Глава пятнадцатая. Эпизод с кокаином

Анестезиолога, если он хороший врач, не может не интересовать мнение пациентов о проведенной анестезии. Существует даже специальный термин «удовлетворенность пациента анестезией», который является своеобразной оценкой работы специалиста. Во многих странах высокая степень удовлетворенности пациента анестезией стала одним из главнейших признаков качественно проведенного обезболивания. Поэтому никого из врачей отделения анестезиологии и реанимации не удивило введение главным врачом специального опросного листка, который пациенткам предстояло заполнять после операции. Правда, озаглавлен этот листок был несколько иначе – «оценка больными анестезиологического обеспечения».

– С премиями теперь можно проститься, – предсказал опытный Клюквин. – Раз учитывается не только послеоперационный болевой синдром и послеоперационная тошнота и рвота, но и хренова куча других факторов: послеоперационная головная боль и головокружение, длительная сонливость, зуд, нарушение мочеиспускания, разнообразные неврологические нарушения и много еще чего, – то в каждой анестезии можно найти криминал.

– Да и сами выводы основаны на субъективных оценках, – поддержал Вознесенский. – Где точная грань между плохой анестезией, которая вызвала неприятные ощущения, и приемлемой, имеющей отдельные недостатки, но в целом вполне допустимой?

– И сколько будет хороших анестезий, при которых жалобы совершенно отсутствуют? – спросил Сахаров. – Куда проще делить по старинке. Не написали жалобы на анестезиолога – значит, анестезия была хорошей. Написали – плохой. Так ведь проще.

Данилов в дискуссию вступать не стал – пора было забирать пациентку из обсервационного отделения на операцию планового кесарева сечения.

В обсервации было непривычно шумно. Обе постовые акушерки вместе со старшей и доктором Гуровой стояли перед запертой дверью одной из палат. То одна, то другая начинали стучать в дверь и кричать:

– Откройте дверь! Мы вам ничего не сделаем!

– Что случилось? – поинтересовался Данилов.

– Заперлась изнутри и не открывает, – пояснил подошедший заведующий.

– А где ключ взяла? – спросил Данилов.

– Ключи от палат хранятся на посту или у старшей сестры. Обычно палаты никогда не запираются.

– Да наши замки пилкой для ногтей открыть и закрыть можно, – скривился Гвоздев. – Только бы она ничего с собой не сделала!

– А в окно влезть не пытались? – предложил Данилов.

– Окна закрыты, занавеси тоже. А мне лучше дверь высадить, чем стекла бить, сами понимаете.

Данилов понимал. Сломанная дверь не мешает функционированию палаты, тогда как разбитое окно делает ее непригодной для нахождения пациенток.

– Поможете дверь выбить, Владимир Александрович? Два мужика – это сила.

– Без проблем, Юрий Павлович, только давайте побыстрее, а то мне Копыреву из триста двенадцатой на операцию забирать.

– Так она там – Гвоздев указал глазами на дверь. – Минут десять назад выбежала из своей палаты, начала размахивать пилкой для ногтей и нести какую-то околесицу, что ни она, ни ее ребенок никому не нужны, а потом вдруг решила запереться в чужой палате, где как раз было пусто – кто на обследование ушел, кто в процедурный кабинет.

– С пилкой, говорите? – Данилов неплохо разбирался в замках, всю жизнь врезая и чиня их самостоятельно. – Найдите мне крестовую отвертку и пассатижи. Думаю, что дверь ломать не придется.

– Спаситель вы наш! – обрадовался Гвоздев. – Сейчас куртку накину и принесу инструменты из машины.

Он отсутствовал не дольше минуты: стремительно убежал и столь же стремительно вернулся обратно с плоским пластмассовым чемоданчиком в руках. Данилов тем временем попросил у одной из постовых акушерок канцелярскую скрепку и сделал из нее нехитрый инструмент для нажима на глубоко утопленную кнопочку, фиксирующую накладную панель.

Старшая сестра продолжала стучать в дверь и взывать к разуму затворницы.

Операция по вскрытию двери заняла секунд сорок. Поворотный механизм, как и предполагалось, был заблокирован пилкой для ногтей.

– Корифей! – восхитился Гвоздев и ломанулся в проем.

Данилов последовал за ним. Потом вошли все остальные.

Пациентка Копорева забилась в угол. Сидела, скрючившись, прямо на холодном линолеумном полу и беззвучно рыдала, уткнувшись лицом в ладони.

– Какого черта! – рявкнул Гвоздев, присаживаясь рядом с ней на корточки. – Вы что творите, дорогуша?

– И-и-и-и-и! – тонко и протяжно завыла «дорогуша».

– Встать можете? – спросил Данилов.

– Могу, – тихо ответила Копорева, не отнимая рук от лица и не делая попыток подняться.

– Тогда пойдемте в вашу палату, там и поговорим, – предложил Данилов. – А лучше не пойдем, а поедем.

– Катя, кресло! – распорядился Гвоздев.

– Бегу, Юрьпалыч! – отозвалась одна из постовых акушерок.

Когда каталка была доставлена, Данилов и Гвоздев подхватили рыдающую женщину под руки и усадили в кресло. Гвоздев взялся за рукоятки и покатил каталку в коридор. Данилов пошел следом.

– Вас, Анна Анатольевна, прошу с историей в три ста двенадцатую палату, а всем остальным – заниматься своими делами. Концерт окончен.

Копорева вдруг оглушительно рассмеялась.

– Концерт окончен! Здорово сказано!

– Давайте-ка лучше в изолятор, – на ходу изменил решение Гвоздев. – Там спокойнее. И перенесите туда из триста двенадцатой ее вещи.

В изоляторе они помогли Копоревой улечься на кровать, после чего приступили к осмотру.

Данилову в общих чертах уже была ясна суть дела. Внезапная бурная активность, подвижность, переходящая суетливость, рыдания, мгновенно сменяющиеся веселостью, в сочетании с бледностью кожных покровов, расширенными зрачками и немного неуверенными движениями свидетельствовали в пользу кокаина.

Давление у пациентки оказалось повышенным до ста шестидесяти на девяносто пять, пульс участился до ста двух ударов в минуту.

– Знобит чего-то, – пожаловалась Копырева, забираясь под одеяло.

– А во рту сушит? – спросил Данилов.

– Сушит.

– Что принимали, Галина Владимировна?

– Все, что доктора прописывали. – Копырева посмотрела сначала на заведующего отделением, а затем на своего палатного врача Гурову и улыбнулась.

– А еще? – Тон Данилова не располагал к шуткам.

– Больше ничего, вот вам крест! – Гурова вытащила из-под одеяла руку и истово перекрестилась.

– Ничего запрещенного не нюхали и не глотали?

Следов уколов на теле врачи при осмотре не обнаружили.

– За кого вы меня принимаете? – Пациентка попыталась изобразить, что ее оскорбил подобный вопрос, но не выдержала и рассмеялась.

– Вот ее вещи. – В изолятор вошла Катя с тремя пластиковыми пакетами в руке.

– Спасибо, – поблагодарил Гвоздев, кивком отпуская ее и обращаясь к пациентке: – У нас, Майя Леонидовна, сложилось мнение, что вы приняли какой-то наркотик…

– Да что вы, доктор!

– Тогда чем объяснить ваше столь неадекватное поведение? – спросил Данилов. – Да еще перед операцией?

– Да, кстати, – оживилась та, – а почему меня не везут на операцию?

– Потому что она отложена, – покачал головой Гвоздев. – Да уж, отличились вы. Ладно, Анна Анатольевна, вы пока останьтесь здесь, я сейчас пришлю Катю или Веру на индивидуальный пост. Пойдемте, Владимир Александрович.

– Психиатра будете вызывать? – для порядка уточнил Данилов.

– Да, пусть отпишется, а потом возьмем на операцию, – ответил Гвоздев. – Плановую или экстренную, естественным путем ей все равно рожать противопоказано. Кто у вас сегодня дежурит?

– Я и Анатолий Николаевич, – ответил Данилов.

– Значит, я с вами не прощаюсь. Да, Владимир Александрович, вы о кокаине подумали, не так ли?

– О кокаине, – подтвердил Данилов.

– Вполне вероятно. Дамочка состоятельная, ей это удовольствие вполне по карману. Вот ведь жизнь – только от одной беды придешь в себя, как тебе судьба следующую подкидывает. Хорошо, хоть ничего с собой не сделала.

– Сплюньте, – посоветовал Данилов.

Гвоздев демонстративно постучал себя костяшками пальцев по голове и скрылся за дверью своего кабинета.

Данилов вспомнил, что забыл оставить запись в истории родов. Пришлось вернуться в изолятор, взять у Гуровой историю и прямо там же, в изоляторе, быстро написать несколько строк.

Гурова тем временем продолжала расспрашивать пациентку о причинах произошедшего. Та отвечала в классическом для большинства наркоманов стиле, отрицая, изворачиваясь и пересыпая свою речь клятвами и заверениями.

Из обсервации Данилов ненадолго вернулся к себе в отделение, а затем отправился обезболивать первые роды у «договорной» пациентки. В «физиологическом» родзале его и нашла секретарь главного врача – ровно через пять минут после того, как роды закончились.

– Владимир Александрович, – даже по телефону чувствовалось, что Ольга Евгеньевна взволнована. – Алексей Емельянович просил вас срочно явиться к нему.

– Срочно не получится, – ответил Данилов. – Через четверть часа.

– Как скажете!

В приемной главного врача маялся Гвоздев. Увидев Данилова, он вскочил на ноги и сказал:

– Ну наконец-то. Пошли!

Не было времени расспрашивать о том, что случилось. Данилов вспомнил, что не восстановил наполовину разобранную дверную ручку в отделении обсервации. Неужели Гавреченков вызвал их с Гвоздевым из-за этого? Впрочем, с него станется…

Главный врач внимательно читал какие-то бумаги или просто симулировал великую занятость. Оторвавшись от чтения, он взмахом руки разрешил вошедшим сесть и обрушился на них со всей силой начальственного гнева:

– Что вы себе позволяете, а? Кто дал вам право набрасываться на беременную женщину с высосанными из пальца обвинениями?! Как вы, не будучи наркологами, на основании беглого внешнего осмотра рискуете ставить диагноз наркомании, да еще отменять на этом плановую операцию?!

– Алексей Емельянович, у нас были к тому основания, – попытался оправдаться Гвоздев. – Неадекватное поведение, согласитесь – нормальные люди ни с того ни с сего в палате запираться не станут…

– Нормальные люди не будут вести себя так, как вы! – перебил его главный врач.

– А психиатр уже приезжал? – спросил Данилов.

– Нет, – ответил Гвоздев, – и не приедет. Час назад Копорева выписалась под расписку. Ее забрал муж.

– Да! – подтвердил Гавреченков. – А перед этим он побывал у меня и пригрозил, что будет жаловаться на вас в департамент.

– За что? – изумился Данилов.

– За то, что вы сорвали операцию, оскорбили пациентку и своими действиями поставили под угрозу две жизни – ее и ее еще не родившегося ребенка. Я понятно объяснил?

– Понятно, но все это неправда! – Головная боль как всегда пришла в самый неподходящий момент.

– Конечно, – в голосе главного врача зазвучала неприкрытая издевка, – у вас своя правда. Особая.

– Алексей Емельянович, – едва сдерживаясь, начал Данилов, – все происходило на глазах у множества свидетелей. Она заперлась в палате и не желала открывать. Мне пришлось разобрать ручку, чтобы открыть дверь. Мы нашли ее плачущей, но через несколько минут ее разобрал смех…

Больше всего на свете Данилову хотелось надавать главному врачу оплеух. Не зуботычин, а именно оплеух. Звонких, увесистых, хлестких пощечин. Таких, чтобы очки улетели в угол, а лысая голова моталась бы из стороны в сторону. А напоследок смачно плюнуть в утратившую печать самодовольного превосходства физиономию и уйти прочь. Далеко и навсегда, чтобы больше никогда не встречаться с Гавреченковым.

– Изложите в объяснительной! – перебил Данилова главный врач. – Вы двое и палатный врач со старшей акушеркой.

– А от постовых акушерок не нужны объяснительные? – уточнил Гвоздев.

Данилов не понял – тупит заведующий обсервацией или издевается.

– От постовых не надо. Можете идти! – отрезал главный врач, возвращаясь к бумагам, лежащим перед ним на столе.

– Что там произошло? – выйдя в коридор, спросил Данилов.

– Да вдруг как снег на голову свалился муж нашей артистки. Дерганый, психованный, потный, явный нарком. Разорался в холле, что мы, мол, мучаем и оскорбляем его жену. Я вышел, попытался объяснить ситуацию, но он меня послал на три буквы и умчался к главному. Тот позвонил мне, велел немедленно выписать Копореву по собственному желанию, а затем явиться к нему. Я так и сделал.

– Испугалась постановки на учет и слиняла, – констатировал Данилов.

– Естественно! И жаловаться этот урод никуда не будет, не в его интересах раздувать всю эту историю. Положит жену в другой роддом, и все. Но главному просто не терпится дать нам по выговору!

Данилов согласно кивнул. Действительно – если в подобных обстоятельствах не собираешься объявлять выговор, то зачем требовать объяснительную? Ведь все было сделано как полагается.

– А чем занимается ее муж? – полюбопытствовал Данилов.

– Косил под телевизионного деятеля. Не то режиссер, не то оператор, не то старший помощник младшего осветителя. Угрожал, что сейчас к нам понаедут корреспонденты всех центральных каналов и устроят нам пресс-террор.

– Никогда не слышал такого слова – «пресс-террор». Кстати, а нашелся ли ваш вакуум-экстрактор? – вспомнил Данилов.

– Нашелся. – Гвоздев, должно быть, успел забыть об экстракторе и поэтому ответил не сразу. – В одном из боксов этажом выше.

– Как он там оказался?

– После выходных и не такое случается. – Гвоздев закатил глаза и покачал головой. – То ли кто-то пошутил, мало ли идиотов, то ли очередной ординатор там с ним медитировал. Хорошо, что это при Ксении произошло. Дело ограничилось устным внушением и обработкой бокса, в котором нашли экстрактор. У Емельяныча все бы получили по полной.

Поскольку обсервационное отделение предназначено для рожениц, имеющих какие-либо инфекции или «подозрительных» в этом отношении, то перенос вакуум-экстрактора из отделения обсервации в физиологический родовой зал – вопиющее нарушение санитарно-эпидемиологического режима.

На площадке у лифтов Данилов и Гвоздев расстались. Гвоздеву надо было ехать вниз, в приемное отделение.

– У главного уже был? – спросил Вознесенский, стоило Данилову войти в ординаторскую. – И как?

– Никак, – сухо ответил Данилов. – Поговорили и расстались.

После сведений, полученных от Ксении Дмитриевны, он свел общение с заведующим отделением к минимуму. Как ни странно, Вознесенский совершенно не удивился этому.

Сев за стол, Данилов написал объяснительную на имя главного врача. Объяснительная вышла короткой:

Данилов отдал листок старшей сестре, которая как раз собралась идти по делам в «административный аппендикс». Повезло, а то пришлось бы относить самому.