрепленная совсем не там, где ей положено было быть.

Пациентке позавчера исполнилось двадцать лет. Анамнез не отягощен – Данилов собирал его чуть ли не полтора часа. Редкие респираторные инфекции и корь с ветрянкой, перенесенные в детстве, не считались.

На общем обезболивании остановились по медицинским показаниям – поосторожничала Федоренко. Кто его знает, какой сюрприз преподнесет атипично расположенная плацента. Может нарушиться процесс ее отделения, ведь она крепится к нижним отделам матки, сократительная способность которых невысока, или может случиться еще что-нибудь… В таких случаях лучше пациентке быть в полном наркозе. Так всем спокойнее.

Операция началась. Врачи (ассистировал незнакомый Данилову ординатор) возились у своего края стола, Данилов с Ирой – у своего. Мерцал экран монитора, капал в подключичный катетер полиглюкин, ритмично шумел наркозный аппарат.

– Очень просто определять степень гидратации по ресницам. – Данилов любил поделиться интересным симптомом с врачами или медицинскими сестрами. – Если они в наркозе или в коме сомкнуты, то все нормально. Если же начинают расходиться, значит, пациенту перелили жидкостей. Веки первыми реагируют на гипергидратацию – избыток жидкости.

– Буду знать, – ответила Ира, занося данные измерения артериального и центрального венозного давления в наркозную карту.

Время от времени Данилову казалось, что сейчас, через секунду-другую, с его подопечной что-то произойдет. Упадет давление, начнется аритмия, остановится сердце. Он беспокойно окидывал взглядом шприцы с растворами, набранными на всякий случай, и дефибриллятор, теперь всегда стоявший справа от изголовья на расстоянии вытянутой руки, и, словно не доверяя монитору, проверял пульс на сонной артерии. Чудил, в общем.

Заметив некоторые, пусть и небольшие, перемены в поведении Данилова, Гвоздев, неведомыми миру средствами все же сохранивший за собой пост заведующего отделением, сказал по окончании одной из совместных операций:

– Я в самом начале работы плохо перевязал один сосудик и получил кровотечение в брюшную полость. С последующей повторной операцией, все как полагается. Так после этого случая я года три вязал все сосуды дважды. Для гарантии, чтоб уж точно, чтоб – наверняка.

Данилов понял, на что намекает Гвоздев, но вида не подал.

После смерти Генварской работать стало тяжело. Были просветы, были периоды депрессии, но главное оставалось неизменным – если раньше Данилов всегда верил в себя, в свой профессионализм, то сейчас он начал сомневаться в себе. Сомневаться и постоянно ждать какого-то подвоха.

Никто, кроме Данилова, не знал, как ему надоело это состояние. И не было средства, которое сделало бы его прежним. Самовнушение обрывалось, едва начавшись, ведь очень трудно убеждать себя в том, во что не веришь.

Елена с завидным упорством предлагала мужу вернуться на «скорую», считая, что состояние Данилова в первую очередь вызвано спецификой его нынешней работы. Данилов то отшучивался, то обещал подумать, но никаких шагов не предпринимал.

– Здоровый мужик! – похвалила новорожденного Федоренко и передала его неонатологу Кузякиной. – Держи, Ольга Романовна, чтоб не скучно было!

«Мужик» сморщил личико, открыл рот и издал первый крик.

– А мне вот всегда почему-то кажется, что мамочки и под наркозом слышат первый крик своих детей, – сказала Кузякина, взглянув на лицо оперируемой. – Посмотрите, она же улыбается.

– Не улыбается она, – ответил Данилов, не сводивший глаз с пациентки.

Тон его голоса был не слишком любезным. И правильно – зачем радоваться прежде времени. Какая, к чертям собачьим, улыбка? Гримасы на лице пациентки, находящейся в наркозе, говорят о том, что она начала приходить в сознание. Или о том, что сейчас ее вырвет. Лучше уж улыбаться своему малышу потом, когда из реанимации переведут в отделение. Каждому овощу свое время.

– Вот когда зашьем, тогда пусть и улыбается. – Федоренко тоже не любила, когда ей говорили под руку.

Отделив двумя руками послед, она вооружилась кюреткой и произвела ревизию полости матки.

– Была у меня однокурсница, дочь одного из университетских профессоров… – начала Федоренко.

Данилову стало ясно, что операция начала завершаться. Убедившись, что с пациенткой все в порядке, он позволил себе подумать о чем-то постороннем.

Разумеется, о вчерашней своей идее, уже успевшей стать решением, пусть и не окончательным.

– Татьяна Викторовна, а вы с самого начала хоте ли стать хирургом-акушером? – полюбопытствовал Данилов, воспользовавшись паузой в рассказе.

– О, нет, – Федоренко сверкнула глазами, – с моей специализацией была такая чехарда! Сначала я бредила неврологией, меня и сейчас можно разбудить среди ночи и попросить рассказать проводящие пути или двенадцать черепномозговых нервов. Я участвовала в нашем студенческом научном обществе, дневала и ночевала на кафедре, но в один прекрасный день меня отвратило от неврологии и вообще от терапии. Я представила, что всю свою жизнь буду обречена выслушивать жалобы пожилых хроников – и мне стало грустно. Запах лежачих больных, их неизлечимые болезни, их страдальческие взгляды, их занудство… Нет уж – увольте. Это не для меня! Так можно утратить вкус к жизни. Но я уже была нацелена на то, чтобы стать врачом, и сворачивать в сторону на пятом курсе мне совсем не хотелось. Снимай зажимы… Так вот, отобрала я специальности, где все молодые и большей частью здоровые, и задумалась: то ли в спортивные врачи подаваться, то ли в акушеры. Акушерство привлекло меня больше – прежде всего своей значимостью. Ведь нет дела важнее, чем способствовать рождению нового человека. Это я без какого-либо пафоса говорю… Все, можно зашивать, только не затягивай чрезмерно, края сомкнулись – и хорошо… Скажу начистоту – я бы с огромным удовольствием пошла бы в физиологическое отделение, чтобы иметь дело с полностью здоровыми девочками, но… – Федоренко вздохнула и умолкла.

О ее натянутых отношениях с Юртаевой знал весь роддом. Правда, причину конфронтации все, включая и самих участниц, давно позабыли, но кому она нужна?! Важен результат – противостояние!

Тревога улеглась только после того, как пациентка окончательно проснулась в реанимации, ответила на вопросы и продемонстрировала стабильные показатели гемодинамики.

– Хватит играть в прятки с самим собой, молодой человек! – В ординаторской некому было наблюдать за тем, как Данилов разговаривает с зеркалом, показывает ему язык и грозит пальцем. – Пора действовать!

«Если не руководствоваться правильными принципами, их не получишь», – вспомнилось из Конфуция.

На окончательное обдумывание решения у Данилова ушла неделя. Собрать информацию, переговорить по телефону кое с кем из старых знакомых (на социальных сайтах Данилов не тусовался и знакомства обновлял по старинке, при помощи телефона), еще раз все взвесить, чтобы потом уже не менять решения.

В конце концов Данилов решился, но до отпуска об этом никому не следовало знать. Ни на работе, ни дома. Определившись окончательно, и, как хотелось надеяться – бесповоротно, Данилов почувствовал облегчение. Ждать оставалось недолго, совсем недолго – месяцы делились на дни, а дней тех выходило меньше сотни. За минусом выходных – сущие пустяки.

В особо торжественных случаях, когда случалось что-то очень хорошее, Данилов начинал с Баха. Сонаты и партиты Баха входят в обязательный набор каждого скрипача-исполнителя; соната для скрипки соль минор была у Данилова одной из самых любимых. Иногда Владимиру казалось, что он исполняет ее не хуже Ойстраха, но прослушивание записи маэстро унимало гордыню сразу и надолго.

Отняв смычок от струн и все еще чувствуя музыку внутри себя, Данилов услышал за спиной тихое сопение.

– Тебе понравилось? – спросил он.

Никита под настроение мог слушать скрипку подолгу.

– Да, понравилось. – Парень подошел поближе и стал рассматривать скрипку так, словно видел ее в первый раз.

– Что тебя заинтересовало? – удивился такому любопытству Данилов.

– Никак не могу понять, почему слово «скрипка» происходит от слова «скрип»? – Никита сдвинул брови и наморщил лоб. – Чему тут скрипеть?

– Это ты не слышал, как играют некоторые исполнители, – улыбнулся Данилов, бережно убирая инструмент в футляр.

– А вот я, если бы был музыкантом, играл бы только на пианино, – выдал Никита. – Или на рояле.

– Я могу угадать ход твоих мыслей. – Данилов вспомнил себя в возрасте Никиты. – Скрипку, аккордеон, саксофон надо таскать с собой. А пианист всегда ходит налегке. Я угадал?

– Да-а-а! – От удивления у мальчика отвисла нижняя челюсть, и «а» получилось долгим. – А как?

– Знаешь, – Данилов понизил голос, словно готовился выдать страшную тайну, – мне ведь тоже когда-то было столько же, столько тебе. Дай бог памяти, в каком это году…

– А вы изменились с годами? – чуть поколебавшись, спросил Никита.

– Пожалуй – да. – Данилов сдержал улыбку, чтобы ненароком не обидеть мальчика. – Во всяком случае, я научился принимать решения, хранить тайны и ценить то, что имею.