ГЛАВА 3. ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ОНИСИМА КОША — РЕПОРТЕРА
Секретарь редакции «Солнце» еще минут пять кричал, суетился и бранился у телефона, р — Алло! Алло! Боже мой! Да отвечайте же!.. Скоты! Они нас разъединили! Алло! Алло!
Он повесил трубку и начал опять с бешенством звонить.
— Алло! Станция! Вы нас разъединили!
— И не думали. Это там, вероятно, повесили трубку.
— В таком случае, это ошибка. Соедините опять, пожалуйста…
Через несколько минут послышался голос, но уже не тот, который говорил раньше:
— Алло! Вы спрашиваете?
— Это отсюда мне звонили?
— Да, действительно, отсюда звонили недавно, но я не знаю, вам ли.
— Скажите, пожалуйста, с кем я говорю?
— С кафе Paul, площадь Трокадеро.
— Отлично. Будьте любезны сказать господину, говорившему со мной, что мне нужно ему еще кое-что сказать.
— Невозможно, мы сейчас закрываем, к тому же этот господин уже должен быть далеко.
— Можете ли вы описать мне этого господина?.. Знаете вы его?.. Это ваш постоянный посетитель?
— Нет, я его видел в первый раз… но описать его я могу, ему на вид лет тридцать, он брюнет с маленькими усами… Кажется, он был во фраке… но я не обратил на это особенного внимания.
— Благодарю вас, простите за беспокойство…
— Не за что. До свиданья.
— До свиданья…
Секретарь редакции недоумевал, как ему поступить. Напечатать ли сообщенную ему новость или подождать следующего дня. Если известие верно, то было бы обидно дать другой газете воспользоваться им. Ну а если все это ложь?.. Нужно было немедленно принять какое-нибудь решение.
Подумав хорошенько, он пожал плечами, выбросил несколько строк иностранных известий и заменил их следующими:
УЖАСНАЯ ДРАМА
«Только что получено известие, что в № 29 по бульвару Ланн, в доме, занимаемом одиноким стариком, открыто преступление. Он найден с перерезанным горлом. Один из наших сотрудников немедленно отправляется на место происшествия.
Сообщено в последнюю минуту нашим частным корреспондентом».
Несколько минут спустя машины работали полным ходом, а в три часа утра триста тысяч экземпляров направлялись к различным вокзалам, разнося повсюду известие о «Преступлении на бульваре Ланн». В три четверти пятого половина парижского издания была готова. Секретарь редакции, все время следивший за работой, посмотрел на часы и велел позвать посыльного.
— Отправляйтесь сейчас на улицу Дуэ к господину Кошу и попросите его немедленно приехать сюда переговорить о важном деле.
— Таким образом, — думал он, — этот неисправимый Кош не сможет разблаговестить эту новость. Если она окажется ложной, то примечание, что это частная корреспонденция, снимает с меня всякую ответственность; если же это правда, то ни один из наших собратьев ею не воспользуется. Ах, если бы Кош был серьезным человеком, я бы его тотчас известил. Но доверьтесь-ка этому молодцу, который самым невинным образом, с самыми наилучшими намерениями разнес бы эту весть по всему Парижу, прелестному, но невозможному шалопаю, выбравшему именно эту ночь, чтобы не явиться в редакцию. Как раз, когда он нужен, его и нет. Ну, да. что…
Довольный успешным разрешением вопроса, он зажег трубку и проговорил, потирая себе руки:
— Милый мой, ты изумительный секретарь редакции.
* * *
…Онисим Кош только что заснул, когда посыльный «Солнца» позвонил у его двери. Он сразу проснулся, прислушался, думая, что это, может быть, сон, но после второго звонка поднялся с кровати и спросил:
— Кто тут?
— Жюль, посыльный «Солнца».
— Подождите минутку. Я открою.
Он зажег свечу, накинул халат и открыл дверь, порядочно рассерженный:
— Что случилось, чего вам от меня нужно?
— Господин Авио просит вас немедленно приехать.
— Ну, нет! Да он шутник, твой господин Авио! Еще и пяти часов нет!
— Извините, уже пять часов и двадцать минут.
— Пять часов двадцать! В такой час не стаскивают добрых людей с кровати. Скажите ему, что вы меня не застали дома… До свиданья, Жюль.
И он толкнул его к выходу.
— Что же, я уйду, — проговорил Жюль, — только все же я думаю, что дело важное, все насчет этого…
— Насчет чего?
Жюль вынул из кармана еще не просохший номер газеты, свежие чернила которого прилипали к пальцам. Он раскрыл его на третьей странице и показал в самом низу ее, в отделе последних известий, описание убийства на бульваре Ланн. Пока Кош пробегал глазами эти строки, он прибавил:
— Это известие передано нам по телефону, когда газета была уже почти набрана. Если это не утка, то тип, который сообщил все это, наверное, заработал в одну ночь двадцать пять франков.
— Двадцать пять франков?
— Ведь не нам же одним он позвонил. Очевидно, он рассказал свою историю всем утренним газетам и теперь явится в кассу и получит плату. Я сам это проделал во время пожара на благотворительном базаре. Я стоял возле на улице… Только тогда я имел дело с вечерними газетами, а из них только две платят…
— Конечно… конечно, — проговорил Кош, отдавая ему газету. — Вы умный малый, Жюль!..
А сам подумал: «Дурак!»
Потом прибавил:
— Да, это, вероятно, насчет этого, скажите господину Авио, что я сейчас буду. Только оденусь…
Оставшись один, Кош начал смеяться. В самом деле, не смешно ли было, что ему пришли сообщить эту новость? В первую минуту он и сам удивился. Два или три часа крепкого сна заставили его забыть волнения этой ночи. Он пришел в недоумение, для чего его зовут, и понял только тогда, когда Жюль развернул газету. Положительно все устраивалось как нельзя лучше. Он было опасался, чтоб это дело не поручили другому, что непременно парализовало бы его свободу действий. Теперь же все карты были в его руках.
Продолжая раздумывать, он одевался. В нетопленой комнате было холодно; он надел фланелевую рубаху, толстый костюм и теплое автомобильное пальто. Надев шляпу, ощупал карманы, удостоверился, что ничего не забыл. Проходя мимо комнаты консьержки, он крикнул, чтобы ему отворили, и услышал сонный голос, ворчавший за дверью:
— Когда же кончится это шатанье?..
Проезжал извозчик. Кош позвал его, сел, дал адрес «Солнца» и снова погрузился в думы.
Ему следовало бы разыграть в редакции полное неведение. Не лишним будет даже притвориться рассерженным. Плохо скрываемое недоверие тоже будет кстати. Таким образом он заранее снимал с себя всякое подозрение и оставлял секретарю гордость важного открытия. Он слишком хорошо знал людей вообще, и в частности журналистов, и понимал, что, если хочешь достигнуть своей цели, нужно оставить на их долю частичку успеха во всяком предприятии: это своего рода куртаж . Авио особенно заинтересуется этим делом, если сможет сказать:
— Я был прав. Никто не хотел слушать меня. Кош уверял, что меня провели. Но я стоял на своем. Я чувствовал, что это не утка; меня не обманешь, я старый воробей.
Извозчик остановился. Он заплатил ему и быстро поднялся в редакцию. Секретарь ожидал его, прохаживаясь вдоль и поперек кабинета. Как только он его увидел, то закричал:
— Наконец-то вы явились! Мы битых три часа вас разыскиваем. Не знаю, где вы проводите ночи, — впрочем, это ваше дело, — но, по правде говоря, могли бы вы заглянуть в редакцию. Никогда не знаешь, где вас найти…
— У меня дома, — возразил Кош самым естественным тоном. — Я обедал у приятеля и в час ночи был уже в постели. Я вышел из редакции в половине восьмого, все было спокойно. Что случилось у вас, если потребовалось мое присутствие?
— Вот что случилось: в два часа ночи мне было сообщено, что на бульваре Ланн совершено преступление.
— Отлично. Я сейчас беру автомобиль и лечу в полицию.
Секретарь удержал его.
— Подождите минуту! В полиции вам едва ли дадут какие бы то ни было сведения по той простой причине, что там ничего не известно.
— Я не совсем хорошо понимаю, — перебил его Кош, — полиции ничего не известно о преступлении, а вам известно? Каким это образом?
— Прочитайте, — сказал Авио, подавая ему газету.
Кош прочел во второй раз свое сообщение и сделал вид, что читает с большим вниманием.
— Черт возьми, — пробормотал он, дочитав до конца, — это мне кажется подозрительным. Уверены ли вы, что вас не одурачили?
— Если бы я был в этом совершенно уверен, — возразил секретарь, — я бы не поставил примечания: «от частного корреспондента»… Впрочем, — он принял таинственный вид, — я имею веские данные думать, что это правда.
— Не будет ли нескромно спросить вас, какие это данные?
— Нескромно?.. Нет… Но только бесполезно… В сущности, положение совершенно простое и может быть резюмировано в нескольких словах! Прежде всего нужно проверить сообщение. Затем, будучи первыми и единственными осведомленными, воспользоваться тем временем, пока другие журналисты еще ничего не знают, чтобы вести наше расследование одновременно с полицейским. Думаю, что мой корреспондент не ограничится одним сообщением этой ночи и скоро явится сюда — хотя бы для того, чтобы получить гонорар…
— Вы так думаете? — спросил Кош.
— Думаю, — подтвердил секретарь.
— Ну-ну! — пробормотал Кош.
— Милый мой, надеюсь, вы не откажете мне в некотором опыте, приобретенном двадцатилетней практикой?..
«Наивная душа, — подумал Кош. — Как бы ты удивился, если бы узнал, кто твой корреспондент! Глупый хвастун, у тебя не было этого резкого тона, когда ты меня упрашивал ночью… Нет, твой корреспондент за деньгами не придет. Твои двадцать франков не удовлетворят его честолюбия; твой опыт ничто в сравнении с его хитростью».
Он прибавил громко:
— Конечно… Но все же, согласитесь, что все это очень странно, и я совершенно недоумеваю, с чего начать.
— Это ваше дело. Прежде всего убедитесь в достоверности факта, затем поступайте как хотите, но устройтесь так, чтобы доставить мне к вечеру статью в четыреста строк с приложением фотографий. Если вы толково все это обделаете, я попрошу для вас у патрона пятьдесят франков в месяц прибавки.
— Очень вам благодарен, — сказал репортер. Но про себя подумал:
«Если я толково все обделаю, то есть как я это понимаю, то вопрос будет не в пятидесяти франках. Газета, которая захочет иметь сотрудником Онисима Коша, не пожалеет денег. Мы поведем дело широко, по-американски!»
…Небо уже начинало подергиваться светлыми полосами. Начинающий день примешивал свой бледный отблеск к свету лампы. Гул машин прекратился, и вместо него с улицы доносился неясный шум, прерываемый время от времени громким звуком автомобильной трубы. Омнибус проехал, гремя колесами и дребезжа стеклами. Онисим Кош поднялся со стула, взял номер «Солнца» и положил его в карман.
— Вы говорите: бульвар Ланн, номер…
— Двадцать девять. Не становитесь вдруг рассеянным, теперь не время.
— О! Будьте спокойны, — возразил Кош, — теперь семь часов, и я принимаюсь за дело.
— А я иду спать. Думаю, что я заслужил несколько часов отдыха: ведь я работал в то время, как вы спали…
Кош отвернулся, чтобы скрыть улыбку, кривившую его губы, и насмешливый огонек, блеснувший в его глазах, и вышел. На лестнице он столкнулся с посыльным, который спросил:
— Ну, что же, это было насчет того, что я вам показал?
— Да.
Он взял извозчика и сказал ему:
— Avenue Henri Martin, угол бульвара Ланн.
Чувство какого-то непонятного стыда не позволило ему дать точный адрес. Не отдавая себе отчета, он поступал, как виновный, не решающийся подъехать к самому дому. Но ему казалось, что, услышав адрес: «Бульвар Ланн, 29», извозчик должен покоситься на него. По панелям мимо закрытых магазинов быстро шли прохожие. Он подумал, что эта ночь, медленно переходящая в туманное и холодное утро, тянулась страшно долго. Чтобы лучше сосредоточиться, он сел глубже в угол, закрыл глаза и начал перебирать тысячу разных мыслей, переходя от своих планов то к картине преступления, то к зале ресторанчика, где он принял окончательное решение. Бледный зарождающийся день отчего-то напоминал ему мрачное утро перед казнью, и в этом хаосе мыслей, сменяющих одна другую, последовательно проходили перед его глазами лица двух бродяг и их сообщницы, бескровное лицо убитого и кровавая рука с огромными пальцами, след которой он смыл со стены.
Когда извозчик остановился, уже совсем рассвело. Они-сим Кош медленно прошел вдоль бульвара Ланн. Жители понемногу просыпались, и в окнах появились заспанные лица с опухшими глазами. Перед одной дверью стоял булочник. Мальчик-мясник шел, посвистывая, с корзиной в руках. Почтальон звонил у ворот маленького особняка. Кош посмотрел на номер — 17. Бульвар так не похож днем на то, чем он был ночью, что Кош не заметил, как подошел к дому.
День обещал быть холодным, но ясным. Солнце медленно выплывало из-за маленьких облачков и бросало на белые плиты тротуара, на обвитые плющом ограды, на остроконечные крыши домов молодой весенний отблеск. От ночных теней не оставалось и следа, и контраст между видом этой улицы днем и ночью был так разителен, что Кош одну минуту начал сомневаться, не приснилось ли все это ему, не было ли это кошмаром. Было более восьми часов. Многие уже успели купить «Солнце», но, казалось, никто не подозревал о случившемся. Проходящий мимо полицейский читал как раз ту страницу газеты, на которой было помещено сообщение. Кош подумал: «Или вся эта история — плод моего воображения, или он прочитает и остановится».
Но полицейский прошел мимо.
— Что же это, наконец, — пробормотал Кош, — не сумасшедший же я? Ведь это не бред. То, что существует в моей памяти, случилось в действительности. Я действительно проходил по этой улице, вошел в сад, потом в дом, я видел зарезанного человека, лежащего на постели, я…
Он обхватил руками голову и почувствовал у правого виска довольно сильную боль. Он посмотрел на руку: на кончиках пальцев повисло несколько капель крови.
Тогда все, что было запутано и туманно, сразу прояснилось в его голове. Он вспомнил свое падение и рану на лбу, а когда поднял глаза, то увидел, что стоит перед номером 29.
Все было тихо и безмолвно. На желтом песке дорожки виден был след его шагов, более заметный по краю клумбы, где он, ступая на газон, стер ногою иней, который потом опять легким слоем покрыл след его ботинка. Он тогда не подумал об этой подробности, а теперь обрадовался ей как неожиданной помощи и начал ходить взад и вперед перед домом. Прохожие сновали вдоль улицы. Какой-то рабочий пристально на него посмотрел, по крайней мере, ему так показалось. Бесполезно было дальше тут стоять, рискуя обратить на себя внимание. Никогда нельзя ручаться, что вас не заметят и впоследствии не узнают.
Не остроумнее ли было бы ему, простому журналисту, отправиться в полицию и дать комиссару прочитать газету?
В эту минуту подъехали две извозчичьи кареты и остановились в нескольких шагах от него. Из карет вышло несколько человек, между которыми он увидел комиссара; четыре агента следовали на велосипедах. Они поставили свои машины к забору, как раз на том самом месте, где он раздвинул плющ, чтобы прочитать номер.
Комиссар постоял минуту в нерешительности, потом дернул звонок и приготовился ждать.
Тогда Кош, на которого он некоторое время посматривал, подошел и обратился к нему с любезной улыбкой:
— Сомневаюсь, чтоб вам открыли! В доме нет никого или, вернее, никого, кто бы мог услышать ваш звонок!
— Кто вы такой, месье? Попрошу вас оставить меня в покое.
— Простите, — продолжал Кош с поклоном, — мне следовало сначала представиться. Извините мою забывчивость: Кош, сотрудник газеты «Солнце». Вот моя визитная карточка, мой пропуск…
— Это другое дело, — проговорил комиссар, отвечая на его поклон, — я очень рад встретиться с вами. Ваша газета поместила в своих последних известиях сообщение, очень удивившее меня. Боюсь только, не слишком ли доверчиво вы отнеслись к нему…
— Вы так думаете? Мы обыкновенно очень осторожны в этих делах. Раз «Солнце» напечатало сообщение, то оно должно быть верным. Мы печатаем до восьми тысяч номеров в день и уток и скандалов не выпускаем.
— Я это знаю. Все же я не могу понять, какое расследование могли вы произвести, принимая в расчет предполагаемый час этого предполагаемого преступления, о котором даже я ничего не знал.
— Пресса располагает разнообразными способами расследований…
— Гм… Гм… — недоверчиво пробурчал комиссар и позвонил еще раз.
— Во всяком случае, — проговорил Кош, — не находите ли вы странным, что никто не отвечает?
— Нисколько. Это может быть простой случайностью. Если этот дом пустой…
— Да… но он не пустой.
— Как можете вы это знать?
— Это уже моя профессиональная тайна. Я охотно помогу вам в ваших розысках, но не спрашивайте у меня больше, чем я могу сказать.
— Чтобы говорить так утвердительно, вы должны иметь доказательства.
— Нечто в этом роде. Лицо, сообщившее нам об том случае, было, без сомнения, хорошо осведомлено.
— Его имя?
— Право же, господин комиссар, вы задаете мне затруднительные вопросы… Не могу же я вам выдать одного из наших товарищей!..
Комиссар посмотрел на Коша в упор:
— А если я вас заставил бы говорить?
— Не вижу, каким способом вы заставите меня сказать то, о чем я желаю умолчать, разве подвергнете меня пытке — да и то… Но я вовсе не хочу ссориться с вами и потому предпочитаю признаться вам, что я ничего не знаю о нашем корреспонденте: ни его имени, ни его возраста, ни его пола, ничего… ничего… кроме правдивости его голоса, точности его показаний, уверенности его слов…
— Повторяю вам, месье, раз полиция ничего не знала, только убийца или его жертва могли говорить. Но, как вы говорите, жертва умерла… Остается убийца…
— А может быть, это и есть мое предположение?
— Это великолепно! Вот самый необыкновенный преступник, о котором я когда-либо слышал. За все время моей долголетней службы я никогда подобного ему не встречал. Прошу вас, Кош, если он из числа ваших друзей, покажите мне его.
— Дело в том, — возразил Кош со своей вечной улыбкой, — что он едва ли разделяет ваше желание встретиться с ним. Я, впрочем, не верю в его виновность — это просто мой корреспондент. Если бы я знал наверное, что он и есть убийца, то уважение закона не позволило бы мне что-либо от вас скрыть. Я скорее думаю, что мы имеем дело с сыщиком-любителем, обладающим редкой проницательностью, но работающим ради удовольствия, ради славы…
В это время один из агентов подошел к комиссару:
— С другой стороны выхода нет. Задняя стена дома соприкасается с соседним жилым помещением, и единственная дверь та, около которой мы стоим.
— В таком случае войдем, — проговорил комиссар. — Слесарь пришел?.. Впрочем, его не нужно, дверь отворена.
— Не разрешите ли вы мне сопровождать вас? — спросил Кош.
— Жалею, что должен отказать вам. Но, видите ли, я предпочитаю быть один для предварительного следствия, если таковое потребуется. Как ни законно желание публики быть осведомленной, желание правосудия иметь полную свободу действий кажется мне еще более законным.
Кош поклонился.
— К тому же, — продолжал комиссар, — я не думаю, что этим причиню ущерб вашей газете. Ваш корреспондент, наверное, знает столько же, сколько буду знать я, выходя из этого дома. И если бы случилось, что я в интересах следствия сочту нужным скрыть от вас какую-нибудь подробность, он, конечно, вам ее сообщит…
Кош закусил губу и подумал:
«Напрасно ты иронизируешь со мной. Мы еще с тобой об этом потолкуем».
Больше всего его бесило то, что к нему не относились серьезно. Хотя он и знал, что последнее слово останется за ним, все же он не мог слышать равнодушно-насмешливого тона, которым с ним говорили.
Он посмотрел, как комиссар, его помощник и инспектор вошли в дом, пожал плечами и стал у дверей, чтобы быть уверенным, что если уж его не впустили, то и никакой другой репортер не войдет туда. Около дома собиралась толпа, привлеченная присутствием полиции и необычным движением входящих и выходящих из него людей. Один из любопытных объяснил дело по-своему: это был обыск на политической подкладке; другой, прочитавший «Солнце», восстановил факты: тут было совершено убийство. Он вдался в подробности, указывая час, намекая на таинственные причины этой драмы. Полицию начинали уже обвинять в бездействии. Разве не лучше было бы, вместо того чтобы расставлять полицию около дома, разослать ее во всех направлениях? Обыскать все трущобы?
Впрочем, что удивительного, если преступники сделались так смелы? Разве полицейские стоят когда-нибудь в опасных местах? А что такое улицы после двенадцати ночи? Разбойничьи притоны; и за такую охрану с каждым годом все увеличивают налоги. Невозмутимые полицейские рассеянно слушали все эти разговоры. Коша первые минуты они забавляли. Но скоро он перестал Слушать. Беспокойное любопытство терзало его. Он мысленно следил за комиссаром, он представлял себе его входящим в коридор, поднимающимся по лестнице и останавливающимся на площадке в нерешимости между несколькими дверями — если только следы крови, которые он ночью мог и не заметить, не показали ему дороги. На него вдруг напало сомнение: а что, если убийцы правда оставили свои следы на лестнице, — вся его mise en scene становилась бесполезной. Но этот страх скоро прошел. Если бы это было так, комиссар успел бы уже войти в комнату, слышны были бы голоса. Нет. Там, наверху, за закрытыми ставнями ощупью шли по темным комнатам. Окно коридора, выходящее на бульвар, было защищено плотной занавеской: он сам задернул ее ночью, чтобы никто не помешал.
Ему явственно представился тяжелый воздух этой залитой кровью комнаты, едкий запах недопитого вина в стаканах, он увидел черную дыру разбитого зеркала и ужасный труп с огромными глазами, распростертый поперек кровати.
Никогда он не переживал более тревожных минут, никогда мысли его не бежали так быстро.
Он смотрел на эти четыре окна и думал:
«Которое из них окно спальной? Которое откроется первым?»
Вдруг довольно уже многочисленная толпа заколыхалась, и посреди воцарившегося гробового молчания раздался стук ставен, ударяющих о стену. Между двумя растворенными половинками окна показалась голова и тотчас же скрылась.
Кош посмотрел на часы. Было три минуты десятого.
В эту минуту правосудию сделалась известна частичка того, что он знал уже с начала этой ночи. Он опередил его ровно на восемь часов. Важно было суметь использовать их, но прежде всего нужно было узнать первое впечатление комиссара.
Это впечатление — большей частью ошибочное — имеет серьезное влияние на ход следствия. Плохой полицейский бросается без оглядки на первый попавшийся след, стараясь во что бы то ни стало «работать быстро»; настоящий же сыщик, ни на минуту не теряя спокойствия, медленно подвигается вперед, уверенный в том, что время, разумно потраченное, никогда не потеряно и что самый логический вывод имеет меньше значения, чем самая пустячная улика, которую всегда находишь, когда умеешь смотреть.
Любопытных собралось такое количество, что пришлось оцепить часть улицы около дома, и в образовавшемся свободном полукруге Кош и несколько поспешивших на место преступления журналистов оживленно разговаривали. Представитель одной из вечерних газет, горячий и голосистый южанин, сердился, что не может узнать ничего определенного. Ему необходимо было иметь статью к двенадцати часам дня, а было уже около десяти! Коша, газета которого была единственной, опубликовавшей это известие, осаждали вопросами. Но его обыкновенная болтливость совершенно исчезла.
Он ничего не знал. Он ожидал, как и все другие. Если бы ему что-либо было известно, он с удовольствием поделился бы своими сведениями с коллегами. Ведь так всегда делается между репортерами. И не таким ли образом получаются самые верные и точные известия? Каждый приносит свою лепту, а потом все пользуются общими сведениями, и таким образом все телеграммы черпаются из одного источника, только каждым «специальный корреспондент» различно резюмирует свою. Такой способ выгоден для всех, так как нельзя требовать, чтобы один человек был одновременно в десяти местах. И притом, чтобы вести расследование, нужно обладать иногда очень крупными суммами денег, недоступными одному лицу и возможными для двух или трех работающих сообща.
И Кош продолжал доказывать, что он ничего не знает, напоминая десять, двадцать случаев, когда он, как хороший товарищ, делился с другими сведениями, полученными им благодаря счастливому случаю и его собственной ловкости.
Южанин соглашался с его словами, сгорая тем временем от нетерпения. Другие могли быть спокойны — перед ними были еще целый день и целый вечер для собирания новостей; для него же каждая минута дорога.
Он не мог никак понять, что комиссар не принимает в расчет этого, важного обстоятельства.
…Время шло, но никто не выходил из дома. Один из репортеров высказал мнение, что не мешало бы выпить и что лучше было ожидать в кафе, чем стоя перед домом. Но где найти его в этой трущобе?
— В двух шагах отсюда, — сказал один из собравшихся прохожих, — дойдете до конца бульвара, заверните на avenue Henri Martin; на площади Трокадеро вы найдете кафе.
— Великолепно! — обрадовался южанин. — Вы идете с нами, Кош?
— О! Нет, мне невозможно, невозможно в данную минуту, по крайней мере. Но вы не стесняйтесь мною; если я что-нибудь узнаю, я дам вам знать.
— Отлично. Идемте, господа.
Кош проводил их глазами и остался ожидать один.
Он рад был их уходу. В их присутствии его тайна тяготила его. Он двадцать раз чуть не выдал себя неосторожной фразой или словом. Ему понадобилось много характера, чтобы не сказать ничего своему собрату из вечерней газеты, зная, что бедняга рассчитывал, может быть, на свою статью, по четыре сантима строчка, чтобы рассчитаться в кухмистерской за обеды. Ну, да что делать! Не мог же он из пустой жалости, из глупой чувствительности испортить все дело, рисковать проиграть так успешно начатую игру?.. Со временем он ему возместит убытки. Пока это дело было его личным делом. Что дали ему до сих пор приятельские отношения, чтобы принести им в жертву такой случай отличиться?
Мало-помалу им овладевало нетерпение. Приятное сознание, что полиция натворит непременно глупостей, сменялось жгучим любопытством узнать все подробности этого расследования. Время от времени он прислушивался к разговорам толпы, стараясь поймать хоть одну фразу, которая могла бы дать ему какие-нибудь сведения относительно личности убитого, его жизни и привычек. Его положение было очень странное: ему лучше всех была известна часть истины, самая захватывающая, самая страшная часть, но ему совершенно было неизвестно то, что мог знать первый встречный, — имя убитого.
Из обрывков фраз, доносившихся до него, он заключил, что никто не знал ничего определенного.
Соседи рассказывали, что старик редко выходил из дома, только разве за провизией; что иногда, летом, он прогуливался ночью по саду, но никогда никого у себя не принимал, обходился без прислуги и вообще вел тихую и таинственную жизнь, тайну которой многие тщетно старались угадать.
Около полудня комиссар, его помощник и инспектор вышли из дома. Они остановились в садике, посмотрели на окна, подошли к стене и, наконец, направились к калитке, продолжая оживленно разговаривать. Кош остановил их у выхода…
— Ну, что же? — спросил он комиссара.
— Ваши сведения оказались верными…
— Не позволите ли вы мне теперь, когда предварительное расследование сделано, войти в дом, хотя бы на минутку?
— Уверяю вас, что это не представит для вас ни малейшего интереса. Я охотно облегчу вашу задачу, и, если вы ничего не имеете против того, чтоб проехаться со мной до канцелярии, я расскажу вам дорогой все, что я видел, все, что могу рассказать вам. Должен прибавить, что я уже составил свое мнение и что дело, я думаю, пойдет быстро…
— Вы нашли улики, напали на след?..
— Господин Кош, вы слишком много спрашиваете… А вы тем временем что делали?
— Я думал… слушал… смотрел…
— И больше ничего?
— Почти что…
— Вот видите, значит, если я вам ничего не расскажу, вам будет очень трудно составить на завтра статью. Но успокойтесь, я расскажу вам больше, чем нужно для двух столбцов.
— В таком случае я не останусь у вас в долгу. Послушайте. В течение трех часов, проведенных мною здесь, я, как вам уже сказал, размышлял, слушал и смотрел. Размышления, признаюсь, меня ни к чему не привели; слушая, я тоже ничего интересного не узнал. Но вы не можете себе представить, до какой остроты доходит зрение, когда оно работает одно. Обыкновенно одно чувство мешает другому и отчасти даже парализует его. Мне всегда казалось очень трудным, если не совсем невозможным, стреляя из ружья, отчетливо различить и звук выстрела, и облако дыма, и запах пороха, и сотрясение плеча. Но если мне удавалось сосредоточить внимание на одном из чувств, например на слухе, я прекрасно анализировал звук выстрела. В этом звуке, кажущемся таким простым и резким, я мог бы различить вспышку каждой из тысячи пороховых пылинок, трепет листьев от пролетающего мимо них свинца и эхо, раздающееся по лесу… Так вот, видите ли, стоя только что здесь, уверенный, что до меня не долетит ни единый звук из затворенного дома, что болтовня зевак имеет не больше значения, чем сплетни разных кумушек, устав биться над разгадкой тайны, ключ которой был, вероятно, в ваших руках, я начал смотреть…
Комиссар, рассеянно слушавший его, раскрыл было рот и произнес:
— Но…
Кош не дал ему докончить фразу и продолжал самым естественным образом:
— Я начал смотреть со страстью, с ожесточением, как может смотреть человек, который обладает только одним зрением, как смотрит глухой, как слушает слепой. Весь мой ум, все мое желание понять сосредоточились в моих глазах, и они работали одни, без помощи остальных чувств, и увидели нечто, на что вы, кажется, не обратили ни малейшего внимания, нечто, что может оказаться совершенно неинтересным, но может быть и первостепенной важности, нечто, что нужно увидеть сегодня, так как завтра оно может исчезнуть… даже не только завтра, но сегодня вечером… через какой-нибудь час…
— И это нечто?..
— Потрудитесь обернуться — и вы увидите сами, не так хорошо, как я, так как оно за час несколько сгладилось, но все же увидите достаточно ясно, чтобы пожалеть, что раньше не обратили на это внимание… Смотрите, это след ноги, отпечатавшийся в земле, это маленькое пятно, едва заметное на газоне, едва темнеющее посреди белого инея. Солнце немного изгладило его; час тому назад он был поразительно ясен.
— Вернемтесь, — поспешно сказал комиссар.
На этот раз Кош последовал за ним. Когда он ступил на песок аллеи, им овладело необъяснимое чувство гордости и страха. Он машинально перевел глаза со своих ног на вчерашний след. Длинный элегантный отпечаток не имел ни малейшего сходства с формой его грубых американских ботинок (эту обувь он обыкновенно носил днем, для ходьбы, но вечером надевал всегда тонкие лакированные ботинки, плотно облегавшие его узкую, с высоким подъемом ногу).
Комиссар, наклонившись над газоном, осматривал отпечаток. Солнце высоко взошло и прорвало наконец серые облака. Яркие лучи его золотили местами тонкий слой инея. Один из них упал прямо на след ноги.
— Скорее сантиметр, карандаш, — закричал комиссар, протягивая, не оглядываясь, руку.
— Вот карандаш, — сказал помощник, — но сантиметра у меня нет.
— Так сбегайте и достаньте мне его. Господин Кош, нет ли у вас фотоаппарата?.. Будьте любезны, снимите этот отпечаток.
— С удовольствием. Но фотография даст вам только изображение, и очень маленькое изображение, по которому вам будет невозможно установить соотношения между разными точками, существующие в действительности. Снимки с предметов, лежащих на земле, всегда бывают очень несовершенны; для таких снимков нужны особые, очень сложные аппараты. К тому же мы пришли уже слишком поздно… Солнце сильно греет… Мой отпечаток…
Произнеся эти два слова: «мой отпечаток», он слегка запнулся, потом быстро поправился:
— Отпечаток, найденный мною, делается все менее и менее ясным… его края сглаживаются, исчезают… через минуту от него ничего не останется… Смотрите, след каблука уже почти не виден… подошва также начинает таять… пропадать… Исчезло все!.. Какая жалость, что вы не вышли несколькими минутами раньше!
В глубине души он почувствовал громадное облегчение. В продолжение нескольких минут ему казалось — конечно, это была фантазия, — что все трое мужчин украдкой осматривают его, как будто угадывая, что в его грубом ботинке скрывается небольшая и узкая нога, подобная той, отпечаток которой сейчас исчез под лучами полуденного солнца. Хотя его целью было быть заподозренным и даже арестованным, но, чем ближе становилась эта цель, тем сильнее он желал отдалить ее.
Правосудие представлялось ему грозной силой, сторуким зверем, не выпускающим из когтей своих раз пойманную добычу. К тому же он сознавал, что ему выгоднее оставаться руководителем дела и самому выбрать минуту, когда он позволит задержать себя. Чтобы хорошо изучить все полицейские приемы, он хотел иметь возможность следить за их действиями, по возможности даже управлять ими, по желанию задерживать или ускорять их. Так что, когда комиссар, чтобы не выказать своей досады, проговорил: «В конце концов, очень может быть, что этот отпечаток оставлен одним из нас? Очень возможно, что мой помощник, шедший слева от меня, ступил на газон…», Кош согласился с его предположением, хотя и не сдался вполне.
Было очень нелишним зародить некоторое сомнение в голове комиссара; ясно было, что, говоря таким образом, он скрывал часть своей мысли и что ему будет трудно совершенно не упомянуть во время следствия об этом отпечатке, хотя он и делал вид, что не придает ему значения. Поэтому он сказал равнодушным тоном:
— Насколько я мог заметить, никто из вас не шел по клумбе. Когда вы направлялись к дому, я наблюдал за вами и думаю, что я бы заметил… Единственно, в чем я вполне уверен, — это в том, что отпечаток был совершенно ясен, когда я его впервые увидел. Но, повторяю, не могу ручаться, существовал ли он до вашего прихода или нет… Самое лучшее не говорить об этом.
Эта последняя фраза окончательно успокоила комиссара. Ему было бы неприятно, если станет известно, что он был менее проницателен, чем простой журналист. Этот промах мог повредить ему по службе, и он почувствовал благодарность к Кошу за то, что тот угадал его мысль, предупредил его желание, и он обратился к нему почти дружелюбно:
— Поедемте со мною. Я успею дать вам кое-какие сведения.
— Я бы предпочел, — возразил Кош, чувствуя выгоду своего положения, — проникнуть с вами, хотя бы на одну минуту, в комнату, где совершено преступление. Сведения, которые вы мне сообщите, несомненно, очень драгоценны, но если через час-другой журналист явится к вам за справками, вам невозможно будет утаить от него то, что вы мне расскажете. Тогда как теперь я здесь с вами один. Все остальные, потеряв терпение, ушли, и, если вы исполните мою просьбу, вам легко будет ответить тем, которые будут жаловаться на такую привилегию: «Нужно было быть на месте…» И наконец, рассказ очевидца имеет особое значение в глазах читателя. Даже если я останусь на месте убийства всего одну минуту, я гораздо живее опишу его.
— Ну, если уж вы так настаиваете, идите за мною. Мы войдем на минуту, но, по крайней мере, вы увидите…
— Я ничего больше и не прошу.
Все четверо направились к дому. Коридор, по которому Кош шел ночью, показался ему теперь очень широким. Он отчего-то представлялся ему узким, с серыми плитами и голыми белыми стенами.
Плиты были красные и блестящие, стены, выкрашенные светло-зеленым цветом, были увешаны старинными гравюрами, оружием и разными древностями, а лестница, которую он рисовал себе из старого дуба, была из полированной сосны. Все в этом доме было светло и весело.
Поднявшись по лестнице, он узнал площадку, и сам остановился перед дверью. Он пожалел эту невольную остановку и подумал:
«Если бы я был комиссаром, обратил ли бы я на это внимание?»
Но ему не дали времени долго размышлять. Дверь отворилась. Он сделал шаг и в волнении остановился.
Это возвращение в комнату, где он провел такие страшные минуты, было мучительно. В течение одной секунды он проклял свое вчерашнее решение и любопытство, приведшее его опять в эту комнату. Не решаясь посмотреть вокруг себя, он машинальным жестом снял шляпу.
Странное дело: он, не побоявшийся рыться в разбросанных бумагах, трогать полотенца, запачканные кровью, и даже труп убитого в то время, когда его окружала опасность, когда малейший жест, малейший возглас могли стоить ему жизни, теперь задрожал и снова почувствовал тот неопределенный, непонятный и непреодолимый страх, который охватил его вчера ночью около жандармского поста.
— Будьте осторожны, — предупредил его комиссар, — не трогайте ничего… даже этого осколка стекла, там… около вашей ноги… В таком случае все может иметь значение… вон там… там… это обломанная запонка… по всей вероятности, она не имеет никакого отношения к делу… но никогда нельзя быть уверенным…
Кош не принадлежал к числу людей, долго остающихся под тяжелым впечатлением. Высмеивая обыкновенно других, он высмеивал тоже и себя, и теперь наивное рассуждение пристава его немало развеселило. Эта запонка, не имеющая значения!.. Он подумал:
«А что, если это выдающийся сыщик? Что, если он сумел отличить посреди этого беспорядка настоящее от подделанного? Что, если он читает мои мысли и насмехается над моей неловкой комедией?..»
Комиссар продолжал:
— Все указывает на короткую, но отчаянную борьбу… Этот сдвинутый стол, этот сломанный стул, разбитое зеркало, труп, опрокинувшийся на краю кровати… Посмотрите на него; вы никогда не увидите более ужасного выражения лица у убитого. На нем можно прочесть всю сцену убийства. Она написана на этих искривленных губах, в этих закатившихся глазах, в этих руках, вцепившихся в простыни… Не правда ли, это ужасно? Вы, наверное, никогда ничего подобного не видели?..
— Видел, — прошептал Кош, говоря сам с собою. — Я видел однажды убитого человека через час, полчаса после его смерти. Не успев еще остыть, он сохранял в глазах как бы отблеск жизни. Он лежал, как и этот, в луже крови; рана была почти такая же… и между тем в нем было что-то несравненно более ужасное… На этого я смотрю без страха, как на восковое изображение… Это просто мертвец… Эта комната похожа на двадцать других комнат… Тогда как, смотря на того, другого… которого я видел… давно… я чувствовал ужас, застывший на его лице, на его губах, перед его глазами; дом… такой же мирный и веселый, как и этот, был пропитан запахом убийства, крови, еще живой, теплой и дымящейся, подобной той, которая течет по плитам бойни… Завтра, через несколько дней я забуду этого… Но того, другого… я его не забыл и знаю, что никогда не забуду…
Он говорил прерывающимся голосом, подчеркивал фразы, судорожно сжимая руки, переживая действительный ужас и в то же время опьяненный сознанием опасности, думая про себя:
«Слова, которые я говорю в настоящую минуту, понятны мне одному. Никто не может прочесть, что скрыто в моем мозгу. Я держу истину в своих руках, как пойманную птичку. Я слегка разжимаю пальцы и чувствую, как она начинает биться, готовая улететь; но я снова сжимаю ее крепче, сдавливаю… Мне стоит только произнести одно слово… сделать один жест… Нет, я этого слова не скажу… Я этого жеста не сделаю…»
— Странно… мне казалось… — проговорил комиссар. — Признаюсь, что даже на меня, человека привычного, эта картина страшно подействовала… И… вы в Париже видели этого убитого?..
— О нет, в провинции, давным-давно, лет десять тому назад… — пробормотал Кош.
Он слышал, что голос его звучит фальшиво, и прибавил, чтобы сгладить странное впечатление, произведенное его словами:
— Я только что начинал писать в маленькой местной газетке, около Лиона… Преступление, довольно банальное, наделало шуму только в округе… помню, что в парижских газетах о нем даже не упоминали.
На этот раз он ясно почувствовал, что глаза всех трех устремлены на него, и его охватил такой ужас, что ноги у него подкосились и он должен был прислониться к стене, чтобы не упасть.
— Ну, вы, кажется, видели достаточно для вашей статьи, — сказал комиссар. — Но, черт возьми, имея такие воспоминания, вы должны были бы быть немного хладнокровнее… Вы страшно бледны…
— Да… я чувствую, что я, должно быть, правда очень бледен… у меня вдруг закружилась голова… это сейчас пройдет…
— Ну, идемте, — ответил комиссар, указывая ему дорогу, и прибавил вполголоса, обращаясь к своему помощнику:
— Все на один образец эти журналисты! Они все всегда видели «более страшное», но когда очутятся лицом к лицу…
Кош ничего не расслышал, но, видя, что комиссар что-то тихо говорит помощнику, указывая на него глазами, он решил, что выдал себя, и подумал:
«Уже!.. Какой я дурак!..»
Проходя по комнате, он взглянул на себя в зеркало. Лицо его отражалось в нем так же, как и вчера, но сегодня оно показалось ему гораздо бледнее, круги под глазами были темнее, судороги, кривившие губы, более зловещими, и ему почудилсь, что таким должен быть приговоренный к казни, когда палач тащит его на эшафот.
Он закрыл глаза, чтобы не видеть больше себя, и вышел из комнаты неуверенными шагами, согнув плечи и стуча зубами.
Хладнокровие вернулось к нему только на улице. Холодный ветер разом разогнал страшные призраки. Он улыбнулся своему страху и сказал, садясь в экипаж:
— Положительно я отвык от таких зрелищ. Извините меня… я вел себя позорно… непозволительно…
— Полноте… все это дело привычки…
Экипаж, запряженный старой клячей, медленно катился по неровной мостовой. Солнце, на минуту было проглянувшее, опять скрылось. Все начинало окутываться серенькой дымкой. Пошел снег, сначала легкими пылинками, затем крупными, тяжелыми хлопьями, медленно падающими посреди тишины пустынной улицы.
Кош и его спутник молчали, оба погруженные в свои размышления. Кош протер рукой стекло кареты и посмотрел на мостовую, на дома и на падающий снег. Ему очень хотелось спросить у комиссара о его впечатлениях, но из-за чрезмерной предосторожности он не решался заговорить первым. Наконец, почувствовав, что такое упорное молчание может тоже показаться подозрительным, спросил:
— В сущности, какого вы мнения насчет этого дела? Обыкновенное ли это убийство с целью грабежа, или нужно искать более сложные, более отдаленные причины?..
— Если хотите точно знать мою мысль, я вам скажу, что с самого начала я оставляю кражу в стороне. Конечно, я не стану уверять, что все осталось в целости; я даже убежден, что некоторые вещи, может быть, деньги, были похищены… Но это только для виду.
— То есть как это для виду?
— Очень просто, преступники постарались сделать mise en scène, чтобы сбить с толку полицию.
«Однако, — подумал Кош, — неужели я попал на второго Лекока? Если так, то мне не повезло!»
И прибавил громко:
— Гм! Гм! Вот это интересно! Признаюсь, мне и в ум не пришло такое соображение. Таким образом, задача представляется очень сложной…
— Для поверхностного наблюдателя — да… Но для меня, сталкивавшегося в течение двадцатилетней карьеры со всевозможными типами, привыкшего разбираться в самых запутанных интригах, это другое дело. Одним словом, если бы спросили мое мнение, я бы сказал: «Человек прекрасно знакомый со всеми привычками старика, вошел в дом, завладел бумагами, которые были ему или необходимы, или могли его компрометировать…»
— Как?! — воскликнул Кош, страшно заинтересованный. — Бумаги!.. Простые бумаги?.. Вы думаете?..
— Я уверен. Я нашел целый ящик, набитый письмами. Я готов биться об заклад, что их туда положил не убитый старик. Убийца, просмотрев их, перешарив все конверты, побросал их как попало в ящик. Нашел ли он то, что искал? Следствие нам это покажет… Ясно только то, что он забрал несколько серебряных вещей — все ящики буфета были перерыты — с некоторой суммой денег, находившейся, вероятно, в кошельке, найденном моим помощником возле кровати; все это для того, чтобы навести на мысль о краже. Я нисколько не удивлюсь, если узнаю, что исчезли какие-нибудь драгоценности, все по той же причине, которую я вам сейчас объяснил. Я не скрою от вас, так как все равно это узнают через час все парижские ювелиры, а завтра все провинциальные, что я нашел на полу сломанную запонку с цепочкой, принадлежавшую, вероятно, убитому… Наконец — это хотя и чисто психологический аргумент, но для меня он имеет громадное значение, — порядок, если можно так выразиться, царствовавший среди этого беспорядка, какая-то забота о чистоте, проглядывающая даже в ужасе преступления, все это убеждает меня в том, что убийство совершено человеком из порядочного общества; что это человек очень уравновешенный, обладающий удивительным хладнокровием, что он действовал один… я скажу вам… Но я и так уже слишком много вам сказал…
Кош выслушал комиссара, не прерывая ни единым словом. Его первоначальное беспокойство сменилось чувством глубокого удовлетворения. Теперь он был уверен, что план его удался. Больше того, его mise en scène наводила полицию на мысли, которых он сам не ожидал. Казалось, будто комиссар добровольно осложняет факты и что, вместо того чтоб делать из них логические выводы, он сам создает себе затруднения. Даже самые простые вещи он возводил в степень важных улик. Вступив на ложный путь, он все приводил к своей первоначальной идее. Сразу отстранив предположение, что преступление совершено просто бродягами, — хотя такое предположение было самое правдоподобное, — он все истолковывал, применяясь к своей личной теории. С первого шага без колебания он попался в ловушку, расставленную ему Кошем. Когда комиссар сказал: «Преступники постарались сделать mise en scène, чтобы сбить с толку полицию», Кош подумал, что комиссар, одаренный необыкновенной проницательностью, угадал истину, тогда как на деле он еще больше затемнил ее, заключил в еще более непроницаемую ограду. Его хитрость не только не была открыта, но, по странной игре случая, человек, обязанный производить первое расследование, считал все улики, оставленные Кошем, не имеющими значения. Такой взгляд на вещи показался журналисту таким забавным, что он захотел услышать его еще раз, в более определенной форме.
— Если я хорошо вас понял, вы предполагаете, что убийца, светский человек, хотел навести на мысль о преступлении, совершенном бродягами? Он пытался — неудачно — «произвести» беспорядок? Он ограбил не так, как бы это сделал профессиональный вор. Он действовал один и хотел, чтобы думали, что он имел сообщников.
— Совершенно верно.
Карета остановилась. Кош вышел первый. Он был в чудном настроении: все устраивалось лучше, чем он ожидал. В течение нескольких часов он собрал больше известий, наслушался больше вздора, чем ему нужно было для первых двух статей. Он поблагодарил комиссара и очень естественно сказал ему:
— Теперь я совершенно спокоен. Если могу когда-нибудь быть вам полезным, я полностью в вашем распоряжении.
— Кто знает… Все возможно…
— Еще одно слово. Вы не будете упоминать о следе, который я вам указал в саду?
— Не думаю… в сущности, я его почти не видел…
— Конечно, конечно… С моей стороны я тоже ничего не скажу. Итак, до свиданья, господин комиссар, и еще раз благодарю.
— Рад служить. Надеюсь, скоро увидимся?
— Надеюсь.
«А теперь, — подумал Кош, — дело в наших руках!»
