Морис Левель
УЖАС

— Так, значит, это решено? — проговорил Лёду, стоя на пороге своего дома. — Как только у вас будет свободный вечерок, черкните слово и приходите обедать ко мне.

— Непременно, благодарю еще раз за приятный вечер…

— Полноте, это мне надо благодарить вас… Поднимите хорошенько воротник, теперь холодновато. Вы знаете дорогу? Прямо по бульвару Ланн? До avenue Henri Martin. Если поторопитесь, вы, может быть, поспеете к последнему трамваю… Ах! Еще один вопрос: у вас есть револьвер? Тут места небезопасны…

— Не беспокойтесь, он всегда при мне; я привык к ночным экскурсиям по Парижу и по своей профессии знаком с приемами бродяг. Не провожайте меня дальше. Смотрите, какая великолепная луна. Я вижу все, как днем, не беспокойтесь!

Онисим Кош перешел тротуар и бодро зашагал посередине улицы. Когда он уже был на углу, то услышал голос своего приятеля, кричавшего ему:

— До скорого свиданья, я жду вас!

Он обернулся и ответил:

— Непременно, буду очень скоро.

Лёду, стоя на верхней ступени лестницы, посылал приветствия рукой. Фигура его выделялась темным силуэтом на светлом фоне освещенной передней.

От спящего садика, от домика с затворенными ставнями, от всей уютной и буржуазной обстановки, которая угадывалась за этой освещенной дверью, веяло какой-то провинциальной тишиной, тишиной далекой и семейной. И Онисим Кош, в котором десять лет парижской жизни не могли окончательно изгладить воспоминаний юности, лет, проведенных в глуши провинции, длинных зимних вечеров, безмолвных улиц с сонными домами, остановился на минуту, смотря на затворяющуюся дверь. Неизвестно почему он вспомнил «своих стариков», давно уже мирно спавших в этот поздний час, милый старый дом, далекую родину и простую и здоровую жизнь, которая была бы его уделом, если бы какой-то злой дух не заманил его в Париж, куда он приехал с радужными надеждами на успех и где должен был теперь довольствоваться местом репортера в утренней газете.

Он зажег папироску и не торопясь продолжал свой путь.

Тонкий обед, старое вино затуманили его голову, разбудили давно заснувшие надежды. В эту минуту, когда ничто не мешало его мечтам: ни стук машин, ни шелест бумаги, ни запах чернил, тряпок и сала, свойственный типографиям редакций, — ему почудился близким и возможным великий и неуловимый призрак: «Слава!»

И прежде ему приходилось не раз испытывать это же самое чувство. Сидя ночью в залитой огнями зале какого-нибудь ресторана, отуманенный вином, музыкой цыган, близостью оголенных женских плеч и сильными ароматами духов, среди всего этого смешения красок и звуков он вдруг неожиданно и ясно начинал сознавать, что на голову выше всей этой толпы, что создан для чего-то великого, и говорил себе:

— В эту минуту, если б у меня были под рукой перо, бумага и чернила, я написал бы бессмертные слова…

Увы, в такие минуты, когда человек чувствует в себе прилив творческой силы, перо, чернила и бумага обыкновенно отсутствуют… Так и теперь, в тишине этой зимней ночи, под раздражающими ласками холодного ветра, идеи и воспоминания проносились в его голове, почти не оставляя следа.

Где-то пробили часы: этого звука было достаточно, чтобы разогнать все его грезы. Прошлое любит являться в тишине, а ничто не напоминает более настойчиво о настоящем, как неожиданный бой часов.

— Вот тебе и на! Половина первого, я пропустил последний трамвай, а на извозчика трудно рассчитывать в этом глухом квартале!

Он прибавил шагу. Бульвар, обрамленный слева маленькими особняками, справа — закругленной массой укреплений, казался бесконечным. Изредка мерцали газовые фонари. Они одни, казалось, жили на этой одинокой дороге между спавшими домами, пригорками газона и голыми деревьями, которые даже не шелестели в эту тихую ночь.

В этом абсолютном покое, в этом полном молчании было что-то раздражающее. Проходя мимо одного бастиона, занятого жандармами, Онисим Кош замедлил шаги и заглянул в сторожевую будку. Она была пуста. Он пошел вдоль ограды. За решеткой расстилался совершенно белый двор, и на белизне его время от времени камешки бросали маленькую черную тень. Из конюшен доносились звон цепей и ржание лошадей.

Эти неясные звуки окончательно разогнали смутную тревогу, которая овладела им с начала дороги: Онисим Кош, мечтатель и поэт, исчез; оставался только Онисим Кош, неутомимый репортер, всегда готовый собрать свои доспехи и одинаково хладнокровно интервьюировать путешественника, вернувшегося с Северного полюса, или привратницу, которой казалось, что «она видела, как прошел убийца…».

Его папироска потухла. Он вынул другую и остановился, чтоб зажечь ее. Он собирался продолжать свой путь, когда увидел три тени, кравшиеся вдоль стены и приближавшиеся к нему. Во всякий другой момент он бы даже не обернулся. Но поздний час, этот глухой квартал и какой-то непонятный инстинкт заставили его остановиться. Он отступил в тень и, спрятавшись за дерево, начал смотреть.

Впоследствии он вспоминал, что в эту минуту, которая должна была стать решающей в его жизни, все его чувства странно обострились: глаза его пронизывали темноту и открывали в ней массу обычно незаметных подробностей. Ухо его различало малейший шелест. Хотя он был человеком храбрым и даже отважным, он все же ощупал рукой револьвер, и это прикосновение наполнило его радостной уверенностью. Тысяча неясных мыслей промелькнула в его голове. Ему отчетливо представилось то, что годами дремало в глубине его души. В течение нескольких секунд ему стала понятна тревога человека в опасности, который переживает между двумя ударами сердца всю свою жизнь; он узнал страшную угрозу близкой и неминуемой опасности, и отчаянное усилие человеческого организма, когда мускулы, чувства и разум достигают для защиты жизни высшего напряжения.

Тени все подвигались, то останавливаясь, то пробираясь быстрыми шагами. Когда они были всего в нескольких шагах от него, они пошли медленнее и остановились. Благодаря свету газового рожка ему легко было рассмотреть их подробно и следить за каждым их движением.

Их было трое: женщина и двое мужчин. Поменьше ростом держал в руках объемистый сверток, обмотанный тряпками. Женщина прислушивалась, поворачивая голову то направо, то налево. Как будто испугавшись какого-то невидимого свидетеля, они отступили, чтрбы выйти из освещенной полосы. Третий сначала оставался неподвижным, потом сделал шаг вперед и прислонился к фонарному столбу, закрывая глаза руками. У него был страшный вид: бледное лицо, впалые щеки, широкие руки, судорожно сжимающие лоб, на который спускалась блестящая прядь черных волос. Сквозь пальцы его рук просачивалась кровь и стекала вдоль щеки и подбородка до самого ворота одежды.

— Ну что же, — тихо проговорила женщина,^— чего ты стал?

Он проворчал:

— Мне больно!

Она вышла из темноты и подошла к нему. Маленький человек последовал за ней, положил сверток на землю и пробурчал, пожимая плечами:

— Есть время нежничать из-за пустяков!

— Хотел бы я послушать, что бы ты запел, если б тебя так разделали, как меня! На, взгляни!

Он отнял ото лба свои окровавленные руки и открыл страшную рану, широкой бороздой рассекавшую его лоб слева направо, перерезавшую бровь и веко, такое черное и вздутое, что глаза почти нельзя было различить.

Женщина взяла свой платок и жалостливо и осторожно приложила его к ране. Кровь на минуту остановилась, потом снова начала течь; тогда она вытащила из свертка несколько тряпок и наложила их на рану. Раненый скрежетал зубами, топал ногой, вытягивал свое грубое лицо. Другой проворчал:

— Не смей трогать мой узел!

— Как бы не так!.. — процедила женщина, отворачивая голову и продолжая возиться около раненого.

Маленький человек стал на колени и начал кое-как завязывать тюк, запихивая в него какой-то золоченый предмет, который не помещался, потом поднялся, взял ношу в руки и начал ждать. Только когда перевязка была закончена и женщина хотела вытереть руки о передник, он сказал, смотря на нее в упор:

— Стой! Это можно смывать, но не вытирать! Поняла?

Все трое опять вошли в тень и пошли дальше, не проронив больше ни слова, осторожно крадучись вдоль стены.

Кош увидел в последний раз рыжие волосы женщины, искривленный рот маленького человека и страшное лицо, наполовину закрытое окровавленными тряпками, затем они бросились в сторону, достигли укреплений и скрылись в ночной темноте.

Тогда Кош, который в продолжение всей этой сцены повторял себе: «Если они меня заметят, я погиб», вздохнул полной грудью, выпустил из руки револьвер и, убедившись, что он совершенно один, начал размышлять.

Сначала он подумал, что его друг Лёду был прав, говоря, что эти места небезопасны, и прибавил фразу, которую он часто писал в конце своих статей:

«Полиция никуда не годится».

И он решил выйти на середину улицы и поскорее дойти до avenue Henri Martin. Зачем из одного бессмысленного любопытства подвергаться опасности?

Но едва он отошел на несколько шагов, как инстинкт репортера, сыщика-любителя взял верх над благоразумием, и он остановился:

— Почтенное трио, с которым я только что познакомился, — сказал он сам себе, — совершило какое-то преступление. Какого рода преступление? Вооруженное нападение? Простое грабительство?.. Рана одного из них указывает скорее на первое предположение… но объемистый пакет, который тащил другой, заставляет меня остановиться на втором. Бродяги, обкрадывающие запоздалого прохожего, не находят обыкновенно у него ничего, кроме денег или случайных бумаг, драгоценностей, которые не могут в общей сложности составить такой обременительной ноши. У нас пока еще не принято гулять ночью со своей серебряной посудой или бронзой. Между тем, если зрение мне не изменило, мне показалось, что в пакете были завернуты металлические вещи. Чтобы ошибиться на этот счет, нужно было бы допустить, что мой слух так же несовершенен, как и глаза, так как я разглядел часовой циферблат и слышал, когда человек положил свою ношу на землю, звук, похожий на звон ударяющих друг о друга серебряных приборов. Что касается раны… Борьба и драка во время дележки?.. Удар о какой-нибудь твердый и острый предмет, мраморный камин, стеклянную дверь?.. Возможно… Во всяком случае, кража со взломом очевидна… В таком случае? В таком случае нужно выбирать одно из двух: или вернуться обратно и постараться выследить этих негодяев, или попытаться открыть дом, который они осчастливили своим посещением.

Но я уже потерял добрых десять минут, и теперь мои молодцы должны уже быть далеко. Допустив даже, что я их нагоню, один против трех я бессилен. Да и поимка их, в сущности, меня мало интересует; для этого у нас существует полиция. А вот найти ограбленный дом — это предприятие очень соблазнительное для любителя. Я точно могу определить, откуда пришло трио. Несмотря на ночь, моего зрения хватит метров на триста; на таком расстоянии приблизительно и появились три фигуры. С той минуты, как я их увидел, они ни разу не остановились до фонарного столба. Значит, я могу спокойно пройти эти триста метров, а потом посмотрим.

Он пустился в путь не торопясь, оборачиваясь время от времени, чтобы судить о пройденном расстоянии. Шаг его равнялся приблизительно семидесяти пяти сантиметрам; он отсчитал четыреста шагов и остановился. С этого момента он был в пределах возможного злодеяния. Если кража была совершена не доходя avenue Henri Martin, он был уверен, что найдет какие-нибудь следы. Он взошел на тротуар и пошел вдоль забора первого дома. Таким образом он очутился у затворенной калитки. Дом стоял в глубине сада, сквозь закрытые ставни виден был свет. Он, не останавливаясь, прошел дальше. Везде та же тишина, ни малейших признаков насилия. Он начинал уже отчаиваться, когда вдруг, толкнув одну калитку, почувствовал, что она подается под его рукой и отворяется.

Он поднял глаза. В доме царили полный мрак и тишина, и эта тишина показалась ему странно зловещей. Он пожал плечами и подумал: «Что мне мерещится? Как глупо давать волю воображению в то время, когда мне необходимо все мое хладнокровие?.. Но по какой странной случайности эта калитка не закрыта?..»

Калитка распахнулась настежь. Его глазам представился маленький садик с аккуратными клумбочками и тщательно расчищенными дорожками, светлый песок которых казался золотым при ласковом свете луны. Им начинало овладевать теперь сомнение, такое сильное, что он решил идти дальше… Все это, вероятно, было вымыслом. Эти бродяги были, может быть, честными рабочими, возвращающимися домой… и на которых напали хулиганы… Что, собственно, они сказали такого, чтоб возбудить подозрения? Их манеры были подозрительны, их лица зловещи? Но, может быть, и он сам показался бы страшным, явившись так внезапно из мрака ночи?..

Драма мало-помалу принимала вид водевиля. Оставался сверток… А если в нем ничего не было, кроме старых часов и ломаного железа?..

Ночь — странная спутница. Она окутывает все предметы фантасмагорическим покрывалом, которое солнце срывает в одну минуту. Страх все изменяет, созидая целые сказки, годные разве для малых детей. Никто не знает в точности, когда именно он закрадывается в ум. Думаешь, что еще владеешь рассудком, а между тем страх давно начал там свою разрушительную работу. Говоришь себе: «Я хочу того-то, я вижу это…» А страх уже все перевернул в нас и царит властелином. Мы видим его глазами, мы чувствуем, как его когти впиваются в наше тело… Скоро мы обращаемся в жалкую тряпку, и вдруг смертельный трепет пробегает по всем нашим членам; мы делаем отчаянное усилие, чтобы вырваться из его рук. Напрасный труд: самые храбрые скорее всего побеждены. Наступает тяжелая минута, когда произносишь страшные слова: «Я боюсь!..», хотя давно стучал зубами, не решаясь сознаться в этом.

Онисим Кош сделал шаг назад и громко произнес:

— Ты боишься, милый друг.

Он остановился, стараясь определить впечатление, которое эти слова должны произвести на него. Ни один мускул его тела не содрогнулся.

Руки его остались спокойно в карманах. Он не почувствовал даже того легкого удивления, которое обыкновенно испытываешь, услышав в тишине свой собственный голос. Он продолжал смотреть прямо перед собой и вдруг подался вперед: на желтом песке аллеи ему почудились следы ног, местами ясные, местами затертые другими следами. Он вернулся к калитке, нагнулся и взял в руку горсть песка; это был очень мелкий и сухой песок, который должен был разметаться от малейшего ветерка. Он раскрыл пальцы, и песок рассыпался светлой пылью. И вдруг все его сомнения и все теории насчет страха и фантастических образов, внушаемых им, разом рассеялись. Никогда ум его не был более ясным, никогда он не чувствовал в себе такой спокойной уверенности. Ум его работал, как добросовестный работник, который быстро справляется со своим делом и с последним ударом молота берет в руки окончательную работу и с удовольствием осматривает ее.

Он овладел собой, собрал все свои неясные мысли. Все, что минуту назад казалось ему химерическим, опять представилось ему более чем правдоподобным, верным. Он почувствовал уверенность, основанную на ясных доказательствах. Он отбросил гипотезы и обратился к неоспоримым фактам, которые не могли более быть изменены его воображением. Делая последовательные выводы — логические на этот раз, — он дошел до того исходного пункта, с которого начал на основании простого впечатления.

Кто-то проходил по песку аллеи, и проходил недавно, так как иначе ветер непременно размел бы следы. Мужчины и женщина были тут. Никто, кроме них, не переступал порога этого дома. Угаданная им тайна скрывалась за этими молчаливыми стенами, во мраке этих комнат с закрытыми ставнями. Невидимая сила толкнула его вперед.

Он вошел.

Сначала он подвигался с осторожностью, стараясь не наступать на следы. Хотя он знал, ч;о малейший ветерок их уничтожит, он придавал им слишком много значения, чтобы самому затоптать их. Грабители, сами того не зная, оставили свои визитные карточки, самый неумелый провинциальный сыщик отнесся бы к ним с должным уважением. Он отсчитал двенадцать ступеней, очутился на небольшой площадке и освидетельствовал стену: все гладкий камень. Он поднялся еще, отсчитал еще одиннадцать ступеней и не нашел больше никакой преграды: путь был свободен. Теперь нужно было ориентироваться, а прежде всего возвестить о своем присутствии во избежание неприятных последствий.

Видно, обитатель или обитатели этого дома очень крепко спят, если не слышали его шагов. Лестница трещала не один раз, когда он поднимался. Несмотря на все его предосторожности, дверь тоже скрипнула, когда он ее затворял. Кто знает, не притаился ли кто-нибудь за дверью, чтобы встретить его выстрелом из револьвера? Он проговорил тихо, чтобы никого не испугать:

— Кто тут?..

Никакого ответа. Он повторил немного громче:

— Здесь нет никого?..

Подождав несколько секунд, он прибавил:

— Не бойтесь, отворите…

Опять молчание.

«Черт возьми, — подумал он, — все в доме спят. Это непредвиденное обстоятельство осложняет мою задачу. Но все же я не хочу быть искалеченным из-за любви к искусству».

Он подумал минуту, потом произнес, на этот раз громко:

— Отворите! Полиция.

Эти слова заставили его улыбнуться. Что за идея назвать себя «полицией»?.. Онисим Кош — полицейский! Онисим Кош, всегда отмечающий все промахи полиции, всегда высмеивающий служебный персонал! Вот смех-то!.. Полиция (и он начал громко хохотать) не думает ни о нем, ни о грабителях. В эту минуту два сонных полицейских, наверное, прогуливаются где-нибудь по тихим закоулкам, подняв капюшоны и заложив руки в карманы. Другие сидят в участке около дымящей печки, в комнате, наполненной табачным дымом, запахом кожи и мокрого сукна, играют в дурака засаленными картами и поджидают, чтобы им привели какого-нибудь запоздалого пьяницу или молочника, пойманного за фальсификацией своего товара, чтобы засадить их в кутузку.

Вот что такое полиция в действительности. Он же, Онисим Кош, был тем, чем она должна была бы быть: бдительным и добросовестным стражем, решительным и ловким, способным охранять спокойствие жителей. Какая параллель! Какой урок и какой пример!.. Он уже мысленно читал статью, которую напишут завтра, и радовался, представляя себе, вытянутые лица чинов полиции. Он, простой журналист, научит их их ремеслу! Статья будет иметь сенсационное заглавие, много многозначительных намеков… Какой успех!..

Но магическое слово «полиция» осталось без ответа, как и другие. Никакой шепот не прервал величавого молчания. Кош подумал, что его уловка не удалась, что опасность оставалась все та же. Одно, что его успокаивало, это то, что глаза его, привыкнув к темноте, начинали мало-помалу различать предметы. Неподалеку от себя он заметил слабый свет. Он сделал несколько шагов вперед и очутился около окна. Луч луны проникал между закрытыми створками ставен. Через отверстия в них он мог увидеть маленькую полоску сада и другую, более темную, — бульвара.

Но он недолго любовался небом, усеянным звездами и залитым лунным светом. Тишина, медленные движения и бесконечные предосторожности не подходили к его страстной натуре, его боевому темпераменту. Он уже был поочередно терпеливым, хитрым, робким, почти трусливым… Но всему есть конец: он вошел в этот дом, чтобы узнать все, и знать он будет.

И, сделав пол-оборота, он положил руку на стену и, нащупав дверь, схватил ручку и притянул к себе, чтоб ее не могли отворить изнутри, затем скорее закричал, чем проговорил:

— Ради Бога! Не бойтесь и не стреляйте!

Он сосчитал до трех и, не получив ответа, с силой распахнул дверь. Он ожидал встретить сопротивление; наоборот, увлеченный своим собственным усилием, он упал головой вперед и ударился обо что-то лбом. Желая удержаться, он схватился за стул, который с шумом полетел на пол. «Ну, теперь уж должны меня услышать, — подумал он, — наконец-то!..»

Но не раздалось ни одного голоса, никакой шепот не разбудил тишину ночи, ничто не шелохнулось.

— Кажется, воры были хитрее меня, — сказал он сам себе, — дом был пуст, и они это знали, мошенники. Они похозяйничали сколько им было угодно и даже не нашли нужным, уходя, затворить за собой двери. Вот почему я так легко вошел.

Его рука нащупала на стене электрический выключатель и повернула его. Вспыхнувший свет на минуту ослепил его, но когда он открыл глаза, то зрелище, которое он увидел, было так неожиданно и ужасно, что он почувствовал, как волосы на голове становятся дыбом, и с трудом подавил крик ужаса.

В комнате царил невозможный беспорядок. В открытом шкафу видны были кипы развороченного белья, с полок свисали простыни, как будто выдернутые и запачканные красным. Из выдвинутых ящиков были выброшены бумаги, тряпки, старые коробки, которые теперь валялись на полу. На стене, обтянутой светлой материей, недалеко от занавески, отпечаталась рука, совершенно красная, с растопыренными пальцами. Каминное зеркало, треснувшее во всю длину, было расколото в середине, и осколки стекла блестели на паркете. На умывальнике валялись обрывки белья и веревок вперемежку с измятыми конвертами; таз был до краев наполнен красной водой, и брызги того же цвета пятнали белый мрамор. Скрученное полотенце носило те же следы: все было разрушено, все было красно. Наконец, поперек кровати, опрокинувшись' назад, с раскинутыми руками, из которых одна сжимала горлышко бутылки, осколки которой поранили ему ладонь, лежал человек с перерезанным горлом. Ужасная рана шла от левого уха почти до грудной кости, кровь заливала подушки, простыни и покрывала стены и мебель кровавым дождем. При резком свете электричества эта безмолвная комната имела скорее вид бойни.

Онисим Кош одним взглядом охватил всю эту сцену, и ужас его был таков, что он должен был прислониться к стене, чтобы не упасть, а затем призвать всю свою энергию, чтобы не пуститься в бегство. Кровь бросилась ему в голову, мороз пробежал по коже, и холодный пот заструился по спине.

Ему не раз приходилось случайно, из любопытства или в силу своей профессии видеть страшные картины, но никогда еще он не испытывал подобного ужаса, так как всегда до сих пор он знал, что увидит или, по крайней мере, «что он что-то увидит». Наконец, он бывал не один, близость других людей, делающая храбрымй самых трусливых, придавала ему бодрости и помогала преодолевать отвращение. Теперь он впервые находился совершенно неожиданно и один в присутствии смерти… и какой смерти!..

Но все же он выпрямился. Разбитое зеркало отразило его фигуру. Он был мертвенно-бледен, темные круги окружали его глаза, пересохшие губы судорожно кривились, на лбу выступили капельки пота, а около правого виска видны были красное пятно и тоненькая струйка крови.

Совершенно забыв о своем падении и ушибе, он подумал сначала, что пятно было на зеркале, а не на его виске. Он наклонил голову, набок — пятно тоже переменило место. Тогда на него напал безумный страх. Не страх смерти, тишины и убийства, но неясный, необъяснимый страх чего-то сверхъестественного, какого-то внезапного сумасшествия, овладевающего им. Он бросился к камину и, цепляясь руками за мрамор, вытянув шею, впился глазами в свое изображение. Он вздохнул с облегчением. Вид ранки вернул ему память. Он почувствовал боль ушиба и обрадовался этой боли. Он вынул платок и вытер кровь, текшую по его щеке до самого ворота. Ранка была пустяшная: разрез сантиметра в два длиной, окруженный синевато-красной припухлостью величиной с двухфранковую монету. В это мгновение — прошло немногим более минуты с его прихода в эту комнату — он подумал о неподвижном теле, распростертом на кровати, об ужасной его ране, об этом искаженном ужасом лице, ушедшем в белизну подушек, с его вытянутым вперед подбородком и почти совершенно перерезанной шеей, изображение которого отражалось в зеркале рядом с его собственным. Он направился к кровати, давя ногами осколки стекла, и наклонился над ней.

Вокруг головы крови почти не было, но затылок и плечи почти утопали в застывшей кровяной луже. С бесконечными предосторожностями он взял в руки голову и приподнял ее; рана широко раскрылась, подобно ужасным губам, из которых вытекли несколько капель крови. Большой сгусток прилип к волосам и тянулся, следуя движению головы. Он тихо опустил голову. Она сохранила в смерти выражение беспредельного ужаса. Глаза, еще блестящие, пристально куда-то смотрели. Свет электрической лампы зажигал в них два огонька, около которых Онисим Кош различал два маленьких изображения, бывших его изображением. В последний раз зеркало этих глаз, видевших убийц, отражало человеческое лицо. Смерть сделала свое дело, сердце перестало биться, уши — слышать, последний крик замер на этих судорожно искривленных губах… Это остывающее тело никогда более не затрепещет ни от ласки поцелуя, ни под гнетом страдания.

Внезапно между этим мертвецом и им встал другой образ: трио бульвара Ланн. Он ясно увидел маленького человека с голубым свертком, раненого с его полузакрытым глазом, животным выражением лица и женщину с рыжими волосами. Он услышал опять резкий и наглый голос, говоривший: «Это можно смывать, но не вытирать». И вся драма показалась ему страшно ясной. Пока женщина караулила, оба негодяя, взломав замки, поднялись на первый этаж, где, как они знали, находятся ценности. Старик внезапно проснулся и начал кричать; тогда они бросились на него; он, чтобы защититься, схватил бутылку и, ударяя ею наугад, ранил в лоб одного из нападавших. Судя по пролитой крови и перевернутой мебели, борьба длилась еще несколько минут. Наконец несчастный прислонился к своей постели; тогда один из убийц схватил его за ворот рубахи, на которой остались красные следы его пальцев, и повалил на спину, в то время как другой одним ударом перерезал ему горло. Затем начались грабеж, лихорадочные поиски денег, бумаг, ценных вещей, потом бегство…

Онисим Кош повернулся, чтобы резюмировать в своем уме всю картину. На столе стояли три стакана с остатками вина. Совершив злодеяние, убийцы, видно, не сразу скрылись; уверенные в своей безопасности, они еще выпили. Затем вымыли руки и ушли.

Внезапно бешенство овладело репортером. Он сжал кулаки и пробормотал:

— О, гадины! Гадины!

Что ему теперь делать? Идти за помощью? Звать?

К чему? Все было уже кончено, все бесполезно. Он стоял неподвижно, растерянный, весь поглощенный ужасом увиденного. И вдруг он мысленно последовал за убийцами. Они ему представились сидящими в каком-нибудь чулане, делящими добычу и перебирающими окровавленными пальцами украденные вещи. И опять он прошептал:

— Гадины! Гадины!

Им овладело непреодолимое желание отыскать их и увидеть не ликующими и свирепыми, какими они должны были быть за этим столом, рядом с этим трупом, но бледными, разбитыми, дрожащими от страха, на скамье подсудимых, между двумя жандармами. Он вообразил себе их отвратительные лица, когда им будут читать смертный приговор, и их шествие на гильотину при бледном свете раннего утра. Закон, сила, палач показались ему великими, грозными и справедливыми. Потом вдруг, внезапным поворотом мысли, этот закон, эта сила, эта карающая рука представились ему жалкими фантомами, над которыми смеются преступники. Полиция, не способная охранить безопасность жителей, не умеет даже поймать преступников. Хотя она изредка и останавливает кого-нибудь, но это делается наугад, когда случай помогает ей. Но на одного пойманного негодяя сколько безнаказанных преступлений! Хорошая полиция должна располагать не глупыми силачами, но тонкими умами, настоящими артистами, людьми, смотрящими на свою службу скорее как на спорт, чем на ремесло. Если только преступник не сделает какого-нибудь грубого промаха, он уверен в своей безнаказанности. Человек, не оставляющий за собой улик, может совершенно спокойно грабить и убивать. Раз преступление открыто, полиция ищет жертву между окружающими, старается узнать ее жизнь, рассматривает бумаги. Если убийца не имел никакого важного отношения к своей жертве, то после нескольких месяцев поисков и после того, как следователь засадил в тюрьму какого-то несчастного, невиновность которого наконец доказана, дело сдается в архив, а преступники, поощренные удачей, продолжают свою работу, каждый раз все более смелые и неуловимые, так как промахи полиции научили их искусству не давать себя накрыть.

А между тем существует ли более увлекательная охота, чем охота на человека? На основании приметы, неуловимой для других глаз, уметь пережить целую драму до самых мельчайших подробностей. Начать с отпечатка, с обрывка бумажки, с передвинутой вещицы и дойти до главных фактов! По положению трупа угадать жест убийцы; по ране — его профессию, его силу; по часу, когда преступление было совершено, привычки убийцы. Простым анализом фактов воссоздать целую картину, подобно тому как натуралист воссоздает по одной кости скелета всю фигуру какого-нибудь допотопного животного… Какое это торжество! Едва ли изобретатель, день и ночь работающий в своей лаборатории над разрешением какого-нибудь вопроса, испытывает большее удовлетворение!.. Ведь цель, к которой он стремится, неподвижна. Он знает, что истина одна и неизменна, что никакие обстоятельства не имеют на нее влияния, что с каждым шагом он к ней приближается; он знает, что подвигается хотя медленно, но верно; что если путь, который он избрал, правилен, то решение не может в последнюю минуту ускользнуть от него. Для полицейского, наоборот, это сплошная тревога, найденный было след, оказавшийся неверным; цель, казавшаяся только что близкой, внезапно исчезающая, постоянно осложняющаяся загадка, с решением то удаляющимся, то опять приближающимся и опять ускользающим; это победный крик, внезапно застывающий в горле, жизнь ускоренная, сверхъестественная, составленная из надежд, беспокойств и разочарований; это борьба против всего, против всех, требующая одновременно и знания ученого, и хитрости охотника, и хладнокровия полководца, терпения, мужества и того высшего инстинкта, который один создает великих людей и приводит к великим делам. Как бы я хотел, думал Кош, узнать, пережить эти необычайные ощущения; я бы хотел быть среди глупой своры полицейских, которые будут завтра обыскивать это место, ищейкой, бегущей по верному следу. Мне бы хотелось, невзирая на опасность, без чьей-либо помощи, одному приняться за это дело и показать им всем это необыкновенное явление: человек, один, без всяких средств, не имеющий другой поддержки, кроме своей крепкой воли, других сведений, кроме тех, которые он сам сумел собрать, доходящий до истины и без шума, без борьбы объявляющий в один прекрасный день:

«В таком-то часу, в таком-то месте вы найдете убийц. Я говорю, что они будут там не потому, что случай навел меня на их след, но потому, что они не могут быть в другом месте по одной той причине, что обстоятельства, созданные мною, заставили их попасться в сети, расставленные мною и в которых они с каждым днем все более запутываются. Я посвящу этому делу все необходимое время, дни, ночи в продолжение недель и месяцев. Таким образом я узнаю наслаждение быть тем, кто ищет и находит. Что рядом с этим волнения игры, опьянение успехом! Я испытаю все наслаждения, слитые в одном… Все?.. Нет, все, кроме одного: страха… Страха, удесятеряющего силы, убивающего понятие о времени… Но, значит, существует наслаждение высшее, чем преследовать?.. Да! Быть преследуемым».

Какие чувства должен испытывать зверь, за которым гонятся собаки?

Что должен испытывать затравленный зверь, бегущий куда глаза глядят, ударяющий головой о ветки деревьев, разрывающий бока о терновник? Какую повесть ужаса он мог бы рассказать, если б умел мыслить и понимать! Все это должен перечувствовать преступник, знающий, что его открыли, которому чудится, что из-за каждого угла вот-вот появится полиция, для которого дни тянутся без конца, а ночи проходят в страшных снах. Если он крепкий духом человек, то какую он должен испытывать хотя короткую, но сильную радость, когда ему удастся прб-вести своих преследователей, направить их на ложный след и перевести дух, наблюдая, как они ищут, волнуются, то останавливаются, то опять идут дальше, пока их чутье не вернет их на правильный путь!.. Вот это настоящая борьба, борьба человека с человеком, беспощадная война, с ее опасностями и хитростями. Тут сказывается весь инстинкт зверя: эта картина тех ужасных битв, в которых борются все живые существа с тех пор, как свет существует и нужно завоевывать ежедневную добычу. Не эта ли страшная игра составляет первые радости ребенка? Играя в прятки, он, сам того не зная, привыкает к войне из-за засад, этой настоящей партизанской войне, истощающей армии больше, нежели двадцать сражений…

Вопрос сводится к тому: в моей погоне за новыми ощущениями какую роль мне избрать — роль охотника или дичи? Роль полицейского или преступника? Сотни других людей, до меня, делались сыщиками-любителЯми, но никто не пробовал взять на себя роль виновного. Я выбираю ее. Конечно, не имея ничего на совести, я не сумею понять душевных мук убийцы, но я испытаю вполне удовольствие хитрить с полицией. Игрок с пустым карманом, я буду подмечать на лице моего партнера все волнения игры. Ничем не рискуя, я ничего не потеряю, а могу, наоборот, только выиграть. А если благодетельный случай захочет, чтобы меня арестовали, я буду, как журналист, обязан полиции самой сенсационной статьей, когда-либо выходившей из печати и которую можно будет так озаглавить: «Воспоминания и впечатления убийцы». Все двери, пороги которых не переступал до сих пор никто из моих товарищей, откроются передо мной. Я познакомлюсь с тюрьмой, с арестантской каретой и с наручниками. Я смогу описать, не боясь опровержений, каков тюремный режим, как обращаются с заключенными, к каким средствам прибегает судья, чтобы вырвать признание. Одним словом, если это будет необходимо, я произнесу самый сильный и справедливый обвинительный акт против двух грозных сил, которые зовутся полицией и магистратурой! Одной великои идеи достаточно для целой жизни. Если моя идея не сделает меня знаменитым, то я буду не я! Кош, милый друг, с этой минуты ты для всего мира убийца с бульвара Ланн! Пролог кончен. Начинается первый акт. Внимание!»