Освобожденный
– Вам все понятно, Заруба? – спросил начальник тюрьмы, почти торжественно дочитав соответствующий акт министерства юстиции. – Здесь говорится о том, что вас условно освобождают от пожизненного заключения. Вы отсидели двенадцать с половиной лет и все это время вели себя… гм… одним словом, образцово. Мы дали вам самую лучшую характеристику и… гм… короче, вы можете идти домой, понимаете? Но запомните, Заруба, если вы что-нибудь натворите, досрочное освобождение аннулируется; приговор, вынесенный вам за убийство вашей жены Марии, снова войдет в силу, и вам придется пробыть в заключении всю жизнь. Тогда уже сам Господь Бог вам не поможет. Так будьте осторожны, Заруба; в следующий раз сидеть вам до самой смерти.
Начальник тюрьмы растроганно высморкался.
– Мы вас любили, Заруба, но снова увидеть здесь не хотим. Так с Богом! В канцелярии вам выплатят причитающиеся деньги. Можете идти.
Заруба, верзила чуть ли не двухметрового роста, переминался с ноги на ногу и что-то бормотал: он был так счастлив, просто до боли, в груди его что-то хрипело, всхлипывания сдавливали горло.
– Ну, ну, – проворчал начальник, – смотрите не расплачьтесь тут! Мы раздобыли для вас кое-какую одежду, а строитель Малек пообещал взять вас на работу. Ах, вы хотите прежде побывать дома? Понимаю, понимаю, на могиле своей жены. Это похвальное намерение. Счастливый путь, Заруба, – сказал поспешно начальник тюрьмы и подал Зарубе руку. – И будьте внимательны, ради бога. Помните, что вы освобождены всего лишь условно.
– Какой славный человек этот Заруба! – сказал начальник тюрьмы, как только за освобожденным закрылась дверь. – Я вам должен сказать, Форманек, среди убийц встречаются очень порядочные люди; в заключении самые трудные – растратчики: тем в тюрьме все не по нраву. Жаль мне Зарубу!
Когда Заруба прошел двор Панкрацкой тюрьмы и за ним захлопнулись железные ворота, его охватило чувство страшной неуверенности: он боялся, что первый же попавшийся полицейский задержит его и приведет обратно. Он брел медленно, чтобы кто-нибудь грехом не подумал, будто он сбежал. Заруба вышел на улицу, и у него просто голова пошла кругом, так много было везде народу. Вон бегают дети, два шофера ругаются. Боже, сколько людей, раньше такого не было. Куда же все-таки идти? А, все равно! Машин-то, машин! И столько женщин! А за мной никто не идет? Кажется, нет, но сколько же тут машин! Теперь уже Заруба убегал вниз, к центру Праги, как можно дальше от тюрьмы; запахло чем-то копченым… но сейчас еще не время, сейчас еще нельзя; потом он почувствовал другой запах, более сильный; новостройка. Каменщик Заруба остановился, жадно впитывая запах извести и бревен. Он загляделся на пожилого рабочего, который месил цементный раствор. Зарубе так хотелось заговорить с ним, но у него это как-то не получалось; кажется, он совсем потерял голос; в одиночке отвыкаешь говорить. Заруба большими шагами спускался к центру Праги. Господи, сколько разных строек! Там вон строят из одного бетона, двенадцать лет назад так не строили. Этого не было, не было. В мои времена не было, думал Заруба. Но ведь опоры могут рухнуть, они такие тонкие.
– Осторожно, парень! Ты что, ослеп?
Он чуть не попал под машину, а затем – под звенящий трамвай. Проклятье! За двенадцать лет отвыкаешь ходить по улицам. Хотелось бы у кого-нибудь спросить: что это за стройка – такая большая! Хотелось узнать, как попасть на Северо-Западный вокзал. Из-за того, что рядом с Зарубой тарахтела машина, груженная железом, и его никто бы все равно не услышал, он попробовал громко произнести: «Скажите, пожалуйста, как пройти на Северо-Западный вокзал?» Нет, не получается: совсем, что ли, пропал голос? А может, там, наверху, в тюрьме, ржавеешь и становишься немым? Первые три года иногда еще кое-что спрашиваешь, а потом и спрашивать перестаешь. «Скажите, пожалуйста, как пройти…» Что-то заклокотало у него в горле, но на человеческий голос это похоже не было.
Заруба торопливо пробегал улицы – одну за другой. Он словно опьянел, или, может быть, это ему только снилось; все стало каким-то другим, не то что двенадцать лет назад: крупнее, шумнее, беспокойнее. И народу так много! Зарубе становится даже как-то грустно. Кажется ему, что он где-то на чужбине и с этими людьми ему никогда не договориться. Ах, попасть бы поскорее на вокзал и уехать домой, домой. У брата там домик и дети… «Скажите, пожалуйста, как пройти…» – попытался спросить Заруба, но только беззвучно пошевелил губами. Дома это пройдет, дома он заговорит, только бы добраться до вокзала.
Сзади раздался крик, и кто-то втащил его на тротуар.
– Какого черта ты, парень, не по тротуару идешь? – орет на него шофер.
Зарубе хочется ему ответить, да ничего не получается. Он только откашливается и пускается бежать дальше. Идти по тротуару! Да он для меня слишком узок. Люди, я так спешу, так хочу домой. Пожалуйста, скажите, как пройти на Северо-Западный вокзал? Может быть, по той самой оживленной улице, где движется вереница трамваев. Откуда берется столько народу? Ведь здесь целая толпа, и направляется она в одну сторону – наверное, тоже к вокзалу. Потому, видно, так и торопятся, что боятся опоздать на поезд.
Верзила Заруба прибавил ходу, чтобы не отставать. Видите, этим людям тоже не хватает тротуара. Пестрая, шумная толпа уже запрудила всю улицу, а люди все подходят, они просто бегут наперегонки и что-то кричат. И вдруг начали кричать все – протяжно и громко.
У Зарубы, опьяненного шумом, закружилась голова. Боже, как это здорово – столько народу! Там, впереди, запели какой-то марш. Заруба пристраивается к идущим и возбужденно топает. Посмотрите-ка, вокруг него все уже поют. У Зарубы что-то подкатывает к горлу, словно что-то толкает его изнутри, хочет вырваться наружу, – это песня: раз-два, раз-два. Он поет песню без слов, рычит что-то густым басом. Что же это за песня? Да не все ли равно. Я еду домой, я еду домой! Долговязый Заруба шагает уже в первом ряду и поет – хотя это и не слова, но все равно – это так прекрасно: раз-два, раз-два. С поднятой рукой трубит Заруба, как слон. Кажется, поет все тело, живот вздрагивает, как барабан. Грудная клетка неистово гудит. А в глотке становится так хорошо, словно он большими глотками пьет вино или плачет. Тысячи людей кричат: «Позор! Позор правительству!» Но Заруба не может понять, что там кричат, и только победоносно трубит: «А-а! А-а!» Размахивая длинной рукой, Заруба идет впереди всех. Кричит и ревет, поет, громко смеется, колотит себя кулаками в грудь и наконец издает крик такой силы, что он взвивается над всеми головами, словно знамя. «У-ва, у-ва!» – трубит Заруба во все горло, во всю силу своих легких, от всего сердца, закрывая глаза, как петух, когда кукарекает. «У-ва! А-а! Ура-а!»
Вдруг толпа останавливается и не может двинуться дальше. Ощетинившись, она отступает беспорядочной волной и разражается пронзительным криком. «У-ва! У-ра!» Заруба закрыл глаза, он весь поглощен звуками этого своего великого освобожденного голоса, который поднимается откуда-то из самой глубины души.
Неожиданно чьи-то руки хватают его, и задыхающийся голос кричит в самое ухо:
– Именем закона вы арестованы!
Заруба открыл глаза: на одной руке у него повис полицейский и хочет вытащить его из группы людей, которые судорожно сопротивляются. Заруба ахнул от ужаса и хотел вырвать руку, которую выкручивал полицейский; он взревел от боли и свободной рукой, будто палицей, стукнул блюстителя закона по голове. Полицейский побагровел и отпустил его, но в этот момент кто-то огрел Зарубу дубинкой по затылку: удар, другой, третий! Две огромные руки завертелись, словно крылья ветряной мельницы. Они лупили по чьим-то головам. Внезапно на его руках повисли два человека в касках, вцепились, словно бульдоги.
Заруба, задыхаясь от бешенства, старается сбросить их, пинает кого-то ногами, бьется, как помешанный, но его толкают и куда-то тащат. Полицейские вывернули ему руки и ведут по пустынной улице: раз-два, раз-два. Заруба теперь идет как овечка и мысленно только спрашивает: пожалуйста, скажите, как пройти на Северо-Западный вокзал? Ведь мне надо домой.
Двое полицейских вталкивают его в участок.
– Ваше имя? – спрашивает злой, ледяной голос.
Заруба и рад бы сказать, но только беззвучно шевелит губами.
– Как вас зовут? – орет злой голос.
– Заруба Антонин, – хрипло шепчет верзила.
– Где проживаете?
Заруба беспомощно пожал плечами.
– На Панкраце, – с трудом выдавил он из себя, – в одиночке.
* * *
Это не должно было произойти, но произошло: трое законников совещались, как вызволить Зарубу: председатель суда, прокурор и адвокат ex offo.
– Пусть Заруба ни в чем не признается, – предложил прокурор.
– Поздно, – проворчал председатель суда. – На допросе он уже признался, что вступил в драку с полицейским. Вот дурень, взял и во всем признался…
– Может, полицейские дадут показания, что не могут с уверенностью сказать, Заруба это был или кто-то другой, – предложил адвокат.
– Слушайте, – запротестовал прокурор, – не хватает еще, чтоб мы учили полицейских врать! Они же прекрасно знают, что это был Заруба. Лично я – за невменяемость. Предложите проверить его душевное состояние, коллеги. Я поддержу.
– Я, конечно, это предложу, – сказал адвокат, – но что будет, если доктора не признают его умалишенным?
– Я сам с ними поговорю, – пообещал председатель суда. – Это, конечно, не дело, но… не хочется мне, чтобы Заруба за такую глупость сидел всю жизнь. Быть бы мне сейчас подальше отсюда! Видит Бог, я дал бы ему шесть месяцев, даже не моргнув, но чтобы он провел в тюрьме остаток жизни – это уж мне совсем… не нравится.
– Если мы не сможем установить помешательство, – размышлял прокурор, – будет очень скверно. Поймите же, ради бога, я обязан возбудить дело о нарушении закона; что я еще могу сделать? Если бы этот болван хоть зашел в какой-нибудь трактир! Мы бы запросто установили, что он был пьян.
– Прошу вас, господа, – настаивал председатель, – сделайте как-нибудь, чтобы я мог его освободить. Я старый человек и не хотел бы на себя брать этот… ну, сами знаете что.
– Трудное положение, – вздохнул прокурор. – Ну, посмотрим. Может, выгорит с психиатрами. Так, значит, дело слушается завтра, да?
Однако слушать дело не пришлось. В ту же ночь Антонин Заруба повесился, очевидно от страха перед наказанием. Он был очень большого роста и висел как-то странно; казалось, он просто сидит на земле.
– Проклятие! – пробормотал прокурор. – Черт побери, какая глупость! Но мы, во всяком случае, тут ни при чем.
