33

На следующее утро, 26 января, после короткой свирепой артподготовки части армии продолжали заниматься тем, чем занимались уже семнадцатые сутки, – сокрушали немецкую оборону, иногда врываясь и вгрызаясь в нее, а иногда только вминаясь и вдавливаясь.

Немцы дрались ожесточенно, хотя по всем признакам были уже на краю гибели. И, пожалуй, бойцы на передовой чувствовали это не хуже, чем генералы в штабе армии, а может, даже и лучше, потому что в большей степени – на собственной шкуре. Откровенно говоря, в том порыве, с каким в последние дни люди шли в бой, было, кроме всего прочего, и озлобление, вызванное собственной усталостью, и нетерпеливое недоумение: когда же кончатся у немца те последние силы, про которые твердим уже не первую неделю?

Пока шла артподготовка, Серпилин сидел над картой у телефона и думал о том, какие результаты даст этот еще с вечера тщательно спланированный артиллерийский удар, от каких будущих потерь спасет и от каких все равно не избавит. И еще думал о несоответствии масштабов своих вчерашних ночных разговоров с командующим и Захаровым с тем событием, которое про изойдет сегодня, если разрежем немцев и наконец соединимся с 62-й.

Ну какое, в самом деле, значение рядом с этим имеет приказ, умный или неумный – в это уже поздно входить, – но вынуждающий тебя ломать теперь голову над судьбой разведчика – немца с тремя медалями «За отвагу» и упрямым характером, из-за которого он не дал писарю записать себя евреем.

И какое значение по сравнению с общими масштабами происходящего имеет даже то, покинет свою дивизию генерал Кузьмич на несколько дней раньше конца операции или отпразднует победу, а потом уедет в госпиталь…

А все же нельзя было вчера не переживать всего этого и нельзя сегодня уклоняться от трудных решений по этим, как говорится, частным вопросам, потому что все это тоже есть жизнь на войне. И от нее не отвернешься, если ты не вовсе чурка. Батюк на что уж задубел, только и делают люди, что ушибаются об него, – и близко и далеко стоящие, – и то вчера проняло…

Но как только закончилась артподготовка, думать обо всем этом сразу стало некогда – пошли первые звонки и донесения. Через час с небольшим картина начала вырисовываться. Дело шло успешно. Когда идет туго, доносить никто не торопится, а когда намечается успех да вдобавок есть чувство, что взятого не отберут, тут с донесениями не задерживаются. Тут их хоть отбавляй!..

В 111-й, судя по звонку от Пикина, дела сегодня шли особенно хорошо.

Поговорив с Пикиным, Серпилин сразу же позвонил Батюку, сообщил последние донесения и спросил, нет ли перемен, будет ли «добро» ехать.

– Добро, поезжай, – сказал Батюк. – Кто за тебя останется?

– Начальник оперативного отдела.

– Поезжай, – повторил Батюк. – Пока не вернешься, буду на месте. Не особо задерживайся.

– До каких часов разрешите отбыть? – Серпилин любил в таких вещах полную точность.

– До шестнадцати. А в общем, смотри сам по обстановке.

– Слушаюсь. – Серпилин положил трубку и спросил адъютанта, прибыл ли из 111-й полковник Артемьев.

– Вызвали, но еще не прибыл, – сказал адъютант.

Серпилин недовольно поморщился: хотел предупредить Артемьева о предстоящем назначении еще до своего отъезда в дивизию.

– Проверьте, почему не прибыл. И вызовите, как вернусь.

Серпилин уже одевался, когда севший вместо него к телефону полковник Казанцев позвал его. Серпилин вернулся и взял трубку.

– Слушаю, товарищ член Военного совета.

– Едешь в Сто одиннадцатую?

– Так точно.

– Свободное место в машине есть?

– Да. Кого взять?

– Да тут у меня заместитель начальника политотдела. Приказал ему еще с рассвета выехать. А у него, как на грех, машина испортилась. Только сейчас спохватился, мне сообщил. Выручи человека!

Задержка редко приходит одна. Едва отзвонил Захаров и Серпилин вышел, как Казанцев снова выбежал за ним. Теперь звонил Батюк.

– Еще не уехал? Когда будешь в Сто одиннадцатой – если при тебе соединятся, поздравь командира дивизии от моего имени.

– Слушаюсь, – сказал Серпилин.

Когда он вместе с ординарцем вышел к своей машине, то увидел, что сзади стоит вторая и около нее – полковой комиссар Бастрюков.

– Здравствуйте, – сказал Серпилин. – Насколько понял, должен был вас захватить?

– Так точно, товарищ генерал, – сказал Бастрюков. – Но пока член Военного совета с вами говорил, машина моя уже подъехала: починили.

– Тем лучше, – сказал Серпилин. – Поедем цугом. Ваша сзади, а мы на моей. – Он распахнул дверцу перед Бастрюковым, пропустил его первым, потому что любил сидеть в машине справа, и показал рукой ординарцу, чтобы садился впереди.

От Серпилина ускользнула та насмешливая интонация, с которой Захаров просил выручить заместителя начальника политотдела, застрявшего из-за испортившейся машины. Приняв сказанное Захаровым за чистую монету, он предложил Бастрюкову ехать в одной машине без малейшей задней мысли, считал это естественным, раз едут в одно место. А кроме того, имел свой интерес: раз уж свела судьба, хотел поговорить по дороге с этим неясным для пего полковым комиссаром, о котором Захаров отзывался дурно, а терпел на большой должности.

«Черт его знает, – думал Серпилин, искоса глядя на Бастрюкова, сидевшего рядом с ним в чистом, белом, туго перетянутом ремнями полушубке, с чистым, бритым, напряженным лицом. – А может, и никакой он не стервец, а просто один из тех сухарей, которым на фронте никто не рад, и даже они сами себе не рады. Делают вроде бы все, что по закону положено, а почти всякий раз невпопад, без пользы делу. И при всей своей праведности стольким людям нагадят, скольким другой стервец не нагадит. И жизнь свою, бывает, положит там, где положено, а понять и пожалеть их даже после смерти нет сил, потому что при жизни они сами никого не понимали и не жалели. Может, и этот из таких?»

– Скажите-ка мне, товарищ полковой комиссар…

– Слушаю вас, товарищ генерал, – с готовностью повернулся Бастрюков к Серпилину, и Серпилин заметил, что хотя лицо у него было крепкое, сытое, чисто выбритое, неподвижное, но была в этом лице и даже в самой его неподвижности какая-то невысказанная тревога.

– Скажите-ка мне откровенно, что вам не понравилось тогда в столовой, когда я газету пашу критиковал. Мне член Военного совета передал потом ваше недовольство, просил учесть, но я, признаться, все же не понял. Объясните, чтобы исключить недоразумение.

Бастрюков несколько секунд вопросительно смотрел на Серпилина: думая не о существе, а о том, что могли значить слова «просил учесть». Что Захаров просил его учесть? Что неправильно так говорить, как начальник штаба говорил о газете, или учесть, что он зря высказывался так при Бастрюкове?

– Почему молчите? – сказал Серпилин. – Я не в порядке обиды, в самом деле хочу выяснить.

– А что ж выяснять, товарищ генерал? По-моему, ясно. Неправильно упрекать газету в недооценке противника только за то, что она пропагандирует на своих страницах главным образом те боевые эпизоды, в ходе которых враг понес наиболее сокрушительные потери.

– Да ведь речь-то у нас не о том шла! Разве я против того, чтобы подвиги показывать? Глупо было бы с моей стороны. Речь шла о том, что несколько дней подряд в газете, из номера в номер, – немцев как сено косили, а наши все целы. Для кого это пишется? Кто этому поверит? В тыл газета не идет, из действующей армии ее, как вам известно, и выпускать не положено, а солдаты бой знают, и когда в газете сплошь и рядом про кровь скороговоркой, про потери скороговоркой, сам подвиг цены лишается, ему верить перестают. То, кто порох нюхал, конечно. Но газета-то красноармейская, она ведь для них! Вот что я имел в виду, когда говорил вам.

– А я имел в виду, что газета должна людей на подвигах учить, и прежде всего на подвигах.

– Вот те на! – сказал Серпилин. – Я ему про Фому, а он мне про Ерему!.. Разве об этом мы с вами спорим?

– А раз мы об этом не спорим, товарищ генерал, значит, и спора нет.

– Подождите. – Серпилин уже чувствовал, что не сговорится с Бастрюковым, но желание прояснить все до конца еще оставалось. – Я и вчера и сегодня газету тоже просматривал. Ладно, допускаю, три дня назад вы в таком настроении были – немцам завтра конец! Но с тех пор еще три дня тяжелых боев. Успешных, но тяжелых, подчеркиваю. А газета все так же дует в свою дуду! Разве это верно? Разве не доблесть наша в том, что мы все же упорно и сильно врага ломаем, разве от этого подвиг солдат не больше, разве их чувство собственного достоинства от этого не выше? Почему же, спрашивается, в газете, которую солдат читает, не дать ему почувствовать этого?

– Оценка силы сопротивления противника не дело армейской газеты. – Бастрюков многозначительно посмотрел в спины шофера и ординарца, давая понять, что если бы он и согласился продолжить разговор в более откровенных тонах, то при других обстоятельствах, а не сейчас. Серпилин заметил этот взгляд, и его миролюбивое до сих пор настроение человека, который ради пользы дела пытался переубедить другого человека, сменилось досадой.

– А что же, по-вашему, солдат не должен представлять себе силу того, с кем он воюет? По-вашему, он без этого лучше воевать будет?

– Извините, товарищ генерал, но всему есть свое время и место.

– А место у нас с вами одно: война! И время тоже одно – пятьсот восемьдесят пятый день войны доламываем, если не обсчитался. И время, добавлю, хорошее – бьем немца насмерть или близко к этому. И армия, в которой с вами служим, вроде бы храбрая армия, ни врага, ни трудностей, ни мороза не боится, идет вперед. А газета в ней трусливая. И я бы не сказал, что всегда так было, – при прежнем редакторе газета лучше была. Хоть и на повышение его забрали, но жаль! А новый – черт его знает! – три раза вызывал его и тыкал носом в очередную кузьма-крючковщину, клал рядом оперативную сводку, как говорится, с документом в руках уличал – соглашается, не спорит: так точно! А завтра опять за свое. Даже сомнение берет: по первому впечатлению – тюфяк, а гнет свою линию! Наверно, выслушав твой выговор, идет прямо от тебя еще к кому-то, а там ему говорят: «Не обращай внимания, делай, как делал…» Уж не к вам ли он после меня ходит, товарищ полковой комиссар?

Серпилин улыбнулся прямо в лицо Бастрюкову невеселой улыбкой. Он слишком хорошо понимал: как бы ему сейчас ни ответили на этот прямой вопрос, дело не только в этом вопросе, и не только в ответе на него, и даже не только в этом человеке, сидевшем рядом с ним…

Но Бастрюков воспринял улыбку Серпилина по-своему – как нежелание обострять разговор.

– Да, вопрос острый, – сказал он, в свою очередь полуулыбнувшись. – К кому после вас наш редактор ходит? Такой вопрос надо на Военном совете ставить.

– Вы так думаете? – перестав улыбаться, спросил Серпилин. – Ну что ж, придет время – поставим.

После этого несколько минут ехали молча.

«Что ж, придет время – поставим, – думал про себя Бастрюков. – Может, на Военном совете, а может, и не только на Военном совете». Он не имел привычки глотать обиды и сейчас, как всегда в таких случаях, как в гранит врубал в свою память весь этот разговор, так же как врубал в нее раньше некоторые разговоры с Захаровым. В этом смысле полковой комиссар Бастрюков со званиями и должностями не считался. Он и обижался и запоминал не взирая на лица. С человеком, с которым говоришь сейчас снизу вверх, судьба может потом свести и так на так и даже сверху вниз… И в память должно быть врублено все, на все случаи жизни.

«Наверное, оттого так распетушился, – подумал он о Серпилине, – что Захаров ему передал о моем намеке на его прошлое. Наверное передал, – мысленно повторил он, тут же врубив и это в свою память в конце списка прегрешений Захарова. – А что? Да, намекал. И не намекал, а напоминал, – привычно нашел он уверенную, круглую, удобную для самочувствия формулу. – Потому что забывать об этом – лишнее. Если даже ничего не сотворит, язык у него все равно длинный, такой язык сам по себе пятьдесят восьмой статьей пахнет». Так молча думал Бастрюков.

А Серпилин с самого начала вспоминал о том, о чем Бастрюков подумал в конце.

«Да, – подумал Серпилин, – при большом желании и старании можно в случае чего и цепочку построить: когда-то сидел за „хвалебные отзывы о фашистском вермахте“ и теперь, спустя шесть лет, гнет ту же линию: редактора газеты шельмует. Да, при желании и старании в подходящий момент можно и так. А этот, скорей всего, и захочет и постарается. Хотя, может, и ошибаюсь».

И, вдруг с болью вспомнив о сыне, спросил неожиданно:

– У вас, полковой комиссар, дети есть?

Спросил, потому что подумал: «У меня, вот у такого, какой я есть, сын получился такой, что пришлось насильно гнать на фронт. А у этого, интересно знать, – какие и где, если существуют?»

– Есть. Два сына и дочь, – нехотя ответил Бастрюков. Как всегда, когда не он сам, а кто-нибудь другой первым нападал на него, он искренне считал себя несправедливо задетым.

– Где они?

– В армии.

– И дочь?

– И дочь, – все так же хмуро и односложно ответил Бастрюков. Его семья всегда была той частью его жизни, которой он не любил касаться в разговоре с неприятными ему людьми, да и вообще не любил касаться.

«Да, – подумал Серпилин, – у него все трое на фронте. А у меня так до сих пор и неизвестно где. „Яблоко от яблоньки“, „сын за отца не отвечает“… все это так, слова. И ясности в жизнь они вносят мало, особенно в наше время и в нашу жизнь». И, подумав об этом и еще раз мысленно повторив привычно застрявшую в памяти фразу «сын за отца не отвечает», вдруг как камень в самого себя бросил: «А отец за сына?» И было это так неожиданно, что на секунду даже показалось, что спросил вслух.

Он отвернулся от Бастрюкова и стал смотреть в окно машины, ожидая, когда начнутся те за последние дни взятые места, где он еще не был. Вот здесь, налево, в этих красных кирпичных развалинах, был временный наблюдательный пункт армии, здесь они сидели четыре дня назад, а потом, под вечер, немного проехали с Батюком туда, куда едут и сейчас, осматривали занятое в тот день. А за этим уже начиналось известное ему только по картам и донесениям. Там, впереди, на развилке дорог, идущих в Сто одиннадцатую и Сто седьмую, должен ждать маяк от Пикина.

Так оно и есть. Прямо на дороге, на открытом месте, стоит «эмка», и около нее знакомая фигура ординарца Пикина – старшины Пчелинцева.

Увидев подъезжавшую машину, старшина вгляделся и поднял руку. Серпилин еще издали увидел, как он улыбается, улыбнулся в ответ и на ходу открыл дверцу.

– Здравствуйте, товарищ генерал, – радостно вытянулся около машины Пчелинцев.

– Здравствуйте, Пчелинцев. – Серпилин протянул руку. – Давно ждете?

– Пять минут, товарищ генерал. Товарищ полковник Пикин извиняется, что вас лично не встретил: бой идет.

– А если б он меня встретил, я бы ему взыскание дал, – усмехнулся Серпилин пикинским церемониям, от которых уже начал отвыкать.

– Разрешите ехать впереди? – спросил Пчелинцев.

– Скажите водителю, пусть едет впереди, – сказал Серпилин, – а вы со мной сядьте. Хочу про начальство расспросить, как оно живет.

Пчелинцев побежал к первой машине и, вернувшись, выжидательно остановился. Думал, что Серпилин пересядет вперед. Но Серпилин подвинулся на заднем сиденье.

– Лезьте!

– Неудобно, товарищ генерал, разрешите…

– Лезьте! – повторил Серпилин. – Мне головой крутить – себе дороже.

Пчелинцев сел бочком, чтобы не теснить начальство, и захлопнул дверцу. Машина тронулась.

– Как полковник Пикин живет, не раздобрел с тех пор, как от меня избавился?

– Наоборот, товарищ генерал, работы у него знаете сколько, – сказал Пчелинцев с той особенной интонацией, которая бывает у адъютантов, считающих, что именно их начальник, на каком бы месте ни находился, все равно – всему делу голова.

Пчелинцев, бессменный ординарец Пикина с начала летних боев, был сравнительно молодой, тридцатилетний человек, по образованию землемер. Он великолепно знал топографию, читал карту и по чистой случайности попал на фронт, пройдя мимо офицерских курсов. Да и на фронте мог бы давно стать офицером, если бы не Пикин, который, заполучив его в ординарцы летом, в неразберихе, с тех пор не отпускал от себя. По должности Пикину не было положено адъютанта в офицерском звании, и он, по сути приобретя себе адъютанта в лице Пчелинцева, довел его до звания старшины, а дальше придержал – ожидал, когда переменится его собственное служебное положение.

– Как сегодня воюете? – Серпилин взглянул на Пчелинцева и подумал, что все же Пикин не прав в отношении этого человека, – уже давно можно было получать от него больше, чем он дает.

– Туманян сегодня с утра хорошо пошел, и Цветков неплохо. Ровненько, но крепенько, как вы всегда говорили: Цветков есть Цветков.

И Серпилин невольно улыбнулся этой присказке, уже ставшей для него воспоминанием.

– А вот и наши места пошли, – весело сказал Пчелинцев.

«Наши места» начались с развороченных немецких танков, стоявших впритык к самой дороге. Вернее, не они стояли у дороги, а наново наезженная по снегу дорога огибала их.

– Приехали. – Пчелинцев выскочил наружу, когда машина еще тормозила.

– К кому привезли? – спросил Серпилин, увидев среди развалин у темневшего входа в подвал автоматчика, кажется, знакомого.

– К Пикину.

– А где командир дивизии? – Серпилин еще заранее решил, что, учитывая привходящие обстоятельства, к первому явится именно к Кузьмичу. Решил, но расчувствовался, когда въехал в расположение «своей дивизии», и забыл сказать Пчелинцеву, а тот, конечно, подвез прямо к Пикину.

– Генерала нет, еще с ночи в полки уехал, – сказал Пчелинцев, как о привычном.

– Ну что ж, зайдем к Пикину, узнаем, где командира дивизии искать. – Серпилин повернулся к вылезшему вслед за ним Бастрюкову: – Зайдемте к начальнику штаба, узнаем обстановку.

– Мне в политотдел дивизии надо, товарищ генерал, – сказал Бастрюков.

– В политотдел – это обратно. Развернитесь и поезжайте туда, где – видели? – «эмочка» у дороги стояла, – сказал Пчелинцев. – Это Бережного «эмочка», как бы он тоже в полки не уехал.

– Разрешите отбыть? – козырнул Бастрюков.

– Вам видней, – сказал Серпилин и, расставшись с Бастрюковым, надолго забыл о нем.

Пикин обосновался в одном подвале с оперативным отделом. В подвале было дымно, топилась железная печка.

Пикин вышел навстречу Серпилину из дыма, и они обнялись.

– Ишь явился, как архангел из облаков, – сказал Серпилин. – Дымище у тебя такой, что глаза ест.

– А мы привыкли, радуемся, что тепло, – сказал Пикин.

– Чем топите?

– Всем, чем придется, включая немецкие зимние боты, они у них из прессованной соломы: если распотрошить, воняют, но горят.

Они прошли в угол подвала, где у Пикина стоял стол с рабочей картой и телефоном, а позади стола, как всегда, раскладная койка. Койка была знаменитая, хорошо известная Серпилину. Называлась она «Гинтер», по имени фирмы, и состояла из комбинации складной койки и походного сундука – все один предмет. «Гинтер» был подарен Пикину родителями еще перед той германской войной, в день выпуска из юнкерского училища, и как этот «Гинтер» сохранился за две войны, был секрет Пикина. Итак, позади стола стоял «Гинтер», а над «Гинтером» висел ковер – подарок жены. Пикин улыбнулся молчанию Серпилина, разглядывавшего его, пикинский, неизменный при любых случаях жизни уют и сказал:

– Так точно, все по-прежнему.

Но Серпилин преодолел желание поговорить по душам с Пикиным и вместо этого спросил:

– Где командир дивизии?

– Звонил от Колокольникова, что поехал к Цветкову… Расстегнитесь хотя бы.

– Нет, я тоже прямо туда поеду. Ознакомь с обстановкой, какие изменения. – Серпилин сразу дал понять, что и о состоянии командира дивизии, и о сложившихся в дивизии отношениях не считает возможным осведомляться ни у кого раньше своей встречи с Кузьмичом.

Пикин доложил обстановку. Больших изменений по сравнению с последним донесением не произошло. У Туманяна, в центре, за последний час заколодило, а на правом и левом флангах – у Колокольникова и Цветкова – продвижение продолжается. Пикин показал на карте, куда, согласно последнему донесению, вышел Цветков. Полоса, еще удерживаемая немцами между передним краем 62-й армии и передним краем Цветкова, казалась совсем узкой.

– Ниточка, – сказал Пикин.

– По карте так, – сказал Серпилин, – посмотрим, как в натуре. – Это было обычное присловье Серпилина перед тем, как ехать вперед, и от обычного присловья Пикину на секунду показалось, что все у них по-прежнему: он с утра докладывает обстановку, а Серпилин едет в полки, смотреть, «как в натуре».

Серпилин надел шапку.

– Проверь, почему у Туманяна заколодило. Позвони, если надо, Казанцеву, попроси авиацию. Пусть дополнительно там перед Туманяном все, что требуется; обработают. Еще по старинке забываете, что имеем такую возможность. И несете лишние потери.

– Есть проверите – сказал Пикин. – Закусывать вам не предлагаю. Рассчитываю, что у нас пообедаете.

– Расчет, Геннадий Николаевич, у тебя в основном верный, как все твои расчеты, – сказал Серпилин. – А будут коррективы – позвоню от Цветкова. Машины мне не давай, поеду на своей. Офицер связи от полка здесь?

– Здесь. Но я Пчелинцева дам.

– А зачем мне Пчелинцев? Давай офицера связи. Он обязан лучше всех дорогу в полк знать. А если нет, значит, непорядок в дивизии, и мне, как поверяющему, – кусок хлеба. – Серпилин улыбнулся, но в словах его проскользнула жесткая нота. Он терпеть не мог, когда ему что-нибудь навязывали даже из лучших побуждений. А побуждения на этот раз могли быть и не самые лучшие: Пчелинцев поедет и станет неотступным свидетелем всех встреч и разговоров, в том числе и с командиром дивизии, а потом – свой человек! – вернется и расскажет. Любопытство понятное, но удовлетворять его нет причин. – Кстати, до каких пор Пчелинцев будет у тебя в ординарцах пастись?

– Сам не хочет от меня уходить.

– А все же? – спросил Серпилин.

Пикин сердито посмотрел на него.

«А чего ты спрашиваешь меня, когда переменится положение Пчелинцева? Лучше б сказал, когда переменится мое положение. Это теперь ведь и от тебя зависит», – говорил его взгляд.

– Чему я его около себя научил, – вслух сказал Пикин, – на курсах младших лейтенантов не научили бы.

– Это все так, – сказал Серпилин, но не продолжил фразу, про себя подумав: «Так, да не так. Многому ты научил его около себя, а желанию ходить по войне своими ногами, не держась за подол начальства, не научил. Люблю тебя, долговязого, и высоко ставлю. А раз так – всякое лыко в строку. У другого бы этой соринки в глазу не заметил, а у тебя вижу…»

До Цветкова добрались быстрее, чем Серпилин предполагал. Офицер связи знал дорогу назубок.

Цветков продолжал двигаться. Даже НП его оказался не на том месте, где был полтора часа назад, когда офицер связи ехал в дивизию, а дальше метров на триста, в других развалинах. Там, на НП, Серпилин и встретил командира дивизии.

Хотя со времени назначения Серпилина начальником штаба он три раза видел Кузьмича на совещаниях, да и дивизию в свое время сдавал ему лично, но Кузьмич сейчас, когда встретились и поздоровались, вдруг вспомнил их первую встречу, как будто она была самой важной.

– Помните, вместе в «Дугласе» на Донской фронт летели?

Серпилин кивнул. Может быть, и не такой существенной была эта встреча, но ему тоже запомнилась: несколько часов сидели рядом на железной скамейке, выпили «тархуна» и поделились харчем – что у кого было. Тогда, в полете, Серпилин был неразговорчив, молчал и слушал. Смерть жены всю дорогу не выходила из головы. Как этот человек будет командовать дивизией, Серпилин тогда не брался себе представить, почувствовал только, что человек этот из тех, что в пристяжных не балуются, а хорошо ли, худо, но тащат коренником. «А теперь вот приехал решать его судьбу», – подумал Серпилин, глядя на Кузьмича, не производившего с первого взгляда впечатления больного или обессиленного человека.

Цветков доложил о последних событиях на фронте полка и предложил понаблюдать за полем боя больше для порядка, чем из необходимости, потому что бой уже втянулся на окраину города и плохо просматривался.

Но Серпилин терять на это время не стал и, прислушавшись к бою, спросил у Цветкова, много ли там, впереди, работает у него орудий на прямой наводке.

Цветков доложил, что все полковые и приданные два дивизиона – все там, впереди, в боевых порядках пехоты.

Серпилин удовлетворенно кивнул и отпустил его:

– Занимайтесь своими делами.

Кузьмич взял Серпилина об руку и, выйдя с ним из перекрытой рельсами ниши, где был теперь наблюдательный пункт, а раньше – притвор разбитой вдребезги церкви, пошел вдоль стены и остановился шагах в пятнадцати, рядом никого не было. Над головой – небо, но полукругом выложенные и метра на два от земли уцелевшие стенки прикрывают от ветра.

– Федор Федорович, – сказал Кузьмин, – раз нас бой в церкву загнал, давай как на исповеди: отстранять меня прибыл?

– А это от твоего состояния здоровья зависит и больше ни от чего!

– Больше ни от чего?

– Ни от чего, – повторил Серпилин. – А ты сегодня ночь спал?

– Не спал. Ждал. Он еще к утру приказ обещал прислать. Не спал. Надо о бое думать, а я о себе. Отбрасываю – и не могу. Среди ночи в полки уехал, так и не лег.

– А теперь ты – как на духу, – сказал Серпилин. – Что со здоровьем?

– Здоровье мое неважное, – признался Кузьмич. – Но вчерась не хуже, чем в другие дни, было. Просто переходил, поспешая за командующим, а он весь день, как на грех, бегает, словно ему земля пятки жгет. Вот и вышло. Думал, перетерплю, пока не уедет, а не вытерпел.

– А как сегодня?

– Сегодня, как и в другие дни, терплю. Потому что нахожусь в своей воле, берегу себя. Где стою, где присяду…

– Да уж ты бережешь себя, это видно. – Серпилин усмехнулся.

– А я из штаба боем командовать не могу. Такая моя привычка. И если бы по болезни не мог ее соблюдать, сам бы попросился: везите в госпиталь! С ночи поехал, думал, коли отстранять будет, пущай в полках ищет. Окину последним взглядом передовую, хоть в одном полку, а с людьми прощусь. А все же стало ему за вчера совестно или нет? – имея в виду Батюка, вдруг спросил Кузьмич.

– В это не вхожу, – отрезал Серпилин, не желая, прибыв в дивизию по поручению командующего, отделять себя от него в дальнейшем официальном разговоре. – Учитывая ваше состояние здоровья, решено с заместителем больше не тянуть, дать вам сегодня же.

– Ну что ж, если, по-вашему, надоть, ваша воля. А то, может, обождете? Я после конца боев свет застить не буду, сам в госпиталь лягу. – В словах Кузьмина слышалась неостывшая, глубокая обида на Батюка.

– Поручено обсудить с вами кандидатуру. Как смотрите на полковника Артемьева?

– Возражений не имею, – сказал Кузьмин и вдруг спросил: – А заместитель как, с перспективой?

«А какая тебе разница, раз ты и так в госпиталь ложишься?» – чуть не вырвалось у Серпилина.

– Пока не думали об этом, – сухо сказал он, – а в принципе – офицер с перспективой.

Но оказалось, что Кузьмин имел в виду не то, о чем подумал Серпилин.

– А я не про принцип. Я про дивизию. В ней готовый комдив имеется – Пикин. Думаешь, ему легко от такой чехарды? Люди через него в комдивы сигают, а он только плечи подставляет.

«Так вот, оказывается, о ком ты хлопочешь!» – с теплым чувством в душе подумал Серпилин. И сказал вслух, что с высокой оценкой Пикина согласен, но дальнейших перспектив не знает. Пока – бои. И надо надеяться, что до конца боев все в дивизии будут живы-здоровы и на своих местах.

– Да. Пока бои… живы… здоровы… – задумчиво сказал Кузьмич.

Сказал и вопросительно посмотрел на Серпилина.

Разговор, из-за которого отошли сюда, в сторону от Цветкова и его стереотрубы, был закончен – можно возвращаться.

Цветков присел на битый кирпич, скинул варежки и, положив на планшет карту, делал на ней пометки красным карандашом. Телефонист стоял рядом и держал трубку – обе руки у командира полка были заняты.

– Ясно… Понял… – быстро говорил Цветков в трубку. – Ясно… Понял. Действуйте. Сейчас к вам приду. – Он увидел подошедших Серпилина и Кузьмича, поднялся.

– Как дела, Виктор Павлович? – спросил Серпилин.

– Еще немного продвинулись, – сдержанно сказал Цветков, хотя по лицу его чувствовалось, что дела идут хорошо, даже очень хорошо, но это у него была старая привычка: прежде чем дело не кончено и донесения не проверены лично, с докладами не спешить.

– А все же как? Рассчитываете первым соединиться? – спросил Серпилин.

Вопрос был прямой. Но Цветков замялся: слишком уж не любил говорить о чем-нибудь наперед.

– Мало на что он рассчитывает, – сказал Кузьмич раньше, чем Цветков собрался ответить. – У него сосед тоже насчет этого умом раскидывает. Такой армянин самолюбивый – своего не отдаст!

По его голосу чувствовалось, что он поддразнивает Цветкова, но Цветков одинаково не признавал шуток ни когда дела шли плохо, ни когда шли хорошо. Он поморщился, словно ему пощекотали в носу, и попросил разрешения уйти в первый батальон, поскольку этого требует сложившаяся обстановка.

– Ладно врать-то, – сказал Серпилин. – Скажи откровенно: не любишь, когда у тебя начальство трется, и никогда не любил. Вот и хочешь скрыться от нас в батальон. Поэтому у тебя и обстановка там вдруг так сложилась, что ты потребовался.

Цветков стоял и молчал. Не умел попадать в тон начальству, когда оно шутило. Тяготился и ждал ответа по существу, который должен был дать не Серпилин, а командир дивизии.

– Что ж, топай, раз те приспичило, – сказал Кузьмич, – ты командир полка, тебе видней.

– Товарищ начальник штаба армии, разрешите выполнять приказание командира дивизии? – Цветков чуть-чуть, на несколько градусов повернулся к Серпилину и напряженно, даже строго поглядел ему прямо в глаза.

– Выполняйте. – Серпилин проводил взглядом Цветкова и сказал Кузьмичу:

– Отправили его документы на присвоение звания полковника. Ждем. Дальнейшее зависит не от нас. – И вдруг, вспомнив, добавил: – А у себя вчера очередные звания присвоили двум вашим комбатам – Хлынову и Синцову. Этот уже после меня в дивизию пришел. Но когда ставил подпись, смотрю – фамилия и инициалы знакомы по другим временам. Затребовал личное дело, и оказалось – мой, воскресший из мертвых! В сорок первом из окружения выходили. При случае передайте привет.

– Это комбат неплохой, – сказал Кузьмич, – из числа сильных.

– А в сорок первом вначале был телок телком, – усмехнулся Серпилин. – Я, пожалуй, поеду. В штаб дивизии не думаете возвращаться? Поберегли бы здоровье, чтобы тот вопрос, который сегодня закрыли, опять сам собой не открылся.

– Ну что ж, все под богом ходим, – сказал Кузьмич, – судьба моя ретивая, но я люблю ей ходить наперерез. Разрешите вас проводить и остаться.

Серпилин знал, что не дать проводить себя до машины все равно не удастся, и поэтому не стал спорить, когда Кузьмич пошел с ним к машине, стоявшей невдалеке под прикрытием других развалин.

Залп шестиствольных минометов застал их, едва вышли на открытое место. Две мины разорвались слитно и так близко, что оба едва успели упасть на землю. Две, а за ними сразу еще три, оборвав новым грохотом жужжание летевших над головой осколков.

– Цел? – спросил Серпилин лежавшего рядом Кузьмина.

– Живой.

Они не вставали, потому что ждали шестого, запоздавшего разрыва. Но разрывов больше не было.

– Встаем, что ли? – Кузьмич переждал еще с полминуты. – Теперь навряд ли ударят.

Серпилин встал и, отряхивая полушубок, сказал ненатурально спокойным голосом:

– Отвык за последнее время. – И, услышав свой голос, усмехнулся. Усмехнулся тоже ненатурально, через силу, потому что чувство пережитого страха еще не прошло.

От наблюдательного пункта к ним бежал перепуганный адъютант.

– Товарищ генерал, не задело? – обратился он к Кузьмичу и потом с теми же словами – к Серпилину: – Не задело, товарищ генерал?

– Не задело, – сказал Кузьмин, – зря немцы из последнего тратились. Лях их знает, когда и по каким целям бьют! Напоминают о своем существовании…

– Да, – вдруг сказал Серпилин, случайно поглядев в сторону и увидев всего в трех метрах от них торчавший изо льда хвост стабилизатора неразорвавшейся мины. – Вот она, шестая. Наша с вами несостоявшаяся братская могила.

Кузьмич посмотрел на мину и ничего не ответил. Он стоял рядом и тревожно наступал на ногу, пробовал ее там, внутри валенка.

– Что? – спросил Серпилин.

– Разбередил малость, когда падал, – поморщился Кузьмич, – поторопил фриц.

– Поехал. Не провожайте. Пусть ваш адъютант проводит, – решительно сказал Серпилин, пожал руку Кузьмичу и, не поворачиваясь, пошел к своей «эмке».

– А мы с Ченцовым было подумали, убило вас, – сказал ординарец Птицын, когда Серпилин подошел к машине.

«Неужели и меня так же от страха перекосило?» – поглядев на него, подумал Серпилин и полез в машину.

Шофер, ничего не говоря, нажал стартер. Каждый переживал по-своему; этот спешил уехать.

– Смотрим, дым растаял, а вы не встаете, – сказал Птицын. – Уже побежали было, а вы поднялись, мы и не подошли.

– Ну и правильно, – сказал Серпилин.

– Не пущу вас больше одного ходить, – сказал Птицын. По лицу его было все еще видно, как он перепугался.

Отъехав полкилометра, увидели шедшую навстречу «эмку». «Эмка» остановилась, и из нее вылез Бережной.

– Здравия желаю, товарищ генерал! – сказал Бережной. – Спешил, думал вас в полку нагнать. Пикин, черт его дери, не сразу сказал мне. Можно вас обнять?

– Ты что, меня за девицу считаешь? – улыбнулся Серпилин.

– А их-то я сроду не спрашивал, – сказал Бережной, уже обнимаясь с ним.

Потом, отпустив и понизив голос, спросил:

– Федор Федорович, можешь сказать на откровенность, ради чего приехал? Отстранять его или оставлять?

– Не понял вашего вопроса, товарищ полковой комиссар, – сказал Серпилин громко и строго, и только в уголках его прищурившихся глаз была видна усмешка, менявшая смысл ответа.

– То есть могу считать, что такого вопроса больше нет? Правильно понял?

– Вы правильно меня поняли, товарищ полковой комиссар, – подтвердил Серпилин и добавил: – Прощай, Матвей Ильич, еду. Времени совершенно нет.

– Все торопимся, торопимся, – сказал Бережной. – Хорошо хоть на дороге поймал тебя. Как на грех, свое начальство на голову свалилось!

– А я тебе это начальство как раз и привез, – сказал Серпилин. – Имел приятную беседу по дороге…

Бережной вопросительно посмотрел на него, но Серпилин ничего не добавил. Только спросил:

– А где он?

– За мной едет.

– А куда?

– Куда сам захочет. Во все три полка, заявил, должен попасть сегодня.

– Да, быстрый, – сказал Серпилин. – Прощай. Окончательно некогда.

– Все торопимся, торопимся… – еще раз сокрушенно повторил Бережной, пока Серпилин садился в «эмку».

Только разъехались, как сзади послышались новые разрывы мин. Серпилин на ходу открыл дверцу и, нахмурившись, посмотрел назад. По расположению Цветкова опять били немецкие шестиствольные, только левей, чем в первый раз.

Серпилин захлопнул дверцу и через сотню метров, только что миновав развилку, где, как ему объяснил по пути сюда офицер связи, вправо уходила дорога к Туманяну, увидел еще одну «эмку», ехавшую навстречу.

Почти все переднее сиденье в ней рядом с шофером заполнял белый полушубок, и, пока «эмки» разъезжались, Серпилин видел лицо Бастрюкова – крепко сжатые губы и напряженно, безотрывно смотревшие вперед глаза.

«Сделал вид, что не заметил меня, – подумал Серпилин. – Интересно, куда он сейчас поедет: к Туманяну или к Цветкову?» И, повернувшись, посмотрел назад. «Эмка» с Бастрюковым остановилась на развилке и повернула к Туманяну. На горизонте, у Цветкова, на бледном небе еще плавал дым от недавних разрывов. «Может, его этот залп напугал?» – подумал Серпилин, вспомнив напряженные глаза Бастрюкова.

Сказав Бережному, что времени окончательно нет, Серпилин немного покривил душой в пользу Пикина. Выкроить полчаса на обед все равно где-то надо, а Пикину это уже обещано.

Пикина он застал стоящим у телефона, можно сказать, навытяжку, как будто мимо него знамя проносят. Значит, вскочил по случаю какого-нибудь выдающегося донесения – есть у него такая привычка.

Увидев Серпилина, Пикин покосился, но позы не переменил.

– Соединились! – сказал он, прикрывая трубку рукой и продолжая слушать.

– Есть донести командующему… есть донести… – И прервал сам себя: – А начальник штаба армии рядом со мной находится. – И передал Серпилину трубку.

– Товарищ генерал, – услышал Серпилин счастливый голос Кузьмича. – Только что донесение получил: Цветков с Шестьдесят второй соединился! Сейчас сам иду туда с Бережным.

Серпилин сказал «поздравляю», потом вспомнил о словах Батюка, поздравил еще и от его имени и положил трубку. И, когда положил, почувствовал непреодолимое желание посмотреть своими глазами, как и где соединились с Шестьдесят второй. Но усилием воли удержал себя, подумав о других делах, более необходимых сейчас, чем его личное присутствие там, где соединились с Шестьдесят второй.

– Обед готов, – сказал Пикин, – думаю, что по такому случаю…

– По такому случаю придется обед отставить, – сказал Серпилин. – Раз немцев надвое разрезали, будем теперь, согласно планам, на север поворачивать… Наметки, конечно, уже есть, но наметки наметками, а работы у меня сейчас будет…

Он не договорил: Пикину все это и так должно быть понятно.

– Так и не поговорили, – вздохнул Пикин.

– Ошибаешься. Разговор все же к тебе есть, хотя и короткий. Когда был у Цветкова, нас с комдивом чуть «ванюшами» не накрыло. Но не в нас суть, а в том, что обратно ехал – опять залпы. Видимо, не все перед собой разведали, не все засекли.

– Всего не засечешь, – сказал Пикин.

– Но стремиться к этому надо. А я такого стремления пока у вас не вижу. Если б ваша артиллерийская разведка получше работала, возможно, уже доискались бы до этих «ванюш», вывели их из строя… А не способны вывести сами, дали бы наверх заявку на тяжелые калибры. Начальство, конечно, больше любит тех, кто у него меньше просит. Но это еще не вся доблесть, чтоб тебя начальство любило.

– А я любви начальства не ищу, – обиженно сказал Пикин.

– Не ищешь, а выходит так, словно ищешь! Конечно, сегодня, раз соединились, считается, что вы именинники! Но на будущее учти. И командующий артиллерией пусть учтет. И комдив. Передай обоим мое недовольство.

– Слушаюсь.

Серпилин посмотрел на вытянувшееся лицо Пикина.

«Ничего, съест! А вот такую обиду – чтоб не от тебя узнал, как все решилось в дивизии, – наносить ему нельзя. Это другое дело!»

– Про то, о чем говорил мне по телефону, принято решение пока оставить у вас все, как есть. И в замы по строевой дать от нас Артемьева. А теперь, когда уже принято, скажи, как считаешь лично ты?

– Не знаю, как Кузьмич при своем здоровье довоюет, – сказал Пикин, – но лично я принять от него дивизию в такую минуту был бы не рад.

Серпилин посмотрел ему в глаза и крепко стиснул руку – и за то, что сказал, и за то, как сказал, и за то, что остановился на этом, не стал больше ничего спрашивать.

Всю обратную дорогу Серпилин перебирал в памяти то уже заранее обдуманное и частично обговоренное, что предстояло делать по армии в связи с новой обстановкой: после рассечения немцев на группы – северную и южную.

Конечно, чего от себя прятаться, – рад, что все-таки не какая-нибудь другая, а именно бывшая твоя дивизия первой соединилась сегодня! И, снова вспомнив о ней как о своей, увидев огорченное лицо Бережного, повторявшего «все торопимся, все торопимся…», и лицо Пикина, по сути сказавшего то же самое, что и Бережной: «Так и не поговорили…»

Оба, конечно, правы. А хотя – и правы и не правы. Когда жили вместе, в дивизии, тоже торопились и не все друг другу договаривали – сил не хватало. И так оно и будет всюду и со всеми, где бы и с кем ни служить, до самого конца войны. Будем и торопиться, и не договаривать, и жалеть потом, и снова торопиться, и снова не договаривать…