Город назывался Виареджо. Он был одним из тех небольших населенных пунктов, служащих торговыми, финансовыми и индустриальными контрфорсами курортов, рассредоточившихся вдоль тосканского берега. Я нашел план города, полностью ориентированного к морю, к молу, к пляжу.

Широкая и очень длинная passeggiata шла от «Tito del Molo» мимо многочисленных роскошных, таких как «Grand Hotel Royal» или «President», гостиниц с одной стороны и мимо массы разноцветных купален, выстроенных в каких-то мультипликационных традициях, с другой. Они представляли собой разнородное собрание ложного барокко, ложного вавилонского стиля, ложного византийского стиля, ложного колониального стиля, ложного готического стиля, ложного мавританского стиля, ложного классического стиля, ложного ультрамодерна, ложного античного стиля, ложного невесть чего.

Названия воскрешали в памяти пантеон италийских комиксов: «Nettunio», «Oceano», «Margherita», «Paradiso», «L’Altro Mare», «Marco Polo», «Aurora», «Italia», «Milano», «Roma», «Raffaello», «Florida», «Veneto»…

Каждой купальне соответствовал участок пляжа. Вы платите за входной билет и получаете шезлонг, это обязательно. Остальное (содовая вода, капучино, сэндвичи, порция пиццы) зависит от щедрости администрации.

Сначала я прошел по passeggiata до самого конца или почти до самого конца, потом повернул назад, ища идеальное место для купания. Я заметил, что ложный стиль их архитектуры исчерпывался разнообразием их особенностей, и я выбрал «Oceano».

Океан – это практически единственная доступная мне конкретная вещь, это общий термин. Океан подобен мне, ведь я – просто человек.

Человек перед океаном.

Солнце уже сильно нагревало песок, который в начале второй половины дня сделался обжигающим. Через две или три недели к одиннадцати часам утра он будет уже слепящим пространством пылающего кремнезема.

Пляж оставался почти пустынным, не все купальни еще даже открылись. По passeggiata без затруднений двигались машины, слышалось лишь ритмичное накатывание на песок прибоя, обозначавшего ничтожные сдвиги времени и едва ощутимые вариации его интенсивности.

Я посмотрел в сторону мола с редкими силуэтами гуляющих, заметил мачты нескольких прогулочных яхт и высокий серо-голубой титановый корпус старого пассажирского судна, на котором я отчетливо различил плещущийся над носовой частью «удобный флаг» Багам. Чайки крылатыми флотилиями кружились над маленьким портом, полет альбатроса прочерчивал пространство черной стрелой, улетающей в морскую ширь.

Шезлонги с набивной тканью особой для каждой купальни расцветки, выстроившиеся в длинные ряды на гектарах песка, напоминали произведение ландшафтного искусства, где любое появление человека казалось лишним, даже неэстетичным. Я и еще несколько человек, которые потягивали газированные напитки и загорали на солнце, казались недостаточно многочисленными, слишком одинокими, разбросанными, удаленными друг от друга, чтобы производить впечатление чего-то большего, чем искусственное продолжение армии шезлонгов и зонтиков, чем просто неподвижные тени. Я представил себе толпу отпускников, которая будет тесниться здесь примерно через две недели, и подумал, что это сразу создаст другой образчик современного искусства, курортную форму гигантского боди-арта, где люди уже станут такими же правдивыми, совершенными и тождественными друг другу, как шезлонги и зонтики.

Одна-единственная пыльная сверкающая полоса, оставленная летящим на большой высоте самолетом, прочертила небо, по-прежнему такое же яростно монохромное, и создала явление едва заметного движения. Высокая летняя температура создавала вокруг вас некий невидимый шар, сферу, наполненную горячим газом, светом, частицами белого песка, висящими в пресыщенном раскаленными красками воздухе.

Я провел несколько часов, наблюдая за ним словно сквозь совершенный ортоскопический объектив. Я видел ход кораблей вдали, созерцал белый с коралловыми вкраплениями песок, мой взгляд тонул в разной интенсивности синем и зеленом цвете Средиземного моря, затем он терялся во властной лазури неба, затем я начинал все сначала. Других занятий, кроме позволения этому миру отпечататься в себе, я не находил.

В самые черные ночные часы некто, не совсем являющийся мной, опишет весь процесс в некоей зарождающейся книге.

Песок, море, небо, солнце. Они, как представляется, вполне могут обозначить присутствие мира. Они подобны розе ветров, внесенной в компас, на котором не хватает лишь стрелки, указывающей направление к северному магнитному полюсу.

Но я знаю, что эта стрелка, этот полюс, это магнитное притяжение находятся не здесь. Они находятся на перевернутой личине этого мира песка-моря-неба-солнца, они находятся в послеполуночном мире, они находятся в мире огня-железа-бездны-тьмы, где текст находит весь свет другого мира, свет, которым этот мир обладает, но удержать который не может.

Я не знаю, откуда мне известно об этом, не важно, наверняка благодаря четырехплановой, одновременно разобщенной и сплоченной конфронтации света и ночи.

Но я знаю, что отпечатанное миром во мне дает моему мозгу необходимый импульс для записи неизвестных сведений обо мне на каком-нибудь таинственном пляже, где видимые следы моих шагов, где заметные, прочерченные моими пальцами углубления придадут наконец смысл тому, чем я еще не являюсь, и свяжут это воедино.

Часы идут, скользят по волне времени, как эти сёрфингисты, которых я замечаю вдали, чуть к югу, за молом. Моя жизнь – пока только капельки пены, отбрасываемые бурунами, и доска для сёрфинга, летящая по ним.

Часы идут, я даю уйти этим призрачным поездам, я замечаю, как их огни постепенно исчезают на горизонте.

Синева неба очень медленно сменилась на интенсивный серый кобальт с оттенком индиго. Солнце, словно метеор под анестезией, спускалось к горизонту, песок окрасился в желто-розовый, а потом – в ярко-оранжевый цвет. Даже море сделалось огненным. Обычные сумерки над морской вселенной. Фотография, открытка, такая же, как миллионы других такого же типа.

Такие продают вдоль passeggiata. Картинка с изображением отпуска – основная икона эры свободного времени.

Эстетика, взятая у мира, где солнце никогда, ни для кого и нигде не садится.

Но это – моя фотография, моя открытка, мой вид Эпиналя, моя рекламная икона. Мой мир.

Ничто и никто не смог бы втиснуться между тем, что оставалось от меня, и тем, что оставалось ото дня. Ничто и никто не смог бы заслонить своим нежелательным присутствием горизонт от прикованных к нему глаз человека без памяти, горизонт, который собирался поглотить солнце.

Ничто и никто не смог бы встать между мной и пляжем. Ничто и никто не смог бы помешать мне спокойно дождаться здесь прихода ночи.

Крошечная тучка по-прежнему висела высоко в зените. Кусочек перистого облака, затерявшийся и медленно распадавшийся в этой части неба.

Пляж, казалось, жил в своем собственном темпе, замедленный ход Вселенной странным образом позволял лучше видеть и то, что происходит в одну секунду, и то, чему для начала каких-то изменений, какого-то движения требуется неисчислимое количество времени.

Пляж действовал, словно некий химический проявитель. Уж он-то действительно являлся инструментом.

Вот. Это реальность. Город. Населенный пункт Виареджио, Тоскана, Италия. Пляж. Passeggiata. «Tito del Molo». Сосновый лес, начинавшийся за молом.

Мой дом. Дом кого-то, кто мог с большой натяжкой сказать: «я». Дом того другого, которым я стал.

Погруженный в последние синевато-серые минуты дня, сосновый лес приникает к почве золотистой красновато-коричневой массой, загораживая горизонт густыми ветвями. Время от времени я замечаю издали многоцветные, слабо озаренные воткнутым в землю прожектором палатки, полные велосипедов и тандемов. Я понимаю, что это маленькие агентства по сдаче в аренду разнообразных средств передвижения, на которых можно посетить берег моря и лес, расположенный напротив дома, где я живу.

Дома, в котором меня ждет пишущая машинка.

Дома, в котором меня также ждет мое незнакомое «я», мое «другое я».

Они ждут меня вместе. Кстати, разве они не являются в каком-то смысле одной и той же единой сущностью?

Комната бела так же, как и пляж. Она напоминает его обитаемую и обставленную мебелью копию, она – его отблеск, включенный в учет наносимого природе ущерба, она – его заключение в параллелепипедную структуру. Она находится уже не на поверхности планеты, а внутри куба.

Следовательно, ее топология изменилась, она структурируется теперь полом и потолком, не считая смежных помещений, но остается, вернее, продолжает становиться тем, что она есть, – пляжем, поскольку его сущность метастабильна. Это новое понятие только что возникло в моем мозгу, пока я созерцаю пишущую машинку и стопку бумаги, лежащие бок о бок в открытом чемодане у изножья кровати.

Силы, сущность, процесс создания.

Горизонтальный пляж парадоксальным образом кажется поворотной осью всего остального. Из-за него может образоваться перевернутая личина дня и ночи. Пляж, распластанный по глобусу днем, после полуночи рассыпается по противоположным внутренним поверхностям мира, являющегося его отформатированной копией, то есть комнаты.

Перевернутая личина двух этих машин, конечно, я. Благодаря мне пишущей машинке, третьей машине, составленной из двух первых и себя самой, удается существовать, то есть записывать слова на бумагу.

Я не знаю, кто задумал этот эксперимент, в котором я невольно выступаю в роли подопытного кролика, но создается впечатление, что этот кто-то может создавать и разрушать миры по своему усмотрению.

Во всяком случае, создается впечатление, что он делает все для того, чтобы заставить нас поверить в это.