Тюрьму Доуфенмор снесли в 1954 году, потому что здания ее пришли в ветхое состояние и не могли обеспечить надлежащий режим для заключенных, которые устроили голодовку с требованием улучшить условия содержания и работы. Тюрьма была выстроена вновь по плану, составленному комиссией архитекторов, специализирующихся в пенитенциарном строительстве. Она была торжественно открыта губернатором штата в присутствии многих видных деятелей за три недели до выборов. Это был основной козырь мэра Корнея в его предвыборной кампании, а два года спустя он сумел войти в число выборщиков президента от своего штата. Новая тюрьма поразила многих, и, надо сказать, не напрасно.

Один-единственный надзиратель, находясь на пульте уп-. равления, следил за центральным отделением, поднимая и опуская металлические панно, заменившие прежние решетчатые двери. Всего пять человек охраняло тридцать пять заключенных — именно столько их было в тюрьме, когда туда доставили Крэнсона.

Система внутренней связи предусматривала автоматическое закрытие камер: звонок предупреждал заключенных, что они обязаны вернуться в камеры и отойти от автоматических дверей.

Присутствие кого бы то ни было в одном из двенадцати коридоров вне установленных часов обнаруживалось немедленно, и тут же включалась вторая система тревоги. Меры пресечения были чрезвычайно эффективными: поскольку бронированные двери обеспечивали полную герметичность камер, в коридоры подавался ядовитый газ очень быстрого распространения. Более минуты его не могли выдержать легкие ни одного человека. С помощью внутренних телевизионных камер нарушителя быстро засекали, и к нему отправляли команду в противогазах. С того времени, как тюрьма была построена, была только одна попытка побега — ее совершили Дон Брайен, осужденный на пятнадцать лет, и Антонио Велас с пятилетним сроком. Их заблокировали в коридоре и пустили газ. Вдохнув его, оба заключенных сами бросились навстречу надзирателям в противогазах, мечтая только об одном: получить противогаз, чтобы их легкие и дыхательные пути перестало раздирать железными когтями. Велас умер в тюремной больнице.

Крэнсона поместили в специальную камеру смертников; это был прямоугольник с двумя стенами из бетона и двумя — из стекла. Напротив одной из стеклянных стен была установлена камера, фиксирующая все движения осужденного. Изображение передавалось на пульт управления.

Многие считали эту тюрьму слишком уж современной, слишком в духе всяких новейших умствований. Оппозиционная партия требовала предать гласности все счета и утверждала, что на деньги налогоплательщиков соорудили нечто новомодно-экспериментальное и что без такой тюрьмы город вполне мог бы обойтись. Подчеркивалось, что многие американские тюрьмы, в которых содержалось более тысячи опасных заключенных, обошлись гораздо дешевле, не уступая в надежности. Мэра Корнея обвиняли в мании величия и желании использовать строительство в предвыборной пропаганде. Действительно, за два-три месяца о тюрьме Доуфенмор было снято шесть телевизионных передач — из них две на Си-Би-Эс, — и в каждой передаче выступали представители муниципалитета. А один журналист дошел до того, что заявил, будто из этой тюрьмы, несмотря на все ее техническое оснащение, бежать гораздо легче, нежели из тюрьмы старого типа, доказавшей свою надежность.

На это заявление никто не обратил внимания; впрочем, никаких серьезных аргументов журналист не привел. Корней, узнав об этом, просто пожал плечами: он достиг своей цели — его переизбрали. Теперь он планировал построить мотель, поскольку на каждый уик-энд к тюрьме приезжало множество туристов, чтобы полюбоваться этим совершенным творением человеческой мысли…

Свен сел на кровати и огляделся. Камера сверкала, затопленная резким светом неоновых ламп, забранных в пуленепробиваемые стекла. Даже молотом невозможно было бы разбить плиты-на полу.

Впрочем, Крэнсон о побеге и не помышлял. Когда трое надзирателей вошли к нему с подносом, он спокойно принялся есть, а затем выкурил четыре сигареты подряд. Его нисколько не стесняло то, что за ним ведется постоянное наблюдение.

Через неделю после окончания суда он узнал, что его прошение о помиловании отклонено, и перешел на три пачки «Честерфилда» в день. С тех пор как его доставили в Доуфенмор, он поправился на три килограмма и приблизился к отметке в 240 фунтов. Спал по четырнадцать часов в сутки, и старший надзиратель специального отделения, видя, как все больше жиреет осужденный, начал прикидывать, сколько вольт придется прибавить палачу, чтобы покончить дело с одного раза.

— Если сало прорвется сразу, — сказал он двум надзирателям, сопровождавшим его во время обхода, — то мы все утонем в жирной луже.

Надзиратели даже не улыбнулись в ответ на эту шутку.

Вернувшись на свой пост, они удостоверились, что на экранах телевизионных камер все нормально, а затем дали предупредительный сигнал о своем уходе с поста. Двери раскрылись автоматически: тюремные техники оборудовали все входы и выходы своими устройствами, так что Доуфенмор, стал, возможно, единственной тюрьмой в мире, где отказались от запоров и ключей.

Подошла смена, и старший надзиратель самолично нажал кнопку автоматического открывания дверей. Он услышал медленное, плавное скольжение подбитой войлоком двери, раскрывшейся ровно настолько, чтобы мог пройти один человек. Затем двери так же плавно сомкнулись.

Старший надзиратель, повернувшись на вращающемся стуле, смотрел на только что вошедшего человека.

Это был новичок — тот самый, которого взяли на место Нила. А преступника, напавшего на Нила, все еще не смогли найти, и старший надзиратель был готов поставить десять против одного, что это бывший заключенный — из тех, кого Нил перевоспитывал в звуконепроницаемой камере. Водился за Нилом такой грешок: иногда он, чтобы взбодриться, выбирал себе какого-нибудь рецидивиста покрепче, заводил его в камеру, снимал обручальное кольцо и, надев кастет, начинал обработку преступника, которого двое других надзирателей держали за руки.

Вообще-то Нил славный парень, но нет ничего удивительного, что кто-то из вышедших на свободу заключенных мог затаить обиду.

— Привет, Бэнсфилд.

Новенький слегка улыбнулся и снял пиджак.

Этот парень был не из болтливых, старший следил за ним с самого начала. И в компанию никому не набивался — только то, что нужно для службы. А что до заключенных… номер 39 (Рой Бэрдсей из третьего отделения) попытался было его прощупать во время работы в цеху.

И перед глазами старшего вновь возникла эта сцена — всего лишь на второй день после появления Бэнсфилда.

— Начальник, мне надо по малой нужде, я свое закончил. Разрешите, а то не донесу.

Со своего места старший не мог видеть лица новенького, но заметил, как его правая рука медленно скользнула к дубинке, хотя сам он оставался недвижим.

Рой Бэрдсей скрючился, гримасничая и, очевидно, желая развлечь своих товарищей; он все ближе подходил к микрофону, вмонтированному в стекло.

— Я же в штаны наделаю, начальник…

Заключенные были отделены от надзирателей стеной из плотного стекла.

— Начальник, не будь же скотиной…

Дубинка со всего маху врезалась в стекло — с грохотом, как от выстрела. Бэрдсей, зажав уши, отпрянул: ему показалось, что он получил дубинкой в лицо, ставшее теперь мертвенно-бледным.

Все, кто был в цеху, обернулись — и стало так тихо, 'Как будто все вымерли.

Бэнсфилд медленно встал и сказал, не повышая голоса, почти шепотом: «А ну, ползи отсюда». И все его услышали.

А ведь Бэрдсей — это тот еще фрукт: отсидел четыре года за вооруженный грабеж, а сейчас тянул срок в семь лет за ограбление поезда. Теперь же, только взглянув в неумолимые глаза за стеклом, он молча повернулся и поплелся на свое место.

«С этим парнем лучше не придуриваться», — подумал он.

В тот вечер старший надзиратель понял, что на новичка вполне можно положиться.

Он заглянул в его карточку: Джим Бэнсфилд, тридцать четыре года, родился в Нью-Гемпшире; получил место в тюрьме Доуфенмор, хотя многие подали заявления гораздо раньше, чем он. Старший надзиратель понял, что у парня есть своя рука наверху, и преисполнился к нему еще большим уважением. Фотография была старой, сделана по меньшей мере лет десять назад. Это противоречило правилам — надо будет сказать об этом новенькому.

Бэнсфилд распустил галстук, развалился на стуле и закурил сигарету. Они сидели вдвоем в этой чересчур жаркой комнате. Перед стеклом пульта располагалась прямоугольная площадка, от которой расходились пять коридоров.

Старший надзиратель скользнул взглядом по залитой светом пустынной площадке. Движением подбородка показал на пятый, последний коридор. В его конце на самом верху находилось отделение смертников, которое отсюда нельзя было рассмотреть.

— Через три дня, — сказал он, — нужно будет встать рано.

В лице Бэнсфилда ничего не дрогнуло. Он поднялся, потянувшись, и потушил окурок в пепельнице, вмонтированной в стену.

— В понедельник на рассвете, в 5 утра. И тебе придется там быть. В первый раз у тебя?

Бэнсфилд утвердительно кивнул.

— Заранее никогда не угадаешь, — сказал старший надзиратель, — у одних совсем легко проходит. Трепыхнется, как рыба на сковороде, и все, можно оттаскивать. А с другими… их чуть не до потолка подбрасывает.

Бэнсфилд пристально смотрел, как яркий неоновый свет отражается от стальных камер, уходящих в глубь коридоров.

— И… сколько это длится? — спросил он.

— Я опасаюсь за Крэнсона, уж очень у него много жира. С Логаном все должно пройти быстрее. Но заранее никогда не знаешь.

— Кто пойдет первым?

— По правилам, сначала идет тот, кого осудили раньше.

— Значит, Логан?

— Да, Логан.

Бэнсфилд взглянул на часы.

— Ну, я пошел, — сказал он.

— Точно, тебе пора.

Бэнсфилд начал обход. Старший следил за ним, переходя от одного экрана к другому. На сей счет существовали жесткие правила: в охраняемой зоне любой служитель сам находился под постоянным наблюдением телекамер.

Бэнсфилд шагал навстречу свету, металлу и безмолвию. Было два часа ночи.

Не торопясь, он обошел все коридоры с их бесчисленными дверями, затем вошел в лифт и поднялся в отделение смертников.

Перед каждой застекленной клеткой находилось два надзирателя: одного осужденный не видел, а второй располагался прямо перед стеклянной стеной.

Логан, лежа на животе, крутил ручку настройки транзистора. Голой ногой, вылезшей из-под простыни, он отбивал такт. Вокруг него валялось множество иллюстрированных журналов и комиксов: казалось, вся его койка была погребена под цветными фотографиями и рисунками.

Крэнсон спал на боку, примяв жирную щеку и приоткрыв безвольный рот, так что на лице его заметнее всего была розовая влажная впадина.

Бэнсфилд прошел мимо, помахав приветственно рукой надзирателям, а затем спустился вниз по пустынной лестнице.

В ушах его все еще звучали слова старшего надзирателя:

«Через три дня придется рано вставать».