Книга: Сорок утренников (сборник)
Назад: Александр Коноплин СОРОК УТРЕННИКОВ Повести и рассказы
Дальше: Глава вторая
СОРОК УТРЕННИКОВ
Повесть
«Чем кончился этот бой — не знаю.Знаю, чем кончилась эта война».Роберт Рождественский
Глава первая
Подтаивать начало с третьей декады марта. Сперва боязливо, осторожно, только с южной стороны, только в затишке— нет-нет да и упадет капля-другая, потом все смелее, и вот уже оседает снег вокруг телеграфных столбов; побурели, заноздреватились на косогорах сугробы, зашуршали под ногами ледяные осыпи — казалось, не пройдет и месяца, начнёт расползаться снежная шуба, заиграют на солнцепеках, заискрятся серебром первые ручейки. Но как раз через месяц неожиданно закрутила, заиграла метель, а за ней и мороз ударил — все, как зимой, разве что не такой лютый, не январский, отходчивый…
В один из таких апрельских дней 1942 года в 1113-й стрелковый полк, стоявший в обороне юго-восточнее озера Ильмень, прибыло долгожданное пополнение — без малого восемьдесят мужиков и парней от семнадцати до тридцати восьми, одинаково одетых в шинели первого срока, подстриженных под «нулевку», с одинаково тощими вещмешками за спиной и не успевшими загореть госпитально-белыми либо домашне-розовыми лицами. Старшим команды был младший лейтенант Мухин, его помощником — ефрейтор Довбня. Первый шесть дней назад досрочно окончил военное училище в Саратове, второй возвращался сюда из госпиталя после четвертого ранения.
Увидев начальство еще издали, притушили цигарки, подтянули обвисшие за долгий пеший переход ремни, подровнялись. День выдался на редкость ярким, солнечным, тихим; ни выстрела, ни крика, из землянок струился легкий белый дымок — не то от дыхания людей пар, не то табачный дым, из овражка тянуло подгоревшей кашей.
— Командир полка, никак, посередке, в кубанке, — шепнул в затылок Довбня, — глядите, не подкачайте!
Мухин одернул шинель, проверил положение пряжки и двинулся вперед, держа направление на блиндаж, возле которого стояли офицеры. Но он не прошёл и пяти метров, когда над его головой раздался вой, и не учебная, а самая настоящая вражеская мина разорвалась за бруствером неподалеку от траншеи. Мухин быстро присел — не от испуга; он вообще не был трусом, а потому, что так учили, — и спрятал голову в нише. Второй удар, более сильный, раздался совсем рядом, но тоже пока за бруствером; Мухина забросало липкой грязью. После трех-четырех разрывов наступила тишина, но младший лейтенант ей не поверил — он ждал минометного обстрела.
— Товарищ младший лейтенант, чего вы тута разлеглись?
Это Довбня. Скосив глаза, Мухин увидел его плечо в засаленной телогрейке с двумя круглыми заплатками.
«Автоматчик секанул, — рассказывал в дороге ефрейтор, — чуток бы левее и — хана. А дырки в госпитале одна санитарочка зашивала. Уж так старалась, голуба…»
— Ложитесь, Довбня, сейчас начнется, — предупредил Мухин, — траншея тут мелкая…
— Да нет, это так… — Довбня стоял, даже не пригибаясь, — фрицы с жиру бесятся. Обед у них сейчас. Небось, налопались шнапсу и озоруют. А может, новый миномет пробуют. Вам бы встать, а то шинелка намокнет.
Мухин быстро поднялся.
— Понятно. Так где, говоришь, командир полка?
Довбня смущенно кашлянул.
— Промашка вышла, товарищ младший лейтенант, нету его. Я за него кого-то другого принял. А вы доложите командиру батальона капитану Латникову! Вон он, росточком повыше остальных будет…
Мухин приблизился к блиндажу. Офицеры стояли, как и раньше, возле самого входа, прислонясь к неошкуренным бревнам обшивки, и смотрели на младшего лейтенанта с любопытством. Среди мужчин Мухин заметил одну женщину, лицо которой в первую минуту показалось ему знакомым.
«Они что же, никуда не прятались во время обстрела? — с удивлением подумал Мухин и ужаснулся: — Выходит, я один… как страус: голову — в песок…»
Мухин доложил о прибытии нового пополнения, представился.
Капитан протянул руку.
— Латников. А это мой штаб. Знакомься.
Но едва Мухин поздоровался с первым, как он снова позвал его.
— Ты кого это мне привел? — Латников смотрел не на Мухина, а поверх его головы на шеренгу выстроившихся вдоль траншеи бойцов. — Почему только семьдесят девять? Где остальные?!
Мухин молчал. Продаттестат и остальные документы, которые ему выдали в Крестцах, были выписаны только на семьдесят девять человек рядового и сержантского состава, и о большем количестве никто не упоминал…
— Что я буду делать с таким пополнением? — Латников стоял, заложив руки за спину, и буравил Мухина свирепым взглядом. — Может, ты мне скажешь, младший лейтенант? — Тут он заметил ефрейтора Довбню и взгляд его смягчился. — Ну что, Егор Васильевич, опять к нам?
— К вам, товарищ капитан! — радостно проговорил Довбня, подходя ближе и прикладывая ладонь к виску. — Так что разрешите доложить: после излечения в госпитале ефрейтор Довбня прибыл для дальнейшего прохождения службы.
— Домой-то хоть заглянул, ефрейтор? — спросил кто-то из офицеров.
— Его дом еще освобождать надо, — сказал, не оборачиваясь, капитан. — Подлечили-то хорошо?
— Нормально, товарищ капитан.
— А ну, держи! — Латников быстро взял у стоящего рядом бойца винтовку и стоймя бросил ее ефрейтору. Довбня успел ухватить ее правой рукой, но удержать на весу не смог — винтовка ударилась прикладом о землю.
— Виноват, товарищ капитан, — сказал ефрейтор.
— Да нет, твоей вины тут нет, — капитан вернул винтовку бойцу. — Остальные вроде тебя?
— Никак нет! — оживился ефрейтор. — Таких, как я, — с десяток, не больше, остальные молодежь.
— Ясненько, — сказал капитан, еще больше расстроенный, — Григорьянц, распредели людей по ротам. Каюров, накорми их так, чтобы шаровары трещали! Весь НЗ — в котел! После — подвезут…
Отпустив Каюрова, он повернулся к Мухину:
— Тебе сейчас в полк надо. К самому командиру полка. Такой порядок. Доложишь, как положено, и обратно. Ну! Одна нога здесь, другая там! Скопин, проводи!
Однако, быстро не вышло — у Скопина нашлись дела в ротной каптерке, и пока он был там, Мухин сидел в блиндаже среди своих новых товарищей по оружию и слушал гогот и небылицы о самом себе. Что будто бы шел он по траншее с огромным мешком за спиной, чтобы доложить о своем прибытии… начпроду и при этом все время поправлял мешок одной рукой, и что будто бы из-за этого самого мешка немцы начали обстрел наших позиций…
Неизвестно, на сколько бы еще хватило остроумия у весельчаков, если бы в блиндаж не вбежал запыхавшийся Скопин.
— А я вас ищу, ищу… Пойдемте, товарищ младший лейтенант, а то мне за почтой надо.
Пройдя ходами сообщения немного дальше в глубь обороны, они вышли к штабу полка — такому же, как батальонный, блиндажу с двойным накатом и часовым у входа и спустились вниз по крутым и узким ступеням. Младший лейтенант увидел высокого человека в длинной кавалерийской шинели, наброшенной на плечи, и в одном хромовом сапоге. Другая нога была обута в валенок. За спиной командира полка на топчане, покрытом серым байковым одеялом, сидела та самая женщина, которую Мухин полчаса назад увидел в батальоне. Из-под короткой шинели виднелся белый докторский халат.
Как давеча Довбня, так сейчас Скопин шепнул в затылок:
— Доложите командиру полка товарищу полковнику Полякову.
Командир ждал, а Мухин все никак не мог оторвать взгляда от сидящей на топчане женщины. Не может быть, чтобы это было простым случайным сходством…
Пауза все затягивалась, и всем троим было неловко.
— Пожалуй, я пойду, — сказала, вставая, женщина, — если надо, пришлешь кого-нибудь… Поравнявшись с Мухиным, она приостановилась, смерила его взглядом всего, от помятой шапки до грязных кирзовых сапог, усмехнулась. — Как звать? Прямо от мамы?
— Раиса! — сказал укоризненно полковник. Она не уходила, явно довольная произведенным впечатлением.
— На здоровье не жалуетесь, молодой человек? Зрение, я вижу, у вас неплохое…
— Товарищ военврач! — повысил голос полковник.
Она капризно повела плечом, подняла голову с тяжелым узлом волос на затылке и вышла.
— Здравствуйте, товарищ младший лейтенант!
Наваждение прошло. Мухин обернулся. Похоже, полковнику пришлось повторить свое приветствие дважды.
— Извините, товарищ полковник… — Мухин сбивчиво доложил о прибытии.
Командир принял рапорт, поздравил с назначением, пригласил сесть. Некоторое время он молча, внимательно разглядывал Мухина, потом, что-то решив про себя, довольно кашлянул, достал из кармана папиросы.
— Курите?
— Извините, нет… — Мухину было неловко под его спокойным, все понимающим взглядом.
— Зачем же извиняться? Не курите — и прекрасно.
А как насчет водочки? Потребляете?
— Потребляю. — Мухин изо всех сил старался не покраснеть, но от этого еще пуще заливался краской. — По праздникам…
Полковник старательно, но безуспешно прятал улыбку в поднятом воротнике шинели.
— А мы, грешные, и в будни потребляем.
Он достал фляжку в суконном чехле, два граненых стакана, банку варенья, положил хлеб и две головки чеснока.
— Сало где-то было… Степанов!
Как из-под земли появился маленький, крепкий солдатик с продувной лоснящейся физиономией, удивительно похожий на шкодливого котенка. Мгновенно окинув взглядом стол, он устремил на своего командира глаза, полные преданности и послушания.
— Сало где? — грустно спросил полковник.
На лице солдатика стали появляться и исчезать одна за другой хорошо отрепетированные мины: внимание, недоумение, возмущение и, наконец, обида.
— Так крысы же, товарищ полковник! Сами ж видели…
— Ну хорошо, иди.
Отвинтив крышку, он налил в стаканы коньяк: себе полстакана, Мухину — чуть-чуть на донышке, но еще долго сидел, не поднимая головы.
— Знаете, что в человеке самое страшное? Неблагодарность! — Настоящий болезненный озноб передернул его плечи. — Никак, понимаете, не могу привыкнуть… Да вы ешьте, не стесняйтесь, мы здесь еду не экономим, не то что там, в тылу. Ну как Саратов, стоит?
— Стоит, — выдавил Мухин с набитым ртом.
— Хороший город. Я там в Университете учился. А в четырнадцатом году с маршевой ротой на фронт ушел. Добровольцем. Под Могилев. Там шли бои с германцами — так их тогда называли… Через месяц мне чин подпрапорщика дали и первую награду прямо на позициях вручили… Вам сколько лет?
Мухин собрался ответить и вдруг увидел себя в зеркале, засунутом в щель между бревнами. Из осколка на него смотрел парнишка с рожицей, испачканной вишневым вареньем. В петлицах гимнастерки с непомерно широким воротником, будто ради смеха, виднелись новенькие зеленые «кубари»… Сейчас полковник поднимет голову, наденет очки и, открыв классный журнал, скажет голосом учителя математики:
— Ну-с, Мухин, что прикажете с вами делать? — потом полистает странички, пощиплет бородавку на мочке левого уха и закончит: — Что же это вы, батенька мой, до девятнадцати годков и то не дотянули, а туда же, в командиры лезете! Нехорошо. Нетактично! Наконец, просто непорядочно!
Мухин почти не сомневался, что все произойдет именно так. Разве что не будет классного журнала и очков — перед полковником на столе лежала обыкновенная планшетка, такая же, как у Мухина, только с пожелтевшим от времени целлулоидом. Глаза полковника смотрели молодо и зорко.
— Вам какой взвод дали?
— Пока никакого. Сказали, что мое место еще не освободилось.
Лицо командира полка вдруг сморщилось, как от боли.
— Это кто же так сказал?
— Командир батальона капитан Латников, да и другие подтвердили. Меня во вторую роту определили, а у них, очевидно…
— Шутники! — полковник смотрел зло и тоскливо.
— Что, может, это неправда? — с надеждой спросил Мухин. — Может быть, мне дадут взвод?
— Нет, правда! — командир полка поднялся так резко, что жиденький столик покачнулся и едва не упал. — Правда. Просто есть вещи, над которыми нельзя шутить. Тем более сейчас. — Он подумал немного. — Вот что: вас я пока оставлю здесь. Будете помогать начальнику штаба. Желаю успеха.
«Не доверил! — думал Мухин, пробираясь по ходу сообщения обратно в батальон. — Впрочем, этого надо было ожидать. У других хоть рост нормальный, а тут… Да и что я буду делать? Шагать циркулем по карте? Хотя, пожалуй, и это не доверят. Заставят бумаги переписывать. Веселое занятие… И какой он, этот начштаба? Пожилой, ворчливый скряга наподобие все того же учителя математики? „А умеете ли вы, молодой человек, пользоваться логарифмической линейкой? Ах, учили и забыли? Те-те-те… Как же это вас так учили, что вы сразу же и забыли?“».
Доложив командиру батальона о новом назначении, Мухин взял ненавистный теперь вещмешок и поплелся по ходу сообщения.
Начальник штаба оказался не сварливым стариком, а очень молодым лейтенантом, всего лишь года на четыре старше Мухина, веселым и симпатичным.
— Наконец-то! — говорил он, с чувством стискивая руку младшего лейтенанта. — А я тут, понимаешь, совсем запарился. Да ты раздевайся, будь как дома. Вот твой топчан. Тебя как звать? Петром Алексеевичем? Петей, значит… А меня Михаилом. Питерский я. Училище в Казани кончал. В штабе временно, пока нормального начштаба не пришлют. Так ты Саратовское кончал? По ускоренной программе? Теперь все — по ускоренной… А до этого? Десятилетку? Вот это номер! Парад-алле! Свистать всех наверх! Слушай, ты — тот человек, который мне нужен. Ты логарифмической линейкой здорово владеешь? Я немного подзабыл…
Фамилия Михаила была говорящей: Трёпов.
— Наверное, мы с тем царским холуем, генералом Трёповым, в каком-нибудь дальнем родстве, — говорил он на другое утро, трудясь над картой, — только он, подлец, букву «ё» на «е» переменил, а мой батя не догадался.
Во время работы он имел привычку насвистывать, если был один. Если же в помещении кто-нибудь находился, Трёпов высказывал свои мысли вслух.
— Видать, драпанули мои знатные родичи во время революции за границу, а теперь молодежь Гитлеру служит, а старики чемоданы упаковывают — в Россию собрались, в свои родовые имения. Между прочим, у нас под Питером еще много крепких помещичьих особнячков стоит. В одном— я где-то читал — у Пушкина знакомая была. Только вот как ее звали, не припомню. Он ей стихи написал. Вот эти: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты, ка-ак мимолетное виденье, ка-ак гений чистой кррассоты».
Голос у него был довольно приятный, но музыкальный слух отсутствовал.
— Я в военное училище пришел по призыву. До этого на Обуховке работал литейщиком. Потомственный, между прочим, рабочий. Батька тоже литейщиком был, в революцию девятьсот пятого года на баррикадах воевал. Да, так вот: насчет искусства у нас дело поставлено. Каждое воскресенье— в театр. Или в филармонию. Для всех — добровольно, а для комсомольцев — в обязательном порядке. Однажды живого поэта привезли. Фамилию не помню, а стихи хорошие. Про революцию и про наш завод. Он потом всем желающим свои книжки дарил. С надписью: «Такой-то от автора». Ты стихи пишешь? Нет? Зря. А я с того дня начал. С рифмой пока плоховато, но зато содержание — будь спок! Все я тебе читать не буду, а немного как-нибудь прочту. Будешь знать, кто такой на самом деле Михаил Трёпов!
Свободной рукой он с силой хлопнул Мухина по плечу. Флакончик с тушью, который тот держал, выскользнул из пальцев, и на развернутой карте разлилась большая черная лужа.
Минуту или две оба молча созерцали ее, потом Трёпов — он вообще не мог ни над чем особенно долго задумываться, — сказал:
— Фиксируем факт: другой такой карты в штабе нет. Надо запрашивать дивизию, а это значит, придется ставить в известность самого БЭ-ЭМ-ПЕ, иначе говоря, Бориса Митрофановича Полякова — нашего уважаемого комполка. Мужик он ничего, но… — тут Трёпов состроил очень выразительную мину и, дав Мухину полюбоваться ею, закончил — Лучше выйти из положения самим. Ты залил пятьдесят квадратных километров еще не освобожденной от врага территории. Как ее теперь освобождать? Молчишь? Вот что, Петя, дуй сейчас к разведчикам. У них есть такая карта. Скажи, Трёпов просит. Там — Савич, он мне не откажет. Мы, мол, только копию снимем и вернем. Тогда можно будет об этом чепе доложить БЭ-ЭМ-ПЕ. Ну как рифма?
«Кто такой Савич и почему он должен отдать нам свою карту?» — думал Мухин, снова принимаясь месить сапогами жидкую грязь ходов сообщения. Возле одной из землянок на снарядном ящике сидели рядышком ординарец командира полка Степанов и худой боец с унылым лицом и отвисшим носом. На коленях у Степанова лежал шматок свиного сала, у его приятеля — целый каравай ржаного хлеба не армейской выпечки.
— Где помещаются разведчики? — спросил Мухин как можно строже, стараясь не смотреть на Степанова.
Трофейным тесаком, на кончике которого был наколот кусочек сала, Степанов показал вдоль траншеи.
— До второй развилки дойдете и — налево.
«Какие еще тут развилки»? — подумал Мухин.
Слегка приподнявшись над бруствером, он увидел идущую зигзагами линию траншей, перебиваемую частыми холмиками — землянками, блиндажами или просто укрытиями из бревен и земли, — с различной высоты трубами из жести и непременными дымками над ними, с развешенными кое-где для просушки солдатскими портянками и желтыми разводьями на белом, недавно выпавшем снегу. Спрашивать Степанова вторично Мухину не хотелось, и он пошел наугад, то и дело ныряя под козырьки, с которых на него падали капли весенней талой воды. Стенки траншей почти везде были укреплены неошкуренным горбылем и даже просто тонкими бревнышками с неаккуратно обрубленными сучками и отслаивающейся корой. Мухину вспомнился саратовский училищный полигон, груды чистого речного песка, прогретые солнцем, ровные, по-своему даже уютные стрелковые ячейки с удобными ступеньками для ног и деревянные щиты с мишенями перед дальними, иссеченными пулями, кустами сирени.
Когда не было стрельб, к ним, этим кустам, чаще всего по вечерам, подходили девушки с пригородных улиц. Стояли за кустами подолгу, белея в темноте ситцевыми платьицами и косынками, молчаливо дожидались каждая своего «дролечку». Те прибегали после отбоя запыхавшиеся, потные, торопливо доставали из карманов специально для этого случая купленные пачки «Беломора», неумело, но старательно затягивались папиросой…
— Ну как у вас тут, в тылу, житуха?
Девчонки терялись от серьезных разговоров, млели при виде какого-нибудь значка на груди курсанта, принимая его за боевую награду. Прощаясь, робко просовывали сквозь колючую проволоку, ограждавшую полигон, негнущуюся, потную ладошку, стыдливо шептали:
— Пока прощайте, а то маманя хватится…
Ради этих мгновений курсанты надраивали сапоги, выпрашивали у товарищей суконные — «комсоставские»— гимнастерки, значки ГТО и «Ворошиловский стрелок», надраивали зубным порошком пуговицы. Проскользнув удачно мимо дневального в казарму, ныряли под одеяло, но еще долго шепотом делились с соседом по койке своими впечатлениями:
— Блондинка… Росточка, правда, небольшого, но фигуристая и — на каблуках… «Вы, говорит, танго танцевать можете? Если можете, приходите нынче в клуб, там у нас по выходным танцы»… Васьк, а Васьк! А что такое танго?
У Мухина девушки не было, поэтому на свидания к сиреневым кустам он не ходил, но зато много думал о любви, о той самой, про которую пишут в книгах, любви красивой и нежной, самоотверженной и горячей, единственной и неповторимой, предназначенной судьбой для него одного…
Мухин тряхнул головой, стараясь настроить себя на серьезный лад. Они, эти мысли о девушках, появлялись всегда внезапно, чаще всего без всякой причины и всегда— в очень неудобных обстоятельствах…
— Где землянка разведчиков?
Человек, которого он спросил, был высок ростом, не очень молод, но красив той суровой, мужественной красотой, от которой, как говорили в училище знающие люди, женщины сходят с ума. Загорелое, обветренное лицо с прямым носом, тонкие, четкого рисунка, губы, сильный подбородок, мощная борцовская шея, внимательный, чуть насмешливый взгляд больших карих глаз под изломанными, темными дугами бровей. Одет человек был в белый козий полушубок, перепоясанный ремнями портупеи, и хромовые, несмотря на слякоть, начищенные сапоги.
Оглядев Мухина, человек снисходительно усмехнулся и показал рукой на одну из землянок.
— Разведчики здесь, да тебе-то кого из них надо?
Мухин хотел ответить, но тут из землянки вышла и направилась к ним… военврач Раиса.
— Здравствуйте, — сказал он, краснея и глупо улыбаясь, — вы меня… не узнаете?
Военврач взглянула на него так же, как и верзила в козьем полушубке, слегка сощурив глаза.
— Как же! Новенький. Вчера прибыли. Ну как, привыкаете к нашей жизни?
Мухин собрался обстоятельно рассказать о себе, но военврач неожиданно отвернулась от него и сказала верзиле в полушубке:
— Лобзикова немедленно госпитализировать. Я пришлю санитаров. А вы позаботьтесь, чтобы он ни с кем не контактировал. Главное, чтоб никто не взял его ложку, котелок… Только дизентерии нам и не хватало!
— Ерунда! Какая там дизентерия! Объелся парень. Вернулись вчера из разведки, получили продуктов за трое суток и вот…
— Почему другие в порядке?
— Те не такие жадные.
— Мы не можем рисковать. Его надо госпитализировать.
— Я вам его не отдам. Мне завтра людей в разведку посылать.
— Я напишу рапорт.
— Пишите, уважаемая Раиса Петровна, пишите…
— Я вам не Раиса Петровна, а военврач второго ранга Полякова! Прошу об этом не забывать, лейтенант Савич!
— Савич?! — Мухин вспомнил, зачем пришел. — Вас-то мне и надо. Вернее, не мне, а лейтенанту Трёпову. То есть нам обоим нужна карта-километровка этого района.
— Военврач и разведчик переглянулись.
— Так тебя Трёпов прислал?
— Да. Пожалуйста, не откажите. Мы сразу вернем. Может быть, сегодня вечером.
Мухин не спускал глаз с планшетки Савича, где под желтым целлулоидом виднелись зеленые квадратики.
— А свою куда дели? — похоже было, что Савич не собирался отдавать карту. — Боюсь, эта вам не пригодится.
— Ах, оставьте их, сами разберутся! — сказала вдруг Полякова и, взяв из рук Савича планшетку, передала ее Мухину. — Идите же! Не то передумает…
Убегая с планшеткой в руках, Мухин слышал, как отчего-то громко хохочет лейтенант Савич.
Придя в штаб, Мухин отдал планшетку, а сам занялся составлением очередного донесения. За другим столом Трёпов нетерпеливо разворачивал карту.
— Ты что принес? — спросил он немного погодя.
— Километровку, что ты просил, — небрежно ответил Мухин. Он думал об оскорбительном, как ему казалось, смехе Савича в присутствии Раисы Петровны, смехе, для которого он, Мухин, повода не давал…
— А ну иди, глянь, — мрачно сказал Трёпов.
Мухин нехотя поднялся, подошел к столу, глянул и похолодел: карта оказалась трофейной. Все надписи были сделаны готическим шрифтом, а готического шрифта Мухин не знал…
— Не було у бабы заботы, так купила порося! — подытожил все происходящее Трёпов. — Слушай, а ты случайно не из цирка к нам попал? Я к тому, что, может, раньше клоуном работал, людей смешил…
Мухин бросился ничком на свой топчан, спрятал голову в соломенной подушке.
— Если захочешь стреляться, — предупредил Трёпов, — бери свой пистолет, мне чистить некогда.
Мухин молчал. Трёпов долго разглядывал трофейную карту.
— Вообще-то, выход есть. Слушай, Петро, сходи в комендантский взвод и приведи мне одного друга… Или нет, лучше уж я сам схожу.
Он ушел. Наверху, приглушенная толщей земли, слышалась ленивая перестрелка. А мысли Мухина летали далеко от войны, от фронта, от всего, что его теперь окружало. Перед его глазами то и дело появлялось и исчезало миловидное, чернобровое, чуть скуластенькое лицо военврача Поляковой.
В своей жизни Петр Мухин влюблялся неоднократно. Первый раз — это было в седьмом классе — влюбился в десятиклассницу Рожкову — девушку с огненно-рыжими волосами. Рожкова была второгодницей, двоечницей, но у нее уже имелся солидный бюст, в то время как у одноклассниц Мухина он только намечался. И еще у Рожковой был поклонник — киномеханик Валька из клуба «Ударник». Он был на целую голову выше Мухина и вдвое сильнее, но на танцах в городском саду Рожкова танцевала с Мухиным, а не с Валькой. За это Валька однажды жестоко избил соперника.
Второй раз любовь пришла ровно через год: Петр влюбился в свою учительницу немецкого языка. Эта влюбленность была тихой, незаметной никому, кроме самого Мухина, и за те букеты цветов, которые Петр каждый вечер приносил из своего сада и клал на подоконник ее окна, она благодарила не его, а своего коллегу, учителя физкультуры по прозвищу Топтыга — добродушного увальня, и в конце последней четверти вышла за него замуж.
Были еще влюбленности, но не такие сильные, и Мухин о них бы, может, не вспомнил, если бы одна из девчонок не оказалась так похожей на военврача Полякову. Звали ее Катюней, и была она, конечно, старше Мухина, и сейчас, вспоминая лица обеих, младший лейтенант терялся в догадках — уж не родня ли Катина оказалась здесь, на заснеженных полях Новгородчины?
Не тревожимый никем, он незаметно уснул. Даже сильный взрыв неподалеку от штабного блиндажа не смог его разбудить; только когда за воротник насыпалось изрядно холодной земли, Мухин начал просыпаться.
Как раз в это время снаружи послышались шаги, плащ-палатка, закрывавшая вход, отодвинулась, и в помещение штаба полка заглянул… живой немец! Он был в полной военной форме — мундире «мышиного цвета», как писали в газетах, в сапогах с короткими голенищами и зимней пилотке с ушами — точь-в-точь, как на известном плакате «Убей немца!»
Вскрикнув, Мухин кубарем скатился с топчана, кинулся к нише, где у Трёпова лежал кой-какой боезапас и, схватив гранату-лимонку, поднял ее над головой. В ту же секунду небывалой силы взрыв потряс стены блиндажа. С потолка и из треснувших дощатых ниш хлынул песок, белая пыль заклубилась вокруг, полезла в нос, уши, рот…
Когда она немного улеглась, Мухин широко раскрыл глаза: на ступеньках лестницы лежали рядышком немецкий фельдфебель и лейтенант Трёпов. У косяка, никуда не прячась, стоял лейтенант Савич и спокойно докуривал папиросу. Докурив, подошел и взял у Мухина гранату.
— Сперва чеку нужно выдернуть, артист! — потом он дотронулся носком сапога до мягкого места одного из лежавших. — Подъем!
Блиндаж быстро наполнялся людьми. Перепуганного, с белым, как у мельника, лицом немца посадили на табурет, дали воды. Лейтенант Трёпов в перепачканной шинели стоял перед командиром полка и просил горячо и страстно:
— Заберите от меня этого артиста, товарищ полковник!
Какой-то капитан, не слушая Трёпова, докладывал полковнику:
— …по причине отсутствия в полку переводчика, взял у меня для работы над картой перебежчика-антифашиста товарища Фогеля…
Военврач Полякова, убедившись, что никто не ранен, ушла, начали расходиться и остальные.
На другое утро Мухин принял стрелковый взвод.
