Звонил комендант:

— Алле, банзай, здорово Боровичок, как служба?

Это он меня так ласково. Вообще-то фамилия моя Боровик. Я — «старый» (не путать со старшим!) лейтенант и в настоящий момент исполняю обязанности начальника заставы, пока мой непосредственный шеф давится «Жигулевским» в законном отпуске. А поскольку старшины у нас на заставе нет уже лет пять (ищи дурака на Хумлы за четыре сольдо!), я в единственном лице представляю все командование. Бог-Отец, Бог-Сын, Бог-Дух Святой.

Когда комендант в духе, он зовет меня Боровичком. И — о, горе! — если он начинает с «алло, Боров, нюх потерял?» Далее обычно следует непереводимая игра слов, и если повезет — отделаешься легким испугом. Хотя лично для меня взыскания потеряли всякое значение к концу первого лейтенантского года службы. А самым лучшим поощрением было снятие ранее наложенного… Но речь сейчас пойдет не об этом.

— Здравия желаю, товарищ подполковник, на участке заставы…

— Ясно-ясно. Все нормально?

Издалека начинает. О чем это он? И к чему?

— Так точно! Все нормально, товарищ подполковник!

На прошлой неделе он вкатил мне строгача за «подрыв авторитета». Его авторитета, разумеется. Последним «афганцем» мне на систему надуло столько колючки местами под самый козырек. Комендант, проезжая по «линейке» на моем участке, своим орлиным глазом все это зафиксировал. На заставе я был отдрючен за это «безобразие», и мне дано было сроку три дня на очистку всего этого хлама. Разумеется, за счет своих сил и средств.

Сил и средств у меня было, как всегда, ноль целых, ноль десятых. Вопросы есть? Вопросов нет! Комендант укатил, а я, не долго думая, набрал комендатуру и его голосом просипел в трубочку:

— Любезный, дай-ка мне связистов! Никора? Нюх потерял? Короче, я тут на «Вибраторе» по линеечке проехал — система в полном говне! И вот что я думаю — попридержу-ка я тебе представление на старлея, а? Как это за что? За то самое, родной! Ну-ка, давай пару-тройку бойцов пошустрее и сюда — пусть потрудятся, нехрена штаны протирать за паяльниками! Понял меня? Давай действуй!

Вечером у меня были люди. А через два дня — звонок на заставу:

— Алло, Боров, нюх потерял? Да я ж тебя, родной, с говном съем! Без соли. Пародист. Фокусник, епона мать…

Я пытаюсь угадать, за что меня могут отыметь сегодня, но ничего не приходит в голову.

— Боровичок, мне тут с отряда замначтыла звонил. У них там какая-то комиссия из Москвы прилетела. Будут по всем заставам шерстить. Там — въедливый майор, «оленевод Бельдыев» прямо какой-то, все по неучтенной скотине специализируется. Ты вот чего, если у тебя что-то в этом плане есть — давай под нож. Делаем как обычно, понял?

Обычно скотину на мясо летом нигде не режут, тем более в Туркмении… Морозильных камер-то на заставе больших нет, а в холодильники даже с учетом офицерских много ли рассуешь? Но это нас не касается. У нас давно все отработано. Бьем скотину круглый год. Вы спросите — а как же мы мясо сохраняем? А очень просто, недалекие вы мои. Бьем, разделываем и раздаем окрестным аборигенам. Но с условием: мы вам на вес и сейчас, вы нам — потом, живьем и на глаз. Дал ему, допустим, сейчас килограммов десять. Время пришло — взял барашка целиком. Свои ж люди, верно, акя?

— Понял, товарищ подполковник! Сколько времени есть?

— Дня через два будут у тебя, успеешь?

— Не вопрос!

А у нас в загоне стоял бык-трехлеток. Стоял, мирно кушал травку, поправлялся. Никого себе не трогал. И отзывался на кличку Туран Исмаил или просто Туран. Здоровый, черт, как с картинки.

Быков нам еще до сих пор забивать не доводилось. Собрал я тогда консилиум-симпозиум «специалистов», призванных на службу Родине из сельской местности. Говорю им: мол, так и так, дело ответственное, времени в обрез, завтра надо Турана «оприходовать» и раскидать по «тельпекам». И чтоб до вечера на территории вверенной мне пограничной заставы быком и не пахло.

— Вопросы по сути есть?

Воины мои репы почесали, брови сдвинули — думают.

— Задачи ясны, товарищ лейтенант, цели понятны, вопросов нет!

— Детали и нюансы меня не интересуют.

— Разрешите идти?

— Свободны! Плевако — старший. Завтра жду доклада об исполнении.

Минуты через две обсуждение деталей продолжилось в курилке. Серега Плевако, младший сержант, инструктор службы собак, отличник боевой и политической подготовки, а по совместительству главный свинорез (или свинокол?), как самый что ни на есть назначенный старший, начал решительно:

— Колоть надо, чую, только колоть! Только нож бы подлиннее, чем на свиню!

— Все бы вам, бульбашам, колоть! — взвился Петюня Попов, горячий малый из кубанских казаков. — Да где ты видел, шоб быка кололи? Его надо кувалдометром и в лоб! Оглушить, а потом за задние ноги подвешивать и кровь спускать! Ко-ло-оть! Это ж бы-ык, а не чучка, скворешня! Самого бы тебя…

— Такого оглушишь, как же! Ты его рога видел? — робко огрызался Серега.

— Сярога, не бзди! Я его закорчую, як той дуб у при дорози! Все будет в шоколаде, веришь?

В Петюне был центнер живого веса, а кулаки — размером с человечью голову. Поэтому все как-то сразу ему поверили — этот может.

Тут встрял наш повар:

— Пацаны, а я слыхал, что быку, когда его бьют, надо сразу того, яйца отрезать!

— На хрена?

— Говорят, что его когда по башке бьют, у него от испуга какая-то фигня из яиц в кровь впрыскивается и мясо потом горчит и долго не хранится.

— Какая такая фигня? Сперма, что ли?

— Да нет, ну типа желчи, но не желчь. Вроде моча, или нет? Короче. Я за что купил, за то и продаю.

— Блин, слышал звон…

— Да не, парни, точно, я тоже такую басню слыхал, есть такое дело, — поддержал «удачную» мысль Плевако. — Мужики у нас в деревне промеж себя как-то говорили за это дело. У свиней — тот же случай: вон кабанчика когда на мясо годуют, так его «выложить» надо сразу, еще поросенком! Они даже по-разному называются: ежели с яйцами — это кабан, а коли сразу кастрированный — то это хряк!

— Точно, точно, угу, — закивал согласный народ.

— В общем, так! — подвел черту Петюня. — Завтра делаем следующим образом — я буду его кувалдой валить, а ты, Сярога, будешь по сигналу — ну когда я его в лоб долбану, понял? — ему коки того, фьюить… Короче: вали его набок, ломай ему х… гы-гы! Ну все, а теперь разбежались.

А поутру, не слишком рано (утро на заставе понятие растяжимое — как минимум до полудня), приступили к «священнодейству». Все-таки есть во всем этом что-то первобытное, от закланий и жертвоприношений. Охота на мамонта, блин! И отличает людей цивилизованных от дикарей в такие минуты разве только отсутствие ритуальных танцев. Вывели Турана.

— Слышь, Сярога, смотри, как глазом водит — чует, гад, поди, что в последний путь? Как думаешь?

— Ни! Ни хрена ен не чуе…

— Не, он точно чует! Слышь, молодой, мы пока инструмент подготовим, ты налей ему водички, хай попьет перед смертью, отвлечется.

Туран приник к бадье с водой. Пьет, пофыркивает, смертник. Сярога с вострым ножиком в руке ему яйца наглаживает. Петюня кувалду в рученьках богатырских взвесил, приладился.

— Готов?

— Пошел!

Хлоп!!! Есть «мусульманин»! Вжик! Бульк (упали яйца в кастрюльку)!.. А бык стоит… Стоит, сука, и даже не думает падать!

— Стой!!!

— Ну что там?

— Ля… кувалда слетела, я его… голой палкой…

— Е-мое…

Вы видели те памятные кадры старта «Челленджера»? Он еще потом взорвался, и вся Америка рыдала от горя. Так я скажу вам — то были детские слезы…

И хотя Хумлы — не мыс Канаверал, а застава имени героя Поскребко — не штаб-квартира НАСА, зрелище, я вам доложу, ничуть не хуже. Это была коррида!

Нет, пожалуй, это было цунами! Бык-супербой! Бык, который проходит сквозь стены! Только пикадоры вместе с матадорами сидели почему-то на крыше. И, как ни странно, не нашлось ни одного добровольца, чтоб «похристосоваться» с Тураном…

И вспомнил я тут, как когда-то папа моего друга, полковник того еще КГБ, рассказывал нам, лопоухим курсантам, одну байку.

Работали они по группе сектантов-скопцов. Скопцы — это такие славные парни, которые во имя веры православной отрекаются от всяких плотских утех. А чтоб соблазны их не отвлекали однозначно — изобрели они один забавный ритуал. И надо сказать, превзошли тем самым и иудеев, и мусульман. Те, значит, в своих вероучениях придумали крайнюю плоть мужикам отсекать. Ну а эти пошли дальше — отсекали они болезным их шершавый мешочек с ценными шарами. И вот советские чекисты, борясь с этим чуждым советскому человеку членовредительством, решили внедрить к ним своего секретного сотрудника.

И внедрили… Мужика подготовили, проинструктировали и, чтоб не переживал, убедили, что все будет под контролем. Брать-то гадов надо с поличным. А как? А так, чтоб успеть заснять весь ритуал скрытой камерой и лишь в самый последний момент схватить негодяев за руку.

Бойцу невидимого фронта сказали: «Не дрейфь, Капустин. Все будет в ажуре. Как главный „шаман“ двинет с ножом по направлению к твоему прибору — ори что есть мочи! Понял?»

Ну, привели, значит, эту Мату Хари в штанах на ритуальную площадку. Заголили снизу по пояс и посадили на стул с дыркой. Под стулом — горшочек с кипяточком, впереди — горилла с точилом, ножик точит. Сидит спокойно, ножичек туда-сюда двигается. Вжик-вжик, вжик-вжик… Мужик расслабился, снизу тепло, мешочек его шершавый от теплого пара обвис.

И в это время вдруг сзади снизу ему кто-то бритовкой золингеновской по мешочку — вжик!

Не, он не умер от инфаркта. Так, небольшой обморок. Гадов, конечно, повязали. Мужику — инвалидность, почетную пенсию — как-никак за государственную безопасность пострадал. Хорошо у него уже детишек трое было. Успел.

А Турана… После того как он разнес ползаставы, Турана расстреляли из пулемета. Без суда и следствия. Без пенсии, без льгот и последующей реабилитации. И детей у него не было.

Ну, в смысле племени. Так и пострадал ни за что, в общем-то. Принял смерть лютую и мучительную.

«У нас в Туркмении, у нас в Туркмении, Туркмении, Туркмении…»

Коррида, блин.