Книга: По понятиям Лютого
Назад: Глава 3 Утечка информации
Дальше: Глава 5 По следу перстня

Глава 4
Сходняк

Пригород Ростова
Место сходки меняли несколько раз. Сперва наметили дом покойного Мерина в Нахаловке. Нет, стреманулись: то участковый заглянул ни с того ни с сего, то какие-то востроглазые парни вокруг крутятся… Выбрали базу на Левбердоне. И тут же мусора устроили там облаву со сплошной проверкой: ксивы, прописка, отпечатки пальцев… Переиграли снова. На этот раз выбрали обычную деревенскую хату в Горчаковке, на левом берегу Дона, напротив Старочеркасска. Там раньше жила родня Моти Космонавта. Только старики умерли, молодые в город подались, село глухое, хата большая, стоит на окраине, в общем, ништяк. Только с транспортом проблема – надо на перекладных добираться.
Но это смотря для кого. Для Студента проблем не было вообще. Он пообедал в «Кавказе» со своей новой цыпой, отвез ее домой, покувыркался, прикемарил часик, а потом спокойно покатил на своем «Москвиче» в сторону Старочеркасска. Да, по дороге еще подсадил Спиридона, уважил заслуженного бродягу.
– Ну как там оно, Спиридоныч? Будет толк?
– А как же. Вся «черная масть» собирается. Уж до чего-нибудь договоримся, ясно дело.
– А кого, думаешь, выберут?
Спиридон сделал важное лицо, пожевал губами, расправил пальцами седые брови. Открыл рот, подождал чего-то. Закрыл.
– А кого выбирать-то? – буркнул он смущенно.
– Как кого?! Смотрящего!
– А-а! И то верно! – старик хлопнул себя по лбу. – Так это… Лично я за Мерина, коли на то пошло!
– Так Мерин же помер.
Спиридон смутился еще больше.
– Твою мать, точно! Тогда я не знаю.
– За меня голосуй, не пожалеешь.
– За тебя? Хорошо. – Спиридон насупился, стал что-то вспоминать. – Только это… А Мерин не против будет?
Студент рассмеялся.
– Он только за!
Спиридону шестьдесят три. После Мерина он самый старый представитель общины, шерстил когда-то нэпманов Ростове, и в Кишиневе воровал, и даже в Бухаресте. Но пил очень крепко, да еще как-то раз ему в Бутырской тюрьме по башке крепко набуцкали – то ли вертухаи, то ли сокамерники… Короче, в мозгах у Спиридона туман и тараканы. Если бы не это, быть бы ему Смотрящим.
Они проехали меж заснеженных полей – ветер сдул с них сугробы, и теперь замерзший, слегка припорошенный снегом чернозем напоминал подгоревший торт, присыпанный сахарной пудрой. На въезде в Горчаковку толклись несколько огольцов, из «стремящихся»: играли в снежки, катали друг друга на санках, подпрыгивали на одной ноге, наскакивали друг на друга – кто кого собьет, да заодно и грелись. На самом деле стояли на стреме: если увидят чужих – объявят шухер.
Деревня была пустой, словно вымерла. Если местные и обнаружили странное оживление возле заброшенного хозяйства, то никак этого не выказывали. Общество уже собралось. На грузовиках приехали, на «левых» автобусах, короче, кто на чем. Во дворе стояла чья-то ушатанная «эмка» с битым крылом и на лысой резине. «Москвич» Студента смотрелся рядом с ней, как пришелец из будущего. На радиаторе «эмки» блестели грубо вырезанные из алюминия буквы «МАТРОС-1».
«За те семь тысяч, – подумал Студент, – мог бы купить себе что-нибудь поприличнее…»
Сбор проходил за домом, в летней столовой из досок и фанеры – так называемом «павильоне». Когда-то его поставили специально – свадьбу гулять. Это было самое большое помещение на усадьбе и самое холодное, потому что свадьбу гуляли осенью. Правда, в углу горела печка-«буржуйка», но она дела не спасала: выше десяти-двенадцати градусов температура не поднималась. Заиндевелая дверь выходила прямо во двор. У двери стояли Биток и Шкворень, спрашивали у входящих, нет ли «волын» и «перьев», но особо не свирепствовали и пропускали каждого, кто давал отрицательный ответ: братва правила сходки знает.
Две скамьи вдоль длинного дощатого стола, продавленная кровать, старый диван с выпирающими пружинами. И все равно места не хватило, несколько человек помладше и попроще подпирали оклеенные газетами стены. Студент стоять не собирался. Он согнал с ближней от входа скамьи Жучка и Белого, сел сам и усадил Спиридона. Осмотрелся. Прямо перед ним через стол сидел Буровой с Богатяновки, с ним еще трое. Матрос, Калым и Редактор представляли «рыночных». Космонавт и Зимарь – портовые пацаны. Леденец, Нехай, Батя – Северный поселок. Мерло и Кузьма – Западный. Севан – из Нахичевани. Лесопилка, Техас, Вова Сторублей – из Александровки. Остальных Студент не знал или помнил очень смутно. Всего около сорока рыл. Кворум. Каждый район, каждая ростовская кодла имели за этим столом своих полномочных представителей.
Буровой оглянулся на ходики.
– Кого еще ждем?
– Никого! – гаркнул с места Матрос. – Пора начинать, задубели совсем!
Разлили водку по стаканам, выпили, помянули Мерина.
– Всем известно, по какому поводу наш сходняк. Городу нужен Смотрящий, – начал Буровой. – Мудрый, правильный, авторитетный вор, которому мы сможем доверить наш общак и честные разборы во всех спорных делах. Который не стреманется взять на себя этот тяжелый и почетный груз. Есть какие-то предложения у общества?
Братва вдумчиво дымила папиросами и обменивалась многозначительными взглядами. Высказываться никто не торопился. Под потолком колыхалось сизое облако табачного дыма.
Студент обвел глазами комнату и вдруг понял, что ничего у него не выгорит. Лютый обманул его. С чего он взял, что кому-то из собравшихся здесь вообще может прийти в голову мысль предложить его в Смотрящие? С какого испугу? Что он за кандидатура? А взять того же Бурового. И старше, и опытнее, вон, всю Богатяновку под пятой держит. У Кузьмы тюремный стаж – двадцать пять лет, вместо кожи кора кедровая, весь Западный с одного его цыка в стойку становится.
– Смотрю, все дружно усохли, – прервал молчание Буровой. – Ладно. Тогда пусть толкует самый старший из нас. Говори, Спиридон, какие мысли есть.
Спиридон подумал, солидно кхекнул, наслюнявил пальцы, пригладил брови.
– Вот, значится. Как тут нам быть… Это вопрос, – уверенно проговорил он, глядя перед собой. И затих.
– И чего? – не выдержал Матрос.
Спиридон вздрогнул, будто его разбудили, скосил глаза на Студента.
– Вот его надобно, считаю, – он показал пальцем. – Вот этого. Студента надобно.
– Кого-о?
Матрос сплюнул под ноги, бросил папиросу в стакан, со стуком поднялся из-за стола.
– Кого ты сказал? Ты бы еще Копейку нам втюхал, мудрец!
– Закройся, Матрос! – оборвал его Буровой. – Спиридон заслуженный вор, и он в своем праве! Здесь каждый имеет право предложить кого хочет.
– А кого не хочет? – блеснул очками Редактор. – Вот я, например, не хочу Студента. Я тоже в своем праве!
– И начхать, что не хочешь. Нам нужно Смотрящего выбирать, а не яйцами трясти. Кандидатура у тебя есть, Редактор?
– Конечно. Давай тебя выберем.
– Меня? Почему меня? – Буровой стушевался.
– Так ты ж тут за всех отвечаешь, рубаху рвешь, вот тебя и надо.
– Я про себя не говорю…
– Хорошо. Раз не хочешь, тогда давай Матроса.
Редактор оскалил рот в улыбке. Он совсем не похож на настоящего редактора из какой-нибудь газеты, пусть даже из самой завалящей «районки». Сухой, костлявый, редкие белые волосенки липнут к черепу. Очки, да. Он скорее похож на деревенского дурачка, которому забавы ради нацепили на нос круглые очки в тяжелой оправе. Но это хитрый и умный вор, который в пятьдесят четвертом распотрошил заводскую кассу подшипникового завода на всю месячную зарплату, причем так и остался не пойманным. А кликуха у него от того, что ловко писал «помиловки» – не одному арестанту по ним срок скинули – хоть на шесть месяцев, хоть на год, но это в неволе дорогого стоит!
– А чего? Давай меня, я не очкану! Я не против! – Матрос снова сел, развалился на скамье, закинул руку на плечо Редактора. – Если что, так мне почестей ваших не надо, но за общину я кого хочешь порву.
– Общак ты порвешь, это точно, – выступил Зимарь. – На мелкие лоскуты. Вы там на рынке одни комбинаторы хитрожопые, вам всегда мало. Мотю Космонавта надо, вот кого. У нас в порту хитрожопых не любят.
– Эт-да. Речпорт всегда поособку держался, чего там, – хмыкнул Редактор.
– Если в городе чума, в речпорту праздник! – Это уже Кузьма подал голос, не выдержал. – Они завсегда так! Это Космонавт сам так говорил.
– Когда я говорил? – крикнул Мотя.
– Когда, когда… Посля вторника среда! У вас все хитрожопые, чего там, одни вы самые правильные на всем свете. Не надо нам таких!
– Вы на Западном вообще к городу никаким боком, вы лохи колхозные!
– Ага, хвост тебе там прищемили в прошлый год, когда на Гайкиной хате до труселей проигрался – вот и не успокоишься с тех пор!
– Кузьма дело говорит!
– Не надо нам «западных»!
– Босота речпортовская!
– Это ты мне сказал, ушлёпок?
– Космонавт в «рамса» всегда передегивал, ага! Ему только общак держать, мохнорылому!
– Коряги убрал, ты!
– Тихо, братва! – взревел Буровой.
Его не услышали. За столом уже никто не сидел, все вскочили со своих мест, орали друг на друга, крутили пальцами, скрипели зубами и брызгали слюной. Уже не только Рынок, не только Речпорт и Западный, в поток взаимных претензий влились и Севан с его нахичеванскими, и Северный, и Александровка… Мерло и Зимарь стояли друг напротив друга, раскорячившись, как два бойцовых петуха. Мирный сход постепенно сползал в междоусобные разборки.
– Я кому сказал! Всем ша!!!
Голос у Бурового зычный, что твой заводской гудок, но всем на это начихать. Только громче заорали.
Один только Матрос не орал и не подскакивал. Сидел в той же расслабленной позе, тихо лыбился. Потом поднялся, куда-то пошел, расталкивая, вбуриваясь между телами. Остановился рядом с Зимарем, как бы случайно остановился и вдруг сразу влупил ему с правой в череп – Зимарь просто рухнул на пол. Но еще до того, как он успел приземлиться, уже его противник Мерло отлетал в стенку без передней фиксы и с кровищей по подбородку. Два раза стукнуло – сперва Зимарь, потом Мерло. Дыц, дыц. И все затихло на секунду, все уставились на них.
– Кто следующий, вашмать? – сказал Матрос. – Подходи, раззявы, не стесняйтесь. Кто еще желает постелиться? Ты? Ты? – Он обвел глазами толпу, показал на Мотю Космонавта. – Может, ты? Иди, Мотя, растолкуешь мне, кто есть кто.
Мотя не успел ничего ответить, Матрос вдруг натянул жилы на покрасневшей шее и гаркнул:
– Все заглохли!!! Это сход, вашмать!!! А не пьянка, вашмать!!! Кто дернется – руками порву!!!
Тихо стучали ходики на стене. Матрос стоял, оскалив желтые прокуренные зубы, руки развел в стороны, кулаки хрустят, грудь вперед, волосы на голове и руках торчком, как наэлектризованные – сейчас он был похож на страшного, разъяренного орангутанга. Никто не сказал ни слова. Зимарь поднялся на ноги, зыркнул бешеным глазом, тихо выматерился, сел.
– Вот и лады, – сказал Матрос обычным голосом.
Прошел к своему месту, сел тоже. И все расселись вслед за ним. Закурили.
– Побазарили – теперь делом займемся, что ли. Я, если хотите, против Студента! Не потому, что у нас непонятки были – он деньги проиграл, в срок отдал, как к блатному к нему никаких предъяв нет. И вор он фартовый, без базара… Только он наособку держится, в одиночку работает. Может, кого-то и берет «в дело», но со стороны… Получается, нашими пацанами брезгует… Кто чем дышит – не знает. Да и мы не знаем, чем он дышит. Какой же из него, на фиг, Смотрящий?!
В «павильоне» наступила тишина. Матрос был прав.
– Вкурили? – усмехнулся Матрос. – Ну, и хорошо. Веди, Буровой, рви рубаху дальше.
Буровой сказал с места что-то, его почти не слышно. Он больше ничего вести не будет, хватит. Пусть выбирают как хотят. А ты, Матрос, раз сказал, вот ты рубаху и рви.
Подымили в потолок. Никто не возражал. Не хочет вести Буровой – его дело.
– Ладно, – сказал Матрос. – Тогда я по-простому. Слева направо. Вот ты, как там тебя, Копейка! – он развернулся, показал на молодого пацана, стоявшего ближе других. – Ты кого в Смотрящие выбираешь?
Копейка посмотрел на Бурового, на Мотю с кровавой бородой, на Зимаря. Сказал уверенно:
– Тебя, Матрос, какой вопрос!
Вышло в рифму. Братва рассмеялась.
– Следующий, кто там! Жучок!
– Я за Матроса!
– А ты, Редактор, записывай! Никого не пропускай! – командовал Матрос. – Следующий! Техасец!
Техасец из Александровки, александровским хоть черта в ступе подавай, только чтобы он был не из Нахичевани.
– Матрос!
Редактор что-то размашисто черкал в своем блокноте, братва по очереди, слева направо, высказывалась за кандидатов. Матрос, Матрос, Матрос… Зимарь за Космонавта. Богатяновские и «западные» – за Бурового, Мерло с разбитым хавальником вообще свалил со схода. «Рыночные» – естественно, за Матроса. И дальше пошло-поехало, как эхо: Матрос, Матрос… Матрос в два прихлопа угомонил разошедшуюся братву, во как! Опытный, духовитый вор, косяков за ним не водится… Это ж ясно, кого выбирать. Матрос, какой вопрос!
– Спиридоныч, ты за кого?
Старый Спиридон даже брови приглаживать не стал, каркнул с ходу:
– Дак за кого ж еще? За него!
– Это за кого?
Трясущийся палец как стрелка компаса, туда-сюда. А Матрос сейчас в такой силе, что того гляди гвозди будут из стола вылетать, липнуть к нему. Про Студента Спиридон давно забыл, палец сам отворачивается, тянется, тянется в сторону, где «рыночные» сидят.
– За него, за этого… За Матроса, стало быть…
И тут Студент не выдержал. Шум-гам, Матрос-не вопрос, суки, про него никто даже слова не сказал. А ведь это только благодаря ему собрался этот сход, ведь это он место освободил, траванул. И что, выходит, зря? Для Матроса постарался?!
Он схватил старика за плечо, встряхнул, развернул к себе.
– Ты уже за меня голос свой отдал, старый хрен!
Лицо Спиридона вмиг скомкалось, усохло, испуганные глаза уставились Студенту в переносицу.
– А?.. Ты ж не серчай только… Я ж за Мерина как бы вообще…
– Оставь деда, Студент, – послышался голос Матроса. – Он, когда был в силе, таких, как ты, пучками об колено ломал.
Он стоял, поставив на скамью ногу в грязном башмаке, опершись рукой на колено, и буравил Студента колючим взглядом. Редактор, Калым, Белый, Лесопилка, и даже Зимарь с Космонавтом, и все остальные, казалось, столпились стеной рядом с Матросом, они все – там, по ту сторону, а Студент – по эту. Почему так? Он отпустил Спиридона и тоже встал, сам не зная зачем. От злости шумело в ушах и во рту пересохло, но он смотрел на Матроса и понимал, что ничего ему не сделает, потому что перед ним новый Смотрящий, потому что боится его и… Просто Матрос еще злее, чем он. И сильнее.
– Теперь твой черед, Студент, – услышал он, как сквозь вату. – У нас честный сход, всем дают слово, даже учащейся молодежи.
Послышались смешки, а кто-то нарочно громко загоготал, как гусь.
– Называй, кого выбирать в Смотрящие. А Редактор, так и быть, запишет.
– Только не тебя, косорылого, – выговорил сквозь зубы Студент.
Наступила тишина.
– Во как, – негромко сказал Матрос. – А что ж ты меня так невзлюбил, братское сердце? С чего вдруг погонялами погаными бросаешься?
– А я тебе и раньше хвосты не заносил.
Шея у Матроса побагровела, жилы натянулись. Но голос оставался спокойным:
– Может, тебя из-за тех семи тысяч жаба съела? Ты скажи, облегчи душу. Ну? Должок отдавать не хотелось? Рубли в темя стучат?
И тут Студент почувствовал тепло на озябшем пальце, украшенном перстнем со львиной мордой. Ободряющее тепло, будто стал за ним настоящий лев и с презрительным оскалом смотрит на противников. С такой поддержкой ничего не страшно! На него накатила волна уверенного, бесшабашного куража.
– Да мне начхать, Матрос, на твои рублики! – выкрикнул он. – А насчет погоняла еще больше скажу: сука ты и гнида!
В комнате образовался глухой вакуум, будто кто-то втягивал в себя воздух долгим-предолгим разъяренным вдохом.
– Потому что Мерин не сам помер! Ты его потравил, гад!
Матрос убрал ногу со скамьи, жестко поставил на пол: тук! Редактор грыз ноготь на большом пальце, улыбался Студенту тонкой, как бритва, улыбкой. Лица у всех вытянулись, глаза выкатились – ого, сейчас что-то будет! Тихие шаги сзади. Кто-то подошел, отрезая ему путь к двери. Студент понял, что молчать нельзя, он должен говорить дальше, «тереть базар» до победного конца! Потому что у блатных часто правым оказывается не тот, кто сильнее, а тот, кто умеет запудрить мозги серой массе.
– А что, скажешь нет? Кто с Мерином рядом сидел? Кому это было выгодно? Кто сейчас общину под себя подгребает?
– Матрос! О чем вопрос! – пробасил громкий, как колокол, голос.
Братва завертела головами, те, кто у стен стояли, подошли ближе. И все от изумления рты раскрыли: сходка добавилась еще одним участником.
За столом, сцепив синие, в татуировках, пальцы, сидел Лютый. Лицо, прямо скажем, зверское: как будто он лет двадцать оттянул по северным лагерям, замерзал, в шизняках пропадал, в побеги ходил, зоны на бунт поднимал, а уж душ загубил немеряно… Пальто расстегнуто, под ним ничего не надето, на мощной груди, под густым звериным волосом, черти забавлялись с голыми красотками, волки рвали человеческие тела, гуляли черные коты в черных цилиндрах, и посередине всего этого зияла оскаленная львиная морда.
Братва издала протяжный вздох, как будто сорок человек слились воедино. Все были ошарашены неизвестно откуда взявшимся незнакомцем. Кроме одного.
– А это что за фуфел размалеванный? – процедил Матрос. – Кто такой? Откуда взялся?
– Забыл? – Лютый поднял на него глаза. – Пятьдесят первый, шизо на череповецкой зоне? Десять суток на каменном хлебушке?
С лицом Матроса что-то сделалось. Оно треснуло, как старая известка, и трещина прошла от уха до уха и ото лба до подбородка.
– Лютый? Это… ты? – пробормотал он через оскал крепких кривоватых зубов, почти не шевеля губами.
– Припомнил… Я думал, не захочешь! – усмехнулся Лютый. – Разговоры наши помнишь? Тогда ты таким фофаном не был… Минус пять, сырой холодный камень вокруг, клифтец тюремный не спасает, и спать, и жрать хочется, а ни того ни другого нельзя… И потек ты, поплыл, и плакал, и стонал, и на судьбу злую жалился, и за жизнь свою рассказывал… И столько я о тебе узнал, что мама не горюй!
Лютый отвернулся от него, зыркнул по сторонам.
– Ну что, бродяги, кто еще меня не вспомнил?
Показал мизинцем на Бурового.
– Помнишь?
Тот кивнул замедленно, как во сне, будто только-только начал вспоминать.
– В Таганроге, на вокзале… Я двумя «пиковыми» махался… Руку порезали, кровью истекал, думал, хана… А ты подписался, в одного «пером» бросил, будто шутя, и прямо в лоб попал, до половины лезвие вошло, как будто пуля… Я смотрел и глазам не верил, что так можно… – Буровой громко сглотнул. – А второму ты просто шею свернул… А потом подошел ко мне, назвался. Еще платок дал, чтобы руку перевязать… И ушел.
– А что ты сказал тогда мне?
– Сказал – никогда не забуду, всю жизнь буду в обязаловке.
– Правильно. – Лютый задумчиво почесал темя и быстро выкинул палец в сторону Зимаря. – Ну, а ты?
Зимарь поднял глаза.
– Инкассаторскую машину в Старочеркасе брали в прошлом годе. Ты сам нарисовал, кто где стоит, что делает, кто на кого смотрит. Чисто тогда сработали, по девять косых на каждого. Вон, Лесопилка подтвердит, он тоже там был.
– Жирную взяли добычу, – кивнул Лесопилка.
– Тоже верно, – сказал Лютый. – А ты, Жучок?
Жучок радостно улыбался:
– В Воронеже, на пересылке, в пятьдесят шестом. Еще бы не помнить! Это мой первоход был, стремак сплошной! Ты еще за меня вступился тогда, чтобы отморозки местные меня не того… Неважно, короче. Я все помню! Ты в большом авторитете был, Лютый, меня потом даже вертухаи тронуть боялись!
«Как это называется? – подумал Студент. – Дежавю, вот. Все повторяется, опять говорят те же люди, говорят по очереди, только уже не про Матроса, а как бы наоборот… Словно большое тяжелое колесо катили в гору, катили, да что-то помешало, сорвалось колесо, и вот теперь несется обратно, вниз, давя того, кто его только что толкал…»
– Хорошо. Значит, мне не надо объяснять, кто я. Тогда скажу, зачем я здесь.
Лютый встал. Между распахнутыми полами пальто курчавились черные волосы, под ними проглядывало лиловое, как один сплошной синяк, татуированное тело.
– Московская и питерская братва в курсах о всех ваших проблемах, братва. Мерин был известный вор, уважаемый. И хотя осел он в конце концов здесь, в Ростове, но жизнь прожил бурную, веселую, и знали его от Пскова до Магадана, везде считали своим и авторитет признавали. Так что сами понимаете, уход его мы не могли оставить без внимания – кто займет место Смотрящего? Это должен быть достойный пацан, честный! Нравится вам это или нет, но я приехал, чтобы развести все непонятки и не допустить черной несправедливости в этом деле.
– Типа ревизора-инспектора, что ли? – вставил Редактор, ковыряясь ногтем в зубах.
– Понимай как хочешь, братское сердце. Только знай, что бумагу изводить я не привык и жаловаться тоже. Как решу, так оно и будет, в тот самый день и час.
– А на хрена нам всякие решальщики из Москвы? – выкрикнул Матрос. – Мы сами можем разобраться!
– И уже разобрались, – добавил Редактор.
– Как-то вы больно шустро все справились. Закопали, помянули, закусили, и вон, Матрос на теплое еще место Мерина вскарабкался. Ты думаешь, следак лох, паталогоанатом лох и все остальные лохи тоже?
– Что ты имеешь…
– Знаешь, как ядовитую змею определяют? – перебил его Лютый. Он вразвалочку, словно передразнивая моряцкую походку, подошел к Матросу, встал напротив. Тот здоровенный мужик, ботинки носил 45-го размера, но Лютый оказался выше на полголовы. Студент подумал, что в Новоазовске он был пониже, как Матрос примерно.
– Очень просто определяют. По ядовитым зубам.
Лютый сделал быстрое движение, послышался треск ткани – и вот у Матроса оба кармана пальто вывернуты, а в руке у Лютого оказался аптечный пузырек.
– Вот и зуб, – негромко и словно задумчиво произнес Лютый. – Ядовитый он или нет? Может, это обычные желудочные капли?
Матрос потрясенно смотрел на пузырек, на Лютого, опять на пузырек.
– Да ты, гад… Ты ведь мне его подкинул…
Он резко выбросил вперед руку, но Лютый легко ушел от удара, шагнув вбок. В следующий миг несколько воров схватили Матроса за плечи, оттащили назад. Редактор попытался втиснуться, его отшвырнули.
– Может, попробуешь? – Лютый опять приблизился к Матросу, поднес пузырек к его лицу.
Матрос рванулся.
– Братва!!! Это мусорская прокладка!!! Зуб даю, век воли не видать!!!
– Да не напрягайся ты так. Ведь кого-то из этой братвы ты собирался сегодня отправить вслед за Мерином, гадская твоя душа. Чтоб не мешали. Может, Бурового? Или Мотю Космонавта? Кто там еще целился в Смотрящие? А, Студента, наверное…
Лютый схватил Матроса за грудки, рванул на себя. Тот вылетел из державших его крепких рук, как игрушка, отобранная у ребенка.
– Я никого не отравил!!!
– Да? И карточный долг Мохнатому ты не заныкал? И Цыгана с Мишутой ты не сливал, чтобы самому «трешником» отделаться? Ты ничего этого не делал, так ведь?
С каждым словом Лютый встряхивал Матроса, и у того только голова бескостно болталась туда-сюда и клацали зубы, как у неживого.
– А в тридцать девятом, помнишь? Твой первый выход «на дело», районная почта в Степнянске? На стреме тебя оставили, ну? И как ты ловко сшустрил, когда мусора на горизонте показались, – свалил тихо, подставил пацанов, а потом мамой клялся, что тебя вырубили и бросили, а ты потом под грузовик закатился! Опять это был не ты?
Наступила полная, страшная тишина. Матрос молча, ненавистно пялился на Лютого, и казалось, у него глаза сейчас вылетят из глазниц, так он смотрел.
– Откуда ты все это знаешь? – подал голос Буровой.
– Что-то степнянские пацаны рассказали, остальное он сам слил, когда мы в холодном шизо подыхали. В полной безнадеге слабаки, как на исповеди, душу свою поганую открывают, все говно наружу выплескивают, – обронил Лютый. – Хотя потом жалеют. Если выживают, конечно.
– Твою мать… А мы ж его чуть Смотрящим не выбрали… – тихо произнес Копейка и сплюнул.
Матрос рванулся в сторону, опрокинув скамью, в один прыжок оказался у шкафа с разной кухонной утварью, выдернул оттуда ящик – зазвенели, загрохотали стекло и металл – в руках у него оказался большой хлебный нож. Перехватил рукоять поудобнее, кинулся на своего обличителя:
– Лютый, сдохни!!!
Казалось, сейчас он проткнет татуированную грудь, но вышло ровно наоборот: Лютый перехватил руку, подломил кисть, толкнул обратно, да так, что клинок по самую рукоятку вошел в сердце самому Матросу. Как будто тот сам себя зарезал, собственной рукой. Многие, кто пропустил мгновенное движение Лютого, так и подумали. Матрос покачнулся, выкрутил страшно шею и без звука завалился назад, только ударился громко о дощатый, затоптанный пол – весу-то в нем было за центнер.
– Вот и разобрались, гад ползучий, – сказал Лютый. – И получил ты, что причитается…
Тут бы всем зашуметь, сгрудиться вокруг еще не остывшего тела, чего-то кричать, обсуждать, но нет – воры вдруг молча уселись на скамьи, как будто ничего не произошло, некоторые даже закурили. К Матросу никто не подошел, так он и лежал, сжимая в последней судороге воткнутый в сердце нож.
– Ну что, братья-бродяги. Я свое дело сделал, открыл вам глаза на гадюку подколодную, что промеж вас ползала, осталось вам довершить свое дело. Сход никто не отменял, и Смотрящего вам, по-любому, выбирать придется. Так что желаю вам повторно не лохануться, хорошо все обдумать и, как это говорится… не щелкать хавалом в братском кругу!
Лютый запахнул дубленку, сунул руки в карманы и направился к выходу.
– Погодь, эй! – окликнул его Буровой. – Вот ты и будь нашим Смотрящим!
– Правильно! Правильно! – крикнул один, другой, и вот уже вся братва орет, как наскипидаренная:
– Лютый! Лютый! Лютый!
Студент орал вместе со всеми, не слыша своего голоса, не понимая, что происходит у него внутри, почему каждая живая клетка звенит и поет и всего его распирает в диком восторге, будто он только что ширнулся чистым героином.
«Я тоже знаю Лютого! – хотелось крикнуть во всю глотку. – Вы слышите?! И – нет, не тоже! Я знаю его лучше, знаю так, как никто из вас! Знаю, кто он на самом деле! Он вам не чета, гопники, шаромыжники, тупое стадо! Он мой покровитель! Мой и только мой!..»
Но лев осторожно сжимал свои зубы: нельзя, не глупи. И точно – нельзя. Студент чуть не плакал от этой невозможности… и упоенно орал от счастья.
И вдруг все кончилось. Лютый остановился, повернулся.
– Спасибо на добром слове, братья. Я бы и рад, но я не местный, мне нельзя…
Он помолчал, и сходка, затаив дыхание, слушала, что он скажет дальше.
– Но если хотите, могу дать вам добрый совет. Просто вспомните, как несколько минут назад вы все готовы были подставить очко этой гниде Матросу. Даже те, кто его ненавидел, и те обхезались. И только один не побоялся попереть на гадину. Кто это был?
Короткое замешательство. Обалдевшая братва сходу не вкурила такой сложный вопрос. Только Спиридон со своими отпитыми мозгами вдруг как-то прояснел лицом, встрепенулся, пригладил брови и нацелил дрожащий старческий палец:
– Вот он, стало быть… Студент!
* * *
Сход закончился, как и начался – с водки, куда ж без нее. Но если тогда пили за упокой, то теперь за здравие. Пьянка не пьянка, а поднять стакан за нового Смотрящего – святое. За верный глаз. За честность и справедливость. За воровской закон. За смерть всем крысам и мусорам. Студента хлопали по плечу, жали руку, кто поважнее – приглядывался, не обнаруживая эмоций; мелкота заискивающе заглядывала в глаза.
Студент с наслаждением ощущал свое новое, увесистое «я».
А Лютый тем временем куда-то исчез. Только что видели его – сидел, базарил о чем-то с Зимарем… Где Лютый, слышь? Зимарь непонимающе оглядывается. Трогает рукой воздух.
– Да он… Да я… Пацаны, я не знаю… Пургу какую-то нес… Говорит, погоняло у тебя холодное, зимнее, а гореть будешь жарко… огневой ты, говорит, пацан… Я не понял, говорю: чего? Моргнул, и он как сквозь землю…
Зимарь на всякий случай ощупывает также и пол. Вид у него обескураженный.
– Не, что за дела? Я что, в самом деле такой бухой?
– А как он вообще сюда попал? – вдруг спросил Редактор. – Откуда место узнал, как нашел? Почему огольцы шухер не подняли?
– И как его Биток со Шкворнем пропустили? – удивился Техасец.
– А он мимо нас не проходил! – сказал забежавший погреться Шкворень. – Век воли не видать!
– Да-а-а, непонятки, – поцокал языком Севан.
– Это точно, закрутил он мутилово! – сказал Жучок, и все выжидающе повернулись к нему.
– Слушайте, братва, я вот что подумал. – Жучок наморщил лоб, задумчиво поскреб пальцем переносицу. – По ходу фигня какая-то получается… Смотрите, в Воронеже, на пересыле, когда я с Лютым скорешевался… Пятьдесят шестой был год, декабрь. Активисты на Новый год песню разучивали про елку и про зайца, а по радиоточке репортажи передавали с Олимпийских игр. Все тогда еще офигевали, как это, летние игры – в декабре? А Лютый мне объяснял, что игры в Австралии, там другое полушарие и все наоборот. Когда наши футболисты вдруг золото взяли, ночная смена вертухаев перепилась, «сигналками» в воздух лупили, там такое было вообще…
– Ну? И к чему ты все это? – мрачно обронил Череп.
– А к тому, что Буровой, получается, тогда же с Лютым в Таганроге встретился! Помните, он рассказывал, как тот его на вокзале выручил, завалил двух «лаврушников»? Это ведь тоже в пятьдесят шестом было! И тоже зимой! Он рассказывал мне про тот случай – как к бабе своей в Таганрог ездил, у нее телевизор дома стоял, он за чифирем Олимпиаду там смотрел! А когда наши у югославов тогда в финале выиграли, он сразу пошел на вокзал за поддачей, отметить типа, – и вот там-то его «пиковые» чуть не прижмурили! Пятьдесят шестой год, пацаны! Бля буду! Декабрь! – Жучок обвел компанию горящим взором. И произнес тихо, значительно: – Как этот Лютый мог быть одновременно на зоне в Воронеже и на вокзале в Таганроге – объясните, а?
– Так что, выходит, я обществу фуфло прогнал? – насупился Буровой и, ухватившись за стол, начал тяжело и грозно подниматься, как оживший памятник.
– Остынь, Кузьма! – Жучок успокаивающе выставил вперед ладони. – Про тебя базара нет. Про Лютого мы трем, про Лютого!
Череп взял соленый огурец, захрустел.
– Это ты чего-то попутал, Жучила. Может, другая зима была.
– Ничего он не попутал, – встрял Лесопилка. – И Кузьма ничего не путает! Я помню, он еще тогда говорил: мол, когда за футболеров наших болел, на вокзале меня черные чуть не мочканули, хорошо свой братан вписался.
Озадаченные воры молча выпили.
– А еще с погонялом у него нестыковка какая-то, – добавил Лесопилка минуту спустя. – Сейчас он Лютый, а вот когда инкассатора брали, его Бесом почему-то кликали.
– Точняк!!! – Жучок страшно выпучил глаза, застрочил в воздухе указательным пальцем, словно точки рисовал. – На пересыле он ведь тоже как-то по-другому звался. Как это… Зверь, вот! Зверь его погоняло! Как это я сразу не вспомнил?!
– Не пойму я, братва, – заговорил Студент, и все почтительно замолчали. – Чего вы тут порожняки гоняете? Тут был, там был, такая кликуха, сякая… Дальше-то что? Сразу видно, что Лютый не просто блатной – он из бугров «черной масти»! Под какой кликухой где засвечиваться – его дело! А был он там или сям – так восемь лет прошло, у любого в мозгах все перемешается. Главное: и Жучку он помог, и Кузьму Бурового спас! Не так, что ли? Отвечайте!
– Вообще-то так, – помявшись, сказал Жучок.
– В натуре! – кивнул Буровой.
– Вот и всё! – Студент пристукнул ладонью по столу. – Тогда хватит в говне копаться и закрыли эту гнилую тему! Лучше давайте решать, что с этим делать? – Он показал на труп Матроса.
– А что делать? – переспросил Сторублей. – Вывезем и зароем в поле!
– Не катит, – покачал головой новый Смотрящий. – Земля мерзлая, глубоко не закопаем. И потом – если его найдут поблизости, то всю Горчаковку перетрясут, местные и расскажут, что тут целая кодла съезжалась, лягавые на Космонавта выйдут, его корешей перехватают…
– Гля, верно! – одобрительно покрутил головой Техасец. – А чего тогда делать?
– Да ничего. Мы его не трогали, он же своей рукой… Вон, до сих пор за нож держится. Пусть так и будет!
…Труп Матроса той же ночью вывезли в его собственной «эмке» в его же квартиру на Солянке, положили на пол рядом с его кроватью: вроде он сам себя и прикончил. Правда, пальто в это объяснение вписывалось слабо, но проще было его оставить, чем снимать. Мало ли, может, с улицы пришел да сразу, не раздеваясь, и зарезался. Тем более что лягашам такое объяснение тоже понравится.
Назад: Глава 3 Утечка информации
Дальше: Глава 5 По следу перстня