Глава 6
Обыск результатов не дал
Ростов, февраль 1963 года
Быстро пробежали десять дней. Как телеграфные столбы вдоль дороги, промелькнули за окном. Между ними крепкая нить, металлическая струна.
И где ты был, а где сейчас?
Далеко уехал. Место новое, незнакомое.
Один день, второй, третий. И так далее. Струна натягивается, натягивается, звенит, режет.
Первое утро – он король. Самый молодой Смотрящий в истории города. Принимает общак, воровскую казну – облезлый канцелярский сейф, набитый баблом.
– Так куда его?
– Как куда? Везите на мою квартиру. Что я, по-вашему, в этой халупе сидеть над ним буду, как Кощей?
– Оно-то понятно. Только… А этаж какой?
– Третий.
– И что, прямо вот так нести его по лестнице будем? Блатные волокут какой-то сейф…И мусоров вызовут, да и вообще… Это стремно как-то, неправильно. В Нахаловке оно куда безопасней.
– Ага! И сральник на улице! Я там жить не собираюсь!
– Тогда надо искать другой дом. Чтоб без соседей за стенкой, чтобы братве по подъездам не шастать. Смотрящему положено как бы…
– Я Смотрящий, я Хранитель, мне и решать!
Общак перевезли в хозяйственных сумках, частями, ночью. Растолкал по надежным тайникам, комар носа не подточит. Сейф решил оставить в Нахаловке: на хрен не нужен. Он любил свою квартиру, гордился ею, привык к ней. Здесь выстроено пространство, продумана каждая мелочь, каждый блик света на своем месте. Они ничего в этом не понимают.
Китаец укоризненно качает головой – дзынь, дзынь…
А тебе-то чего?
Ладно, ладно. Видимо, что-то другое искать все равно придется. Позже. Когда-нибудь.
Второе утро. Один. Китаец всю ночь дзынькал, не давал спать.
Третье утро.
Четвертое.
Студент открыл глаза. В дверь стучали. На часах без четверти восемь. Вот заразы!
– Сейчас иду!
Когда был простым вором, спал сколько хотел. Сейчас, получается, его могли разбудить в любое время. И даже в голову никому не придет извиниться.
– Здорово, Студент.
Это Султан. Хмурый, небритый.
– Раньше такая кража была – с добрым утром, – зевнул Студент. – На рассвете, когда самый крепкий сон. А вот чего ты меня поднял?
– Зимаря вчера грохнули. Портовые у Таньки Листопад отдыхали, выпивали маленько. А с утреца заявились туда какие-то труболеты, у них стволы, ножи. В общем, устроили там карнавал. Кого-то отмудохали просто, а Зимарю, вишь, не повезло…
– Кто они? Откуда?
– Да конь их знает. Есть такая мысля, что это Редактор мутит за то, что портовые тебя поддержали на сходе. Ну, и за Матроса, понятно…
– Почему мне вчера никто не сказал?
– Так братва стремается твоего скворечника, не хотят идти. Говорят, тут мусорни как грязи, все на виду.
– Б…дь! Тащи ко мне Редактора, живо!
Ага, как же. Портовые уже вторые сутки шерудили по центру, чесали мелким гребнем. Редактор как сквозь землю провалился. Он ведь не дурак, Редактор.
А китаец без остановки качал головой, не соглашался, укорял, стыдил. Как будто стеклянным молоточком по темени – дзынь, дзынь, дзынь… Без остановки.
Что не так?! Ну?!
Пятый, шестой, седьмой. На вокзале порезали Боксера и Рыбу. Они из «рыночных», люди Редактора. Студент созвал к себе основных авторитетов – Бурового, Кузьму, Космонавта, Лесопилку, Севана и прочих. Пришел только Севан. Долго охал и ахал, глядя на развешанные по стенам картины, трогал руками богатые рамы. Потом сказал:
– Ты молодой, умный и богатый. Столько красивых вещей. Можешь жить и радоваться. Скажи, зачем полез в Смотрящие?
– Я не лез! Меня выбрали!
– Выбрали, да. И я выбирал. Правда, я уже и не вспомню, почему я хотел, чтобы это был ты. Все хотели, и я хотел… Да мне на это начхать, забыл и забыл. А ты сам помнишь? А? Зачем оно тебе, Студент?
День восьмой, девятый. Редактор пропал с концами. В городе закипает настоящая война, он должен ее остановить, но не знает как. Приехал к Буровому, сам. Оказал честь. Буровой посмотрел на него так, будто едва узнал.
– А что я могу? – сказал Буровой. – В Богатяновке я шишка, так здесь у меня и не режут никого без спросу. А в городе шишка – ты. Тебе и крутиться.
Непрерывный фарфоровый звон дробнее и чаще, он перешел в гудение, в тонкий писк, резал мозг ультразвуком, а маленькая голова китайского мудреца превратилась в размытое облачко тумана.
Студент сдался, велел Султану подыскать приличный дом где-нибудь на окраине. Хрен с вами со всеми.
Ночью вдруг стало тихо. Он подошел к фарфоровой статуэтке. Не дрожит, не звенит, не качается.
– Как мне быть? Где я скосячил? Что мне сделать, чтобы все стало как надо?
Не дрожит. Не звенит. Не качается. Молчит.
– В чем дело? То дребезжишь круглыми сутками, то не шевелишься даже! Батарейка закончились, что ли?
Студент скрипнул зубами, протянул руку к статуэтке… Нет, вспомнил. Нельзя, будет плохо.
– Втравили меня в этот шлак – и свалили! Ага! Расхлебывай как хочешь! Суки вы!
Руку пронзила дикая боль. Палец, на котором сидел львиный перстень, стал черным и распух от прилившей крови. Перстень заметно уменьшился в диаметре, сжался, уже не кожа и мясо, а сама кость трещала под его давлением. Студент заорал, затряс рукой. Чем сильнее давил перстень, тем стремительнее росла опухоль, палец набухал, увеличивался, вытягивался, извивался, как змея, черный, страшный, на конце выклюнулась заостренная плоская голова… Цап! Студент едва успел убрать голову. Упал. Там, где змеиные зубы только что мазанули по воздуху, остался сдвоенный светящийся красный след.
Он завыл, заколотил рукой о стену, как припадочный. Вскочил, полетел на кухню, схватил со стола нож, занес над левой кистью.
– Б…дь!!! Сейчас отхерачу на фиг!!! И насрать!!!
Резко, с раздраженным хлопком, откинулась занавеска на кухонном окне. Зазвенели на карнизе металлические кольца. С подоконника упала переполненная пепельница.
За окном на фоне заходящей луны открылся силуэт семиэтажного дома на противоположной стороне улицы. На его крыше с каких-то незапамятных времен красовалась надпись из огромных фанерных букв: «СЛАВА НАРОДУ-ТРУЖЕНИКУ!» Буквы старые, обветшавшие, у «т» покосилась перекладина, из-за чего вместо «труженику» можно было прочесть «груженику».
Сейчас там были новые буквы и новая надпись. Ее даже подсветили невидимыми прожекторами.
«ОТХЕРАЧЬ СЕБЕ БАШКУ, СТУДЕНТ!»
Голова закружилась. Он покачнулся, со стуком уронил нож. «В лучшем случае я сошел с ума, – подумал он. – Это в лучшем… В худшем случае все еще гораздо хуже…»
На него в упор смотрели желтые змеиные глаза.
– Но я не знаю!!! Не знаю, что мне делать!!!
…Шум в гостиной. Он не бежал, какое там. Его уже ничем не удивишь. Поплелся, еле волоча ноги.
С книжных полок слетали вниз книги. По одной, по две, целыми рядами. Некоторые падали сразу, некоторые зависали в воздухе на секунду-две, раскинув обложки-крылья. Некоторые летели через комнату, словно снаряды, с неожиданно громким, пугающим стуком врезались в стену, в дребезжащие окна… Книг было не так уж и много. В основном альбомы по искусству, приключенческая литература, что-то из классики (исключительно для солидности, нечитанное ни разу), журналы, стопки газет…
Студент опустился на корточки, сел на пороге комнаты. Случайно опустив глаза, обнаружил, что и перстень, и палец обрели прежний размер и вид. Но это его даже не особо взволновало.
Он отрешенно смотрел на творящийся в гостиной… Не знал, как это назвать. Шабаш, светопреставление, наваждение, фиг его знает. Смотрел, пока все не прекратилось, пока с верхней полки не слетела последняя книга и, описав странную траекторию, как попавшая в помещение птица, не забилась под телевизионную полку.
Осторожно протянул руку и поднял валявшийся ближе всех полный сборник репродукций Репина, юбилейное московское издание пятдесят четвертого года. Сборник лежал раскрытый, вверх обложкой. Он перевернул его. Репродукция картины «Арест пропагандиста». Темная убогая хата, бородатый молодой человек с тяжелым взглядом, жандармы, выпотрошенный чемоданчик с агитлитературой… Известная картина, украшавшая все советские учебники по истории.
Только у молодого человека не было бороды. Он гладко выбрит, одет в широкие, по последней моде, брюки с манжетами и белую нейлоновую рубашку. На пальце холодным металлическим светом сияет перстень. Ничего себе пропагандист! Никакой хаты, ничего подобного. Роскошная городская квартира с шелковыми обоями, картинами и телевизором, на заднем плане виднелся столик с крошечной фарфоровой статуэткой. Вместо жандармов – три мента и молодой хлыщ в гражданском. Чемоданчика тоже не было. А была набитая десятирублевиками сумка из тайника в полу, между лагами… Часть общака, один из его тайников.
Рядом второй альбом, тоже раскрытый: «Западноевропейская гравюра XIV–XVII вв.». Казнь Карла Первого Стюарта 30 января 1649 года. Эшафот, плаха, обезглавленный труп в знакомых уже ему брюках с манжетами, кровь вытекает из шеи аккуратными параболами. Крепкий мужчина в немыслимых для тех времен спортивной куртке и кепке держит за волосы отсеченную голову с закатившимися глазами и открытым в мучительной гримасе ртом, демонстрируя ее публике. Все это в немного упрощенном, угловатом, условном отображении, в той манере гравировки, какая существовала во времена Кромвеля и Английской революции. Но голова – его, Студента, голова. Вне сомнений. А мужичок в кепке – Буровой собственной персоной. Очень даже похож…
Наугад схватил третий альбом, всмотрелся в открытую специально для него (теперь это совершенно ясно) страницу.
Владимир Серов «Ходоки у Ленина». В горле булькнул нервный смешок: повезло же… Разумеется, вождя мирового пролетариата на картине не было. Он сам, в костюме-троечке, с перстнем на пальце, сидел, облокотившись на стол, внимательно слушал, что впаривают ему застывшие в почтительных позах «ходоки» – Севан, Мотя Космонавт и Леденец. Только не было ни комнаты в Смольном, ни убранных в белые чехлы кресел. Простой деревенский дом, что-то вроде жилища Мерина в Нахаловке, обычные стулья, табуретки, печь-голландка, на подоконнике – силуэт фарфорового китайца. В качестве подсказки, чтобы совсем уже было ясно, что к чему, за окном открывался вид на поле и озеро. Значит, окраина. Северный поселок. И Северное водохранилище. Или Ростовское море. Или вообще – левый берег Дона, Левбердон…
Да-а-а, картина ясная: предупредили его! Дескать, лягавые с обыском нагрянут и сумку найдут, Буровой против него заговор готовит и скоро грохнет, а жить надо в доме, на окраине, так спокойней.
Значит, надо съезжать отсюда. И чем скорее, тем лучше. Китаец ожил, зазвенел, закивал головой. Да-да-да. В правильном, мол, направлении мыслишь!
«У дьявола есть не только рога, но и чувство юмора», – подумал Студент. Вскрыл тайник в полу, переложил деньги в другой схрон, хитро обустроенный в наружной полутораметровой стене. И ведь верно, место куда более надежное, за двумя рядами кирпичей, переложенных оконной замазкой. Хоть со стетоскопом простукивай, ничего не услышишь.
Прибрался в гостиной, расставил книги по полкам. За окном серел жиденький рассвет. Надпись, прославляющая трудовой народ, находилась на прежнем месте, словно никуда и не исчезала. Логично. Не только рога и чувство юмора, но и чувство меры…
Лег и быстро уснул спокойным сном.
* * *
Хотя было довольно рано, дверь открыли почти сразу. На пороге стоял молодой парень – высокий, жилистый, с дерзким взглядом из-под развитых надбровных дуг, выпирающей вперед квадратной челюстью и золотыми зубами. Эти признаки, кроме зубов, конечно, если верить теории Ломброзо, выдавали в нем преступника, склонного к насилию. Хотя одет был прилично и прическа аккуратная – ухоженные удлиненные волосы, ровный пробор… Но общего впечатления это не меняло – отпетый босяк, профессиональный уголовник!
Он с кривой улыбкой рассматривал Лобова, которого выбрали звонить как наиболее безобидного на вид. Так волк может рассматривать сунувшуюся к нему в нору болонку. Конечно, вчера случилась какая-то путаница с фотороботом, но лицо хозяина определенно показалось знакомым. Похоже, они пришли к кому надо.
– Здравствуйте. Несколько минут назад из окон вашего дома раздавались выстрелы и крики о помощи. Вы ничего не слышали?
– Какие еще крики? Ничего не слышал. А ты кто такой?
Но тут сверху и снизу раздался топот, и на лестничную площадку выбежали еще пятеро мужчин, которые, оттолкнув стажёра, втолкнули золотозубого в прихожую.
– Эй, эй, вы чего?! – Прижатый к стене парень перестал улыбаться.
Если Лобов напоминал хозяину болонку, то новые участники событий, несомненно, являлись волкодавами. Тем более – он знал: так оно и есть. Руки капитана Мазура привычно ощупали одежду, пробежали по складкам, по отворотам брюк. Чисто.
– Предлагаю выдать оружие, наркотики, ценности, добытые преступным путем! – привычно произнес Хромов.
– А при чем тут…
– Мы обязаны провести обыск помещения. Документы готовь!
– Подожди, начальник, какой обыск?! Здесь никто не кричал, точно вам говорю. Я один в квартире, у меня все спокойно…
– Документы, – хмуро повторил Хромов. – Вещи из карманов на полочку и руки до горы. Стажёр, сходи за понятыми!
– А ордер на обыск где? – кривится хозяин. – Что искать будете?
– Не умничай, Студент, – жестко сказал Хромов. – Ты же ученый, у «хозяина» бывал. Зачем тебе лишние проблемы?
«Ордера нет, значит и уголовного дела нет, и ничего конкретно не ищут, – подумал Студент, доставая из секретера паспорт. – Обычная оперативная разработка, на шармака – авось что-то найдут. Хотят нового Смотрящего прощупать. Только что это за новые рожи? Чего моей ксивой интересуются?»
Рутков списал паспортные данные: Горбань Валентин Иванович, год рождения, прописка, вернул документ, начали обыск. Канюкин и Лобов в гостиной, Хромов с Рутковым в спальне, Мазур – кабинет, Пономаренко – кухня. Понятые – две пожилые сестры-соседки, осторожно, с опаской опустили зады на низкие мягкие пуфы в прихожей. Напряженные, важные, как куры на насесте.
…Лобов не представлял, что обыск – такое хлопотное, даже муторное дело. Стоишь на пороге, кажется: ну, квартира, пусть и немаленькая, пусть себе трехкомнатная, ну, за часик справимся. Не дворец и не лабаз какой-нибудь.
Но перстень еще меньше. По сравнению с масштабами типового городского жилища он как иголка в стоге сена. Песчинка. Тысяча мест, где его можно укрыть. Спустя час думаешь – нет, миллион.
Сервант, шкаф, комод, тахта, стол. И везде есть свои закоулки, щелочки, дырочки, складки, пыльные и не очень углы. Взять вот этот книжный шкаф. Сколько здесь книг? Сотня, не меньше. Каждую надо раскрыть и пролистать, потому что тайник может находиться внутри, под корешком, в вырезанном бритвой углублении среди страниц. Так в детективных романах прячут пистолеты. Но тяжесть пистолета сразу почувствуешь, взяв в руки томик, а тут – кольцо… А полки, стенки шкафа? Это, конечно, не тяжелая викторианская мебель из дюймовых буковых досок, как во времена Шерлока Холмса, а обычный советский шкаф из дешевого ДСП, но даже здесь вполне может поместиться такая мелкая вещь, надо только аккуратно вырезать фрезой небольшое углубление.
Лобов пришел к выводу, что он смог бы обустроить вполне надежный тайник. У него бы получилось. Способности есть. И мысли текут в правильном направлении. Но искать тайники – таких способностей у него нет, это увольте. Может, способностей, а может, терпения. Нет у него терпения.
– Сашок, со шкафом все? Так чего застыл? Не стой, не мылься. Иди к Пономаренко, он на кухне. Там работы до дядиной макушки!
Горбань тоже на кухне. Сидит, руки на груди, смотрит в окно, молчит, покачивает ногой. На вошедшего Лобова не обернулся.
– Бери посудный шкаф и стол. И холодильник, – тихо командует Пономаренко.
Засучив рукава, лейтенант сноровисто разбирает газовую плиту. Время от времени он вытирает руки газетой, берет электрический фонарик, светит внутрь, смотрит. Разбирает дальше. Гремит противнями. Приподнимает выпотрошенную плиту, встряхивает, прислушивается. Потом начинает собирать.
Лобов быстро заканчивает с посудным шкафом, становится на табуретку, осматривает верх. Даже отодвигает его от стенки.
– А что, холодильник тоже надо разбирать?
Пономаренко смотрит на него, кривится, молча машет рукой. Непонятно, то ли «давай, разбирай», то ли «ну его на фиг». Лобов выставил продукты на стол, выгрузил из морозилки какие-то свертки.
– А что с этим? – Он показал на смерзшиеся брикеты мясного фарша. – Там ведь внутри вполне можно спрятать…
Горбань оглянулся, усмехнулся.
– Что, будете котлеты сейчас жарить?
– У них, в Ленинграде, могут, – усмехнулся Пономаренко и опять махнул рукой.
А Студента аж холодный пот прошиб! Вот оно что! Это не просто пробный «наезд»! Они по следу из Эрмитажа пришли, по кровавому следу от трех трупов! И тут же из холода бросило в жар: главная-то улика – перстень, у него на пальце!
Секунду подумав, Лобов убрал свертки в сторону. Сметана. Банка с томатным соусом. Там можно хоть десять перстней упрятать. Покосился на Пономаренко, с фонариком ползающего на коленях у радиатора отопления. Наверное, это все-таки лишнее. Нелогичное место для тайника. Так упрячешь перстень в соус, а потом забудешь и слопаешь его вместе с борщом… А вдруг, подумал Лобов, преступник рассчитывает именно на такой ход его мыслей?
Канюкин что-то крикнул из гостиной. Точнее, вскрикнул. Хлопнула входная дверь.
Пономаренко приподнял голову, посмотрел на Лобова.
– Что там?
– Не знаю. Сейчас посмотрю.
Дверь в квартиру распахнута. Старушки-понятые, оторвавшись от пуфов, с остолбенелым видом выглядывают на лестничную площадку.
– Он там… – шепчет одна.
И показывает пальцем.
Канюкин стоит на площадке, согнувшись, уперев руки в колени, и как-то странно встряхивает головой, будто в ухо ему попала вода. Глаза выпучены.
Из спальни показался Хромов, выглянул за дверь.
– Что у тебя такое?
Канюкин резко обернулся, едва не врезавшись в дверной косяк.
– А? Все нормально… Просто это… Голова вдруг разболелась чего-то. – Он выпрямился, выдавил жалкую улыбку. – Ни с того ни с сего, прямо как ударило вдруг.
Хромов внимательно осмотрел подчиненного, втянул носом воздух.
– Ты не пил?
– Нет-нет, ни капли. Я сейчас. – Руки у него тряслись.
– Гляди у меня, Канюкин…
Хромов вошел в гостиную, осмотрелся, но не увидел ничего подозрительного. Только фарфоровый китаец-болванчик на серванте с тихим звоном качал головой влево-вправо. Движение постепенно затухало, и под взглядом Хромова голова замерла на месте.
– Трогал? – бросил он Канюкину.
– Нет-нет, просто переставил немного… – заюлил вдруг тот. – Хотел вазу вон ту осмотреть, а он рядом стоял… Боялся, как бы не смахнуть случайно.
Хромов строго посмотрел на капитана, потом на понятых.
– Без необходимости ничего тут не лапать, понятно? – Слова были обращены скорее к понятым, чем к Канюкину. – Надо уважать неприкосновенность жилища граждан!
«Вот сука! – зло подумал Студент. – Пришел без ордера, всё перевернул и еще про уважение базарит…»
Но вслух ничего не сказал: он действительно был «ученым».
* * *
В зеленом «газике» тесно и накурено. Хромов как старший сидит впереди, четверо мужиков спрессовались сзади. Двигатель работает на холостых оборотах, трещит, шипит рация. Гудит на полную печка, только толку от нее мало. Пономаренко, сидящий за рулем, шмыгает носом и подставляет ладони к воздуховодам.
– А ведь я вам говорил, что без толку это. Нет, заладили: Студент, Студент! Вот вам и Студент… – Хромов обернувшись, окинул группу выразительным взглядом. – А если он жалобу нафигачит? Обыск без ордера и тэ дэ… Кто отвечать будет? Ты, Канюкин?
Канюкин услышал не сразу. Сидел, зажатый в угол, втянул голову в плечи, смотрел в пол и думал о своем. Поднял голову, огляделся.
– А?
– Банан на, – сказал Хромов. – До хрена ведь ценностей нашли? И денег награбленных?
В общем, начальника УР можно было понять. Сберкнижка на двести рублей, сотня наличными, серебряная цепочка – вот и все ценности. За такие мелочи свою задницу подставлять кому охота?
– Не будет он жалобу фигачить, – сказал Мазур. – Нашелся нищий Студент, мать его! Квартирка как у профессора, не то что моя коммуналка! И картин сколько висит!
– Ориентировок на эти картины нет! – отрезал Хромов. – Они в комиссионках продаются, может, и правда, что ему художники дарят. А квартиру иметь никому не запрещено. И тебе, Мазур, тоже!
– Не запрещено, – уныло согласился тот. – Только где ж ее взять?
– Что теперь скажешь, Северная столица? – обратился Хромов к Руткову.
Тот выглядел как обычно, но Лобов видел, что наставник переживает. Еще бы – показалось, что ухватили за ниточку – а оно все впустую!
– Теперь надо ехать к Матросу, – твердо сказал капитан.
Повисла пауза. Оперативники переглянулись. Пономаренко деликатно прокашлялся. Дело шло к обеду, люди проголодались, ехать никому не хотелось, тем более там явный голяк!
– Так ведь Матрос, товарищ подполковник, он как бы это…
Рутков тронул Хромова за плечо.
– Ну что – это? – пробурчал Хромов. – Думаешь, я забыл? Ладно. Будет вам Матрос. Поехали!
«Газон» тронулся, проехал несколько кварталов, удаляясь от центра, запрыгал сначала по булыжным переулкам, потом и вовсе по рытвинам и колдобинам. Воздух из печки немного потеплел.
– А что с Матросом не так? – допытывался Рутков у Мазура.
– Да как тебе сказать… – Мазур смущенно пожимал могучими плечами. – Приедем, узнаешь, короче…
– Слушайте, а вот еще один интересный вопрос, – подал голос Пономаренко. – Кто-нибудь на руки Студента смотрел?
– На фиг мне его руки? – Хромов поднял голову. – Я на его зубы всегда смотрю – из бесценного скифского золота, самые дорогие в мире! А что?
– Да чего-то мне сейчас померекалось, что перстенек у него на пальце блестел. Только я тогда внимания не обратил. Настрой-то был спрятанное искать… – Лейтенант, крякнув, переключил передачу. – Стажёр, вон, молодой и горячий, он чуть фарш замороженный не расковырял, холодильник на запчасти едва не разобрал. А на руки никто и не смотрел.
– Ты что, сдурел, Пономаренко? Он же мне паспорт показывал, я его руки видел. Все в красных рубцах – наколки срезал. А перстня никакого не было!
– Да я не говорю, что был. Просто померекалось вдруг…
– Трах-тарарах! – выругался начальник УР. – А ты сам куда смотрел?
– Смотрел, куда положено, товарищ подполковник. – Пономаренко помолчал. – Да не было у него ничего на пальце, это я так сказал.
– Ясен пень, не было! – прогремел Хромов. – Мазур, ты ведь его обыскивал, ну? Скажи!
– Татухи у него сведенные на руках, шрамы – видел, – сказал Мазур.
– А перстень?
Оперативник замешкался с ответом.
Хромов подождал, повернулся.
– Что молчишь?
– Вспоминаю. Там как бы след такой… Татуха в виде перстня, как у блатных принято.
– Ты ведь сказал только про шрамы! – перебил Хромов.
– И шрамы тоже. Не разобрать, короче. А может, он марганцовкой выводил…
Мазур задумался.
– Рисунок как бы… расплывчатый такой, типа старого выцветшего штемпеля на конверте. – Он закашлялся, встрепенулся, полез в карман за папиросой. – Да о чем базар? Татуха и татуха. Не было там никакого перстня.
– Конечно, не было, – подтвердил Пономаренко.
– Точно? – хмуро вопросил Хромов.
– Нет, ну, товарищ подполковник!.. – От избытка чувств лейтенант развел руками, на секунду выпустив руль. – За кого вы нас принимаете!
– Я тебе покажу «за кого»! – успокаиваясь, пригрозил Хромов.
Лобов попытался вспомнить руки Студента. Прикрыл глаза, включил зрительную память, сосредоточился. Рукава белоснежной нейлоновой рубашки закатаны по локоть. Руки сложены на груди. Он не прятал их ни в карманы, ни за спину. Всё время на виду. Крепкие, мускулистые плечи. Набитые костяшки пальцев – видно, когда-то приходилось много драться. Шрамы – да. Шрамы присутствуют. Вроде бы только шрамы…
Нет. Перстня Лобов не увидел или не вспомнил.
Машина заехала в дорожный «карман» и остановилась. Рядом торчал козырек автобусной остановки, на фанерной вывеске написано «ст. Северное кладбище».
– Приехали! – доложил Пономаренко и первый выскочил наружу.
Начинались ранние сумерки. Город остался позади – в той стороне алмазами переливались первые электрические огни. А здесь голые тополя вдоль дороги, похожие на плесень островки грязного снега, которого прочти не осталось в городской черте. Дальше – слегка заснеженное поле, с которого задувал резкий ветер.
– Куда мы приехали? – спросил Рутков.
– К Матросу, – сказал Хромов и плотнее запахнул пальто. – Пошли.
* * *
Рутков, когда недоволен, больше молчит, чем ругается. Вообще не издает никаких звуков. Это очень хорошая черта, считал Лобов, мужская. Хотя из-за этого бывает трудно определить, все ли ты делаешь как надо, не накосячил ли чего ненароком. Вот сейчас что-то пошло не так, это точно. Шли они в полном молчании, хотя по лицу Руткова видно, что вопросов у него много. К Хромову, к Канюкину, к остальным.
Стажер Лобов редко бывал на кладбище. В силу своего юного возраста, в силу прочих обстоятельств, благодаря которым одна часть его близких и родственников не страдали смертельными недугами, не превышали скорость во время автомобильных поездок (поскольку автомобилей у них не было), не злоупотребляли алкоголем и вообще жили тихо и размеренно; другая же часть – дедушка Родион, тетка Маня и двоюродная сестра, чье имя Лобов постоянно забывал, – умерли еще в блокаду, когда его не было на свете. Сейчас, глядя на унылое, продуваемое всеми ветрами Северное кладбище, Лобов думал (опять-таки в силу возраста), что умирать, конечно, неприятно, иногда даже больно, но хоронить кого-то – это еще неприятнее. Хотя как сказать…
Кладбище как кладбище. Старые, «обжитые» (или наоборот – «омертвленные») участки ближе к входу: здесь сплошные поржавевшие «пирамидки», встречаются православные кресты и заметнее запустение. Дальше можно прослеживать, как менялась мода на надгробия. В самых новых кварталах города мертвых выделяются капитальные надгробия из бетона и мраморной крошки, кое-где даже вмурованы фото в траурной рамке.
На центральной алее оперативники догнали какого-то субъекта в драном кожухе. Шагал он старательно, но очень неуверенно. Косился на группу молчаливых мужиков и явно имел намерение то ли обогнать, то ли просто держаться подальше, из-за чего передвигался резкими галсами, иногда вылетая с аллеи, пропадая из поля зрения, даже падая на мерзлую землю, а потом снова появляясь впереди.
– Демьян за стаканом пошел. За ним – как за путеводной звездой… не ошибешься, – прокомментировал кто-то из оперативников.
Остальные понимающе заухмылялись.
Драный кожух и в самом деле вывел их к свежей могиле на краю кладбища, окруженной небольшой группой людей.
Здесь работали могильщики, долбя землю кирками и ломами, комья мерзлой глины летели вверх, в стороны, некоторые долетали до стоявшего в стороне самого дешевого гроба из горбыля, издавая что-то вроде барабанной дроби. Рядом с гробом нетерпеливо вышагивал туда-сюда рослый, крепкий старик с заросшим белой щетиной лицом. Чуть поодаль, на дистанции, сбились в кучку человек пять бомжеватого вида, к которым присоединился вновь прибывший Демьян.
– Ну-ка, посторонись.
Хромов, не особо церемонясь, растолкал людей, подошел к гробу. Оглянулся, подождал, когда подтянутся остальные.
– А вот и Матрос.
Он посмотрел на Руткова. Тот почесал пальцем переносицу и спрятал руки в карманы.
– Что случилось? – проговорил капитан нехотя, через силу, словно ему не хотелось разговаривать с Хромовым.
– Его в день вашего приезда обнаружили. Дома лежал, на полу – сам себя зарезал…
Хромов обернулся к старику, который прекратил свое хождение, а теперь мрачно и опасливо разглядывал милиционеров.
– Родственник? – строго спросил он.
– А чого?.. Племянник ён мине! – как бы споря, гаркнул старик. – А я яму, стало быть, дядько! – Подумал, подумал, добавил тише: – Двоюродный…
– Отчиняй гроб, дядько двоюродный! – скомандовал Хромов ему в тон.
– А пошто?
– Опознание проводить будем!
Старик покосился на него грозно, Лобов подумал: пошлет. Нет, он вдруг резко и неловко опустился на колено и, кряхтя, отодвинул крышку, из-под которой показалось оскаленное, искаженное то ли гневом, то ли мукой лицо. В морге, похоже, сделали несмелую и неудачную попытку эстетической косметики, отчего покойный походил на накрашенного упыря из страшных сказок.
Мазур подошел, взглянул, за ним Пономаренко. Канюкин стоял на месте как вкопанный, продолжая что-то рассматривать у себя под ногами.
– А пусть руки откроет, – сказал Пономаренко. – На руки надо взглянуть. Перстень проверяли?
– Умник. Сразу же, – сказал Мазур.
– Закрывай, отец! Готово! – отдал команду Хромов.
– Готово, готово, заготовкались… Кто сибе через кожух режит? – Старик надвинул крышку на место, поднялся и опять принялся ходить взад-вперед.
– Это его мертвым переносили? – спросил Рутков. – А теперь, выходит, и в пальто он был?
– Какая разница – в пальто или во фраке? – вроде удивился Хромов. – У него на ноже прямо рука закостенела. И на рукоятке его пальцы. Что еще надо? Главное, у него уже про Эрмитаж ничего не спросишь…
– А вы уже уверены, что в Эрмитаже работал именно Матрос? – с убийственной вежливостью поинтересовался Рутков.
– Слушай, капитан. – Из голоса Хромова разом пропали добродушные нотки. – Слушай и смотри. Вот туда смотри. Кто там, по-твоему? – Он показал пальцем на ободранного Демьяна и остальную компанию. – Козырные тузы? Буровой с Мотей Космонавтом? А может, кто-то из московских авторитетов пожаловал, а?
Рутков молчал.
– Я тебе скажу, кто это. Демьяна ты уже видел, это бухарь-активист, как его зовут в Северном поселке. В башке одна извилина и работает только в одном направлении, как компас: где сегодня нальют? Он ни одной свадьбы, ни одних похорон не пропустит, на выборы местных депутатов самый первый прибегает, ему положить с прибором, кто там, что и почему, он куда угодно придет, приползет, если там есть халявная выпивка…
Хромов говорил громко, не стесняясь. Демьян посмотрел на него, прищурив глаз, плюнул и отвернулся.
– Дальше смотри, капитан. Тузик – это сосед Матроса. Отсидел в сорок девятом по хулиганке, бухает тормозуху. Лосьон «Ромашковый» для него – это типа шампанского, по большим праздникам… Кто он, по-твоему? Ну, в смысле развития и прочего? Взгляни на его рожу. Я тут и сравнения никакого не нахожу. Вот Матрос был придурок отмороженный, а по сравнению с Тузиком он, трах-тарарах, за академика сошел бы!
– Зачем мне это? – перебил его Рутков.
– А затем! Что хоронят не Тузика какого-нибудь дохлого – Матроса хоронят!! Это ж Матрос! Он в авторитете! Он дела делал! Он гремел не только по Ростову! Он в Смотрящие метил! А смотри – никто из серьезной колоды проститься с ним не пришел! Почему? Потому что Матрос в Ленинграде троих воров положил, деньги забрал и перстень заныкал! Он все пределы переступил, а остальные офоршмачиться об него боятся, чтобы потом не предъявили чего! Понял теперь?
– Это не доказательство!
– Не доказательство? Так будут тебе и доказательства! – Хромов вроде как даже обрадовался, как будто специально и очень хитро подловил капитана на слове. – Поехали на его квартиру, вот прямо сейчас! Вот увидишь, Северная столица! Будут тебе и доказательства!
* * *
На самом деле ничего особенного в квартире у Матроса они не обнаружили, кроме характерного мелового силуэта на замызганном дощатом полу. Ничего, что имело бы отношение к ограблению в Эрмитаже. Даже напротив: скудость, убогость обстановки, все эти занавески в рыжих пятнах и заваленный потрохами от воблы стол, а главное, полное отсутствие книг, журналов и прочей печатной продукции (исключение составляли отрывной настенный календарь и газета «Вечерний Ростов» в качестве скатерти): все говорило о том, что человек, живший тут, вряд ли увлекался искусством, смыслил в нем и, как метко выразился однажды лейтенант Пономаренко, не нашел бы дорогу к Эрмитажу, а заблудился в ленинградских улицах и переулках.
…За батареей отопления капитан Мазур нашел тайник, а в нем – пистолет «ТТ» с полной обоймой в промасленном газетном свертке. В кладовой, в ящике с инструментами, лежала связка отмычек, а среди грязного белья обнаружилась маска, сделанная из детского трикотажного свитера, в котором были прорезаны отверстия для глаз. Хромова эти находки необычайно воодушевили. Он ходил по квартире, как Наполеон под Аустерлицем, и повторял Руткову:
– Ну? Теперь видишь? Я же говорил!
– А что я должен видеть? – ворчал Рутков. – Если бы Шута и Весло застрелили из пистолета, я бы чего-то увидел. А так их какой-то странной штукой закололи, товарищ подполковник! То ли ножом, то ли стилетом…
Хромов лишь отмахивался:
– Будет тебе и нож, капитан!
Еще один тайник – в туалете, в нише стояка. Металлическая коробка с женскими часиками, брошью, связкой обручальных колец на проволоке и немецкими карманными часами «Мозер».
– Опа, трофейный «Мозер» тридцать второго года… По разбою на Радиаторном в описи был точно такой! – Хромов посмотрел на коллег, весело оскалил зубы. – Кто ведет? Ты, Канюкин? Считай, одним «висяком» меньше! С тебя бутылка, Канюкин!
– А это, похоже, из квартиры Авакянов, – произнес Пономаренко, вертя в руках брошку. – Смотрите, товарищ подполковник…
– Там золотая была, – возразил Мазур. – И камень красный, типа рубина. А это серебро, а может, вообще железка голимая.
– Матрос железки хранить в тайнике не станет. – Хромов взял брошь, небрежно осмотрел, швырнул в коробку. – Ничего, сгодится! Пристроим куда-нибудь!
Стажёр Лобов не совсем понимал причины его восторга. А особенно эти словечки: пристроим, сгодится… Если нашли украденную вещь, это, конечно, хорошо, ее вернут законному владельцу и все будут довольны. Но если вещь не его, тем более не золотая, не с рубином… как можно ее «пристроить»? Как бездомного щенка? Найти других хозяев?
Канюкин, видимо, тоже чего-то не понимал. А может, его по-прежнему мучили приступы головной боли, начавшиеся во время обыска у Студента. Мрачный, напряженный, за весь день он не отпустил ни одной шуточки. Находка часов, проходящих по его делу, Канюкина нисколько не обрадовала, не вдохновила. Он лишь едва взглянул на них и даже не прикоснулся. Странная штука: Канюкин вообще старался не касаться вещей в доме Матроса. Никаких. Словно они находятся под высоким напряжением или заражены каким-то вирусом. Поэтому в обыске он практически не участвовал, молчал и, заложив руки за спину, бродил по квартире как тень, рассматривая что-то у себя под ногами.
– Канюкин, трах-тарарах! Уснул, что ли? Тебе что, особое приглашение? – прикрикнул на него Хромов, когда оперативники втроем отодвигали от стенки тяжелую чугунную ванну – искали очередной тайник.
Тот и в самом деле словно очнулся, подбежал, с суетливой готовностью вцепился в край ванны и сразу зачем-то начал приговаривать:
– Взяли! Взяли! Ну-ка, дружнее! Па-ашла, родимая!
Как будто не ванну, а баржу толкали. И глаза у него – пустые, потухшие, Лобов даже испугался немного, когда увидел. Никто больше, правда, не обратил на это внимание, да Лобов и сам забыл вскоре. Ростовчане «жировали», потрошили квартиру, им не до канюкинских странностей: обыск удался, решались какие-то проблемы, развязались узлы – фарт катил, как говорят блатные.
Только к делу, за которым приехали сюда они с Рутковым, все это отношения не имело.
* * *
В последний день командировки погода в Ростове испортилась. Заснежило, забурлило, загудело; в гостиничном номере из окон дуло так, что страницы рапорта, который засел писать Рутков, слетали на пол и ползали там, словно живые, норовя выбраться через щель под входной дверью на коридор.
Будто та жуткая ленинградская метель догнала их, позвала в обратную дорогу.
Лобов подозревал, что скоро Руткову все это надоест и дописывать рапорт придется ему. «Стажёр Лобов, знаешь, сколько интересных букв тебя тут ждет? До дядиной макушки, Лобов!» Удивительно, что этого не произошло раньше.
Поэтому он оделся и незаметно выбрался из номера.
На улице глаза сразу заслезились от резкого холодного ветра. Пройдя пару шагов, он поскользнулся, залихватски выбросив вперед обе ноги, и упал. Как-то глупо упал, неловко, как падают клоуны на потеху публике. И очень больно. Обидней всего, что навстречу как раз шла девушка в пальто с воротником из чернобурки, он чуть не сбил ее с ног.
– Берегись!
Девушка с ленивой грацией ушла с линии поражения, легко взмахнула рукой, словно попрощавшись, и пошла дальше. Даже не обернулась.
Лобов встал, потрогал шишку на затылке. Вдруг подумал с обидой, со злостью: а в чем дело? Почему я до сих пор не познакомился ни с одной прекрасной ростовчанкой? Почему ездил, бегал, искал, а в конечном итоге так ничего и не нашел? Почему?
Он побрел в ту сторону, куда ушла девушка. Вышел на какую-то центральную улицу, постоял, покрутился. Чернобурка бесследно исчезла. Все прохожие казались ему на одно лицо, точнее, у них вообще не было лиц, только воротники, шарфы и низко надвинутые шапки. Безликие тени в снежной кутерьме. Как будто все в этом городе договорились скрыть от него что-то важное, запретное, тайное, транс… транс… Лобов, наверное, минуту вспоминал слово из лекций по философии, наконец вспомнил: трансцендентное. Потустороннее, недоступное пониманию. Что-то «сверх».
Слово-то Лобов вспомнил, но с тайной, которую хранил город, ничего поделать не мог, так и вернулся в гостиницу.
…Он застал Руткова одетым, выбритым, наодеколоненным, с газетным свертком в руке, откуда выглядывало горлышко бутылки.
– О, Сашок! А я собрался с Канюкиным попрощаться. Всё одно лучше, чем на этом сквозняке. Пойдешь со мной?
Канюкин их встретил уже хорошо «подогретый». Он стремительно ходил по квартире, задевая мебель, босой, в расстегнутой рубашке, почему-то с мокрыми волосами. Наткнувшись на очередной стул, угол стола или шкаф, вдруг замирал со значительным и обиженным видом, молча тянул вверх указательный палец, словно жаловался: вот, опять меня толкнули, а я здесь ни при чем, вы свидетели!
Жены дома не оказалось («Да пошла она!» – кратко объяснил Канюкин), в доме царил холостяцкий беспорядок. И нес Канюкин всякую чушь – как в одиночку скрутил целую банду в Аксае, про какую-то Любочку-санитарку, с которой он и так и сяк, и во всяких подробностях…
Руткову всё это не нравилось. Он хмурился, молча сжимал челюсти. После первой рюмки тихо кивнул Лобову на дверь: пошли отсюда. Канюкин заметил этот жест и вдруг запаниковал, побледнел, затряс щеками:
– Нет-нет-нет! Никуда не пойдете! Ты обещал! Сашок, скажи ему!
– Ты пойми, Петро… Нам на поезд, мы не можем опоздать, – сказал Рутков, поглядывая на часы.
– Вы не можете, так и я не могу! – Канюкин неожиданно схватил его за руку. – И я не могу больше, пойми! – повторил он тише. – Полчаса… По старой фронтовой дружбе… А? – И тут Канюкин перешел на свистящий шепот: – Мне страшно, Рутков! В котле под Псковом было не так страшно. Там убежать можно было. Сдаться можно было. Б…! А здесь – кому сдаваться?
Рутков высвободил руку, встал, отошел на шаг, как если бы Канюкин лез к нему целоваться.
– О чем ты говоришь вообще? Что за бред? – грозно вопросил он.
– Я про болванчика того… на серванте…
– Какой к хрену… Ты в своем уме, Петро? Какой еще болванчик?
– У Студента! Фарфоровый такой! Не подходи, говорит! Голова туда-сюда! Горю, горю! О-ой, что-то нечисто там! – протяжно и бессвязно заголосил Канюкин. – Сейчас расскажу! О-о-ей! Сейчас!
Он схватился за бутылку, опрокинул ее над своим стаканом, но Рутков отобрал и стакан, и бутылку, толчком усадил его на стул.
– Сопли подбери! Говорит толком, что случилось!
Канюкин шумно задышал носом, забегал глазами.
– Ты всё равно не поверишь. Там такая хрень…
– Ты не перед прокурором. Поверю. Говори.
– Я в гостиной тогда был, куда Хромов меня поставил. – Канюкин сжал губы, словно вдруг раздумал говорить. Помолчал, подышал и продолжил: – Там статуэтка такая стояла, я сразу ее заприметил. Типа моих пастушков немецких… Ну кому, думаю, она тут сдалась? Хата – полная чаша, обстановка, картины, все такое, а тут крошечная такая фиговина, да еще место не самое приметное. Если вещь дорогая, редкая, гордость, так сказать, коллекции, то хозяин поставит ее так, чтоб все видели, верно? Вот мол, я владею, смотрите, завидуйте! А эта фигурка сбоку так, вазы всякие, посуда… Теряется она там как бы, понимаешь? Думаю, Студент и не заметит, думаю. А если заметит, то… Не пойдет же он заяву писать из-за такой фиговины! Он же сам ворье, уголовник, куда ему заявы писать, верно?
– Ты мне лекции не читай, – сказал Рутков. – По делу говори.
– И вот хожу там, вещи смотрю, работаю, а сам про эту фигурку все думаю. Никак не могу избавиться, как наваждение… А потом ты Сашка своего на кухню отправил, помнишь? Ты сам его отправил, я тут ни при чем! – Он посмотрел на Лобова, на Руткова, как будто они были его соучастниками и без них ничего не произошло бы. – Вот так… И когда он ушел, я сразу к фигурке этой. Я даже дотронуться не успел, честное слово. А она голову так медленно-медленно наклонила, будто присматривается ко мне… Сама! Я подумал: ого, механизм, наверное, какой-то, дай-ка посмотрю… И тут она говорит: «Пошел вон, сука!»
Канюкин замолчал, нервно потер руками колени, взглянул на стол, где стояла бутылка.
– Погоди… Кто говорит? Статуэтка говорит? – переспросил Рутков, прищурив глаз.
– Она самая. Я все понимаю… Сижу пьяный, да, несу хрень… Я точно тебе говорю! – заорал вдруг Канюкин. – Я не вру! Я говорил – ты не поверишь!
– Тихо, тихо…
– Там рот этот нарисованный – он шевелился! Как будто мультфильм смотрю! И голос откуда-то изнутри, как из колодца! Басом таким! «Пошел вон!» – говорит! И голова эта фарфоровая начала туда-сюда ходить, как маятник! И вся посуда задребезжала! А я стою с протянутой рукой, будто окаменел… И вдруг вижу – всё вокруг горит! Квартира горит! Пожар! И уже давно горит, похоже, потому что огонь вихрями такими закручивается, ревет, и жар… ну, не передать! Кожа на руках сморщивается, дымок от нее идет, волосы трещат, ногти обугливаются, сами из пальцев лезут! Я вижу всё это! Чувствую! И никуда не выйти, хода нет! Всюду огонь!.. – Канюкин рукой убрал слюну с подбородка, вытер руку о штаны. – И я тогда закричал. Больно было очень. Страшно. Налей мне, Рутков, слышь?
– Обойдешься, – задумчиво сказал Рутков. – Я слышал, как ты кричал. И что дальше?
– Прыгнул просто в сторону, на месте стоять и гореть… как-то не очень. Потом дверь увидел на лестницу, выскочил. И все прекратилось сразу. Никакого пожара. Руки, пальцы, ногти – всё на месте. Только казалось, что вместо волос – пепел, пыль такая горячая… За шиворот сыпется, неприятно, все хотелось стряхнуть… До сих пор чешется.
Рутков вздохнул, посмотрел на часы.
– А когда я вернулся в гостиную, слышь… с Хромовым уже, этот фарфоровый болван смеялся, хохотал надо мной! – торопливо проговорил Канюкин, как будто это обстоятельство могло задержать гостей в его квартире. – И потом еще, когда на кладбище ехали, смеялся… И так несколько раз. Я сижу, ничего не делаю, никого не трогаю, понимаешь, сижу в машине, еду на задание, вы там рядом о своем балаболите, вам по барабану – а он смеется! Веселится, гад! Смешно ему! И один только я слышу! Почему только я?! За какие такие заслуги, скажи, Рутков! Ты ведь ничего не слышишь, а?!
Рутков покачал головой.
– Это типа как по радиоволнам, что ли? Как радио, да? – Канюкин притих, задумался. Рассмеялся: – Моя личная радиоточка, Рутков! Ха-ха-ха! Юмористическая передача! Круглосуточно! Бесплатно! Ха-ха! Ни у кого такой штуки нет!
* * *
– «Белочку» поймал твой Канюкин, что тут еще может быть! – уверенно заявил Рутков, когда расселись, расстелили постели, выпили чаю, а за окнами поезда белым стягом разворачивалась бескрайняя донская степь.
– Но ведь не пил он в тот день, – сказал Лобов, втайне гордясь тем, что знает про «белочку» и переспрашивать нет нужды.
– Откуда ты знаешь, Сашок? Пил, не пил… Да он мне с самого начала… Канюкин есть Канюкин, короче! Что на фронте, что здесь! Водка – раз, жадность – два! Соединяем – что получается? Опасное сочетание получается, мозги горят!
– Так он, значит, сумасшедший?
– Да какой он… – Рутков поморщился, махнул рукой, мол, из Канюкина и сумасшедшего-то нормального не получится. – Проспится, возьмет больничный, отпуск отгуляет, будет нормальный, как все. Куда он денется…
Лобову очень хотелось подробнее поговорить об этом, ведь он и сам чувствовал в этой командировке что-то такое, аномальное, как сейчас принято говорить, и не только чувствовал, видел тоже – картинки, видения всякие… Но Руткову и так все было понятно. Удивительно цельный и ясный человек этот Рутков, даже завидно. Рассказать ему про совещание у Хромова в огненном алхимическом кубе, про оживший фоторобот – не поверит, опять сведет все к какой-нибудь «белочке». И, кстати, будет прав, ведь накануне они вместе пили водку у Канюкина. «А может, это опять влияние космоса?» – вспомнил Лобов давешний разговор в поезде.
Новогодний стеклянный шар плывет в тягучей черной субстанции, внутри шара – мама, папа, соседка Трофимовна, они с Рутковым… И веселый Гагарин в ракете машет им рукой. Ракета жужжит, как сверло, летит стеклянная пыль, мы пробиваем дорогу в космос! Все радостно смеются, и только Сталин в глухом сером френче недовольно качает головой. «Когда я был живой, товарищи, – говорит он с сильным кавказским акцентом, – фотороботы не оживали! Если фоторобот вдруг становился живой, вах-вах, я его твердой рукой отправлял в Магадан. А там, товарищи, холодно, там даже фотороботы не живут…» И вот треснуло стекло, в шаре – дырка. Ура! Ура! Веселый Гагарин еще раз помахал им на прощанье рукой и улетел к звездам. А дырка осталась и растет, растет. Это протиснулась внутрь шара и повисла огромная черная капля из космоса. Как раз над его, Лобова, головой. А в капле, как в космической капсуле, сидит страшный инопланетный робот с квадратной головой. С одной стороны он похож на Студента, а с другой – на клоунски загримированного Матроса… А с третьей стороны улыбается Гагарин. «Есть КГБ, оно пусть и занимается этим! – говорит он весело. – У нас своих забот знаешь сколько? – Смотрит вверх, на звезды, хохочет счастливо. – До дядиной макушки, Лобов!»
Вагон слегка качнулся, и Лобов понял, что все это неправда. Просто он плывет и сладко тонет, задремывает на своей любимой верхней полке…
Снег за окном стал синий, колеса исправно отсчитывали стыки через каждые двадцать пять метров, внизу похрапывал капитан Рутков, было тепло и уютно; Ростов-на-Дону со всеми своими нераскрытыми тайнами уплывал в ночь со всей своей чертовщиной, и очень хорошо! Утром будет свет, и родная Нева, и вокзал на площади Восстания… Лиговка… Большой Обуховский мост… Завтра дома. Домой… Спать, спать…
* * *
К одним сон сам идет, бежит, только помани, а к другим его под дулом пистолета не пригонишь. У одних ночной кошмар похож на веселый мультик, а у других явь походит на кошмар…
Не спит оперуполномоченный угрозыска капитан Канюкин – напуганный, то ли пьяный, то ли, еще хуже, повредившийся в уме. Уже в своем собственном доме боится он прикасаться к вещам, к своим собственным вещам! – ведь каждый раз мерещится ему грозный окрик: «Пошел вон, сука!» Гостиный гарнитур, широкая, в два метра поперек, кровать… ковры эти, саксонские тарелки и пастушки… Да, что-то вывез в сорок пятом в интендантских железных контейнерах, что-то обменял там, в проклятой Немечине, что-то продал здесь… Но это трофейное! Это свое!
А фарфоровые пастушки кричат по-немецки: «Хенде хох!»
И когда Канюкин отдергивается испуганно, вздрагивает, как от удара током, раздается в его голове жуткий хохот.
Ведь даже бутылку недопитую взять нельзя! Бутылка его, он купил, не украл, на честно заработанные деньги, даже чек где-то есть!.. «Пошел вон!»
Канюкин мучается танталовыми муками, ходит вокруг стола, описывает окружности, как стрелка часов, ничего не может придумать…
Пока доски пола под ним не начинают орать скрипучими голосами: «Не сметь! Не ходить! Цурюк! Верботен!» Канюкин подпрыгивает от неожиданности, будто по ногам автоматную очередь выпустили, скачет, высоко вскидывая ноги…
И что ему теперь – летать, как птица?
…В кабинете у начальника Угро Хромова – то ли позднее совещание, то ли так, посиделки, перекур. Опера сидят: дымят папиросами, пьют водку, грызут тыквенные семечки – Ляшковский сегодня ездил по вызову о краже на рынок; перебрасываются отрывистыми фразами. День как день, бывало и хуже, а сил нет. Работа нервная, стрессовая, надо ее отрезать на сегодня и идти домой не опером, а обычным человеком. Только чем стресс снять, каким таким лекарством? Не придумано еще особое лекарство для милицейских чинов, вот и приходится пользоваться универсальным, всеобщим средством. Когда душа расслабляется и прошедший день начинает отпускать, тут и поговорить можно по-свойски, без оглядки на должности и звания.
– Только без обид, конечно… Хоть убей, не пойму, зачем было подсовывать питерцам этого Матроса? – проговорил в пространство капитан Мазур, вминая очередную «беломорину» в переполненную окурками банку из-под монпансье.
Из банки на стол просыпался пепел, капитан приподнял лежавшие рядом бумаги и осторожно сдул его. Хромов собрался было что-то ответить, но лишь громко разгрыз семечку.
– К Эрмитажу он явно никаким боком, хоть так смотри, хоть этак, – продолжил Мазур. – И обыск у него только подтвердил.
– Да-а… А «волыну» мы удачно накоцали… А-а-эх!.. И других вещдоков! – Лейтенант Пономаренко потянулся, зевнул, вытянул ноги, задев пустой стул. – Только Эрмитажем там и в самом деле не пахнет. Вот честно, товарищ подполковник! Его уровень – ну, квартира Жучка или кого там еще… Ну, Битка или другой такой же босоты…
– Детективы хреновы, – отозвался Хромов.
Он сидел за своим столом – впереди стакан и опустевшая бутылка, слева горка семечек, справа – горка шелухи на газете. Он с чисто казацкой сноровкой – щелк! щелк! – ловко извлекал зернышки, скаля зубы, щурясь и мелко сплевывая в кулак.
– Вы, трах-тарарах, как зяблики думаете – у них все жизненное планирование, я по радио слышал, ровно на одну минуту рассчитано… А мне по должности положено за весь отдел думать, ясно? – Он отряхнул с руки шелуху на газету, наставил на Мазура указательный палец. – К Эрмитажу Матрос, может, отношения и не имеет, а к нашим интересам имеет, и еще какое! Потому, что Матрос мертв и концы в воду! Что, сам скумекать не можешь? Питерская линия отработана, гости уехали, скатертью дорога, а мы при своих остались! А если бы за Студента зацепились, так еще полгода бы здесь воду мутили – и из области группу бы прислали, и из министерства бригаду… И все бы копались в оперативных делах, сообщения проверяли, агентуру трясли! И что бы из всего этого получилось – неизвестно! Да ничего, трах-тарарах, хорошего! Я вот лично это как-то сразу сообразил, как дважды два. Что тут непонятного? А вы как тот, трах-тарарах, стажёр молоденький: а почему-у? Разве так мо-о-ожно?.. Первый год в сыске, что ли?
Хромов налег грудью на стол, набычил свой крепкий, с залысинами, лоб. Опера прятали глаза, молчали. Вроде бы все правильно говорит начальник, логично, жизненно, ничего не возразишь. А если начать возражать, то это будет как в кино про милицию, где менты такие наивные мечтатели, знай себе долдонят про соблюдение социалистической законности, и ни хрена им больше не нужно.
– Студента, я считаю, вообще трогать не надо было, – безапелляционно, как всегда, заявил Пономаренко и опять широко зевнул. – Вон, Канюкин наш перенапрягся у него на обыске, сам не свой потом ходил, башкой мучался… Говорит мне: «Нечисто там что-то, нехорошее это место…» Где он, кстати?
– Лечиться пошел Канюкин, – хмуро сказал Хромов. – Знаю я его лечение. Завтра услышу запах, разверну – и, трах-тарарах, на медосвидетельствование. Будет знать, сыщик бананов…
– Я ничего не понимаю, хоть режь, – тихо перебил его Мазур.
Он уже с минуту или две сидел, уставившись в какую-то бумагу, одну из тех, которые взял со стола, чтобы сдуть пепел.
– Что там еще?
– Фоторобот. – Мазур приподнялся, протянул бумагу Хромову. Прежде чем отдать, еще раз скосил на нее глаза.
– Тот самый, который Рутков показывал. Я его на столе нашел. Тут какая-то ерунда получается. Смотрите…
Хромов положил фоторобот перед собой на стол. Нахмурился.
– Твою ж мать…
Теперь там было изображено другое лицо. Не Матрос. Совсем другое. В висках у начальника угро заныло, засверлило.
Пономаренко вскочил, грохнув стулом, подошел к нему, заглянул через плечо.
– Так это ж Студент, вылитый! – присвистнул он. Покосился на застывшего неподвижно Хромова, на Мазура, лицо у него удивленно вытянулось. – Так подожди, здесь же Матрос был нарисован, так?
Никто ничего не сказал. Медленно поднялся с места Ляшковский, всё это время ковырявшийся крошечной отверткой в своих старых часах, тоже подошел к столу, развернул к себе рисунок.
– Какой еще Матрос? – пробормотал он сонным голосом. – Студент, как на паспорте…
– Это другой фоторобот, – сказал Хромов сквозь зубы.
– Я тут все бумаги пересмотрел, – сказал Мазур. – Других просто нет…
– Ну как нет?! – взвился вдруг начугро. – Как нет?! Воды в Сахаре нет – а у нас все есть! У питерских два фоторобота было, значит! Один они показали, а другой забыли!.. Ты что хочешь сказать, трах-тарарах, что мы сбрендили тут, что ли? Студент, трах-тарарах! Я не вижу, где тут Студент! Где он?!
Хромов схватил бумагу, ожесточенно помахал ею в воздухе, скомкал и швырнул в мусорное ведро.
– Всё! Нет Студента! Я вам вот что скажу, зяблики вы мои пернатые…
Хромов широким жестом смахнул в мусорку остатки семечек и шелуху, сунул в стол стакан, поставил на пол бутылку, словно решил раз и навсегда навести здесь порядок – прямо здесь и сейчас, раз и навсегда, без всяких исключений и поблажек.
– Хватит психологию разводить! Студент, не Студент, такой фоторобот, сякой фоторобот – по банану! Мы сыскари, а не собрание домохозяек! Мы конкретную работу делаем! И, трах-тарарах, так оно и есть! Кстати, раскрытие по Эрмитажу все равно ленинградцам бы пошло, а не нам!
Он перевел дух, помассировал пальцем горящий от боли висок.
– Так, мужики… Сегодня вы хорошо поработали, устали, вот вам всякая шелуха в голову и лезет. Все просто и понятно. А иначе и не бывает. Поэтому приказываю: все дружно встали и шагом марш отдыхать. Разрешаю немного добавить, только не нажираться. И чтобы через минуту я ваших хмурых рож не видел. Все понятно? Тогда вперед и с песней!
Ляшковский встал, со вздохом убрал отвертку в карман.
– Если б немного раньше, оно понятно. А так поздно уже, ничего ж не работает.
Пономаренко дернул его за рукав.
– Не зуди, Колян, – шепнул он. – На вокзале рюмочная до шести утра.
– Не увлекайтесь там! И не вздумайте по фонарям стрелять! Серый, забери бутылку, на улице выбросишь!
– Есть, Иван Павлович, – покорно кивнул Пономаренко. – А насчет стрельбы не беспокойтесь, один раз получилось – сын родился!
Опера ушли, закрыли дверь. Слышно было, как они попрощались в коридоре с дежурным. Потом с улицы донеслись невнятные голоса, скрип снега под ногами. И стихло всё.
Хромов сидел неподвижно, стиснув кулаки. Оставшись один, он почувствовал, как лишился вдруг чего-то важного, необходимого, привычного. Понимания лишился. Уверенности. Еще минуту назад твердо знал, что все сделал правильно: Студента не трогал, повесил все на покойного Матроса, в этом была простая и жизненная правда, как хлеб за двадцать копеек. Он даже операм своим все это растолковал, и они поняли. А сейчас он сам не понимал. Зачем? Почему? Ведь ясно, как майский день, что в Эрмитаже работал именно Студент!!! Хватка его, наглость его, форс, интерес – все там его, Студентово! Это было настолько очевидно, неоспоримо, что Хромов просто растерялся. Как будто вчера он пьяный стоял и мочился посреди центральной улицы Энгельса, думая, что так и надо, а сейчас только об этом узнал.
Но почему они-то молчали?! Мазур, трах-тарарах, матерый опер, он не собаку, медведя съел на кражах, почему, трах-тарарах, почему не остановил его?!
Нет, не молчали. Никто не молчал. С ним спорили. Он просто не слушал и затыкал им рты. Не слышал… А почему сейчас – слышит?
Хромов приподнялся, достал из мусорного ведра смятый фоторобот. Разгладил его на столе.
Студент. Твою ж мать. Хоть на стенку вешай. Это ж сколько выпить надо, чтобы увидеть вот здесь Матроса? А он ведь не пил…
Зашелестела бумага. Хромов вздрогнул. Рот Студента на фотороботе растянулся в улыбке, открыв крепкие острые зубы. Ничего не успев подумать, Хромов прихлопнул ладонью бумагу. И сразу отдернул, будто его укусили. Бумага слетела со стола, медленно спланировала на пол.
И ведь сейчас они тоже не много выпили: бутылку водки на шестерых…
Хромов встал, подошел к сейфу, старательно обойдя лист бумаги на полу, достал бутылку коньяка и стакан. Сел, налил до половины. Выпил. Облизал губы, налил еще. Выпил. Достал папиросу из пачки, прикурил, бросил спичку в пепельницу. Сквозь зубы промычал: «Поедем, красо-о-отка, ката-аться…» Замолчал. Голова его мелко дергалась.
Сидел долго. Со стороны могло показаться, что подполковник Хромов уснул с папиросой в зубах. Но вот он опять пошевелился, зашуршал спичечным коробком, зажег еще одну спичку. Держа ее на вытянутой руке, он наклонился, двумя пальцами за краешек поднял бумагу и поджег. Огонь сперва едва тлел по краю, словно раздумывая, а потом вдруг пыхнул, с жадностью охватил лист и метнулся к его пальцам. Хромов отдернул руку, бумага снова полетела на пол, роняя тлеющие клочки.
– Этого еще не хватало, б… – пробормотал он, отодвигаясь на стуле.
Но затаптывать огонь не стал. Бумага чернела, корежилась. Лицо Студента вдруг ясно проступило на ней, как будто живое лицо показалось в темном окне. И подмигнуло одним глазом.
Хромов издал звук, похожий на отрыжку. Отвернулся. Проворным движением схватил со стола бутылку, стал пить прямо из горлышка.
…Поедем, красотка, кататься…
Тихо. Душно. А ночка темная была… Что пил, что не пил. Который уже час? Шторы на окнах плотно закрыты, чтоб ни одна рожа… Может, светать начнет скоро. Из дома не звонят. Нет понимания, правды нет, логики нет. И рассказать никому нельзя. Э-эх!
…Давно я тебя поджидал!..
Тяжелые шаги в коридоре. Бум, бум, бум!
Хромов приподнял голову, вытаращил красные глаза.
А? Кто? Что?
Идет. Приближается. Это не сон. Он тихо отодвинул ящик стола, достал табельный «ТТ», взвел курок, положил перед собой.
Шаги словно наткнулись на его дверь, стихли. Секунда, другая…
Тук-тук! Постучали сильно, требовательно…
По спину, по затылку пробежал холодный ветерок. Хромов сглотнул, прочистил горло. Неожиданно для него самого правая рука проворно и будто привычно клюнула в лоб, живот, правое, левое плечо. Хорошо замполит и парторг не видят… Он положил руку на ребристую рукоятку «тэтэшника».
– Входи!
Дверь резко распахнулась, и сразу полыхнули рыжие атаманские кудри из-под фуражки, сверкнули медные усы, на Хромова уставились бессонные кукольно-синие глаза дежурного Саенко.
– Разрешите доложить, товарищ подполковник! – гаркнул с порога старлей, нервно косясь на пустую бутылку и пистолет. – ЧП! На Красноармейской, двадцать шесть! Человек с пятого этажа упал! Насмерть!
Хромов облегченно вздохнул и сердито сунул пистолет обратно в ящик.
– Трах-тарарах твою мать, Саенко! И что ты мне об этом докладываешь? Мне что, трах-тарарах, на рядовой несчастный случай выезжать лично? Высылай бригаду, как положено, вчера родился, что ли?!
– Нет, товарищ подполковник. Просто… это адрес Канюкина, товарищ подполковник… Его дом, подъезд, и квартира его…
– Что?!
Хромов с грохотом поднялся с места и тут же сел.
– И удостоверение при нем было, товарищ подполковник. – Саенко обиженно моргал кукольно-синими своими глазами, как будто начальник мог заподозрить его в какой-то путанице. – Говорят, он кричал перед этим в квартире сильно, буянил, соседи хотели милицию вызывать… А потом это… Слетел, тихо так… Оказалось, что он сам капитан милиции. Потому я к вам и пришел, товарищ подполковник…
* * *
А Студент тоже напился. Потому что совсем рядом просвистела расстрельная пуля, можно сказать у виска, даже по волосам зацепила. Хотя там в упор стреляют, в затылок, не промахнешься. А кто говорит – вообще автомат специальный стоит: вроде на медосмотр привели, поставили рост мерить, только планка головы коснулась, тут же «бах» – четыре сбоку, ваших нет! А еще рассказывают, будто пускают тебя по коридору, а там сбоку лучик с фотоэлементом: пересек – опять же «бах» – и готово… Или вызвали какую-то бумагу подписать, ты наклонился, а тебе «бах» сзади… Много всякого говорят. Только скорей всего «порожняки» гоняют. Тот, кто это наверняка знает, тот уже никому не расскажет. Вот и он бы это точняком узнал, только… отвел беду. Кто отвел? Ну, уж конечно, не тот, кто от всех нормальных людей отводит. Тот отвел, чье имя лучше не поминать на ночь глядя! Но как же это у него вышло: столько мурых оперов вокруг крутилось, а перстня на пальце не увидели?! Что это за перстень такой? Откуда он вообще взялся?!
Студент взглянул на перстень. Лев вроде бы добродушно улыбался, и камень вроде посветлел, и в нем что-то шевелилось… Он поднес руку к глазам и будто через огромную линзу телевизора «КВН» увидел на крохотном экране бурлящую толпу в странных одеждах: тянут руки вверх, подпрыгивают, а один выпрыгнул и вроде что-то схватил…