– Подошли двое, взяли по яблоку с прилавка. Жрут мои яблоки, смотрят на меня в упор. Потом один руку поднял, по щеке меня небрежно так – шлеп. И смеются, понимаете? Мне пятьдесят пять лет, я пожилой уважаемый человек, а они – сопляки, волчата. Ах вы, говорю, как не стыдно! В моем родном Поти с вас бы за такое штаны содрали и при всем народе розгой по голой заднице! А они только смеются. Радуйся, дед, что по абажуру тебе не врезали. Вот так сказали. И пошли себе дальше…

Буба разволновался, развздыхался, задвигал кадыком на небритой шее. Его никто толком не слушал.

– Это, налей еще, – бросил Череп.

Под прилавком у Бубы – бутыль с домашним вином, десять копеек стакан. На рынке многие приторговывают «бахусом», нарушая государственную алкогольную монополию, но этот прилавок особенный – стоит последним в ряду, возле забора, укромно, уютно, скамейка рядом. И вино хорошее, башка после него не взрывается. Блатные иногда приходят сюда похмелиться, потрещать за жизнь, а заодно, если надо, спихнуть через Бубу всякий мелкий хабар.

Как опытный бармен, Буба почти не глядя наполнил четыре стакана ровно под верхний ободок. Череп, Жучок, Фитиль и Лесопилка быстро разобрали посуду.

– Ну… За мир и порядок в этом гребаном гадюшнике, – негромко и мрачно объявил Череп и опрокинул в себя стакан.

– Вот-вот. А про Мусу я вам не рассказывал? – снова завелся Буба. – В прошлое воскресенье Муса с рынка шел, хороший день был, хорошая торговля. На остановке четыре таракана каких-то подбежали, в лицо его били, а когда упал, ногами били. Деньги забрали, два ребра сломали, сели в автобус и уехали. Когда Матрос был жив, такого не случалось, слушай. Здесь рынок был, а сейчас – помойка. Я вообще не понимаю, куда мы катимся?

– Катимся в говно, – сказал Фитиль.

– А что, при Матросе никто не возбухал, по мордам не давал? – У Черепа загул, глаза красные, мутные, он смотрит на Бубу не моргая, потому что моргать больно.

– Ну-у… Бывало так, бывало сяк. Это от настроения зависит. – Буба избегает встречаться с ним взглядом, тщательно поправляет пирамидку из тепличных огурцов. – Но я хотя бы в лицо их знал! Как зовут, знал! Это совсем другое дело!

– Вот ты знаешь, как меня зовут, – не унимался Череп. – Я тебе сейчас в морду дам, и что, хорошо будет?

Буба рассмеялся неестественным заигрывающим смехом, погрозил Черепу пальчиком. Но на всякий случай отодвинулся подальше.

– Ты – хороший человек, Череп, я знаю! Ты шутить любишь! Ха-ха! А те волчата, они…

– Просто Смотрящего в городе нет, потому и бардак. – Фитиль снял с языка табачную крошку, сплюнул под ноги. – Как по мне, так Студент вообще никакой. Ноль, жопа… Он за общество отвечать не привык, всегда свой огород окучивал.

– Именно что «смотрящий», типа посмотреть… – пробурчал Жучок.

– За Зимаря ни одна тварь не ответила, кто Боксера с Рыбой отмудохал – неизвестно, Редактор в бегах, а то и вообще в яме лежит, хрен поймешь. По городу, вон, тараканы какие-то залетные шастают – а ему все до звезды. Я прав или нет, братва?

– Сами Студента выбрали, – веско сказал Череп. – Ты, Фитиль, больше всех помелом тогда махал.

– А ты?

– Все махали, – оборвал их Лесопилка. – Я тоже махал. И это, твою-ж-мать, самая охренительная и непонятная вещь, в которой я лично участвовал! Налей нам, Буба, еще. – Он сдвинул опустевшие стаканы в кучу. – И, главное, никто не был ужратый или обкуренный. По трезвяку, всем скопом, такую херню упороли… Студент, твою-ж-ма-а-ать! – На дрогнувшем лице Лесопилки изобразилась целая гамма чувств – от удивления до дикого предынфарктного ужаса. – Как? Почему? Почему, скажите, не Буровой? Не Космонавт? А? На хрена он нам сдался, этот Студент?

– О, вспомнил. – Фитиль поднял палец. – Мы на сходке перед этим Мерина поминали. Кто-то с водкой набодяжил, может, а?

– Матрос с Редактором тоже водку пили, и ничего…

– Очень извиняюсь, что встреваю. – Буба деликатно кашлянул, одним элегантным движением пузатой десятилитровой бутыли наполнил стаканы. – А вы слышали про Вольфа Мессинга? Знаменитый гипнотизер такой есть. Вот сидит целый зал в каком-нибудь доме культуры в Урюпинске, человек сто, а то и больше, и он им говорит: а сейчас, товарищи, вы все находитесь на палубе парохода, который следует в Аддис-Абебу. Дует ветер, на море легкий шторм, и у вас у всех отличное праздничное настроение!.. И люди в зале начинают раскачиваться туда-сюда, будто и в самом на корабле плывут, и все смеются от счастья, и платочками обмахиваются от жары… Понимаете, о чем я?

– А где эта Аддис-Абеба? – поднял голову Жучок.

– Точняк! То же самое и с нами было! – закричал Фитиль. – Нас тоже будто всех загипонтизировали! И я даже знаю, кто! Этот хрен, Лютый! Как только он на сходе появился, так у всех башню и посносило!

– Но он же не фокусник, твою-ж-мать… Не циркач какой-нибудь, – буркнул Лесопилка. – Я ж сам с ним в Старочеркасске работал. Наш он, блатной, в татухах весь, и воры его знают…

– А однажды Мессинг главного кассира Госбанка загипнотизировал, не слыхали? – вставил Буба. – Дает ему чистую бумажку, типа это чек, а тот ему сразу – сто тысяч рублей!

– Так что, хочешь сказать, Мессинг этот тоже из блатных? – Череп уставился на него немигающим взглядом. – Чего он тогда в доме культуры выступал, как сявка мелкая, когда мог просто ходить по банкам и деньги огребать?

Буба смутился, снова стал перекладывать овощи на прилавке.

– Это он лично для товарища Сталина фокус показывал. Демонстрировал свое умение, так сказать…

Череп пошевелился, поежился зябко.

– А что, всё в цвет! Помните, сколько у Лютого непоняток вылезло, когда стали хрен к носу прикидывать? И по времени его байки не совпадали, и с погонялами мутная картина. А так казалось, что все путем! Значит, это все гипноз!

Лесопилка выругался.

– Если так, то нам он баки крепко забил… Гипнотизер хренов! И вместо настоящего Смотрящего пустышку подсунул.

Некоторое время они просидели в молчании, «вкуривая» сказанное и услышанное. За все это время к прилавку Бубы не подошел ни один хулиган. Правда, и покупатели обходили его стороной, опасаясь криминальных рож за прилавком. Буба и рад был намекнуть дорогим гостям, мол, не хотят ли они продолжить беседу в каком-нибудь другом месте, однако не решался – себе дороже выйдет. Вместо этого он принялся расхаживать взад-вперед, с подвыванием декламируя: «Свежий овощ-фрукт! Ай, па-алезный продукт!»

– В общем, гнилое дело, – подытожил Фитиль. – Может, новую сходку собрать, а?

– А что ты Студенту на том сходе предъявишь? – Лесопилка скосил взгляд на Бубу, сам достал бутыль из-под прилавка, наполнил опустевшие стаканы. – Голосовали, выбрали, все как полагается, твою-ж-мать. Никто не заставлял.

– А то, что Матроса вальнули, – это ничего?

– Так ведь не он же вальнул, не Студент…

– Ничего, братва. Голован скоро с зоны откинется, всем им кирдык придет. – Череп одним махом осушил стакан, утер ладонью подбородок. – На Голована вся надёжа. Он здесь туман разгонит, рамсы поправит и Студента задвинет куда надо, найдет способ. Ему все гипнотизеры побоку, на одной штуке он их вертел.

Общество слегка оживилось.

– А чего, правильно. Головану в мозг не бзданешь, не тот он человек.

– Вот кого в Смотрящие-то надо было с самого начала.

– А он и будет Смотрящим, клык даю.

– Тогда давай за Голована, чтоб скорее вертался.

Череп схватился за бутыль, больше расплескал, чем в стаканы попало. Буба взглянул на него с печальной укоризной.

– Буба, мать твою, не ссы! – Череп, покачнувшись на скамейке, ударил кулаком по прилавку. – Зря мы, что ли, сидим тут, всякую перхоть от тебя отпугиваем, морда твоя торгашеская! А-а? – Он схватил огурец, положил рядом с собой. – Хорошие огурцы! Их бы еще помалосолить…

В дерматиновой хозяйственной сумке Султан принес обед из вокзального ресторана. Кастрюлька с борщом, шашлык и салат в кульках. Чекушка водки.

– Разве это шашлык? Это чихнул тот, кто настоящий шашлык поел! – ворчит он, расставляя все на подносе. У него вытянутое нервное лицо, орлиный нос, усики-стрелочки над узкими губами, черные и влажные, как маслины, глаза. – Да я б за такие деньги, как они дерут, три поляны накрыл, и еще бы осталось!

Султана назначили в пристяжь к Смотрящему – как по статусу положено. Он даже собирался поселиться здесь же, в выкупленном общиной доме на Нахаловке, куда переехал Студент. Братва привыкла, что в этом районе Смотрящий живет, только подальше от центра, чем Мерин жил, ближе к железной дороге. Круглосуточная охрана, принести чего, сбегать куда, – короче, как адъютант у генерала. Студент наотрез отказался: ему только Султана здесь не хватало.

– На благо воровское нести почти перестали, – пожаловался Султан, присаживаясь на краешек табурета. – Община дичает, от рук отбивается. В Котеновке кто-то магазин поднял на семьсот рублей, а это Кузьмы территория. Кузьма думает на Батю, тот открещивается, рубаху на себе рвет. Скоро «перья» в дело пойдут. Надо как-то разруливать, пока не поздно, что ли…

Студент встал перед ним, откупорил чекушку.

– Это ты меня учишь, чего делать надо, братское сердце? – спросил он и отпил из горлышка. – Хочешь на мое место стать? Давай становись!

Фигура Студента нависает сверху, закрывает лампочку, лицо в тени. Голос шутейный, почти веселый. Но Султану вдруг мерещится, что на месте глаз горят две красные точки, а из-за плеч вырастает, тянется что-то, будто черные крылья, и от этого в комнате сразу становится темнее.

– Нет… Я просто обсказываю про жизнь воровскую… как положено, – бормочет он и встает.

Лампочка выглянула из-за головы Студента, тень ушла, он стоит перед ним, как и был: рожа гладкая, розовая, глаза серые, никаких крыльев.

– Обсказал, братское сердце, – и свободен!

Улыбаясь, Студент идет на него с чекушкой в руке, только кажется, что это «волына». Султан пятится в прихожую, вываливается на улицу, забыв про сумку. Хлопает дверь, щелкает замок.

– Мудила, – сказал Студент, стирая с лица улыбку, и вернулся в комнату.

По телевизору шла передача про загнивающий капитализм. Развинченные парни с высокими прическами вихляют бедрами, размалеванные маскировочной краской солдаты, в забранных сеткой касках, позируют на фоне убитых корейцев, боксер с разбитой в фарш мордой падает на ринг, складывается, как башня, и кровь облачком взлетает над ним. Комментатор все это время бодро втирал какую-то шнягу, что им, утыркам американским, типа, ничего не остается, как загнивать, поскольку это еще Маркс предсказал, и пока они это не вкурят, будут мучиться и страдать.

Дом стоял под косогором, может, поэтому антенна ловила плохо. Экран снежил, звук хрипел. Дом был кирпичный, приличней, чем у Мерина, да и просторней. Но все равно говенный. Центрального отопления нет, Султан нашел мужичка, тот по утрам приходит, растапливает печь. Сортир на улице. Целые дни грохочут поезда – железная дорога рядом. Глушь. Убожество. Когда становилось невмоготу, Студент оставлял на хозяйстве Султана, седлал «Москвича», и ехал в свою квартиру, где все осталось по-прежнему – поленовские акварели, шелковые обои, ванна с горячей водой, привычный вид из окна, привычный городской уют. Проведет красиво вечерок с какой-нибудь чувихой, переночует и возвращается обратно в свою штаб-квартиру, хрен бы ее побрал!

Какого, спрашивается, рожна он сюда вообще переезжал?

Потому, что фарфоровый болванчик так велел?

Сейчас китаец стоит на окне, за которым сгущаются серые деревенские сумерки, виднеется забор, а за ним, едва различимый – край озера в камышах. Он замолчал с самого первого дня, как здесь. Ни разу не пошевелил своей фарфоровой башкой, чтобы хоть как-то ободрить, поддержать, вроде как поощрить Студента за послушание. Или подсказать: а что дальше-то?

Дела не наладились. Круглосуточной охраны, как у Мерина, у него не было: никто, даже Жучок не выразил желания, а в обязаловку запрягать воров – против правил. Один Султан с ним кентуется, и то по кавказской привычке быть поближе к «бугру». Буровой, Космонавт, Лесопилка, Нехай – все авторитетные ростовские воры сторонились Студента как чумы, а то просто будто не замечали, не слышали. Ведь пытался, в самом деле пытался порешать вопросы – с тем же рынком, который после смерти Матроса стал ничейной территорией и яблоком раздора между воровскими кодлами, которые до этого спокойно уживались вместе… Звал, требовал, орал, грозил: надо собраться, обсудить, разграничить эти, как их, сферы влияния. Никто из блатарей даже жопу от стула не оторвал.

Был фартовый вор, стал картонный Смотрящий, сказал себе Студент. Вот такие дела.

– …В Бостоне, Нью-Йорке и Чикаго, во всех крупных городах США давно идет скрытая жестокая война, жертвы которой исчисляются тысячами жизней. Название, которое носит эта война, коробит непривычный слух… «Рэкет»! Словно звериный рык в ночи. Словно треск ломающейся берцовой кости. Страшное слово. Оно произошло от итальянского «рикатто», что означает «шантаж».

Студент отвлекся от своих мыслей и уставился в телевизор. Он вдруг обратил внимание на телекомментатора в темных роговых очках, сидящего в студии с глобусом на заднике. В его грозном обличающем голосе стали проступать совершенно неуместные для советского телеведущего вальяжные интонации. Он по-блатному растягивал одни слова, жуя и комкая другие, а английское «рэкет» произнес с неожиданным форсом, долго и с явным удовольствием катая во рту букву «р».

«Может, пьяный?» – оторопело подумал Студент.

На экране тем временем пошли кадры из американских фильмов, где модно прикинутые молодчики с сигарами во рту и автоматами в руках вламывались в мрачный подвал, уставленный ящиками и коробками.

– …Суть явления проста до примитивности. Бандиты взимают дань у торговцев, предпринимателей, разного рода дельцов и барышников под предлогом обеспечения защиты от других бандитов. К примеру, гангстер Джон заявляется к предпринимателю Бобу…

В подвале за столом с настольной лампой сидит унылый жирный тип в круглых очочках. Молодчики окружают его, один с ходу дает ему в глаз, тип кулем опрокидывается на пол.

– Слушай сюда, Боб, мудила ты плюшевый, – басит молодчик по-русски, присаживаясь рядом на корточки. – С этого дня ты каждый месяц отстегиваешь мне две тысячи долларов и продолжаешь дальше, так сказать, спокойно пить кровь трудового народа. Тебя никто не тронет во всем нашем Чикаго, ни одна сука, ни одна б…дь. А если тронет, я им печенки вырежу и сожрать заставлю. Втыкаешь, Боб? Пока ты платишь мне деньги, я тебя, мудилу плюшевого, защищаю. Ты под моей, как говорят у нас на загнивающем Западе, протекцией…

Глубокая затяжка, выдыхаемый дым сигары окутывает испуганное лицо лежащего на полу Боба.

У Студента, наблюдающего этот дикий фарс на Первом всесоюзном канале (через десять минут начнется «Время»), волосы зашевелились.

– …Но если вдруг ты решишь, что я шучу, – продолжает Джон, щурясь от дыма, – или что две тысячи долларов – это много, или просто в нужный день забудешь деньги дома на холодильнике, я утворю с тобой такое, что ты, мудила плюшевый, остаток своих дней будешь срать кирпичами и ссать кипятком.

– Но ведь я… я… А я пожалуюсь в полицию! – лепечет Боб.

– Не-а! Не пожалуешься! – уверенно и даже жизнерадостно говорит Джон, поворачивается лицом к камере, залихватски подмигивает. – Ни в какую полицию ты не пойдешь, мудила ты плюшевый, потому что налогов не платишь, а значит – занимаешься самой что ни на есть незаконной предпринимательской деятельностью!!! Ну?! – Тон его резко меняется, он орет, брызжа слюной и, кажется, едва владея собой. – Будешь платить или нет?!

Гангстер Джон легким движением пальца выбивает линзу из оправы очков Боба и тычет туда горящую сигару. Слышится шипение. Потом крик:

– Буду-у-у!!!

Опять телестудия с глобусом, после всех этих ужасов такая уютная, безопасная…

– Ну вот, мы только что рассмотрели очередную язву на теле капиталистического общества, – объявил комментатор, и тут на его суровом лице впервые проступила улыбка, улыбочка, довольно двусмысленная. – Всё еще молодом и всё еще прекрасном теле, товарищи.

Из-под стола, рядом с левым локтем комментатора, выклюнулась женская голова. Светлые волосы слегка растрепаны, яркая помада размазана, но мордашка пресимпатичная, превеселая, преблудливая и, кажется, похожа на эту, как ее… «Мэрилин Монро!» – выдохнул Студент. Американская актриса! Что она там делает, черт побери, в советской телестудии, под столом у комментатора?!

Между тем ведущий небрежно похлопал ее по щеке, Мэрилин довольно муркнула в ответ («mo-o-or!»), встала – она была голой, абсолютно и однозначно голой, вплоть до темных кудряшек на лобке и еле заметных следов от резинки на животе и ягодицах, – послала зрителям воздушный поцелуй и удалилась подиумным шагом.

– Полное разложение нравов, что тут сказать, – заметил комментатор и откашлялся. Заглянул в бумажку перед собой, скривил губы, отложил. – Так вот, о язве, товарищи. О рэкете… Все это печально, гадко и с моральной точки зрения совсем ни в какие ворота не лезет. Но как говорится, кому война, кому мать родна! Одна только семейка Карло Гамбино зашибает на рэкете пятьсот миллионов в год. Не рублей, заметьте, – долларов, крепких, ядреных, свободно конвертируемых долларов. При этом палец о палец не ударяя – если не считать пары-тройки ударов ломиком по головам особо тупых и строптивых барыг. Обратите внимание: не нужно за каждой копейкой лазить в чужие форточки и вскрывать сейфы, не нужно рисковать и подставляться. Просто ходи и коси бабло по определенным числам месяца. Говоря научным языком, это сродни переходу от эпохи охотников и собирателей к эпохе земледелия. Неизбежный исторический процесс. Эволюция. Очень ништяковая тема, товарищи! И перенять этот полезный опыт, я считаю, будет не впадлу. Кукурузу, вон, мы у американцев переняли, хоть она у нас ни хрена и не растет… А рэкет будет расти и цвести и давать богатый урожай. Спасибо за внимание. Всего доброго.

Заиграла энергичная бравурная музыка, как всегда в конце и в начале этой передачи. Ведущий собрал бумажки со стола, обстучал с боков, формируя аккуратную стопку. Затем снял темные очки и широко улыбнулся в камеру.

Конечно, это был Лютый собственной персоной… Конечно, он. Только в пиджаке и при галстуке, и прическа правильная, скучная, волосок к волоску, как у главного инженера. Студент с каких-то пор уже догадывался. Во всяком случае, не удивился. Может, просто устал удивляться. Устал… Отупел…

Заседание Совета министров. Подготовка к отопительному сезону… На мелких рысях скачет информационная программа «Время». Доярки. Шахтеры. Американская военщина. Гастроли Большого театра… Все как всегда. И ведущие как ведущие. Студент, как дурак, пялился в экран, ожидая увидеть какой-нибудь очередной финт. Вот строгая ведущая сейчас закурит и матюкнется. Или вылезет из-под стола какой-нибудь там…

– Дзинь, дзинь, дзинь, дзинь…

Он вскочил, открыл глаза. За окнами было темно, на экране с шипением мелькали серые полосы. Глянул на часы – начало четвертого. Звон продолжался, не стихал. Настырный, как будильник. Это был фарфоровый китаец. Кивал своей маленькой фарфоровой башкой: «Делай, что тебе сказали! Делай!»

Студент потянулся, помассировал затекшую шею.

– Да понял я всё, не тупой, – бросил он в пустоту. – Ништяковая тема… Посмотрим. Заценим, раз папочка так рекомендует…

Дзиньканье сразу прекратилось. Снимая на ходу рубашку и брюки, Студент пошел спать. Прежде чем провалиться в сон, успел подумать: «А может, это всё тоже мне приснилось?» И сразу захрапел. По большому счету это не имело большого значения.

– По мне, так проще поднять его хату, или где он там бабло свое ныкает, и вынести все, что там есть. Чем ходить каждый месяц с протянутой рукой, как дед какой-нибудь за своей пенсией.

– Ну ты и тормоз, Султан! Я тебе сто раз объяснил, на бумажке нарисовал, ты все равно как дятел, мать твою, ни хрена не понял. – Студент остановил машину на светофоре, постучал пальцами по баранке. – Никто с протянутой рукой ходить не будет. Монголо-татары дань брали с русских князей, римляне брали дань с каких-нибудь, не знаю, с узбеков каких-нибудь покоренных – это что, с протянутой рукой, по-твоему?

Тронулись. Султан хмуро смотрел в окно, на пробегающие мимо дома.

– Это тебе видней, ты у нас Студент, ты человек ученый, – пробормотал он. – Хотя, как по мне, расклад такой: или сразу поднять сто тысяч, или сто раз ходить за одной тысячей… – Он изобразил на лице работу мысли. – По-моему, проще сразу.

– А то, что тебя менты за жопу возьмут – это ничего?

– Чего это они возьмут? Не возьмут. На то он и вор, чтобы рисковать. Где риск, там и фарт, а без фарта и жизнь не в масть. – В голосе Султана послышался нешуточный апломб.

– Охренеть! Да ты просто философ! – не выдержал Студент.

Он свернул на разбитую дорогу, в конце которой виднелись железный забор и приземистые бетонные коробки плодоовощной базы. Остановил машину у ворот. Взял Султана за шею, сдавил, притянул к себе.

– Главное не ляпни там что-нибудь, Сократ. Морду клином, стой, смотри, слушай, кивай время от времени. Если надо будет что-то делать, я тебе скажу. Без моей команды пасть не открывай. Понял?

– Ты Смотрящий, тебе виднее…

Эту базу Студент знал хорошо. Когда-то заведующим здесь работал Сазан – подпольный советский миллионер, сволочь, хапуга, при этом серьезный коллекционер русских икон и один из постоянных клиентов Студента. Сазан умер от сердечного приступа прошлым летом, а его место на базе занял Генрих Давыдович, бывший заместитель. Студент пересекался с ним пару раз, когда приезжал к Сазану на базу. Такой же хапуга, такая же сволочь, только что иконами не интересуется. Все «левые» дела по списанным огурцам, картошке и бензину – короче, все, на чем Сазан сколотил свои миллионы, – они проводили на пару с Генрихом, и тот был в доле.

– Валентин Иванович, какими судьбами?

Секретарша перешла к Генриху Давыдовичу по наследству вместе с кабинетом и обстановкой. Студента она узнала, расплылась в улыбке, шоколадку положила в ящик стола.

– Мы ненадолго, – сказал Студент. – Чай можешь не подавать.

Он пропустил Султана вперед, вошел в кабинет и закрыл дверь на защелку. Генрих Давыдович сидел, обложенный бумагами, маленький, лысый, руки в черных нарукавниках. На заостренном лисьем личике блестели умные осторожные глаза.

– Узнаешь? – сказал Студент.

– А, собственно, хм… Конечно, – кашлянув, сказал Генрих Давыдович.

Свою речь Студент уложил в пять минут. Тушить сигарету в глазу завбазы он не стал, объяснив все скользкие моменты на словах. Генрих выслушал его спокойно, не перебивая, даже, как показалось Студенту, с интересом. В конце он вежливо уточнил:

– Простите, Валентин Иванович, вы сами придумали эту схему?

– В «Науке и жизни» вычитал, в разделе «Полезные советы»! Тебе какая, к хрену, разница?

– Никакой. Все гениальное просто, я только это имел в виду. А насколько реальна эта ваша, хм… защита?

– Я – Смотрящий за городом. Это как председатель исполкома. Решаю любые вопросы.

– Так. Понял. И сколько я должен буду платить?

Студент покосился на Султана и сказал:

– Три тысячи в месяц.

Генрих слегка дрогнул лицом, но сказал только:

– Когда?

На обратном пути Султан вертел в руках пачки новеньких сторублевок, щелкал плотными, ровными обрезами, рассматривал купюры на свет. «Не, не фальшак вроде…» Все никак не мог поверить.

– А ты в самом деле в «Науке и жизни» это прочитал? – спросил он.

– Нет, в «Мурзилке».

– Да ну тебя, врешь.

– Конечно, вру. Сам придумал. Кто за меня станет думать? Включил мозг и придумал. Это просто. Сколько минут мы у него сидели?

– Полчаса где-то… Ну, минут сорок. Пока он за деньгами еще ходил…

– Вот. Сорок минут. И заработали на новенький «Москвич». Еще новее и лучше, чем этот, – Студент постучал по приборной панели. – Вот такой новенький «Москвич» будет капать в общак каждый месяц. Ты просто приедешь, заберешь бабло и уедешь – за минуту управишься. Это только один человек, один данщик. У нас их сотни будут. Пусть не все миллионщики, как Генрих, но их будет много. Сто «Москвичей» в месяц – просто приезжай и забери. Доходит до тебя?

До Султана дошло.

– Это ж коммунизм в натуре! – хохотнул он.

– А если тебе так уж сильно захочется жопой рискнуть, фарт свой испытать – так на здоровье. Как спортом заняться. Как хобби какое-нибудь, – сказал Студент. – Кот, вон, от нечего делать яйца лижет. А ты будешь ларьки поднимать. – Он посмотрел на Султана. – Деньги спрячь, товарищ рэкетир, не свети зря.

Султан послушно спрятал пачки купюр в сумку, поставил ее под ноги.

– Коммунизм, – повторил он. – Ни хрена себе. Коммунизм…

Вторым на очереди стоял Шульц – известный в городе спец по мотоциклам, мопедам и прочей технике, включая восстановленные «ТТ» и «парабеллумы» из военных захоронений. Конечно, он помог Студенту в приобретении «Москвича», но личные дела – одно, а дела – другое. В отличие от Генриха Давыдовича, он не оценил красоты и элегантности схемы, предложенной ему Студентом. Хотя сумма его дани была меньше в десять раз.

– С какого это перепугу я тебе платить стану? Вы что, братва, перекумарились?

В гаражном кооперативе, где проходил разговор, обитает целая колония автослесарей «кустарей», это крепкие ребята, друг за друга они горой. Студент не стал спорить.

На следующую ночь кто-то вскрыл гараж Шульца, выкатил оттуда новенький «Урал» с коляской и весь инструмент. Потом в кооперативе случился пожар, выгорело три бокса. Шульц и несколько «кустарей» стали дежурить по ночам в гаражах, и все вроде бы прекратилось, но как-то утром, вернувшись домой, он обнаружил, что его квартира ограблена, полы вскрыты, обои содраны, а тайник, где хранилось оружие и деньги, пуст.

Через неделю Студент пожаловал снова. Шульца трясло от злости, он скрипел зубами, но больше не упрямился. Вместе с ним данью были обложены и все «кустари». Никто больше не возражал – видно, смирились.

…Начальник отдела сбыта Ростовской швейной фабрики Саркис Багратуни хорошо знал потребности трудового народа: ощущение комфорта – во-первых и неистребимая тяга к прекрасному – во-вторых. Поэтому подпольный цех, которым он руководил в свободное от работы время, выпускал уютные пушистые тапочки-шлепки самых жизнерадостных оттенков, а также переделывал обычные футболки (майка летняя мужская, арт. № такой-то) в маленькие шедевры, нанося на них изображение главного корпуса МГУ. Все у него шло хорошо и гладко, пока однажды не явился к нему давний приятель Севан с молодым человеком по кличке Студент.

– О, так ты Студент! – опасливо обрадовался Саркис Арутюнович. – Я тебе маечку подарю с картинкой.

Но Студенту не нужна была маечка, он хотел денег. Больших денег.

– Эй, слушай, это вымогательство называется, да? Севан, объясни этому человеку: меня, Багратуни, на шарап не возьмешь, не проканает, я…

Севан печально покачал головой и уверил его, что, увы, проканает, и еще как. И чем скорее это он поймет, тем лучше. В это время из цеха позвонил испуганный работник, сказал, что какие-то люди вломились к ним, избили весь персонал, а готовый к отправке товар скинули в кучу во дворе и подожгли. Что делать, Саркис Арутюнович? Милицию вызвать, да? Побледневший за время разговора товарищ Багратуни вдруг почернел:

– Нет, ни в коем случае! Я сам приду, разберусь!

После чего открыл сейф, отсчитал деньги и швырнул Студенту, добавив какую-то фразу на армянском.

– Что он сказал? – спросил Студент у Севана. Тот пожал плечами.

– Он тебя проклял, дорогой…

Студент взял ножницы из малахитового письменного набора и пригвоздил руку Саркиса Арутюновича к столу. Севан потом уверял всех, что это были обычные канцелярские ножницы с закругленными наконечниками, такими и пораниться-то сложно – но они пробили насквозь и руку, и столешницу, и торчали с обратной стороны. Пока Багратуни кричал, хрипел и пытался освободить руку, Студент выгреб из сейфа все деньги, что там были.

– А в следующий раз просто убью, – сказал он на прощание. Сомневаться в этом не приходилось.

После этого все пошло как по маслу. Никто больше не спорил. Всевозможные частники – фотографы, портные, обувщики, парикмахеры, торговцы на рынке – все отстегивали аккуратно, с вежливыми улыбками, не задавая лишних вопросов. Ростовские проститутки – нарождающийся только класс – отличались особой дисциплинированностью, а Танька Листопад, промышлявшая в районе речпорта, даже организовала что-то вроде соцсоревнования со знаменитой нахичеванской Клепкой. Кто-то из облагаемых данью, буквально единицы, попытались закрыть дело или сделать вид, что закрывают. Как назло, эти люди сразу стали падать с лестниц и стремянок, ломая ребра и ноги, а Миша Скорняк, промышлявший ремонтом обуви на дому, умудрился ударить себя молотком по пальцам – раз, два, три, четыре… сразу по четырем пальцам! – после чего месяц ходил с загипсованной рукой. Но выздоровев, он с удвоенной энергией принялся за свою нелегальную работу.

Спортивный комплекс «Динамо» – территория здоровья, хотя и расположена по соседству с Братским кладбищем. Правда, не слишком обширная для такого промышленного центра, как Ростов. Скорее, оазис в пустыне. И все же: беговые дорожки с синтетическим покрытием, каких даже в Москве не видели, лучшая сауна в городе (хотя не все ростовчане еще знают, что такое сауна), теннисный корт, бассейн с олимпийскими дорожками и прыжковой вышкой, тир… Приличный стадион.

У простых работяг не принято начинать день с пробежки или километрового заплыва в вольном стиле да и вообще заниматься своим здоровьем (за исключением разве что утреннего опохмела). Зато начальство всех уровней, творческая и научная интеллигенция цену здоровью знают, блюдут себя, а также детей, внуков, родственников и знакомых. Бывают исключения, не без того. Но и так набегает весьма приличное количество желающих приобщиться к здоровому образу жизни. Поэтому спорткомплекс «Динамо» – территория не только здоровья, но и блата.

Рано или поздно это должно было свершиться. Череп в последнее время поднялся до вершин заоблачных, забурел, зацвел, набрал три бригады молодых ребят и считался теперь не просто бригадир, а – «центровой». С благословления Студента подмял он под себя Центральный и Цветочный рынки и всю прилегающую территорию, деньги в общак носил сумками и лоялен был Смотрящему до сердечных судорог.

Однажды Студент вызвал его к себе на беседу.

– Все идет по плану, – улыбаясь, сказал он и разлил по специальным коньячным рюмкам марочный армянский коньяк. – Только уровень пока низковат.

– Мало плотят, что ли? – не понял Череп и выпил коньяк залпом.

Студент осуждающе покачал головой.

– Охват маловат! А коньяк так не пьют. Его вдыхать надо, ароматом наслаждаться. Видишь, какие рюмки – они кверху сужаются, чтобы запах концентрировать.

Хотя Черепу было по барабану – пить водку или коньяк, из стаканов или сужающихся рюмок, он изобразил полное понимание и готовность исправиться. А потом спросил по существу:

– Это как понять про хват? Хватаем мало?

Студент мелкими глоточками смаковал ароматную жидкость и довольно щурился.

– Не тех хватаете. Мелочевку всякую душите, это правильно, их и надо душить. Но почему другие бесплатно нашим воздухом дышат? Вот, например, спорткомплекс «Динамо». Сколько там бегунов-прыгунов? Сколько секций разных? В тирах оружие, патроны… Да и люди там интересные, с ними корешеваться нужно. Почему ты спортсменов еще не окучил?

У Черепа даже челюсть отвалилась.

– Директор ЦУМа жирует как хочет, а ты к нему и близко не подходишь! – продолжал Студент. – Этот цыган Мороз наркоту всему городу задвигает, а с кем он делится?

– Так это ж… Это…

Череп сам быстро плеснул себе коньяку и отхлебнул, снова не оценив аромата.

– Это ж крутые! У них связи везде, начальство в друзьях ходит, мусора из руки едят! А у Мороза своих головорезов сколько…

Студент засмеялся.

– Так ты что, так и хочешь гопником мелким оставаться? Мы же новое дело затеяли, как в Америке! Мы всех под себя подмять должны! Тогда мы станем настоящими гангстерами, с нами считаться будут! А с начальством и с мусорами мы дружить станем!

– А такое разве возможно? – Он недоверчиво моргал круглыми, со светлыми ресницами, глазами.

– Конечно, возможно! Это я, Студент, тебе говорю!

Наутро Череп явился в гости к директору спорткомплекса «Динамо», известному в узких кругах как Маркелыч.

– «Крыша»? – переспросил Маркелыч, когда Череп закончил свой монолог. – Иди-ка сюда, покажу чего. – Он подвел Черепа к окну, выходящему в тренажерный зал, где занимались боксеры. – Вот моя «крыша», сынок. От твоей гопоты только брызги на асфальте, если что. Сунься попробуй.

Череп тоже глянул на боксеров. Ухмыльнулся загадочно.

– Вот тот – Митя Молот. – Он показал пальцем на одного из боксеров. – А у этого, в красных трусах, кличка – Порватый, здесь рядом живет, на Текучевке. Хороший боец. Вот – Жижа… Серый… Опилок… Санчо… – продолжал перечислять он, стуча ногтем по стеклу. – Да я почти всех тут знаю. Порватый с Молотом у меня в бригаде работают, еще пятеро на испыталке, у нас называется – «стремящиеся». Эти самые злые, я их сам порой боюсь.

Череп громко заржал:

– Ну, среди самбистов тоже есть, это ясень пень… Мне самбо вообще в жилу. И «тяжей» всех знаю, серьезные пацаны. Так что, дядя Маркелыч, – он растянул рот в препоганейшей ухмылке и сыграл пальцами на зубах блатной мотивчик, – брызги будут, если что. Но только не наши.

Маркелыч, сам в прошлом чемпион области по вольной борьбе, тридцать лет тренерской работы, сел, положив на стол с бумагами огромные кулаки, и смотрел в окно. Не в то окно, где боксеры, а в другое, которое на улицу.

– Тебя Череп звать? – спросил он.

Череп молча тянул свою ухмылочку. Он не привык представляться, делая дела.

– Слыхал, слыхал. И сколько денег просишь?

– У меня к тебе другая тема. Не деньги, – сказал Череп, уже без улыбки.

– Не деньги? А что тогда?

– Нужно, чтобы ты парочку нужных людей взял на работу. Ну, и чтоб помог им сойтись с некоторыми твоими… клиентами, или друзьями, не знаю, кто они там тебе… И вообще. У меня на тебя и твое хозяйство большие планы имеются. Сечешь?

Маркелыч оторвал взгляд от окна, посмотрел на Черепа… Не то чтобы он был какой-то там благообразный или, наоборот, страшный, Маркелыч этот. Человек непростой судьбы, хлебнувший дерьма из корыта, удачи из хрусталя, драки между своими воспитанниками он останавливал одним только взглядом. Вот. Но Черепа никакими взглядами не проймешь. Череп сам зыркалы наставить умеет, и там черным по белому написано: гомон и смерть, смерть и гомон.

– Ладно. Закинул ты хомут ловко… Только желательно, чтобы и мне со всего этого выгода была. Чтобы не чувствовал себя залетевшей гимназисткой, – проворчал Маркелыч с обидой, но чувствовалось, что он уже смирился и хочет с честью или хотя бы с чем-то выйти из положения.

– Да поможем, не оставим! Спортивная форма, кроссовки, бутсы там, мячики… Любой дефицит! Мы ведь тоже заинтересованы, чтобы наша молодежь спортом занималась! – Череп подался вперед, подмигнул нахально: – А если будет отдача, так и в долю возьмем. Сечешь, дядя Маркелыч?

Директор Центрального универмага Борис Варенцов с супругой вернулись из ресторана в начале первого ночи. Борис Игнатьевич сунул ключ в замочную скважину и с удивлением обнаружил, что он свободно болтается в пустоте, не встречая сопротивления. Толкнул дверь – она была отперта, на полу среди металлических опилок валялась изуродованная личинка замка.

– Что это еще такое? Неужто обокрали?

Варенцов первым вошел в квартиру и сразу же получил удар по голове. Его супругу втянули следом два человека в черных «фантомасках». Внутри был еще один, в такой же черной маске.

– Где тайники, сука? – спросил он Варенцову.

– Какие тайники? – прошептала она.

Человек в черном повернулся к оглушенному, распростертому на полу прихожей Борису Игнатьевичу и пнул его каблуком:

– Где тайники?

Варенцова показала скрытый сейф с золотыми украшениями и десятью тысячами рублей, а также заначку под платяным шкафом, где хранились еще пять тысяч.

– Всё? – спросил человек в «фантомаске».

– Всё.

– Хорошо. Теперь открой рот.

Он сунул ей кляп из теннисного мячика, взял какой-то пузырек и поднес его к носу Бориса Игнатьевича. Тот застонал, пошевелился и открыл глаза. Его приподняли, усадили на пол.

– Где тайники?

Варенцов посмотрел на жену. Та попыталась о чем-то просигналить ему глазами.

– Какие тайники? – спросил Борис Игнатьевич.

– Режь левое, – сказал человек в черном.

Один из грабителей взял Варенцову за волосы и приставил нож к ее левому уху, как раз под сережкой из белого золота.

– Стоп. Я вспомнил! – сказал Варенцов.

У Бориса Игнатьевича, как и у большинства представителей сильной половины человечества, имелись свои заначки – в ножке письменного стола, между страницами книг, в нише под подоконником. В последнем тайнике кроме денег хранился порнографический журнал на немецком языке. Варенцова зарыдала.

– Уясни себе, упырь: предложение остается в силе. Платить придется всё равно. Чем скорее дойдет, тем лучше.

Несколько минут продолжалось быстрое организованное движение, словно работала образцово-показательная бригада грузчиков. Потом снаружи послышался гул двигателя. И всё затихло.

Двадцать с чем-то тысяч рублей новыми, золотые украшения (включая сережки), два телевизора, зеркальный фотоаппарат «Салют» и четыре фотокамеры попроще, две песцовые шубы, импортная обувь в коробках, занимавшая целый стеллаж в кладовой, мужские костюмы производства Югославии, женское белье из Чехословакии – всё новенькое, в фабричной упаковке… Квартира была выпотрошена подчистую.

Освободившись с помощью мужа от теннисного мячика, Варенцова сняла телефонную трубку и набрала две заветные цифры. Не успел прозвучать первый сигнал, как Борис Игнатьевич положил руку на рычаг.

– Милицию вызывать не будем.

– Почему?

– Если их найдут, я буду сидеть до наступления коммунизма.

Коммунизм обещали в 1980 году, вспомнила Варенцова. Спорить больше не стала. Лишь спросила:

– О каком предложении они говорили, Борис? Что тебе надо платить?

Борис Игнатьевич не ответил, махнул рукой. Несмотря на боль в затылке, он уже подсчитал в уме убытки и сравнил их с суммой ежемесячной платы за «крышу», которую с него требовал сегодня утром какие-то прохвост, назвавшийся «бригадиром» (или это была кличка? Впрочем, какая разница!). Если добавить сюда его голову и уши жены, то «крыша» обходилась совсем недорого. Почти задаром. Жаль, что он не понял этого раньше.

Цыганский барон Марчо Мороз ужинал в окружении семьи и друзей. Столовая занимала весь второй этаж его просторного дома, уставленный снедью стол размерами напоминал дорожку для забегов на короткие дистанции.

– Он мне такой: ты толкаешь наркоту, я знаю. Плати десятину, говорит. Заманчиво, говорю, очень заманчиво. А за что я должен платить? Нет, ну в самом деле. А он мне: мы тебя, говорит, кры-шу-ем! О! Слыхали такое слово?

Марчо раскатисто засмеялся, за ним подхватили остальные. Мужчины молодые и не очень, бородки, усы, кудри, модные нейлоновые рубашки всех цветов радуги.

– Это что такое, говорю. Это ты мне крышу починить хочешь или что? А он такой: это, говорит, мои люди будут охранять тебя, чтобы никто не обидел.

Марчо наклонился вперед и сделал комически-удивленное лицо. Смех клокотал в глотках гостей, готовый по первому сигналу барона снова вырваться наружу.

– Меня? Твои люди? У меня, говорю, одних только двоюродных братьев – дюжина, и каждый стоит пятерых, как ты. Ты кем себя считаешь, Кузьма? А он такой: я теперь смотрящий над всем районом! Меня, говорит, Студент поставил и три бригады мне дал! Бригады, вы слыхали?

От смеха звенит хрусталь, модный нейлон искрами переливается в ярком свете.

Чем окончился разговор между Марчо и Кузьмой, так никто и не узнал. С громким треском вдруг лопнуло оконное стекло, осыпало гостей осколками. На стол, прямо в блюдо с телячьими котлетами, уложенными корочка к корочке, украшенными кинзой и политыми нежным сливочным соусом, влетел булыжник, вмиг превративший котлеты в месиво, блюдо – в черепки, а сидевшего напротив родственника по прозвищу Красавчик (одного из тех самых двоюродных братьев) – в оштукатуренное горячим фаршем пугало.

Все вскочили. Одновременно. Бросились к окнам. Ругательства и проклятия сразу на нескольких цыганских диалектах – от венгерского до южнорусского – вылетели из десятка глоток, исполненные такой ярости, что походили на взрыв небольшой ядерной бомбы. И окна тоже взрывались одно за другим, навстречу летели новые осколки и новые камни.

– Я их вижу, Марчо!

Там, на улице, за забором. Много. Выстроились цепью, как расстрельная команда. Камни кучками лежат у ног. Темные куртки, поднятые воротники, темные лыжные шапочки. Не боятся, не убегают, работают молча. Дзынь-бах! В столовой шесть окон, уже ни одного целого. Посуда, вазы, стеклянный буфет, красивые картины с русалками и всадницами на противоположной стене. Кому-то камень попал в голову, кровью залито лицо, женщины убежали в другую комнату, но ярость мужчин кипит, никто не сдается, включая самого пострадавшего.

– На куски порежу, эй!!! Вы трупы, слышите?!

Слышат. Но камни летят в окна.

– Ну, я вас! – Марчо достает из шифоньера двустволку, переламывает, трясущимися руками вставляет патроны, бросается к окну.

Гости бегут к двери, к лестнице, они уже не смеются, почти у каждого есть нож, а у кого нет ножа, тот схватил со стола тяжелую мельхиоровую вилку или кочергу от камина. Заляпанный фаршем Красавчик тянется за столовым ножом с томно изогнутым лезвием, и его взгляд случайно падает на булыжник необычной формы и расцветки, лежащий среди битого стекла и остатков заливного осетра.

– Ромалэ! Здесь граната! – успевает крикнуть он, прежде чем воздух в столовой вскипел, оглушительно лопнул, и начиненный стремительными стальными осколками огненный шар разметал в стороны его и всех, кто не успел покинуть столовую.

Окна второго этажа осветились яркой вспышкой, наружу полетели огненные ошметки, из крыши вырвало кусок шифера – он шлепнулся на дорогу, рядом с Кузьмой, рассыпался на дымящиеся куски.

– Сделано. Уходим, – скомандовал Кузьма.

Раздался свист, где-то загудели моторы, вспыхнул свет фар. На дорогу вылетели два заляпанных грязью «Москвича», притормозили. Бригада мигом загрузилась, хлопнули дверцы, и машины будто сдуло с улицы.

Дом Марчо Мороза какое-то время после взрыва стоял, будто оглушенный, окутанный неживой, неестественной тишиной. И вот послышались крики и стоны, и женский плач, затрещал, загудел, завыл огонь. Разгорался нешуточный пожар.

Со временем Студент понял, что уже не всегда может точно различить, где кончается реальность и начинаются эти… видения, проекции, что ли… Не может же Лютый давать ему советы с экрана телевизора во время программы «Время»? Или мявкать по-человечески в облике невесть откуда взявшегося черного кота? А действительно ли он приходил ночью и сидел возле кровати в облике джентльмена начала века: черный фрак, белая манишка, черный цилиндр, тросточка с бронзовым набалдашником в виде головы льва? И при этом втолковывал, что все, решительно все граждане страны готовы отозваться на предложение сотрудничать с ним, Студентом… Все настолько реально и в то же время нереально, что голова идет кругом. И в жизни все невообразимо перепуталось.

Вот Рихтовальщик и Мичман, чемпионы города по самбо – один прошлого года, второй – пятьдесят восьмого, а с недавних пор еще и члены одной из речпортовских «бригад» – швыряют через бедро ментов на тренировке по милицейскому многоборью.

– Товарищ подполковник, вы ногу-то не тяните, иначе я ее сломаю к ебеням! Легче надо!

И менты, потные, уставшие, умотанные, всю неделю рыскавшие по городу в поисках – ну, пусть не конкретно Рихтовальщика, не конкретно Мичмана, а кого-то из их дружков по этой «бригаде» или другой, – менты слушаются их как отцов родных, и изо всех сил стараются не тянуть ногу, и покорно становятся в партер, когда скажут. А потом вместе идут в баню, вместе пьют пиво, а иногда и что-то покрепче. И вот кто-то кому-то несет на день рождения «пузырь» импортного виски, а кто-то – стиральную машину… И кто-то уже успел жениться на чьей-то сестре, и теперь они одна семья, ячейка общества, вместе решают проблемы, вместе думают о будущем. А как иначе?

Или другое. Директор спорткомплекса «Динамо» Маркелыч, а с ним рядом председатель городского спорткомитета, и какая-то шишка исполкомовская, которая отвечает за здоровье ростовчан, сидят в ресторане за одним столиком с Черепом, прикинутым в модный костюм, ловко орудующим столовыми приборами, говорящего уверенно и веско, с какой-то даже столичной ленцой. Что они там обсуждают, это неважно. На Черепа ноль внимания, Череп для них дальний родственник Маркелыча. Главное, что он оплатит и ужин, и такси, организует лучших девочек в Ростов-Доне – не лахудр портовых типа Клепки, а светлых чистых девочек с газельими глазами, – и всё это ненавязчиво, без суеты, все произойдет как бы само собой. А уж девочки постараются, чтобы вечер был незабываемым. В следующий раз эти шишки и председатели приведут с собой кого-то еще, а те – еще кого-то, и будет много-много незабываемых вечеров…

Или, скажем, третье. Капитан уголовного розыска Ляшковский – «мусор», мент, первостатейный, казалось бы, враг и соперник – теперь для него просто Миша, Миха. А он для Миши – просто Валик. В кармане у Миши (на руку не надевает, чтобы начальство не дразнить) тикают подаренные Валиком «Омега-Симастер» трехсотой серии. Миша, словно зачарованный, вечерами рассматривает каталоги швейцарских часов, Миша постепенно начинает понимать, что ничего невозможного в этой жизни нет. Будут и «Лонжин», и «Брегет», если он захочет. Будет новенькая «Волга», как у Валика. И двустволка с ореховым прикладом, с которой он будет ходить на кабана и на птицу. Ослепительные красавицы будут виться вокруг, озаряя его дни и согревая ночи… Миша, ты как насчет субботы – поохотиться?.. У нас тут пикничок намечается, Миш, ты не против?.. Слушай, старик, у подруги есть отличная банька с прорубью, махнем? Махнем. Не против. И насчет субботы – о’кей. Иногда капитан Ляшковский, правда, словно задумывается, собирает брови, смотрит на Валика удивленно, как человек, которому что-то примерещилось или он пытается что-то вспомнить. Что он видит перед собой в такие моменты – волчину-уголовника Студента? Друга Валика? Какой-нибудь швейцарский часовой механизм с турбийоном? К счастью, это быстро проходит, быстрее, чем успеет качнуться крохотный анкер в его «Омеге» трехсотой серии…

А-а, еще вот это. Стремительные, в белых стрелках, буквы складываются в слова: «внедрение», «проникновение», «диффузия», «сращение». Как титры в кино. Темный фон постепенно светлеет, видна комната с плотно зашторенными окнами, огромный письменный стол, к которому приставлены еще два стола, образующие букву «Т». Портрет Первого секретаря на стене. В углу какое-то знамя с фигурной пикой на вершине древка. Это не просто комната, это – рабочий кабинет начальника областного уровня, где принимаются важные решения, подписываются важные бумаги, где распекаются до дымящейся кровавой корки начальники уровнем пониже. Только сейчас хозяину кабинета, видимо, не до этого. Кабинет наполнен голыми извивающимися, дергающимися, копошащимися, словно черви в банке, телами. Может, это и есть черви. Жирные, волосатые, с отвисающими животами, или украшенные высокими прическами «вавилонская башня» – черви-начальники. Исколотые «татухами», жилистые и верткие, железнозубые – черви-«гопники». Они переплелись в один плотный клубок, так что не разобрать даже, чем они там занимаются между собой. Лишь иногда выдернется чья-то рука, возьмет со стола рюмку коньяку, бутерброд с икрой, втянется обратно. Другая рука выдернется – подмахнет бумажку, поставит гербовую печать…

Вряд ли Студент видел когда-нибудь этот кабинет наяву, уж больно на кошмарный сон похоже. Может, с бодуна и приснилось однажды, кто знает. Или это очередная лекция-проекция Лютого. Но звук копошения этих тел – будто горячие макароны размешивают в огромном чане, он порой стоит у него в ушах. И густая смесь запахов пота, крови и какой-то деликатесной жратвы, вроде консервированных крабов… Может, было, может, не было. Но когда-нибудь обязательно будет. Лютый обещал, а он зря помелом мести не станет.