Печь утренний хлеб – тяжкий труд. Вставать в предрассветных сумерках, балансировать на узкой лестнице с тяжелыми кулями муки на спине, толкать ворот огромной дежи с тугим тестом, которое сопротивляется тебе так, словно ты пытаешься выкорчевать собственный позвоночник; мышцы быстро немеют, легкие забиты мукой – кха! кха! – но надо еще сто раз нырнуть в похожую на адовы врата печь, чтобы прилепить сырую лепешку к раскаленным глиняным стенам, а потом вовремя снять ее, завернуть в виноградный лист и уложить в тележку разносчика хлеба…

Но Модусу с Квентином еще повезло. В пекарне Лихура-Набатейца, что в соседнем квартале, рабам надевают кандалы и тяжелые широкие доски на шею, чтобы они не могли есть хлеб без спросу. Один из-за этой доски застрял в жерле печи, его голова стала как печеное яблоко. В домах у богатых римлян рабов избивают за малейшую провинность. А если бы они попал к греческому торговцу, коих немало в Ершалаиме, что было бы тогда? Как рыба боится испепеляющего жара солнца, как зверь боится огня, так раб боится алчных и жестоких сыновей Эллады. Греки первыми среди людей стали превращать подобных себе в рабов, они давно разучились видеть в них живых существ: раб – это грязная вода, которую выливают в песок, омыв ею ступни.

Нет, им здорово повезло, тут даже спорить нечего. Пекарь Захария, их хозяин – человек не злой. Он иудей, а большинство иудеев, согласно своей вере и традициям, к рабам относятся терпимо. Модус и Квентин спали на чистых подстилках, при простудах и желудочных коликах их пользовал семейный лекарь, а время после утренней выпечки и до полудня – седьмая часть небесного хода солнца – было их личным временем, когда они могли идти куда хотят и делать что им вздумается. Но как говорят иудеи: «Где много меда, там много яда». Жена Захарии – Ассма – добротой не отличалась. Насколько Захария был душевен и прост, настолько она была сварлива и подозрительна. Мало того что рабам спуску не давала, придиралась ко всякой мелочи, а то и высечь могла за сгоревшую в печи лепешку, так ведь и мужа она пилила тоже.

Хотя это мелочи. А что до тяжелой работы, то для настоящих воинов, коими считали себя Модус и Квентин, нет ничего тяжелее ярма пленника и побежденного; все прочие тяготы они переносят легко, как пот и грязь собственного тела. К тому же, надо отдать должное справедливости Захарии: его домочадцы, включая старших дочерей, племянников и даже двенадцатилетнего Иохава, любимца и единственного наследника, тоже трудились в пекарне. Конечно, не наравне с рабами, но все же…

В воскресенье, с самого раннего утра, едва успело взойти солнце, по улицам пошли глашатаи, гортанно выкликая:

– Справедливый приговор и страшная казнь для чернокнижника Кфира! Приходите на дворцовую площадь! Да убоятся все колдуны! Да убоятся враги императора! Да убоятся враги Ершалаима!

Размеренная жизнь города взбудоражилась. Казнь – это развлечение, нарушающее монотонность повседневности. Такое же, как приезд странствующих актеров или циркачей, даже еще более притягательное, ибо процедура насильственного прерывания жизни волнует гораздо больше, чем даже процесс ее зарождения. Народ надевал свои лучшие одежды и выходил из жилищ. К площади стягивались водоносы и менялы, торговцы сладостями и городские воры, туда шли пешие и конные, здоровые и калеки, покачиваясь, продвигались над толпой богато убранные паланкины знати, бойкие разносчики тащили корзины с хлебом и короба со сладостями, и желтая пыль стояла над улицей, как туман.

В девять Модус и Квентин достали из печи последние утренние лепешки, которые в корзине разносчика тут же отправились на продажу толпе, собравшейся на дворцовой площади. Теперь можно отдыхать. Они вышли на задний, рабочий двор. Тут бродили куры и гуси, в загонах блеяли овцы, у сараев для инструмента лежали плуг и борона. Невдалеке, за кругом масличного пресса начинался распаханный огород, за ним конюшни…

Модус сразу рухнул в тени старой оливы и лежал неподвижно, как убитый. Правда, всего несколько мгновений. Гибкий, подвижный, как карась, он не мог долго оставаться в одном положении, несмотря даже на сильную усталость. Первым делом он молниеносно махнул рукой и ловко поймал муху, которая кружилась рядом. Сел, потряс кулак над ухом, послушал. Прихлопнул муху о другую ладонь. Спросил:

– Ну что, пойдем на площадь?

Квентин умывался над большим глиняным чаном, который заменял им умывальник. Свисавший с шеи медальон – осколок кремния с просверленной дыркой – он перекинул за спину, между лопаток, чтобы не мешал.

– Друг мой Модус, я еще хорошо помню красные дубравы Девона, где на каждом дереве, на каждой ветви висели человеческие головы и потроха… Вряд ли меня удивит казнь этого несчастного колдуна.

– Думаешь, он и вправду колдун?

– Как я – король Персии. Будь он настоящим колдуном, превратился бы в воробья и улетел, да еще бы нагадил на головы своим судьям!

Волосы у Квентина светло-русые, мягкие, как лен, а мука, которой они щедро присыпаны (как всегда бывает у любого работящего хлебопека), почти незаметна. Лицо овальное, с выступающими скулами и развитыми надбровными дугами, из-под густых бровей смотрят на мир голубые глаза. У него белая кожа, прямой короткий нос, узкие, плотно сжатые губы прячутся в окладистой бороде, скрывающей квадратный, выпирающий вперед подбородок. Он на два года старше Модуса, выше его, шире в плечах и кости и выглядит почему-то всегда опрятнее своего товарища, хотя и не прилагает к этому никаких видимых усилий. Местные девушки откровенно заглядываются на него – экзотический северный красавец-великан из Британии, редкая масть в этих краях.

– Значит, не колдун, – подытожил Модус. Он явно проигрывает товарищу: ростом пониже, смуглый, волосы черные, всегда растрепанные, лицо круглое, нос картошкой, лохматые брови нависают над веками, да и глаза какие-то невыразительные: маленькие, бесцветные… Бороду он, правда, тоже отпустил – для солидности, но она смотрится, как веник, которым они подметают в пекарне.

– А почему тогда его казнят? Ты помнишь, совсем недавно его все любили, он лечил семью прежнего прокуратора, а у его дома всегда стояла очередь страждущих.

– Жизнь переменчива… Помнишь, не так давно и мы были свободными воинами, на родине нас тоже любили и уважали…

Квентин скрылся в крохотном сарайчике для инструментов, который одновременно служил им жилищем, вышел оттуда в грубой, кусающей тело, да еще и заношенной до дыр тяжелой хламиде из верблюжьей шерсти, коричневого, как и подобает рабу, цвета. Неторопливо подпоясался веревкой, пригладил волосы.

– Наверное, чем-то не угодил новому прокуратору, – продолжил он. – А может, кто-то на богатство его позарился. Он ведь лечил всю ершалаимскую знать.

Крякнув, Модус поднялся на ноги, подошел к чану вихляющей походкой уставшего человека. Склонился над водой, застыл. Мгновенное движение руки – и вот еще одна муха оказалась в его ладони. Раздавил, вытер руку о кусок ткани, обмотанной вокруг бедер.

– Значит, не хочешь? Я бы тоже лучше прогулялся с Зией, но старый Аарон ее никуда не отпускает, бедняжке приходится трудиться от восхода до заката.

Квентин рассмеялся:

– Да перестань, дружище! Она трудится, лежа на спине под хозяйскими сынками! Для нее это не работа, а удовольствие!

– Не говори так! Что она может поделать? Эти развращенные римляне даже мужчин используют как женщин, и нам пришлось испытать это на своей шкуре… – Модус осекся.

– Тебе, мой бедный друг, тебе, – уточнил Квентин. – Меня, к счастью, миновала чаша сия.

– А вот я бы в воробья не стал превращаться! – поспешил сменить тему Модус, плескаясь и фыркая над чаном. – Ни за что! Я бы лучше превратился во льва и набросился на всех: на судей, стражников, на жадную до зрелищ чернь. А потом бы нашел и разорвал эту кривоногую мразь!

В голосе чувствовалась горечь. Не из-за казни Кфира и не из-за своего неумения превращаться во льва, или хотя бы в воробья, что тоже было бы неплохо. А из-за этой скотины Кастула. Угнетало воспоминание о том, что проделывал с ним рябой и кривоногий легионер… Модус считал, что именно из-за этого он интересовал местных девушек гораздо меньше, чем Квентин. Конечно, вряд ли всем стало известно о столь постыдных моментах в его жизни, но как иначе объяснить холодность окружающих рабынь? Он тоже бриттских кровей, и тоже… ну, если не красавец, то, во всяком случае, не урод. И коли уж на то пошло, на родине, в западной Думнонии, что на юго-западе Британии, такие, как он – темноволосые и смуглые, самый распространенный тип, самая, можно сказать, соль земли британской!

– Порвал бы там всех в клочья, точно тебе говорю. Носился бы там и рвал, рвал… Вот так! – Он неожиданно нагнулся, поднял деревянный меч, наподобие тех, с которыми тренируются гладиаторы, отсалютовал им и бросился вперед с криком: – Защищайся, Квентин Арбог!

Квентин быстро схватил такую же игрушку. Дерево с треском ударилось о дерево: раз, второй, третий – меч выскочил из рук нападающего и залетел на крышу сарая. Но и обезоруженный Модус не растерялся.

– Я лев, я тебя проглочу! – Он угрожающе поднял руки с расстопыренными пальцами и прыгнул на товарища.

Тот среагировал мгновенно – отступил полшага в сторону, пригнулся, так что Модус перелетел через спину, потерял равновесие и рухнул на землю.

– Так нечестно! – запротестовал Модус.

– Ты считаешь? Ну-ка, попробуй еще раз.

Квентин бросил меч и встал в боевую стойку.

Модус вскочил на ноги, словно его подбросили, тут же попытался вцепиться сопернику в шею. На этот раз Квентин не стал ни уворачиваться, ни пригибаться, просто схватил его поперек туловища и бросил через себя, легко, как охапку сена. И уселся сверху.

– Ты смелый воин, Модус. – Он прижал его руки коленями. – Но много суетишься, и боевого опыта у тебя не хватает. Я мог бы, конечно, обезглавить тебя… – Квентин приставил к его горлу ребро ладони. – Но так и быть, юноша, живи пока.

Модус ерзал под ним, извивался и пыхтел.

– Откуда, пф-ф… у меня опыт? Я, пф-ф… успел побывать только в одном, пф-ф… сражении, которое мы проиграли, – прошипел он, выкатывая от напряжения глаза. – Это ты грозный воин Квентин Арбог по прозвищу Железный молот, сокрушитель римских шлемов, протыкатель римских задов!

– Перестань, – сдержанно сказал Квентин. – Никакой я не грозный воин, никакой не Железный молот, ты прекрасно это знаешь. Мне было восемнадцать, когда я попал в плен, я не успел совершить ни одного подвига, который бы прославил мое имя. Но повоевал я больше, чем ты, это верно!

Квентин встал, отряхнул хламиду, хотя на ней и так ни пятнышка. Сам он, похоже, даже не вспотел. Модус тоже поднялся – растрепанный, красный, весь в пыли, к спине прилип какой-то мусор, – впору снова идти мыться. Он почесался, широко зевнул и вдруг сделал колющий выпад, словно хотел проткнуть Квентина мечом. Тот едва успел прикрыться воображаемым щитом. Они посмотрели друг на друга, рассмеялись.

– Ничего, – сказал Модус. – В другой раз я тебя разделаю, как кабана!

На его шее болтается на шнурке такой же осколок кремня, как и у Квентина. Умываясь, он не стал перекидывать его на спину, а положил в рот. Вода в чане после него стала мутной, желтоватой, как в мелком болотце. Он глянул на свое дергающееся отражение, попытался расчесать пятерней стоявшие дыбом от муки и грязи волосы. Потом надел такую же хламиду, как у Квентина, опоясался веревкой.

– Жрать охота!

Квентин вдумчиво промолчал. Слова не требовались, поскольку есть хотелось всегда. Ассма строго следила, чтобы рабам не перепало лишнего куска, урезала паек при малейшей провинности (стащил лепешку в пекарне – три дня ходи голодный) и еще громко хвалилась перед соседками, какая она разумная и экономная хозяйка. У нее все четко продумано: мясо рабам вредно, от него мысли нехорошие в голову лезут, от масла у них изнеженность, от рыбы – мечтательность и глисты, от бобов – вздутие. Зато сухая ячменная каша два раза в день да похлебка из куриных потрохов по большим праздникам – это правильное питание, от него ни мыслей, ни мечтаний, вообще ничего. При этом сама трескает все подряд, как жаба, – неудивительно, что мозги у нее набекрень.

– Гулять с Зией все равно не получится, да и тебе делать нечего. Пойдем на площадь, – продолжил Модус. – Все-таки развлечение, а глядишь – и удастся стащить лепешку у какого-нибудь разносчика.

– Я не люблю воровать, – хмуро буркнул товарищ.

– Ты уже восемь лет в рабстве, дорогой мой. Ты больше не Квентин Арбог Корнуоллский, сын Готрига Корнуоллского, ты – обычный раб, как и я, как и тысячи других. А раб должен уметь прокормиться любым путем, иначе он сдохнет!

– Что ж, давай попробуем, – сказал Квентин без особого энтузиазма. – Конечно, я бы предпочел сразиться с отрядом диких кочевников, чем воровать на площади лепешки, которые к тому же мы сами и пекли.

– Пекли, и что с того? У этой змеи Ассмы все равно ничего не своруешь, она каждой песчинке во дворе счет ведет.

Они рассмеялись и направились к хозяйскому двору, через который можно было выйти на улицу.

– У Зии такое ясное лицо, как луна! И стройная фигурка – я видел, как она мылась в реке, – разглагольствовал Модус. – А какие такие ножки и грудь… Я женюсь на ней, когда получу вольную!

– Ха, ты всерьез рассчитываешь, что Захария тебя отпустит? – Квентин смотрел на друга снисходительно-насмешливо.

– И тебя тоже. Он обещал! Помнишь, в первый же день сказал, что если мы честно отработаем десять лет, он предложит каждому из нас место хлебопека с щедрой оплатой. Или отпустит на все четыре стороны – как мы сами захотим. А ведь хозяин всегда держит слово.

Они обошли небольшой, но основательный, сложенный из белого камня дом в римском стиле, и тут же настроение обоих было мгновенно испорчено резким окриком:

– Куда собрались?!

Это Ассма. Вдвоем с Захарией они сидели на террасе за покрытым скатертью столом, вкушали завтрак и рассматривали празднично одетых рабов. Друзья склонились в почтительном поклоне.

– Мы на площадь, прогуляться! Если позволите, хозяйка! – крикнул Модус по-арамейски. – Чтоб вам провалиться, – вполголоса добавил он на родном корнском наречии.

Голодные глаза жадно рассматривали содержимое стола: овечий сыр, вареные яйца, мед, римские сладости и конечно же свежие – только из печи лепешки. У него даже слюна выделилась. И Квентин тоже громко сглотнул. И хозяйский двор выглядел совсем не так, как рабочий: финиковые пальмы, цветники и травяные газоны, аккуратно выложенные камнем дорожки…

– Раб должен только работать и спать! – проскрипела Ассма.

– Но до дневной выпечки есть время, – умоляюще произнес Модус. – А мы скоро вернемся!

По недовольному лицу Ассмы было видно, что она против прогулок рабов. Но Захария, разморенный, благостный, несколько раз махнул ладонью от себя, будто сметал крошки со стола: мол, ступайте, ступайте быстрее с глаз…

Рабы бегом бросились к воротам в глинобитном заборе высотой с человеческий рост. Хлопнула за спинами калитка, но они не сбавили темпа. Просто от того, что молоды, голодны и полны сил – побежали, понеслись, как жеребцы. Обуви они не носили, но за долгие годы ступни так огрубели, что заменяли подошвы сандалий. Уворачиваясь от прохожих и повозок, перепрыгивая через сточные канавы и согбенные спины нищих, расположившихся на мостовой, – вперед, на шум толпы, к дворцовой площади. Модус бежал первым. Белый ворон судьбы указывал ему дорогу.

Юноша чувствовал странное волнение. Он мог сравнить его лишь с последними мгновениями перед тем, как напряженные до последнего предела чресла извергают семя в женское лоно. Горячий песок под ногами, шумная толпа впереди, беленные мелом стены домов, голубое, без облачка, небо над головой – все вдруг приобрело особую резкость и яркость, и чувство счастья, и еще чувство утраты, словно он спит где-то далеко отсюда, среди покрытых изморозью скал и видит счастливый сон.

– Нет, ну а вдруг этот Кфир все-таки настоящий колдун, а не просто жирный глупый баран, а?! – прокричал на ходу Модус, хватая горячий воздух. – И он сотворит какое-нибудь колдовство! Ох, как хотелось бы посмотреть! Демоны там, огонь, молнии… Смерч какой-нибудь, представляешь? Или в самом деле вдруг возьмет да превратится в какого-нибудь льва, жуткого такого, огромного! Вот бы он добежал до нашего дома и сожрал Ассму! Ха-ха! Я бы ему дорогу показал!

Захария одет на римский манер – в свежую тунику из небеленого льна, влажные после омовения волосы и борода отливают серебром, перед ним блюдо с глобулями, римским лакомством – аппетитными, обжаренными в оливковом масле шариками, обмазанными медом и посыпанными маком. В руках чаша с настоем из зерен кофейного дерева – бодрящим напитком южных кочевников.

– Ты заботишься об этих варварах, как о родных сыновьях, – сказала Ассма, поджав губы. Ее глаза цепко следили за быстро удаляющимися коричневыми фигурами Модуса и Квентина, словно держали их на невидимом поводке.

– Пусть прогуляются, что в этом плохого? – добродушно поинтересовался Захария. – Парни молодые, кровь кипит… Им и так достается. Вон, у Лихура-Набатейца пятеро делают работу, с которой Квентин и Модус вдвоем справляются. При этом хлеб мой пышнее, вкуснее и черствеет не так быстро, как у него. Его хлеб и брать-то никто не хочет.

– Не смеши меня, Захария, – фыркнула Ассма и принялась за очередную глобулю. – У Лихура хлеб плохой, потому что Лихур мешает в тесто всякую дрянь, это всем известно. И рабы у него дрянь, потому что хороший раб денег стоит, а денег ему жалко. А у тебя, дорогой муж, дела идут как надо, и хлеб раскупается быстро. Вот только благодарить за это ты должен… кого?

Ее нельзя назвать уродливой. Не толста и не худа, нос не велик и не мал, нет в ее чертах никаких явных изъянов вроде шрамов, бородавок или дурного волоса. При этом смотреть на нее почему-то неприятно. У нее рыхлое брезгливое лицо, неживое, как у утопленницы, которая угодила в бочку с помоями. И только круглые черные глаза, как две пиявки, шевелятся, копошатся на этом лице, готовые впиться в любую жертву. На мужа они смотрят как на давно приевшуюся, но, тем не менее, законную добычу. Ассма ждала ответа, ковыряя мужа глазами, пока тот, наконец, не оторвался от чаши и не посмотрел на нее.

– Тебя, дорогая, – послушно вымолвил Захария.

– Верно! Я знаю, как держать себя с рабами. Строгость и требовательность – вот залог их трудолюбия. Твоих рабов я вымуштровала, хоть это было нелегко. Поэтому они и работают как надо.

Захария вздохнул. Благостным он уже не выглядел, скорее уставшим.

– И что? – спросил он.

– Модуса надо продать. Завтра же.

– Что?! – опешил Захария.

– Где справятся двое, справится и один! – отрезала она. – А деньги нам нужны. Сейчас распродают виноградники этого чернокнижника Кфира. Я присмотрела небольшой участок, как раз на солнечном склоне, там лучшая лоза во всем городе.

Захария слушал ее с открытым ртом, совершенно потрясенный. В какой-то момент губы его задергались – похоже, он собрался перебить ее, возможно, даже возразить, но глаза-паразиты быстро цапнули его, прокололи кожу, отведали крови, и Захария только сглотнул и захлопнул рот.

– Слушай меня. Молчи и слушай. Вино набирает цену, в следующем году обещают великий урожай, все умные люди сейчас вкладывают деньги в виноградники. А твой Модус – какой с него прок? Разбалованный, дерзкий раб. Единственное, что он делает хорошо, – ловит мух, вот и всё. Живет здесь в свое удовольствие, жир нагуливает да еще насмехается над нами. Я слышала, как они перетирали нам кости в том конце двора, у пекарни…

– Ты что, научилась понимать их тарабарский язык? – мрачно поинтересовался Захария.

– Не надо мне ничего понимать! Мое имя на любом языке звучит одинаково! И слышал бы ты, с каким выражением они его произносят! С каким отвращением! Они просто глумятся надо мной! Говорят непристойности! И все это за твоей спиной, добрый муженек!

Захария поднялся. Он был скорее растерян, чем разгневан. Борода задергалась, кадык непрерывно ходил вверх и вниз.

– Как же так? Моя пекарня… Мой хлеб… Разве Квентин всё это вытянет в одиночку?

– Пусть попробует не вытянуть!

– Или мне опять придется таскать на себе муку и лезть в горячую печь? Я ведь давно уже не молод, и восемь лет назад, как ты помнишь, мы решили…

– Восемь лет назад ты собирался купить одного раба. Одного! – выкрикнула она со злобой, с какой супруги обычно поминают давние и непрощенные обиды, нанесенные их половинами. – Или забыл? Ты хотел купить одного Квентина! Сам говорил мне, что он здоров, ловок и силен, что грудная клетка как две твоих! И что многие на рынке уже к нему прицениваются! Так зачем ты припёр второго?

– Но они продавались только вместе… Квентин и Модус, они ведь названные братья, как одно целое. – Захария часто заморгал. – Если их разделить, то Квентин проживет не больше двенадцати дней. И все деньги, которые мы на него потратили, пропадут.

– Кто тебе это сказал? Кто вложил в твои старые уши этот бред? Ну?

Захария пожал плечами. Поднял брови, вздохнул. Почесал лоб.

– Модус сказал…

– Ах, Модус! Ха-ха! Ну, тогда конечно! Раз сам Модус сказал!

Она расплылась в тухлой улыбке – словно дохлую рыбу надрезали ножом.

– Да, и в качестве доказательства он показал мне свой медальон… – пробормотал Захария. – У Квентина, кстати, точно такой же. Какой-то великий знахарь в их Британии дал им этот разломанный надвое амулет, сказал, что отныне они должны держаться вместе, иначе… – Он торопливо скрестил пальцы в оберегающем жесте.

– А я тебе так скажу: твой Модус лгун и хитрец. И я намерена его выгодно продать. Я внесла залог за тот виноградный участок, он, считай, наш. Насчет Модуса я договорилась с владельцем каменоломни в Гионской долине. За него дадут хорошую цену. А там пусть делают с ним что хотят, хоть в скалу замуруют!

– Ты… Как?!.. Ты!!! Без меня!!!

Захария сжал зубы, сжал кулаки, покраснел и затрясся. Со стороны могло показаться, что сейчас он задушит жену, стукнет по голове, перекинет через перила – или сам упадет замертво. Но Ассма была совершенно спокойна, на нее вид разгневанного мужа не произвел ровно никакого впечатления. Она величественно проследовала с террасы, захватив по пути чашу с остатками жареных шариков. Обернулась на пороге:

– Будет, как я хочу!

Действительно, до сих пор так всегда и было. Она была уверена, что так будет и на этот раз.

Воровать Квентин не любил, но если уж брался за дело, то орудовал хладнокровно и решительно, как настоящий боевой сотник Карадога Косматого. Пока Модус отвлекал разговором толстяка-торговца с лотком медовых пирогов на пузе, он умудрился стянуть здоровенный кусок, размером с сандалию.

Друзья забрались на один из глиняных дувалов, огораживающих площадь, быстро проглотили добычу.

– Хорошо, – сказал Модус, поглаживая себя по животу. – Хотя добрый кусок зажаренного на углях мяса был бы лучше!

– Лучшему конца нет! – буркнул его товарищ.

Площадь уже была забита под завязку, но глашатаи продолжали истошно орать, словно завидевшие нож бараны:

– Справедливый суд и страшная казнь! Приходите и смотрите! Да убоятся…

Плотный воздух дрожал и колыхался над толпой («Двенадцать центурий», – привычно оценил Квентин), как над горячим очагом.

– Смотри! – Квентин показал пальцем на группу римских всадников, проследовавших вверх по улице к дворцовой площади. – Это начальник когорты оцепления с охраной, он всегда прибывает перед самым началом казни. Следом поведут Кфира. Пошли, быстро!

Не успев договорить, он спрыгнул с дувала и ввинтился в толпу, ловко раздвигая ее и продвигаясь вперед какими-то замысловатыми галсами. Модус поспешил следом.

– Не отставай! Шевелись!

Квентин все точно рассчитал. После того как солдаты стали теснить толпу, освобождая место для экзекуции, в людском море возникли водовороты и течения, одно из которых подхватило их и неожиданно вынесло в первые ряды, сразу за оцеплением. Впереди блестел на солнце забор из вогнутых прямоугольный щитов, его столбами были закованные в доспехи легионеры с длинными, приставленными к ноге копьями.

Друзья возвышались над толпой – два варвара: один светловолосый и светлобородый, второй с черными волосами и черной бородой, два могучих дуба среди приземистых южных кустарников; Квентин – тот вообще мог сойти за сказочного гиганта.

Они видели, как заняли свои места прокуратор Публий Крадок, члены синедриона, как под рев толпы принесли на носилках избитого, изломанного человека с лиловым яблоком вместо правого глаза.

Это был лекарь Кфир, еще недавно один из богатейших и влиятельнейших людей Ершалаима. При его появлении толпа зарычала, взревела, взорвалась общим криком, как одно тысячеглавое чудовище. Простой люд – рабы, попрошайки, бродячие певцы, проститутки, ремесленники, торговцы, городская чернь, которые вчера падали в пыль, спасаясь от колес повозки Кфира, сегодня увидят, как он умрет. Рев длился, не утихая, долго, очень долго, будто вздыбилась и застыла гигантская морская волна.

Встал префект, по его открытому рту и покрасневшему от напряжения лицу Модус понял, что он читает обвинение, но ничего не было слышно. Легионеры привели четырех вороных коней, носилки с Кфиром поставили у их пляшущих ног. Двое солдат развели его конечности в стороны – левая рука и левая нога были сломаны, они подались легко и невесомо, за свою правую часть Кфир пытался бороться, кусался и пинался, но после нескольких ударов рукояткой меча оставил эти попытки. Кожаные ремни одним концом обвязали вокруг его запястий и лодыжек, вторые концы закрепили на луках седел. Коней развели в стороны на несколько шагов, ремни натянулись, приподняв распятое буквой «Х» тело Кфира над землей…

Толпа затихла, с жадностью ловя первый крик жертвы.

Начальник тайной стражи, руководивший казнью, смотрел на прокуратора, приподняв свой меч.

– Точно так же римляне казнили моего отца Готрига Корнуоллского… – тихо проговорил Квентин.

– Я знаю. А мой отец уже пал в бою и не мог его защитить, – так же тихо отозвался Модус и добавил: – Это знак свыше. Что-то обязательно произойдет, я чувствую…

Прокуратор наклонил голову и слегка пошевелил пальцами. Начальник тайной стражи взмахнул мечом, крикнув:

– Авс!

Чуда не произошло. По крупам коней звонко ударили плети. Всхрап, стук копыт, тонкий пронзительный звук, похожий на звук натянутой и лопнувшей струны… Это вскрикнул Кфир, прежде чем рванувшиеся в стороны кони разорвали его тело на части. Толпа очнулась, взорвалась в припадке буйной радости: «Га-а-ааа!!! Сегодня не я, сегодня другой, богатый и могущественный простился с жизнью у всех на глазах, а я, худой, немощный, отвергнутый, я все еще жив!!! Га-ааа!!! Не я! Сегодня не я-а-а!!!»

Один конь, возбужденный криками, вырвался из рук легионера, проскакал вдоль трибун, раздувая ноздри, роняя пену изо рта, волоча за собой по пыли окровавленный кусок мяса. И вдруг, наклонив низко голову, с прыжка врезался в толпу, как привык, наверное, это делать в бою. Словно невидимый плуг прошел по людской гуще – взметнулись вверх руки, ноги, вращающимся колесом мелькнуло и исчезло чье-то тело с растрепанными, будто вставшими дыбом волосами. Толпа всколыхнулась, раздвинулась и снова жадно сомкнулась. Еще чья-то смерть, еще чьи-то переломанные кости… «И опять не я! Га-ааа! Не я-а-а!!!..»

Прокуратор Публий Крадок встал, подняв ладонь. Общий гул наткнулся на его повелительный жест, раскололся, развалился на отдельные голоса, тут же умолк. Какая-то женщина истерично закричала, когда легионеры вывели из толпы взмыленного коня с лоснящимися от крови копытами и увели прочь с площади.

– Правосудие свершилось! – громовым голосом объявил прокуратор.

Он смотрел поверх голов, в сверкающее зноем небо на севере; непонятно было, к кому он обращается – к толпе или к своим римским богам.

– Однако власть Рима не только карает преступников, но и вознаграждает своих смиренных и преданных слуг!

Он поднял вверх руку со сложенными «орлом» пальцами, в которых было зажато что-то блестящее.

– Вот – перстень, великий дар обретшему! Если он достанется свободному человеку, он получит сто динариев! Если же достанется рабу… – Томительная пауза. – Тот получит вдобавок еще и свободу!

Модус почувствовал осторожный толчок в бок («Чего?»), но поворачиваться не стал, он и так понял. Немного присел, самую малость, и застыл, как взведенная пружина.

В наступившей тишине было слышно, как блеет коза в одном из дальних дворов.

Прокуратор небрежно взмахнул рукой. В воздухе сверкнула искра, отсвет солнца на металле…

Вся площадь, наверное, подпрыгнула одновременно, все двенадцать сотен человек. Модус на какое-то мгновение увидел их лица – открытые рты, выкатившиеся глаза. Где-то внизу. Он взлетел над ними, выбросив вверх и вперед ладонь с жадно раскрытыми пальцами.

Время остановилось. Серебристая сверкающая муха медленно кувыркалась в воздухе, выписывала странные вензеля, словно выбирая, куда ей приземлиться, кого из толпы выбрать… Ближе, ближе, совсем рядом!

Удар. Модус ткнулся в чью-то спину, упал на землю, под топчущие ноги. Его пнули в живот, чья-то жесткая ступня скользнула по лицу, ободрав кожу. Он скрутился калачиком, подтянул колени к подбородку, отвалился в сторону. Кто-то схватил его, рывком приподнял. Он едва устоял, со всех сторон толкали, давили, словно он угодил в мельничные жернова. Кругом творилось что-то невообразимое. Толпа сошла с ума. Истошные вопли, ругань, рев, какое-то жирное размеренное чавканье и… кажется, да, это был хруст костей.

– Живой?! – крикнули в лицо.

Это Квентин. Схватил, потянул куда-то.

– Главное, держись на ногах! Упадешь – ты труп!

Он попер напролом, наклонив голову и выставив вперед локти, Модус – за ним. Первые несколько секунд они будто бодались со стеной. Голова и плечи Квентина вздрагивали – его били, он в ответ пинал коленями, размахивал локтями, бил головой, рычал как медведь. Модус, прикрывая его сзади, тоже лупил по цепляющимся рукам, по оскаленным зубам… А потом толпа вдруг подалась, рассыпалась перед ними. И Модус поскользнулся на чем-то мокром, теплом, живом еще, шевелящемся… Устоял, случайно смахнув рукой какую-то старуху.

Они оказались на каких-то задворках, рядом с узкой улочкой, по которой молча шли оглушенные люди в разорванной, окровавленной одежде. Площадь ревела где-то там, позади, далеко. Пахло помоями. Рядом протекала сточная канава, собравшаяся в ней жижа имела подозрительный красный оттенок. Квентин стоял, привалившись к стене, опираясь руками о колени, глубоко дышал. Волосы слегка растрепались, под глазом наливался синяк, но рубаха каким-то чудом уцелела, даже не испачкалась, и вообще выглядел он, черт его дери, как наследный принц после небольшой разминки в фехтовальном зале.

– Бежим дальше, не останавливайся! – крикнул Модус.

Он свернул в узкий заулок, перемахнул через глиняный дувал, пробежал чисто выметенный и посыпанный опилками двор, едва не наступив на выскочившую под ноги курицу. Другой заулок, третий, лавка обувщика, торговые ряды… Постепенно шум площади затих, Модус оказался в тенистой финиковой роще на окраине города. Повалился на колени, сердце колотилось под горлом. Следом подбежал Квентин. Он был в ярости.

– Зачем ты повел меня на эту казнь?! – загремел он трубным голосом кельтского воина. – Чтобы нас затоптали? Или чтобы напомнить о злодеяниях римских солдат?! О расправах над нашими близкими? Ты же Модус Брейден Думнонский, сын Виллема Думнонского, преданного вассала и лучшего воина моего отца! А наслаждаешься жестокостью проклятых поработителей, прыгаешь, как обезьяна, чтобы доставить им радость!

– Какая муха тебя укусила, Квентин? Чем я провинился?

– Тем, что тебе, песий ты сын, свобода нужна только для того, чтобы жениться на топтанной-перетоптанной Зие, нарожать с ней детей и осесть на этой проклятой чужбине! А то, что твою родную землю топчут римские солдаты – наплевать! Убивают лучших бриттских мужей, насилуют красивейших бриттских девушек – пусть! Ничего страшного! Пусть топчут, пусть убивают и насилуют! Ведь в Британии холодно, там то туман, то снег, там не растут финики и смоквы, и урожай снимают не трижды в год, как в Иудее, а всего один раз, да и то если повезет!

Модус с удивлением и даже тревогой смотрел на друга.

– Откуда у тебя такие слова, Квентин? Я никогда этого не говорил и не думал, клянусь Таранисом и Беленом! Я люблю свою землю! – Он говорил с паузами, отмечая каждое слово взмахом ладони со сложенными большим и указательным пальцами. – Я готов, как и раньше, отдать за нее жизнь, но… Она слишком далеко, Модус! Да, вокруг нас враги, но мы не можем с ними ничего сделать, остается только смириться… И даже если мы станем свободными… Чтобы вернуться домой, нужны многие годы или большие деньги. Таких денег у нас никогда не будет, а брести пешком через всю Римскую империю – кому мы будем нужны под конец этого путешествия, два немощных старца?

Модус оправдывался, но все равно чувствовал себя предателем. Действительно, Готриг Корнуоллский был признанным вождем кельтов, а Виллем Думнонский – обычным пивоваром, которого Готриг приблизил к себе и одарил милостями, даже подарил замок. А раз его отец служил отцу Квентина, то по всем законам друидов и Модус был обязан подчиняться Квентину! Они оба это хорошо знали, но Квентин всегда держался с ним на равных, они даже побратались, смешав кровь и поклявшись друг другу в вечной дружбе… А теперь друг исчез – вместо него стоял командир, недовольный своим солдатом. Но почему?! Из-за того, что они увидели на площади? Но он-то тут при чем?

Неужели дружба раскололась, как глиняный кувшин? Тогда как они будут жить дальше? Работать вместе с утра до ночи, спать в крохотном сарайчике, противостоять окружающему враждебному миру? Без покровительства старшего и более сильного товарища по несчастью его жизнь может превратиться в ад!

– Послушай, Квентин, выбрось из головы черные мысли, – сказал Модус. – Я ни в чем не виноват. Мы же друзья?

Квентин помолчал, потом тряхнул головой.

– Конечно, друзья! Что это на меня нашло? Пожмем друг другу руки и забудем все, о чем говорили! – Он протянул крепкую ладонь, которой, наверное, мог отрубить врагу голову даже без меча. Модус протянул свою навстречу. Но его ладонь была крепко сжата и рукопожатия не получилось.

– Что у тебя с рукой? – озабоченно спросил Квентин. – Сломал, что ли?

– Нет, – сказал Модус. – Не болит…

Он осторожно разжал намертво скрюченные пальцы. Лицо Квентина вытянулось и застыло. На грязной ладони лежал перстень из тускло-серебристого металла. Ободок его, расширяясь, переходил в львиную морду, раскрытая пасть которой сжимала черный камень тонкой огранки. На внешней и внутренней стороне ободка имелись надписи на арамейском, но Модус не смог их прочесть: хотя за эти восемь лет он и научился местному говору, но грамоты не знал.

– Тот самый?! – изумленно спросил Квентин.

– Угу. Другие там не летали вроде…

Модус надел перстень на палец. На миг ему показалось, будто он облачился в роскошную тогу, мягкую, приятную телу, и в то же время прочную, как стальные доспехи. Отвел руку в сторону, полюбовался игрой камня. Обновка выглядела очень солидно.

– Вот тебе и ловец мух! – тихо присвистнул Квентин. – Сегодня ты поймал жирную муху! Свобода и сто динариев в придачу!

По его тону нельзя было понять, радуется он за товарища или завидует. Но Модус почувствовал, что их положение изменилось: теперь не Квентин властвует над ним, а он – свободный человек – властвует над рабом! Хотя Квентин этого, похоже, еще не понял. Стоит и тупо смотрит на перстень. Наверное, все-таки завидует. Ведь он стоял рядом, и с его ростом вполне мог поймать пропуск в свободную жизнь.

Они выбрались из рощи на окраинную улицу. Мимо, гремя железом и поднимая пыль, промаршировала римская декурия. Друзья сразу примолкли.

– Что будешь делать теперь? – хмуро спросил Квентин.

– Даже не знаю. – Модус почесал в голове. – Надо идти получать вольную. К префекту, что ли. Может, к самому прокуратору. У кого бы спросить? – Он задумался, грызя ноготь на пальце. – Наверное, надо вначале рассказать все хозяевам. – Модус нервно хохотнул. – То-то Ассма обрадуется…

Квентин осмотрелся по сторонам. Место было пустынным, вокруг не было ни души.

– Пока что сними и спрячь. За этот перстень могут убить.

Модус так не думал. Ему не хотелось снимать перстень. И он был уверен, что никто его не тронет.

– Если я стану его прятать, то так и останусь рабом. И завтра мне опять ни свет ни заря топить печь и таскать кули с мукой.

Он замолчал. Вдруг до него дошло: их пути с названным братом расходятся!

Модус озадаченно смотрел на друга.

– Слушай, а что же будет с тобой?

Квентин тяжело вздохнул и печально пожал плечами.

– А что со мной? Захария – старик не вредный, надеюсь, когда-нибудь даст мне вольную. Если Ассма, конечно, к этому времени не заест его до смерти.

Модус запустил пятерню в волосы, ожесточенно почесал. Прошелся взад-вперед.

– Нет! Так не годится. Один я не хочу! – Он взялся за осколок кремня, висящий на шее, потер пальцами шершавый камень. – Вот! Нас двое, Квентин, помнишь? Еще с той треклятой бойни под Эксетером. Или вместе – или никто!

– Думаешь, прокуратор Иудеи поведется на нашу байку, как когда-то повелся Захария, и отпустит нас двоих?

– Во-первых, это не совсем байка. Во-вторых… – Модус упрямо насупил брови. – Один я все равно не хочу!

Они возвращались к центру города. Шум на площади поутих, лишь иногда раздавались отдельные крики о помощи. Поток людей на улице иссяк, зато проехало несколько прикрытых ветошью и соломой повозок. Модус посмотрел на солнце, подошел к канаве, тронул ногой облепленную зелеными мухами жижу. Мухи поднялись с громким рассерженным гулом. Он машинально махнул рукой, поймав сразу несколько жужжащих насекомых, хлопнул ладонью по ноге и проводил взглядом упавшие в пыль разможженные тельца. Они еще шевелились.

– Ну и мясорубка там была, а? – сказал он, задумчиво кусая губы. – Как мы спаслись, вообще непонятно…