У каждого известного городка своя слава, у каждого – свои песни. «Надену я белую шляпу, поеду я в город Анапу…» Или: «Ах, Одесса, жемчужина у моря, ах, Одесса, шаланды на просторе…»

Конечно, когда место теплое, ласковое, отпускное – тогда и песни веселые. А если другое – черное, ледяное, с пронизывающим насквозь смертным ветром – что тогда петь? Про вечную ночь, отмороженные пальцы, упавшее на хребет дерево? А ведь все равно поют – от отчаяния, от безысходности, потому что человеческая душа, даже если в ней вечные потемки, как в полярной ночи, тоже хочет теплого солнышка, округлых голышей в прозрачной морской водице, отпуска и других радостей.

«Колыма, Колыма, чудная планета – двенадцать месяцев зима – остальное лето!»

«И пошел я к себе, в Коми АССР, по этапу, не в мягком вагоне, папироску повесив, на ихний манер, не ищите меня в Вашингтоне…»

Только на фер ты нужен, Козырь, чтобы тебя искать где-то, да еще тем более в Вашингтоне?! Все твои захоронки известны и ментам, и блатным: разбитая платформа Монино, улица Газеты «Правда», 11, или кильдюм Шута – царствие ему небесное, или малина Натахи, которая жива-здорова, даже гонорею недавнюю вылечила, или Свердловская ИТУ-16, где ты на пониженной норме питания ТБЦ заработал, или тут, в Коми, в ЛИТУ-51, второй отряд, лучшее место: вроде и у окна, а не дует – так законопатили, и даже фикус стоит на подоконнике, хотя и чахлый…

Но тут поневоле станешь чахлым. Полярный круг – во-он он, совсем рядом. Край света. А за кругом – тьма. Пальцем по карте вверх, вверх. Далеко. Республика Коми, царство комы. Сюда не приезжают в отпуск или проездом, не заглядывают на денек-другой по каким-то сиюминутным делам, сюда надолго закидываются те, кто строгим, но гуманным судом признан ООР. Это высокое звание в шпанском обществе – все равно что у ученой братвы – профессор. Только тем халаты полосатые не выдают с черными кругами на груди да на спине – чтобы целиться легче. Впрочем, стреляют тут редко – мороз кругом страшнее автомата на вышке.

Он каждый день свое дело делает, каждую минуту. Пришел этапом сюда один человек, а ушел (если не лег в вечную мерзлоту, конечно) – другой. Кожа от мороза облупилась, затвердела, черты лица загрубели – не узнать. И внутри он меняется. Отмирают нервные клетки, смерзается мозг, сдуваются легкие, в душе отмерзает все лишнее, что не работает непосредственно на выживание, перерождается весь организм. И хотя души сюда попадают не особо чувствительные, выйти таким, как раньше, уже невозможно. Был один, стал другой. Потому что иначе нельзя.

Потому что холод, тьма и снег – восемь месяцев в году. Кто не был, не поймет. Жизнь скоротечна, как лето в Сыктывкаре, жизнь хрупка и ненадежна. Сегодня вода течет, а завтра схватится, застынет в камень. На воду нельзя полагаться. На спирт и бензин полагаться можно. Спирт и бензин – единственное, что имеет цену в этих краях. Лесные края, заповедные, зэковские. Поселки, хутора, городишки без названий, только номера по старой, гулаговской еще, лагерной топонимике. Двадцать Первый, Четырнадцатый, Шестой-Дробь-Один. Для краткости, для красоты можно – Четыри, Шестыри, Очково. Так и пишут в новых картах, чтобы черную память стереть. Только зона никуда не делась, она здесь была и будет.

И хотя отгородился ты, Козырь, от остального мира тысячей непроходимых километров, а ни телефонов сотовых еще не придумали, ни коммуникаторов, и про Интернет никто ничего не знает, а все равно найдут тебя, «законник» ссучившийся, как только дойдет сюда малява с далекой воли, с очередным этапом дойдет, запаянная в полиэтилен и засунутая самому доверенному этапнику по старинке – прямо в очко. То есть в естественное отверстие зэковского организма. Грубо вроде, примитивно, а ведь проходит, и личные досмотры на всех пересылках не помогают.

Лесное исправительно-трудовое учреждение № 51 – на полдороге между Емвой и Злобой, к северу от Сыктывкара. Режим содержания – особый, род производственной деятельности – заготовка сырья для местных лесопильных заводов, мебельной фабрики, цеха древесно-волоконных плит… Родственники арестантов бахвалятся, что начальство здесь умеренное, сытое, спокойное и что сидится в этих стенах комфортней, чем в Мордовии и Челябинске. На самом деле когда лохам хвалиться нечем, ну просто край, и все, тогда они начинают выдумывать всякий вздор. Гнут здесь сидельцев обычно, как и везде. Гнет природа, гнет начальство, гнут свои же зэки.

По неофициальному регистру пятьдесят первая зона эта числится «черной», «воровской», начальство выполняет чисто представительские функции, во внутренние дела не суется, а заправляет всем старый питерский вор Козырь. Хотя неспокойно у него на душе: ждет он того этапа и знает, что придет он рано или поздно, потому что по-иному здесь не бывает!

Здесь Коми АССР, и местными зонами отдельный главк в Москве командует: ГУЛИТУ называется. Потому что тут даже у надзорно-контролерского состава служба суровая, специфическая и порядки у «лесовиков» особые. Ничего удивительного – и «хозяин», и «кум», и начальник отряда, и инспектор оперчасти, и командир взвода охраны отбывают срок почти наравне с зеками. И мороз для них тот же самый, и ветер, и бескрайняя тайга вокруг, и безлюдье – ни одного нового лица в радиусе ста километров… Только и разницы, что после службы сержанты и офицеры выходят за забор, в бревенчатое общежитие, где могут выпить (если запасли достаточно водки) да поиграть в карты.

А у зэков и этих маленьких радостей нет: кореша не перебросят через ограждение грелку со спиртом или пакет с дурью; самодельные, большим трудом изготовленные карты отбирают при каждом шмоне, телевизоров даже у начальников нет, потому что в такую даль радиосигналы телецентров не долетают… Только и остается арестантам тайком заваривать запрещенный чифирь и петь незатейливые жалостливые песни. Что-нибудь типа этой:

Козырь утвердился быстро и прочно, хотя расклад поначалу был неясен. Мутный был расклад, короче. Еще до того как он появился, пришла постановочная малява от пермских, архангельских и прочих серьезных воров региона, наделяющая его всей полнотой власти. Вроде так и положено: «законников» в «пятьдесят первой» на данный момент не водилось, Смотрящий по кличке Медведь был хоть и авторитетный жулик, но «босоголовый». А Козырь получил корону уже десять лет назад, и в «черной масти» о нем многие наслышаны.

С другой стороны, шел он по легкой статье и на детский срок – два года на одной ноге отстоять можно… Сразу вопросы вылазят: когда ему делами общества заниматься? Зачем о проблемах «пятьдесят первой» на перспективу думать? Да и слушок какой-то гнилой, еле слышный, опередил его с узловой пересылки-отстойника, где пересеклись питерские и сыктывкарские пацаны. Кто-то что-то базланул без фильтровки, кто-то пересказал что услышал, кто-то так понял, кто-то – эдак… А в результате непонятка полная: то ли «чернуха» голимая, то ли бред наркоши, нанюхавшегося клея, а может, и не фуфло вовсе, может, правда, которая честного воровского разбора требует… Хотя какой разбор может быть у вони? Разбор – он фактов требует! А вонь – она и есть вонь: сморщишься да быстрей за дверь выскочишь…

И все же, все же… Нет, не все так гладко и ясно было с Козырем, как обычно, когда вор идет на зону, где нет «законника»!

Обычай требовал созвать сход и решить дело голосованием. Глухой февральской ночью в каптерке, возле раскаленной «буржуйки», вокруг которой в метровом розовом круге было тепло и сухо – даже забиваемый ветром под дверь снег начисто таял, – собрался местный блаткомитет: Клин, Хохол, Гнев, Медведь, Саша-Кострома, Электронщик. И конечно же сам виновник торжества, Козырь. Пятеро, включая Медведя, сразу включили заднюю и безропотно отдали свои голоса за питерца. Гнев проголосовал против.

– То, что в маляве написано, оно, конечно, по делу, – сказал он. Коричневое, с блестящими пятнами, много раз отмороженное лицо ничего не выражало. – Хороший законник нам здесь не помешает. Только с чем он к нам пришел? На два года заехал, и статья у него фуфловая – на стволе запалился, как первоход малолетний. И что с того, что он в законе? А я десятку мотаю за четыре налета: банк, сберкасса, инкассаторы… Правда, короны не имею. А сказать, почему? В тысяча девятьсот пятьдесят восьмом меня принимали на большой сходке в Ташкенте, и вот он, – Гнев показал на Козыря, – не пустил! Весь сходняк за меня подписывался, один он был против. Вытащил какую-то гниль голимую и спалил не за что. Поэтому я голосовать за него не могу – ни по душе, ни по совести… Ну и что, что он «законник»? Это у фраеров – галстук нацепил и всю жизнь языком чешет. А в нашем обществе по делам решают. А какие у него дела? Волына в шкафу, тьфу!

Козырь на эту речь никак не прореагировал, обустроился и начал править.

Получалось у него хорошо. Он не наглел, все, что было в заначке у «первого стола» – индийский чай, курево хорошее, сало, колбасу копченую, сгущенку, – все пустил на общак и даже транзисторный приемник на общий стол выставил. От братвы не отгораживался: кому надо обратиться – за советом, за помощью – пусть хоть напрямую подходят, хотя обычно Медведь и Электронщик все просьбы фильтровали. Место у окна ему по любому было положено, но и тут он меру знал: «шерстью» не обрастал, брюхом кверху жир не нагуливал. Он даже на делянку выходил – за делами присматривал, хотя лес, ясное дело, не валил – не воровское дело топором и пилой руки мозолить, норму пусть «шерстяные» обеспечивают да нарядчики приученные. Вроде делал все прибывший вор неспешно, без шума и суеты.

Но факт – Козырь в несколько суток замирил шестой «кавказский» и первый «рязанский» бараки, между которыми давно шла война с проломленными черепами и пробитыми легкими. Развел по углам «ломом опоясанных» и «мужиков», тоже собачившихся почем зря. Вправил мозги отморозку Ромашке, месяцами не выходившему из шизо. Провел личную беседу с Гогой Короедом, который возглавлял хозактив и раздавал наряды на хлеборезку, чтобы не борзел и норму знал…

За первый месяц правления Козыря выработка в колонии увеличилась чуть ли не вдвое, количество лежачих больных в изоляторе сократилось до нуля, в арестантских мисках заметно прибавилось жратвы, и жалобы на качество прекратились. Были некоторые издержки, не без того – например, яростного жгучего Абрека из «кавказской» кодлы вдруг привалило вековой сосной, беднягу увезли доживать в специальную колонию для инвалидов. Да еще неприятный случай приключился: баланы раскатились, да Гнева за малым не раздавило, просто фарт ему вышел – иначе так бы и закопали в твердый ледяной грунт…

Но в целом только всем стало лучше. Начальство колонии было довольно, Козырь тоже.

Так продолжалось полгода. Хотя нет, это сейчас так можно сказать – полгода. Полгода – вообще ничто, тьфу. А тогда казалось, что Козырь утвердился и будет править вечно, сколько лежит нетающий снег на вершинах приполярного Урала. Или по крайней мере пока не закончится его двухгодичный срок отсидки.

Но арестантская жизнь – она как повидло на стенке: то висит, то застынет на месте, а то возьмет и отвалится…

Турухтан – такая птица, у нее раздувающийся воротник из ярких перьев и башка без мозгов, эдакий пижон в мире пернатых.

А еще Турухтан – это молодой дрыщ-сиделец из второго барака. В первое время он надувался, колотил понты, строил из себя ковбоя, но быстро сдулся. Север есть Север, он каждого ставит на место. Однако под шконку Турухтана загонять не стали, «пернатить» тоже, и как-то сам собой определился он в «мужики». Вкалывал, обвыкался, на жизнь особо не жаловался.

Однажды у него сперли валенки. Довольно еще новые валенки, не вытертые, с фамилией владельца химическим карандашом и штампом с номером колонии. Вместо них под своей шконкой Турухтан обнаружил пару других – старых, сырых, поеденных мышами. К тому же они были ему малы. Поиски и расспросы ничего не дали, валенки Турухтановы наверняка были сбагрены в поселок, концов не сыскать. Признаваться в содеянном, естественно, никто не желал.

Турухтан кое-как отработал смену на делянке, а назавтра заявил, что стер ноги и отморозил палец. В санчасти ему смерили температуру, дали вонючую мазь и отправили обратно на делянку. Два дня он хромал и матерился, а работал, естественно, через пень-колоду. Ребятам в бригаде это надоело, Турухтана заволокли на пилораму и хорошо ввалили, так что вдобавок ко всему у него еще оказался сломанным нос. Турухтан пожаловался Электронщику, который смотрел за вторым бараком, Электронщик передал жалобу Козырю. Тот велел разобраться, о результатах доложить. Это не такая отписка, как в Большом мире, нет, это реально означало: разобраться, то есть докопаться до сути. Иначе Электронщику пришлось бы расстаться со своими валенками в пользу потерпевшего Турухтана. У Козыря с этим строго.

Разбор был короткий. Электронщик переговорил с одним бригадиром, с другим. Потом выстроил весь барак у шконок, самолично обошел каждого. Что знаешь? Что видел? Что слыхал? Все равно ведь узнаю, долбогномы, будет только хуже. Молчание… Ладно. По его команде бригадиры начали шмонать вещи. У Точилы в тайнике под шконкой нашли бутылку водки. Откуда водка? С воли, сказал Точило. День рождения, сказал, скоро. Кто водку доставил? Тут Точилу слегка перекосило, однако он назвал «связного» Пашу с хозблока, который иногда ездит на продбазу. Паша сразу признался, что по его просьбе возил в Емву какие-то валенки, обменял их у одного туриста на водку…

Каждый четвертый обитатель колонии сидит именно за воровство, однако кража у собрата по тюрьме считается серьезным проступком. «Крысятники» – последние люди на зоне. Так что Точила попал конкретно.

– Да не брал я его сраные валенки, братва, клянусь! У меня та пара была заныкана еще с прошлого года!

Но сказать что-либо внятное в свое оправдание он не мог, только орал и божился, что его подставили. Даже заступничество Гнева, с которым они то ли земляки, то ли дальние родственники, не помогло.

Козырь приговорил Точилу к суровому и позорному наказанию. Провинившегося раздели, уложили на табурет, связали руки-ноги, после чего весь барак, восемьдесят сидельцев, прошлась мокрыми, завязанными в узел полотенцами, по его голой спине и заднице. Позорно, больно… Но справедливо, как считали многие.

Многие, да не все. Пошли слухи, что Козырь через Точилу отомстил своему недругу Гневу – за то, что тот не проголосовал за него на февральском сходе. Может, так, может, и нет. Но тогда что-то пошатнулось в могуществе Козыря.

А потом Турухтана нашли в распадке с разорванным горлом. И тут всю «пятьдесят первую» тоже едва надвое не разорвало. Одни были уверены, что это Гнев беспредельничает, другие считали, что Турухтана уделали по приказу Козыря, чтобы концы в воду спрятать.

Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы не пригнали очередной этап. Тот самый. С ним в «пятьдесят первую» пришла малява из Питера, от законников союзного уровня – Деда, Императора и Дато Сухумского.

Как показывают в кино хитроумное зэковское послание, тайно преодолевшее обыски, досмотры и прочие фильтры контрольно-надзорных мероприятий? Крохотная записка, запрятанная в авторучке, буханке хлеба или пакетике с чаем. Носовой платок с посланием, зашифрованным в вышитом орнаменте. Иногда – татуировка на теле нового арестанта, состоящая из символов и цифр, которые поймет только посвященный. Бред голимый – вот что это все такое! На самом деле просто грязная вонючая бумажка, побывавшая на пути к адресату черт знает в каких неожиданных, а чаще вполне ожидаемых местах. Малевки, малявы, мульки. Называют их по-разному, и по содержанию они тоже бывают разные – как осколок зеркала в рукавном шве: может, для того, чтобы ярким «зайчиком» в темном карцере развлечься, а может, чтобы полоснуть себя по венам острым стеклом или перехватить горло спящему сокамернику…

Обычно, когда этап с малявой еще идет на зону, там уже знают и ждут. Хотя бывает и по-другому – тайно приходит «почтальон», а потом объявляется всему обществу, ну не всему, конечно, а блаткомитету. А читают уважаемые люди все вместе. Это спецом делается: чтобы Смотрящий или его пристяжь не заныкали бумажку, если вдруг там про них гниль какая-то написана…

– «…Козыря знаем давно, был он честным вором, и косяков за ним не водилось. Но, похоже, к старости мозгов у него сильно поубавилось. Доподлинно известно, что закрысячил Козырь деньги у честного ростовского вора, погоняло Студент. Да еще внаглую предъявил, якобы тот его обокрал и людей его почикал. На общей правилке мы этот косяк вскрыли, Козыря изобличили по полной, правду воровскую восстановили. Теперь ваш черед, братья, дать Козырю по ушам и спросить с него, как с гада. Иначе жирный минус на «Пятьдесят первой» поставим…»

Медведь закончил читать, поднял глаза и тут же опустил, не выдержав давящего взгляда Козыря.

– Это не малява, это мутный гон и ванькин керогаз, – сказал Козырь твердо. – Дед и Император хорошо знают меня, они такое написать не могли. Дай ее мне. Я один знаю их подписи.

– Не ты один, – сказал Саша-Кострома. – Я в «восьмерке», на Ладоге, был «связным», там Император чалился в то время.

– Там только одно мутное гониво, – вступил Гнев. – Это то, что ты когда-то был честным вором, Козырь. Фуфло это. Я думаю, ты всегда был крысой. Жалко, что вскрылось это поздно.

Они сидели в той же каптерке и тем же составом, как и тогда, когда без малого шесть месяцев назад принимали Козыря в «пятьдесят первую». Только теперь авторитеты «пятьдесят первой» смотрели на него по-другому. И он на них – тоже.

– Мне такие предъявы не канают! – как можно уверенней сказал он. – Меня на союзной сходке Японец, Джамбо и Самолет «крестили»! Я могу большого разбора требовать!

– А пока будешь под шконкой жить, чушкарем?! – усмехнулся Медведь. – И оттуда требовать…

– Меня никто здесь не может тронуть. Не пяльтесь и не лыбьтесь. Я – вор союзного значения, без Японца или Джамбо меня даже пальцем…

Электронщик подошел к Козырю сзади и сильно хлопнул в ладоши, вроде как по мячу, только между его ладонями оказались маленькие, деформированные уши вора. Тот вскрикнул, вскочил, зашатался, держась за голову.

– Вот ты уже и не вор, – сказал Гнев. Лицо у него оставалось как всегда неподвижным, но в голосе слышалось удовлетворение.

– Я Смотрящий, меня никто не смещал…

Гнев и Электронщик переглянулись.

– У него писка в левом рукаве, – предупредил Медведь.

Но все подобные мелочи уже не имели значения. Быстрое движение – и вот Козыря уже держат за руки, развернули, ударили лбом в стену, чтобы оглушить.

– Не трожь! Пошли прочь, суки! Вам всем будет хана!..

Еще раз ударили, сильнее. Еще… Козырь потерял сознание. Гнев достал кусок проволоки, набросил на шею, но Медведь поднял руку.

– Не надо. Пусть охладится. Сколько там?

– К вечеру сорок два натянуло, – пояснил Саша-Кострома.

– Ну, и пусть полежит часок, ему хватит, – сказал Медведь и направился в отряд, к «первому» столу, пить чифирь.

Хлеб маслицем намазали, нарезали тонко колбаски копченой, сальца, почесали языками о том, как Козырь такую косячину упорол… Когда перекусили, накинули фуфайки и вышли проверить. Козырь уже напоминал кусок мяса, замороженного для долгого хранения. Гнев зачем-то присел, потрогал холодную шею, встал, отдуваясь, отряхнул ладони, вытер их о штаны.

– Крысе – крысячья смерть, – сказал он и сплюнул. Все прислушались: болтали, что когда за сорок, то плевок замерзает на лету и шуршит о снег твердой ледышкой. Но никто никогда такого не слышал. И сейчас не услышали.