Молодая маньячка запала Санину в душу. Женщины не занимали в его жизни большого места. После короткого неудачного супружества и развода он жил один как перст, к чему понуждали и обстоятельства, и суровая непримиримая натура, но коли уж случалось оскоромиться, инстинктивно выбирал в партнерши доверчивых, робких самочек, сосущих мужскую душу почти без боли, как крохотные медицинские пиявочки. Да и редко какая задерживалась у него под боком дольше, чем на месяц, два. Они все были на одно лицо, все одинаково его боялись и не умели этого скрыть. Доживя до сорока трех лет и перепробовав их десятки, так ни к одной и не прикоснулся сердечно как к родному существу. Со Светиком Пресняковой по бандитской кликухе «Кузнечик» все сложилось по-другому. Он сразу угадал в ней молодую волчицу, готовую рвать острыми зубками все, что движется, но вместе с тем разглядел что-то страдальческое в ее раскосых ассирийских очах.

Второй раз она подстерегла его возле дома на Сухаревке, где он снимал резервную однокомнатную квартиру — и бывал-то там нечасто, может, раз в месяц, чтобы отлежаться в тишине, послушать музыку и выпить водки. В этой квартире даже не было телефона, и ее адрес был известен только трем людям: самому Санину, его заместителю по «Варану» и, разумеется, Самуилову, которому было известно все. Как она вышла на Сухаревку — уму непостижимо: либо у нее природный сыщицкий дар, либо вел именно волчиный, убийственный нюх. Но — подстерегла.

Санин, как обычно, оставил «жигуленка» в одном из соседних дворов и к дому пошел пешком через старую свалку, где она и вымахнула из-за мусорных куч и, хохоча от возбуждения, пальнула из своего заветного «Вальтера» (сколько их у нее, интересно, было?). Она сделала подряд шесть быстрых выстрелов, пока не разрядила барабан, и полковник был вынужден скакать, как заяц, маневрировать, уклоняться, даже упасть на согнутые руки, чтобы не нарваться на дурную девичью пулю. Когда стрельба закончилась, отряхнул брюки от грязи, подошел к ней и строго сказал:

— За такие шутки, Светлана, можно и по морде схлопотать.

В ярости она продолжала давить на курок, удивляясь, что пули перестали вылетать. Бормотала что-то неразборчивое, но матерное. Он забрал у нее игрушку, сказал более миролюбиво:

— Ты чего так раздухарилась? Укололась, что ли, неудачно?

Наконец из алого ротика донеслась членораздельная речь:

— Я же сказала, убью тебя, ментяра. Думал — шучу?

Полковник озадачился:

— Что шутишь, нет, не думал… Но я же тебя отпустил, хотя мог посадить. Вроде уговор состоялся. Папаня за тебя поручился, солидный человек. Опять ты его, значит, позоришь?

— Уговор? Я тебя полночи ждала — это как? Я никого так не ждала. За одно это еще десять раз убью, так и знай.

— Вот оно что, — кивнул Санин. — А я значения не придал. Так тебе обязательно надо потрахаться?

Светик навесила ему плюху так стремительно, как только она умела, но с полковником, конечно, это не прошло. Он перехватил ее кулачок в железную ладонь, словно бабочку сачком поймал. Чуть сжал, и пальчики у Светика хрустнули. Но она стерпела боль.

— У тебя выхода нет, ментяра. Или ты меня убей, или я тебя. Давай, чего ждешь? Тебе же это раз плюнуть. И все законы на твоей стороне.

— Как выследила?

Улыбнулась чарующе.

— Я тебя, ментяра, носом чую. От тебя зверем воняет на всю Москву. Не спрячешься, не надейся.

— Я не хочу тебя убивать.

— Тогда я убью.

— Не сможешь, Света, — сказал он вполне серьезно и удивился, что говорит с ней об этом второй раз. — Знаешь же, что не сможешь.

— Сто раз не смогу, на сто первый повезет.

— И все из-за Саввы-Любимчика? Но он даже человеком не был.

— А ты человек?

— Да, я человек.

— Пусти руку!

Он отпустил, хотя и с неохотой. Света оглянулась по сторонам. Никого на этом пустыре, как и во всем мире, не интересовала их маленькая разборка. Да и смеркалось уже. Был тот час, когда нормальные люди уже попрятались, а ночные охотники еще не выползли из нор.

— Пустой разговор, мент. — Светик смахнула со лба темный локон. — Сказала, убью — значит, убью. А за что, про что — мое личное дело. Тебя не касается.

— Все же немного касается, — возразил полковник и, вздохнув, добавил: — Ладно, пошли.

— Куда? В ментовку?

— Ко мне.

— Приглашаешь?

— Приглашаю… куда от тебя денешься?

Зашагала рядом, но как бы не вместе, походка вызывающая, в каждом движении — манок. Полковник чувствовал, что не от большого ума тянет ее в дом, но отступить не мог. Что-то мешало. Да и как отступишь, если она заведенная? Зарыть в мокрую глину — не в его натуре. Санин был человеком особенной внутренней дисциплины. У него не было к ней личных претензий. Она, конечно, поганка, но если всех поганок косить вслепую, без разбора, без заранее обдуманного решения, цветок срежешь невзначай, а их в России осталось наперечет. Ему она никакого зла не сделала. Пулю норовит всадить в грудь, так это мелочь, бабья дурость. Еще понять надо, откуда такое желание. Может, влюбилась дурочка. С кем не бывает? Одна женщина в давнюю пору крепко его любила и тоже как-то опоила ядом. Он чуть не сдох от стакана поднесенного на опохмелку вина. В настоящей любви, как ее понимал Санин, и мужчины, и женщины одинаково стремятся к смерти, такова природа любви, и с этим ничего не поделаешь. Не обо всех людях речь, но о тех, у кого кровь живая, не рыбья, и уж эти в любви обязательно норовят дойти до крайней точки, до финишного рывка. Санин по себе это знал. Когда брал женщину, входил в увлажненное, трепещущее тело, отзывался взглядом на блестящий восторг женских глаз, нередко смущался мыслью: а не закончить ли все разом? Тяжкий морок близкой смерти сопровождал самые упоительные соития — но ведь то все-таки были жеребячьи забавы — что же говорить о чувствах человека, который воистину любит? Если любишь, убьешь — тут сомнения нет. Санин думал о таком не впервые и понимал, что для нормального человека, семьянина и домашнего заботника, подобные мысли отдают шизофренией, и не делился ими ни с кем. Если говорить полнее, он вообще никогда ни с кем и ничем не делился, потому и друзей у него, как и возлюбленных, можно сказать, не было. Зато были соратники и побратимы, многих, правда, жизнь за последние годы повыбила, словно подгоревшие подшипники у летящей под откос машины.

В доме Светик повела себя сразу хозяйкой, причем беззастенчивой и волевой. Распахнула холодильник, кухонный шкаф, достала водку и все, что к ней полагается, потом сходила в туалет и, что примечательно, пока там сидела, дверь за собой плотно не прикрыла.

Полковник умылся, причесался и ждал ее за столом, улыбающийся и умиротворенный.

— Отдай пушку, — потребовала Светик, вернувшись из туалета. — Или боишься?

— Зачем она тебе сейчас?

— Затем, что у тебя дурная привычка — все у меня забирать. Пушка не твоя, значит, отдай. Боишься, так и скажи.

— Страшновато, конечно, — примирительно согласился Санин, поражаясь ослепительному, какому-то вожделеющему гневу в ее черных очах, словно через них рвался на волю мощный и ровный огонь. — Давай сперва маленько выпьем, закусим. Честно тебе сказать, Светлана Егоровна, устал я к концу рабочего дня.

— Не называй меня так.

— Почему?

— Потому что издеваешься… А зря. Недолго тебе осталось тешиться.

Санин подумал, что, похоже, доброго застолья у них не получится, но разлил по рюмкам анисовую — и выпил, ждать не стал. Захрустел огурчиком. Ярко и ясно пылали перед ним черные огни.

— За кого меня принимаешь, мент?

— Как за кого? За красивую, добрую девушку. Ну, немного запуталась, связалась с отребьем, но родители у тебя крестьянского корня, кровь здоровая, авось опамятуешься.

— Думаешь, ты герой?

Санин промолчал и выпил вторую. Ему вообще не нравились навязчивые вопросы, даже исходящие из таких прелестных уст.

— Может, и герой, — сама себе ответила Светик. — Но скоро мы всех таких героев на столбах перевешаем.

— За что же это?

— За то, мент, что опять хотите все к рукам прибрать, вас бесит, что люди свободно вздохнули без вашего присмотра. Только ты не понимаешь, потому что дикий, что история вспять не поворачивается.

Санин и третью выпил, нутро требовало. Поморщился.

— Не желаешь слушать? А ты послушай, на пользу пойдет. Думаешь, ты такой сильный и умный и тебе все дозволено, потому что за тобой вонючий КГБ. Но ты ошибаешься: КГБ не с тобой, он давно уже с нами, и раз ты этого до сих пор не понял, значит, просто пенек.

— Объясни, — смиренно попросил Санин, — кто это «вы», на которых ссылаешься? Бандиты, что ли?

— Вот! — Светик торжественно вскинула руку с зажженной сигаретой, к рюмке не притрагивалась. — Вот ты и прокололся, мент! Для тебя все честные люди, кто не хочет жить по вашей указке, не хочет стоять в вонючем партийном стойле, — бандиты. А ты — защитник отечества и решил на всякий случай отстрелять всех инакомыслящих, как у вас заведено. Знаешь, что я про это думаю?

— Нет, не знаю.

— Ты обыкновенный сумасшедший ублюдок, возомнивший себя сверхчеловеком. Именно поэтому тебя надо убить, и я это сделаю. Понял теперь, мент?

— Только в общих чертах. У тебя такая каша в голове, сразу не разберешься. Кстати, почему не пьешь, Света? На марафете держишься?

— Кто ты такой, чтобы я с тобой пила?

Полковника разговор все больше удручал, он уже жалел, что притащил ее в квартиру. Что теперь с ней делать? Она же невменяемая. Или прикидывается невменяемой. Что, как было ему хорошо известно, почти всегда одно и то же.

— Кто я такой? Обыкновенный предприниматель. По-вашему, бизнесмен. Работаю в «Континентале», должность небольшая, что-то вроде бухгалтера, но на жизнь хватает… Ты с кем-то меня спутала, Света… Кстати, зовут меня не «мент», а Павел Арнольдович. Можно просто Паша, раз уж так хорошо сидим… Ты фильтр куришь, Света, это вредно для легких. Женщинам особенно следует беречься, вдруг придется рожать… Что с тобой, Света? У тебя лицо какое-то опрокинутое.

Ее действительно перекосило и, казалось, она сию минуту зарыдает. Но не зарыдала. Подняла фужер с водкой и опрокинула с такой легкостью, будто это вода.

— Ты предприниматель? Павел Арнольдович?

— Ну да… Что тебя удивляет? Торгуем помаленьку, чем Бог пошлет.

— Это ты, значит, объяснил, кем прикинешься, если солью тебя в прокуратуру, так? Не хочешь связываться с папочкой, да?

В ее глазах гнев чудесно перемешался с презрением. Он залюбовался ею под четвертую стопку. Санин напивался методично, как делал раз в месяц: в этом она не могла ему помешать. В остальное время он не пил ни грамма и не позволял себе ни единой сигареты. С водкой у него были более доверительные отношения, чем с женщинами. Водка никогда не обманывала. Она размягчала жесткие очертания мира и волшебным образом вызывала из памяти давно утраченные иллюзии, чувственные образы, тихие надежды. Но для того чтобы достичь блаженного состояния, требовалось еще пить и пить, пока же от принятой дозы лишь едва расслабились мышечные узлы. И еще — перед тем как погрузиться в очистительную спиртовую грезу, предстояло решить маленькую проблему: нельзя, чтобы эта обольстительная маньячка оставалась в квартире, когда он напьется и уснет. Судя по всему, это равно самоубийству. Спящему, она, бедняжка, не задумываясь перережет глотку. Или придумает чего похлеще. Про ее садистские наклонности Санин был наслышан, хотя сейчас, глядя на нее, не очень верил в эти слухи. Не так уж она кровожадна. Скорее, психически неустойчива, как большинство из этих сытеньких, богатеньких буратино. Их одурачили всем скопом, предложив вместо полноценной жизни бутылку пепси-колы, в которую целое поколение всосалось с жадностью обожравшихся борной кислотой тараканов.

— Чего молчишь? — не унималась красавица. — Правильно я угадала?

— О чем ты? — он действительно почти ее не слушал, лишь следил, как двигаются ее алые губы, разгораются очи. В этом было что-то патологическое: он думал, как ловчее от нее избавиться, не пачкая рук кровью, и в то же самое время невольно в воображении раздевал, укладывал в постель, мял и треножил.

— Боишься папочку моего?

— Как же его не бояться, Света. Человек известный, почитаемый в обществе. С самим императором на короткой ноге. Вот ты-то почему его не жалеешь, огорчаешь старика? Покушай чего-нибудь, чтобы не опьянеть. Вон рыбка свежая, сальцо украинское… Тебе ведь, наверное, домой пора? Или еще выпьешь маленько?

Света прошлась по кухоньке, задев его тугим боком. Ей было тесно в замкнутом пространстве, как молоденькой кобылке в стойле. Опять бухнулась на стул. Закурила. Водки отхлебнула без охоты, скривясь. С горечью изрекла:

— Не понимаю… Лапоть необразованный, обыкновенный ванек… Откуда же такая прыть? Кто ты, Павел Арнольдович? Ну, давай говорить по-человечески. Какое твое предназначение? Зачем ты все это затеял?

— А ты?

— Что я?

— Чего тебе не хватало, что с бандюками связалась?

— Нет, это не бандюки. Это вы про них так думаете, но это совсем не бандюки. Знаешь, какой был Саввушка? Он был философ. Жил с идеей. Не за деньгами гонялся, это только видимость. Хотел жизнь переиначить. От вашего болота его мутило. Таких людей сейчас много, предприимчивых, веселых, сильных. Всех ты не перестреляешь. А главное, зачем? Будущее за ними, не за вами. Твой поезд еще вчера ушел, мент, ты даже в последний вагон не успел вскочить. Дело тут не в возрасте, не подумай, что я в самом деле идиотка, как все эти Хакамады. Есть старики, которые моложе молодых. Но не мой папочка, увы! Вот ему только власть подавай, это да…

После пятой сотки Санин неожиданно заинтересовался смыслом ее слов.

— Скажи, Света, а чем тебе так не нравятся люди, какие жили до тебя? Эти самые, как вы их называете, совки? Ведь они тоже страдали, любили, музыку слушали… Почему же они все в одночасье оказались дерьмом? Целый народ?

— Исторический процесс, — важно пояснила девушка. — Внутренняя модификация этноса. Гумилева надо читать.

— Получается, весь народ жил неправильно, не соответствовал историческому процессу, наконец появились вы с Саввушкой-Любимчиком, быстренько разобрались и постановили, что всех прежних пора распускать в распыл? Так, что ли?

— Забудь про народ, — пылко воскликнула Светик. — Это нелепая выдумка интеллигентов прошлого века. Никакого народа нет в природе. Есть чернь, быдло и небольшая группа мыслящих людей. Кстати, у нас народом семьдесят лет управляли партийные извращенцы.

— Такие, как твой отец? Или, страшно подумать, как сам всенародноизбранный?

— Да, такие, — сморгнув, подтвердила Света. — Но я с ним порвала.

— Что ж, — склонил голову Санин, — век живи, век учись. Теперь хоть буду знать, отчего стон стоит по Святой Руси. Это значит партийные извращенцы домучивают быдло.

Он издевался, но Света не обиделась. Слова не имели значения, как и нелепый предмет разговора. Время, когда все это было важно для наивной, честной девочки-интеллектуалки, давно миновало. Она много натворила глупостей в жизни и не раз ошибалась, но сегодня заново решалась ее женская участь. С этим могучим, беспощадным смердом по доброй воле она не расстанется. Или привяжет намертво к своему телу, или всадит свинец в его глотку. Он сейчас подшучивает над ней, но еще не знает, что такое настоящий смех.

— Я устала, — сказала она спокойно. — Налей рюмку, и пойду спать.

Рюмку Санин ей налил, и себе заодно.

— Куда пойдешь спать?

— Не на кухне же ложиться. В комнату пойду. Белье у тебя чистое?

— Не-е, — сказал Санин. — Так нельзя.

— Что нельзя?

— Здесь тебе нельзя оставаться. Да ты что! У меня репутация и все такое. Что люди подумают? И перед отцом неловко.

— Все?

— Между прочим, откуда я знаю, что ты совершеннолетняя? По некоторым суждениям…

— Теперь все? — он никогда не видел таких ярких, ненавидящих глаз.

— Не обижайся, Света, лучше тебе поехать домой. Я такси вызову. У тебя деньги есть? Я бы одолжил, да у меня всего осталось пятьдесят рублей до получки.

Она покинула кухню, не оглянувшись. Санин выпил седьмую или восьмую порцию, начиная чувствовать легкое головокружение. Выкурил сигарету. Слышал, как девушка возилась в ванной, что-то напевая. У него возникло ощущение, что ситуация выходит из-под контроля. Это было ему внове. И приятно щекотало нервы.

На мгновение она возникла на пороге — в чем мать родила, с блестящим черным лобком, с золотистыми полными грудями.

— Запомни, — погрозила кулачком. — Тебе только кажется, что ты такой крутой.

Санин хмыкнул удовлетворенно.

По количеству выпитого он пошел на третью бутылку, но привычного расслабления не наступало. Мозг ясен, реакция в норме. Видение ослепительного женского тела, вспыхнувшее на пороге, не уходило из глаз.

Чертыхаясь, Санин заправил бутылку для спецприема (японское снадобье «такимора», подарок знакомого колдуна), взял ее с собой. Светик лежала на кровати поверх покрывала, ничем не прикрытая, голубоватый ночник на полу выигрышно очерчивал ее спелые формы.

— Не спится? — посочувствовал Санин, присел с краешку в ногах. — Давай еще примем по капельке. У меня есть тост.

— Какой тост? — ее тонкие черты, обрамленные черными прядями волос, вызывали в нем странное томление, будто его разом поманили к себе все женщины мира. Он разлил водку по чашкам, бутылку опустил на пол.

— Хочу, Света, попросить у тебя прощения. Я вот сидел там на кухне… Я, наверное, просто старый, чокнутый осел. Из-за чего мы лаемся? Ну убьешь ты меня, не убьешь — какая разница? Да я должен судьбу благодарить, что такая девушка обратила внимание, не погнушалась, снизошла… Поверишь ли, ты самое прекрасное создание из всех, кого я видел. Честное слово!

— Бред начался? — подозрительно спросила Света. — Не пей больше. Ложись.

— Почему ты решила именно со мной, так запросто, без затей… За что такая милость?

— Не юродствуй, мент. Ложись, будем трахаться. Или слабо?

— Ладно, — Санин вздохнул. — Если это не сон… А тост у меня обыкновенный: за дружбу!

Света приняла из его рук чашку, мгновение помедлила. Ей стало смешно. И этого увальня она опасалась. Убийца, террорист, народный мститель! Да такой же валенок, как все остальные мужики. Вон спекся, поплыл — глаза масляные, жадные, — уж это масло ни с чем не спутаешь. За дружбу… Надо же ляпнуть. Остряк.

Выпила единым духом — и сразу почувствовала: попалась. В висках вспыхнуло пламя, а горло, напротив, окостенело, будто хватила мороза. Успела заметить: он сам не притронулся к чашке, только поднес к губам. На мякине провел.

— Яд? — спросила отяжелевшими, непослушными губами, из последних сил перебарывая подкатившую гнусную вязь.

— Снотворное… Не бойся, спи… Утро вечера мудренее…

Ласково, утешно отозвались в ушах звуки мягкого голоса — и в желудевых зрачках засветилось что-то родное, отцово, домашнее. Она не испугалась. Даже если отравил, что поделаешь…

Улыбнулась ему на прощание, гася ненависть, и тихонько уплыла в собственное безумие.