Семь
Это был «мой домашний» телефон. Я даже удивился. В трубке голос Германа. Мне в первый раз звонили по московскому телефону, а не на вахту в общаге. Он сказал, что придет. Они с Соней жили почти рядом, на «Тимирязевской». Я объяснял дорогу, а потом решил встретить, чтобы он не заблудился. Подождал немного и вышел. Прошел мимо этой брошенной, заснеженной «Волги», возле нашего подъезда. Начиналась метель. Над фонарями шипел, шуршал и клубился огромный снежный шар. Легковые машины, грузовики, трамваи, освещенные светом своих фар, светом фонарей, под густым снегом казались маленькими, игрушечными. Снег не был виден в темноте, но от снежинок у меня чесалось лицо. Зашел в магазин, вздохнул в свободном от снега пространстве, купил пельмени. Ждал Германа напротив кинотеатра «Байкал», но он появился с другой стороны, из-за угла магазина, шел, как всегда чуть склонившись набок. Карман старой куртки, в которой он еще в институт ходил, оттягивала большая бутылка «Мартини». Я смотрел, как он идет, как бутылка тянет карман, и мне так стало жалко нас, всех приезжих в Москве.
– А я без машины, мужик. Меня лишили прав. У тебя нет прав?
– Какие права, Герман, смеёшься, что ли?
– А, ну да.
Он сел в кресло, смущенно осматривался. Я поставил пельмени.
– Так, мужик, я должен тебя предупредить, – он приподнялся, и подлокотник кресла остался в его руке. – Это клей ПВА нужен. Берешь ПВА и клеишь, – он установил подлокотник на место, и стукнул кулаком. – Значит так, я скоро напьюсь и скажу тебе: давай блядей позовем? А ты мне скажи: так, мужик, успокойся, не надо блядей.
– А как я пойму, что ты напился, Герман?
– На самом деле я и так уже пьян. Значит так, я скажу: давай блядей позовем, и еще начну по поводу и без повода говорить «цимес». Как услышишь «цимес», все, значит, я готов. Соня уже знает и смеется надо мной, особенно когда я хочу скрыть, что бухал.
– Ясно.
– Нет, я не буду, ты ешь сам, я дома поел.
– Ну, смотри, Герман.
– С Соней поругался. Пашку жалко, маленький еще, не понимает.
Было удивительно слышать это от Германа, он всегда скрывал все своё.
– Пашка меня поймет, конечно, но это сколько времени ждать придется?
Потом, как всегда, вспоминали общагу, и он говорил, что всех там имел, кого хотел.
Мне было радостно, что он пришел в такой тяжелый вечер, и я могу быть гостеприимным, приятно, что он смущенно осматривался, и даже приятно было, что он поссорился с Соней, и я от счастья льстил ему.
– Все-таки трудно мне понять женскую психологию, Герман.
– Я даже Корзунскую имел!
– Да ты что?!
– Ей-богу! Она у меня в рот брала.
– Дану?
– Точно тебе говорю, причем сама, точно тебе говорю!
– Корзунская?!
– Вот ей-богу! Я даже жениться на ней хотел.
– Слушай… да-а. Удивительно! Даже представить себе не могу.
– Причем весь цимес в том, что она сама от этого кончила, такое я видел первый раз в жизни.
– Кончила, когда в рот брала? Испытала оргазм, от того что…
– По идее, любое место, где есть слизистая, при трении может вызывать оргазм.
– Даже ноздри?!
– И ноздри, но это если только мизинцем трахать, что ли? А потом Соня появилась, и было полное ощущение судьбы… Пашку жалко.
– Представляешь, Герман, точно такой же ковер с оленями висел у нас дома, в деревне.
– Да-а, точно. И у нас, ну там, дома, у бабушки в спальне, – он покачал головой и засмеялся. – Давай выпьем, брат.
Мы выпили. Было приятно молчать и чувствовать общность.
– А давай блядей позовём? Сюда можно?
– Герман, ты же сам говорил.
– Так, мужик, не пизди, ничего я не говорил!
Скулы приятно отяжелели, казалось, что губы набухли и вывернулись. В ногах появилась легкость, и руки летали рядом с телом, будто сами по себе. Я осмотрелся, не узнавая комнаты. Герман тоже осмотрел комнату.
– Газет нет? «МК» или «Из рук в руки» хотя бы? Там объявления насчет досуга.
Я искал. Даже заходил в пещеру, блуждал по коридорам, составленным из старых шкафов и шифоньеров.
– Это смешно, Герман! Нет ни клочка. Вот, правда, какая-то строительная газета.
– Не то, тут только про евроремонт объявления… Мне тоже надо ремонт делать. Придется на Тверскую ехать.
– Да ладно, не надо, Герман. Потом как-нибудь.
– Я же органайзер с собой специально взял, – сказал Герман. – А денег нет, придется домой ехать за деньгами.
Мне было так неловко, что у меня мало денег, что я вдобавок ко всему ему еще и должен. Я достал припрятанную бутылку шампанского.
– Новый год же наступил, Герман!
– Да, на горло.
Мы сидели и пили шампанское. Так хорошо было в комнате. Я думал, что он расхотел уже. Иногда в окно задувало, и на секунду был виден вал снежинок у черного стекла. Неужели расхотел?
– А она в очках у тебя в рот брала или нет?
– Кто?
– Ну ты говорил, что Корзунская у тебя брала?
– Не помню, сняла, наверное? Даже я не ожидал от нее, конечно… Ну, что, пойдем?
– Пойдем! – сказал я.
Странная неподвижность столбов, бетонных заборов. Прошли мимо брошенной «Волги». Дул какой-то мягкий, словно бы южный ветер.
– Тепло как! – крикнул я, отворачивая от ветра лицо и отплевывая снежинки.
– Тепло, ёптыть! – Герман почти пополам согнулся. Очки залепило снегом, он их снял, протер и нацепил, снова залепило, снял и несколько раз промахивался мимо кармана.
У меня был кураж. И я все оглядывался, чтобы найти какое-то приключение, чтобы развеселить еще кого-нибудь, но вокруг было тугое полотно снега, как на хлопчатобумажном комбинате.
Остановилась маленькая машинка, вся залепленная снегом. Герман договаривался с мужиком и предлагал какие-то бешеные деньги.
– Это дорого, Герман, – дергал я его за рукав.
– Так, молчи, мужик! – сказал он. – Ну что, поедем, командир?!
Мы сели. Было уютно. Хрустели, скрипели и пищали дворники стеклоочистителя.
– Герман, ты что так дверью хлопаешь? У тебя дома холодильника нет? – смеялся я. – Так всегда говорят, да, товарищ? – спросил я у водителя.
– Просто двери тяжелые, – буднично сказал он.
Мы приехали. Герман вышел из машины и канул в снег. Сидели в тишине, под фонарем. Вокруг снежинки и тени от снежинок. Шорох вдоль бортов и на крыше.
– На Тверскую собрались! – сказал я.
– Понял уже.
– Это какой-то капитализм, бля!
Водитель закурил.
– Можно, я тоже? – и я закурил с невероятным наслаждением.
Появился Герман почему-то со своей собакой спаниелем. Он смотрел прямо на нас и не видел. Собака жалась у ног. Водитель моргнул фарами.
– Генка, в машину!
Генка был мокрый, с коротким и теплым язычком.
– Сказал, пойду с Генкой гулять. Всё, поехали, – сказал Герман, сурово блестя очками в темноте.
Проехали мимо старинного круглого здания, слева парк, справа Тимирязевская академия, это место всегда казалось мне мрачным и страшным, каким-то обособленным в Москве. Дорога была пустая. Впереди клубились снежинки, вспыхивали и бросались из стороны в сторону вслед за световыми раструбами.
– А я же из Алматы приехал, совсем недавно! Там вообще света нет, горячей воды, газ подают только на несколько часов в день, прикиньте? – я говорил так, будто Герман с водителем были незнакомые мне люди.
«Неужели мы купим проститутку?!»
– Она была актрисою и даже за кулисами играла роль а… – приятно светила в темноте панель автомагнитолы, и звучал голос певца.
– …а мы его по морде чайником, а мы его по морде чайником, а мы его… Раздумываете, кому что подарить? Начните с Нескафе Классик… улыбайся с нашим радио… официальный курс доллара не изменился и на завтра составляет пять тысяч семьсот тридцать девять по курсу ММВБ… Че-е-ерный дракон не нарушай счастья за-акон, че-е-орный дракон…
– А вы классно водите машину! Уверенно так. А прикиньте, я один раз ловил частника, до общаги доехать, а остановились менты, ну и подвезли меня. Так я пока с ними ехал, всю свою жизнь вспомнил, родных, и раза три с ними со всеми простился, так они гнали! А всего-навсего какие-то «Жигули», прикиньте!
– Так у них же движок форсированный.
– Лучше вот здесь проехать, я здесь всегда сворачиваю.
Генка, услышав голос Германа, упруго зашевелился в ногах.
Я вольготно развалился, раскинул руки по спинке, широко раздвигал колени и двигал бедрами.
…а ты опять се-егодня не пришла, а я так ждал, надеялся и верил, что… колокола и ты войдешь в распахнутые двери… – на блатной манер пел голос радио.
Головой я понимал всю примитивность мелодии и слов, но сердце откликалось на них и стонало от горя и счастливого предчувствия. «Это же я. Я в какой-то машине. Светятся огоньки. Куда-то еду в снежной ночи, и что-то будет с тобой, Степной барон»?
– Как поедем, от Белорусского?
Свернули в темный переулок и вдруг выскочили и уперлись в гигантскую стену света на Тверской. Повернули и наша машинка, извиваясь, проскользила в черной блестящей витрине. Елка на площади. Её не было видно, только огни фонариков и звезда наверху. Реклама MARTINI и DAEWOO дымилась от снежинок. Торцы сталинских домов подсвечены снизу сильными фонарями, и снег в их свете поднимался вверх, в небо. Разноцветные огни и полосы освещали салон, скользили по нашим головам, по моим синим рукам с надувшимися венами. Иногда Генка вспыхивал, сиял глазами и языком у моих ног и также резко исчезал.
«…что ла-ла-ла колокола, и ты войдешь в распахнутые двери… что ла-ла-ла колокола, и ты…»
– Слушайте, не может быть, это же капитализм какой-то?! – мне приятно было играть простака и наивно удивляться.
– Вот здесь остановись, – сказал Герман.
Генка, услышав голос, перелез к нему на колени. Остановились возле киоска. Кучка девушек.
– Стройся! – повеселевшим голосом крикнул Герман, и они вдвоем с Генкой высунулись из окна.
Широкое лицо толстой деловой женщины.
– Ой, девочки, они с собакой! – весело крикнула она в сторону.
– Ой, какая собачка! Как тебя зовут?
– Генка.
– Да не вас, а собачку.
– Генка!
– Может, вот эту девушку возьмете?
Подошла девушка, нагнулась и выставила отрешенное лицо. Она жевала.
– Нет, так не пойдет.
Герман передал мне Генку и вышел. Он о чем-то говорил с толстой, тепло одетой женщиной. Извивалось и хлопало сорванное рекламное полотнище.
– А она не кусается у вас? – подошла еще одна девушка, она тоже жевала.
Водитель не ответил.
«…что ла-ла-ла колокола, и ты войдешь в распахнутые двери… что ла-ла-ла колокола, и ты…»
– Поехали дальше, – сказал Герман.
Мы тронулись. Я не удержал Генку, и он снова перелез к Герману.
– Вот здесь остановись.
– Вас сколько будет? – спросила другая толстая женщина.
– Трое вместе с собакой.
Она засмеялась.
– У нас девочки только от ста долларов. Вы сколько будете брать?
– Одну.
– Ой, смотрите, собака!
Подошли две девушки. Обе жуют.
– Возьмите нас двоих за сто пятьдесят.
– Генка, тебе нравятся эти? – спросил Герман.
Генка дружелюбно и радостно лизал девушкам руки.
– Может быть, вон ту маленькую возьмете? – вдруг сказал водитель. – Ничего так вроде?
– Где? Эта? Как она тебе, Анвар?
– Не знаю, Герман, сойдет, ты сам смотри.
Герман вышел вместе с Генкой договариваться. Девушки сутуло поднимались из подземного перехода и выстраивались в ряд, закрываясь ладошками от снега и ветра. Им было холодно в легкой одежде.
– Это капитализм. Это капитализм…
– Поехали дальше.
– Смотрите-смотрите, клиенты с собакой! А она у вас тоже будет трахаться, ха-ха?!
– Генка, они тебе нравятся? He-а, не нравятся.
– А чё?
– Он говорит, что ему не нравится!
– Ничё девочки? Чё не берете?
– А тебе как, Анвар?
– Вон та вон ничего, скромная такая, – снова сказал водитель.
Герман промолчал.
– Ой, бляха, Тань, смотри, здесь клиенты с собачкой!
– Ой, какая собачка, а ее можно погладить? Собачка, собачка.
– А она не кусается?
– У нас девочки по сто! Скидок не делаем, даже в честь праздника. Вон ту вон можно взять, Га-ал, подойди сюда!
От кучки отделилась замерзшая девушка. Она жевала, и было видно, что она шмыгает носом.
– Повернись, Гал.
Она повернулась.
– Ну как? Она нравится клиентам, жалоб не было. Просто гейша.
– Может, вон ту возьмем, Герман?
Я вдруг заметил, что ищу девушку, похожую на Асельку. Как-то автоматически, будто не желая изменять ей.
Мы остановились возле магазина «Дары моря».
– У нас все девочки хорошие, жалоб не было.
– А? Как ты, Анвар?
– Возьмите, не пожалеете. Еще приедете, вот увидите.
– Не знаю… а не скажете, кто вон та вон девушка по гороскопу?
– Что? Какая?
– В короткой белой куртке.
– Анжел, повернись, ты у нас кто по гороскопу? Ха-ха. Она не знает. А вам не пох? Кто? А? Телец? Она Телец.
– Ну как, Герман?
– А ты как?
– Или вот эту возьмите, которая сбоку, у нее грудь третий номер!
– Кто?
– Корнелия, повернись!
– Что-то не очень, а может быть, вы сами с нами поедете?
– Нет, я сегодня не работаю, то есть я работаю, но только со своим материалом.
– Как это?
– Решайте скорее, а то холодно.
– Нет, Генка не хочет тельцов, Корнелий, поехали дальше.
– Ну, смотрите, дальше будет только дороже.
Меня так удивляла эта простота, веселье и легкость продажи, будто мы все сообща покупали кого-то третьего. Медленно ехали и останавливались везде, где они стояли. Герман выходил договариваться, рассматривал девушек, шутил с ними. Всерьез подбирал партнершу для Генки. Генка прыгал на колени девушек, ласкался, крутил хвостом. Девушки жевали, смеялись и заигрывали с ним, как простые люди. По Тверской шли иностранцы с красными лицами, с рюкзачками за спиной и смотрели на нас круглыми, детскими глазами сквозь круглые очки.
– Бля-адь, я не знал, – играл я. – Это капитализм.
Мы поехали дальше. Становилось все темнее и безлюднее. В темноте, возле машин напротив «Интуриста», стояла высокая черноволосая девушка в светлом и длинном шерстяном пальто.
Герман вышел и говорил с кем-то в заснеженной машине. Девушка не смотрела в нашу сторону.
Ничего уже не получится у него, нет никого.
– Все, Анвар, двигайся… Садись, – сказал Герман. – Все, можно ехать.
Я подвинулся, и она села ко мне, пытаясь как-то устроить свои длинные полные колени в черном, тонком и прозрачном. Вдруг установилась какая-то особенная тишина. Поток машин с сияющими и скользящими по ним огнями. В метели Большой театр, будто призрак, на секунду возникший из прошлого. Она заторможено и равнодушно жевала жвачку. Машина наполнилась приторным дешевым запахом. Я не мог заговорить и только искоса посматривал на нее. В ее черных волосах паутинно блестели капли. Вспыхнула полоска на выпуклой нижней губе. Внутри меня все замирало в предощущении, мышцы рук вздрагивали.
– А как тебя зовут?
– …ана, – неожиданно вяло, заторможенно.
– Анна?
– …Яна, – недовольно, тяжелым и непослушным языком, двигая жвачку.
– Как? Яна?
– Да, – грубо сказала она.
– А ты откуда?
Она что-то пробубнила и раздраженно закрыла глаза, продолжая отрешенно жевать.
– A-а, с Украины.
Она открыла глаза, осмотрелась, медленно и тяжело поднимая и опуская веки. Снова закрыла. Челюсть ее двигалась. Густая тушь на длинных ресницах.
И я вдруг понял, что мы же ее купили, что это наша девушка, что я уже могу делать с нею то, что хочу, могу начать уже прямо здесь, в машине. Все просто. Я смело обхватил руками ее голову и повернул к себе. Она открыла глаза, недовольно и, словно не узнавая и не понимая, чего я хочу, нахмурилась, раздраженно вздохнула и хотела убрать мои руки. Быстро поцеловал ее и задохнулся, пораженный. У нее были необыкновенно большие и полные губы. Скользкая, гладкая и безвольная плоть заполнила собою весь мой рот, вообще не привыкший к таким размерам, показавшийся маленьким. И оттого, что губы ее были так вялы, они казались еще больше. Хотелось длить и длить этот момент, мять и перекатывать эти податливые словно бы целлулоидные валики, ласкать, упираться, охватывать и дотягиваться языком, продавливать и пробовать их зубами, посасывать это нечто, кажущееся уже отдельным от нее и от всего вокруг. Хотелось сглотнуть. И невозможно приятно было сочетание сладких губ, с ее синтетически сладким и свежим от жвачки дыханием.
Я отстранил ее голову с заторможенным взглядом и смотрел на ее тяжелые губы, как на некий музейный феномен. Складка делила нижнюю губу пополам, будто она треснула. Чудилось, что ее губы все еще шевелятся у меня во рту.
Потом я снова целовал ее, а правой рукой расстегивал пальто как-то слишком нагло, все еще боясь своих действий, не веря. Она недовольно и заторможено мычала и сопротивлялась. Казалось, ей просто тяжело выговаривать слова и двигать руками. Кроме белой мохеровой кофточки, черных узких трусиков и длинных тонких чулок, на ней ничего больше не было. И я представлял себе, как ей задувало снизу ветром и снежинками. Меня обжигала холодная, гладкая и нежная кожа живота, чуть более теплая, и еще более гладкая, нежная и липкая кожица ее ляжек. Я протискивал клин ладони, она сильно стиснула ноги, и я почувствовал эти ее хрящики.
– Пусть он отстанет… что он… бля… скажите ему!
«…что ла-ла-ла колокола… что ла-ла-ла колокола, и ты…»
Было так странно, что мы сидели в машине. Какой-то мужчина склонился вперед. Это был водитель. Тихо играет музыка. Германа не было. Потом кто-то нагнулся и втиснулся на переднее сиденье. Оказывается, Герман уже отвел Генку домой, и вернулся, хлопнул дверью. Я как будто заснул. И очнулся не дома, а уже в другом сне.
Поехали, и я так ясно все видел. Метель немного утихла, сырой, блестящий асфальт. Задние огни машин горели особенно ярко, словно зерна граната.
Остановились у ночных киосков напротив пруда.
– Счастливо вам отдохнуть, – сказал водитель, стараясь как можно больше всего вложить в это простое пожелание.
Я купил в киоске «Смирновскую» водку, апельсиновый сок и нарезку.
– Только не ныть! – тихо сказал мне Герман.
И я испугался.
– С двух сторон ее будем, в два смычка, да?
– Хорошо, Герман.
– А то бывает, не хочу, не могу, не ныть. Вдвоем ее будем трахать, с двух сторон, – снова сказал он.
– Да, Герман, да.
Мне все казалось, что она сейчас весело скажет: ну все, ребята, хватит прикалываться, спасибо вам, я пошла, увидимся. Или: спасибо, что подвезли, поздно уже, я пошла, увидимся. Или: до скорого, классный был фильм, особенно Джим Керри, я пошла, а то кто-нибудь там беспокоится, какой-нибудь Кеша, я же ему не позвонила. Но она, заторможено осматриваясь, хлопая ресницами, покорно ждала, потом шла с нами. Я внутренне общался с ней и замирал, подбирая смешные какие-нибудь факты. В подъезде странный свет. В коридоре валялась обувь диковинных существ. В пещере храпели. Я повесил ее пальто в шкаф на плечики. Невероятно сияли голые бока ее бедер над чулками. Она села на мою кровать, откинулась к стене и закрыла глаза.
– Давай выпьем, Герман, – сказал я.
Выпил залпом полстакана, чтобы унять дрожь. Пошел в ванну и снял теплые спортивные штаны.
Девушка будто спала и тяжело дышала.
– Странная она какая-то, Герман.
– Они ее таблетками накачали. Матушка, ты спишь, что ли? – он похлопал ее по щеке.
– Чё… чё надо? – грубо сказала она и мутно посмотрела на него.
– Давай еще выпьем, Герман?
– Мне чуть-чуть, мне уже хватит.
Я выпил и запил соком.
– А они мне ведь так и не заплатили за декабрь, Герман.
– Кто?!
– В журнале.
– А сколько они тебе положили?
– Триста долларов.
– Ты знаешь, что столько получает какая-нибудь секретарша. А остальное ей босс доплачивает.
– Ну а где я вот так сразу буду заместителем главного редактора?
– Это все херня, мужик, шел бы ты к нам, там у нас есть каталог…
Была особая сладость в этих наших разговорах, когда мы пили, и оба знали, что у нас впереди, и мы с особым наслаждением оба оттягивали этот момент.
Я понял самую главную радость от проститутки. Ты общаешься с хорошей девушкой такое долгое время, все пытаешься что-то из себя представить, мучительно боишься обидеть ее, потерять и вот приходит момент, тот самый день, когда и ты и она, вы оба уже знаете, что сегодня между вами произойдет это. В этот день ты особенно весел, и в сто раз лучше самого себя и даже того, кого ты пытался из себя представить, и даже, наверное, лучше, чем тебя сам бог задумывал, и ты все откладываешь ночь, и хочется сделать что-то такое, чтобы это было незабываемо, прекрасно. И еще ты особенно грустен, грустью какого-то предчувствия. А с проституткой этот момент наступает сразу. Отдал деньги и все. И ты можешь даже не прикасаться к ней, а только смаковать этот момент и отодвигать его хоть до самого утра.
– А сколько у них «Вип-охрана» уже издается?
– С год где-то, Герман.
– Если они за полгода не раскрутились, значит, журнал скоро загнется. Бросай ты это дело, мужик.
Вдруг кто-то захрапел. Мы оглянулись и засмеялись.
– Давай еще выпьем.
– Хули пить?! Матушка, вставай, – похлопал ее по щеке Герман.
– Работать, матушка, работать.
Он начал раздеваться. Я ушел на кухню и подергал свой член в темноте. Помочился в раковину.
Герман будил Яну, он был в одной водолазке. Светился его вялый член и светлые волосы.
– Матушка, работать… Ты что, не разделся еще?
Я ушел в туалет, подергал член, особенно маленький и сморщенный, как испуганный зверек перед своей занятой кем-то норкой.
– У тебя презервативы есть? – спросил Герман, переминаясь с ноги на ногу.
– Нет, – испугался я.
– Блядь… Матушка, у тебя презервативы должны быть. Матушка!
Она сонно покачала головой и отрицательно промычала.
– Вот блядь, проститутка! Посмотри у нее в пальто.
В одном кармане я нащупал упаковку с таблетками, жевательные резинки, а в другом лежали презервативы.
– Я же говорю, мужик.
Я выпил еще. Водка была как вода.
– Герман, это водка?
– Ну конечно водка, ёк макарёк!
Я ушел и разделся в ванной до трусов, подергал член: «Отец, ты будешь сегодня работать или нет, а?»
Хотел выпить еще, но не стал. Хули пить, действительно. Яна храпела, Герман беспомощно склонился над ней, беспомощно посмотрел на меня.
– Вот блядь, а! – сказал он. – Если, бля, всё по любви, они наглеют до предела. А если переебать ей, у меня же самого не встанет тогда.
– А ну-ка иди сюда!
Я наступил одной ногой на кровать, рванул Яну и усадил. Резкими грубыми движениями, подбрасывая ее руки, дергая за волосы, стянул через болтающуюся голову кофту. Расстегнул лифчик. Бледные кончики холодных маленьких грудей вздрагивали вразнобой, красные полосы под ними от жестких косточек. Она мычала.
– Работать, матушка, работать, – суетился Герман.
Я перевернул ее на спину, приподнял и положил на колено. С каким-то наслаждением сдергивал ее трусики с обеих сторон, стягивал с бесконечных ног этот черный лохматый жгут, я хотел быть особенно грубым, агрессивным и умелым. Она мешала мне. Я хлопнул ее ладонью по белой большой половинке, зная уже, что Герману это понравится.
Яна замычала.
– Работать, матушка, работать, а ты что хотела?!
Наконец снял их и стал скручивать черные чулки. Казалось, что ее ноги состоят из трех частей.
– Не надо, оставь, оставь, так лучше!
Да, так было лучше. Черное красиво оттеняло белизну ее ног. В этих чулках она казалась особенно голой. Я видел, что Герман с благодарностью и уважением смотрит на меня.
Он забрался на кровать, прислонился к спинке и широко раздвинул колени. Я грубо подтянул Яну, одной рукой стянул свои трусы и встал сзади. Герман пододвинулся и прижал ее голову к себе.
– Работать, матушка, работать.
Я сильно сжал ее половинки, раздвинул их и жестко терся об нее своей пустотой, бился лобком и болтающимися холодными яйцами. Ее длинные волосы разметались и накрыли бедра Германа, голова по-кошачьи двигалась вверх-вниз. Я видел ее длинную шею с ложбинкой под затылком, заострившиеся плечи. У нее было дорогое тело, дороже, конечно, ста долларов. У меня никогда не было такой красивой девушки. И я понял, что мне не нравится ее тело проститутки, казавшееся особенно вялым, ватным, чужим и кукольно послушным. Она словно была одета в костюм женщины. Это тело можно было повернуть так или эдак, раздвинуть ноги, сдвинуть, перевернуть, повесить на пальцы елочные украшения, все, что угодно, но только не любить его. Она мучительно не возбуждала меня. Я отстранился, сжал её лобок ладонью и приподнял.
Она дернулась и что-то хотела сказать с полным ртом. Я ласкал ее пальцами. Она снова дернулась и что-то промычала. Вырвала голову.
– Что он там делает? Пусть не делает, – задыхаясь, сказала она. – Мне не нада, бля-о…
Кисло пахло слюнями. Я толкнул ее к Герману, надавил, прогибая талию, и снова ласкал и ласкал ее. Она сжала длинными пальцами простынь, комкая и собирая ее. Она двигала ногами, приподнимала пятки. Видно было, что она хочет вытянуться. Я не знал, что мне еще сделать с нею, механически ласкал ее, толкая на Германа, и он дергался.
«…что ла-ла-ла колокола, и ты войдешь в распахнутые двери… что ла-ла-ла колокола, и ты…»
Я видел его странное, обмякшее и уставшее лицо, подслеповатые, будто бы удивленные глаза. Он сидел, широко расставив голые колени, и смотрел на меня с каким-то странным вызовом. Я снова терся об ее холодные выпуклости своей кожаной тряпочкой, подталкивал ее и равнодушно смотрел на то, отчего раньше просто бы задохнулся, поперхнулся бы кровью. Проклятье… Пятки ее увидел с жесткой, растрескавшейся кожей, и они были грязные. Из-за этих черных пяток мне так жалко стало ее, и еще от этого у меня вдруг отяжелело снизу, набрякло и приподнялось чуть-чуть. Я пропустил его в презерватив, сморщившийся, хрустящий, широко раздвинул и просто вложил, чувствуя сквозь пленку только сухой жар ее влагалища. Она вздрогнула и промычала, я крепко сжал ее талию, потянул на себя, чувствуя, как он распрямляется в ней, и замер. Голова ее остановилась, она пошевелила бедрами. Я чуть отодвинулся и сильно вошел в нее, ударив своим лобком, они оба вздрогнули. Я понял, что это нравится Герману. Я сжимал ее все крепче, и входил все резче и грубее, все сильнее бросая ее на Германа. Ему нравилась моя сила и грубость, ему нравилось вздрагивать от моих ударов. А она все вытягивала и вытягивала из Германа этот бесконечный шланг. Я входил в нее все сильнее, приподнял ее громоздкую, голенастую ногу и грубо тыкал в нее сбоку. Я все бил и бил через этот странный переходник в Германа и смотрел, как он дергается и вздрагивает от моих ударов, а он смотрел на меня с вызовом и благодарностью.
Она сильно замычала, не останавливаясь, однообразно двигая головой вверх-вниз.
– Что, матушка? – сказал он. – Больно?
Она все клевала и клевала низ Германа. И я вдруг вместо нее почувствовал, как я ненавижу Германа.
– Теперь наоборот, – сказал он.
Мы поменялись местами, и я своим членом снова почувствовал и поразился, какие у нее большие мягкие губы. Она, наверное, даже не заметила, что поменялось что-то. Герман встал. Его блестящий член плавно водило из стороны в сторону, как куклу на ниточке. Он спешил, сжимал его одной рукой, а другой теребил презерватив, надорвал упаковку зубами, он боялся, что за это время член опадет.
Герман попросил меня войти в нее и прижать к себе. Я почувствовал, какая у нее маленькая грудь и колючие соски. Герман задел пальцами мой член, потом задел яйца.
– Герман, ты в зад ее, что ли, хочешь?
Яна замычала и дернулась, я сильнее прижал ее.
– Герман, крем после бритья мой хотя бы возьми тогда, вон.
– Где?
– В первом ящике стола.
Он послушался меня. Он смазывал член и задевал меня пальцами.
– И у нее там смажь, смажь, тебе же лучше будет.
Он пытался войти в нее. Прицеливался. Вошел. Плечу моему стало горячо, и я услышал, что она плачет.
– Герман, не надо, она плачет, бля!
– Да они все плачут, вот сейчас переебу ее! – он снова задел мои яйца. – Ты в ней?
– Да, Герман, да!
Сквозь тонкую перепонку я чувствовал своим членом упругое движение Германа. Она всхлипывала.
– Ты тоже двигайся! – он снова задел мои яйца. – Ты в ней?
– Да.
Я тихо двигался и чувствовал через нее наше совместное трение. Он смотрел на меня, как бы обозначая глазами, это наше соприкосновение сквозь ее тонкую стенку.
Он бился все сильнее, и мне становилось тесно в ее влагалище, я просто держал его там. Она сильно вжималась в меня низом, чтобы как-то выскользнуть из-под Германа. Я ждал, когда он кончит. Она скользила между нами скомканным и потным мешком. «А он пьяный… Герман, когда же ты уже кончишь, бля, а?!»
– Ты тоже… тоже… трахай… её!
Он напрягался и снова опадал. Стискивал челюсти, катал желваки, кончики его волос мелко встряхивались. Пот капал со лба. Он быстро отирал лицо ладонью и снова надувался, и не мог. Кровать передвинулась и стала стучать об стол. Я подставил пальцы.
– Т-ты… тоже трахай ее! Ты в ней?
Он подталкивал свой зад рукою и не мог. Я вместо нее уже ждал и мучился, когда же он кончит.
– Кричи, кричи что-нибудь, – сказал я в ее ухо.
Но она молчала. Герман отвернул лицо, вена набухла и двигалась по шее… какая-то сила колотила его об нее, покривились губы, обнажая зубы… и он у него выскользнул. Дрожащей рукою, уже без всяких усилий… снова погрузился в нее. Его бросало на нее и снова отталкивало, его водило из стороны в сторону, пригибало к ее спине, а потом отклоняло назад, трясло его голову, напрягало и скручивало все его мышцы. Он опять стиснул челюсти и бил и бил, бесконечно приближаясь, нагоняя, и уже гримаса начала кривить и как-то расслаблять мышцы лица.
– Нога! Нога! – громко застонала она и стала выпрямлять ногу.
Герман отодвинулся и бил.
Она выпрастывала ногу, а он отодвигался, дергал ее за собой и снова припадал к ней. Я поймал и крепко сжал скользкую руку Германа, потянул на себя, будто Яны уже не было между нами. Он стукнулся об нее, стукнулся еще раз, уже мимо, уже неважно куда.
Его еще раз встряхнуло и убило.
Они оба лежали на мне, и казалось, даже не дышали. Сирена автомобильной сигнализации на улице. Кто-то стучал в дверь. Потом снова постучал. Тишина.
Герман откатился, отечески и как-то независимо, похлопал меня по руке. Долго пил сок. Потом ушел в туалет.
– А ты что, так и не собираешься кончать? – трезвым голосом вдруг спросила она.
– Я, наверное, перепил, – сказал я. – Не могу.
Пришел Герман.
– Короче, мужик, ты с ней делай что хочешь, а я спать.
Я выпил водки.
– Сок будешь? – спросил я у нее.
Она покачала головой, но все же взяла и отпила немного, а потом ушла в ванную. Я курил.
Герман лег на Димкину кровать. Я дал ему своё одеяло. Ждал ее. Она вошла, высокая, с розовеющими сквозь черные пряди волос сосками, и у меня сжалось сердце. Легла. Я снял в шкафу свой плащ. Выключил свет, лег к ней и накрыл нас плащом. Я сжимал в пригоршне ее грудь и поедал ее губы.
– Зачем я тебя просто в метро не встретил? – шептал я. – Я тебя найду.
Она молчала. В темноте мне казалось, что я весь лежу на ее губах. Я дул на них, ласкал и исследовал языком их выпуклости и утончения, мягкие ребра и шероховатости, терся щекой и ухом, и снова поедал, пока язык и губы не потеряли осязания.
– Оставайся со мной?
Меня все же мучило, и я, крепко сжав ее руки, лег сверху. Оказывается, так неудобно все делать с этими длинными красивыми ногами. Она лежала безучастно, тяжело и презрительно, как ртуть, и я понял, что не кончу никогда, и не стал мучить себя и ее.
Она усмехнулась и мгновенно заснула, будто я нечаянно нажал какую-то кнопку на ней.
Тело ее пылало. Во сне она забыла, что она проститутка, что рядом чужой мужчина, который насиловал ее, она повернулась и положила на меня свою горячую, громоздкую ногу, а потом обняла, как самого любимого человека на земле. Я замер, животу было тяжело, но я боялся пошевелиться. Дыхание ровное, безмятежное и счастливое. Она что-то сказала. Я переспросил, а потом понял, что она во сне, и тихо засмеялся.
Просыпался от мучительной, невыносимой уже эрекции, и от ее длинной кисти на лобке, улыбался в темноте, радуясь, что впереди еще вся ночь и снова засыпал, с безмятежным счастьем путая времена и лица.
«А ты опять сегодня не пришла, а я так ждал, надеялся и верил, что зазвонят опять колокола, и ты войдешь в распахнутые двери». Было совсем светло, Герман вдруг резко сел на кровати. Волосы стояли пузырем на его голове. Он недоуменно осмотрел себя. И вспомнил. Мучительная гримаса искривила его лицо, серое, с мешками под глазами. Он обхватил руками голову, качнулся. И я увидел, что он любит Соню, любит своего маленького сына и Генку, и ему так плохо, что он поссорился, что он в чужой комнате, на чужой кровати, в одной водолазке и без трусов. Я закрыл глаза. Он, наверное, с отвращением посмотрел на нас, быстро одевался, звякал ремнем. Уходил, приходил. Замер. Я понял, что он не решается разбудить меня, и открыл глаза.
– Анвар, я пошел, ты сам с ней смотри, я пошел, позвони мне.
Я не стал ему предлагать чай и завтрак, видно было, что он не задержится здесь ни на секунду.
Он ушел. Вернулся.
– Денег ей на такси не давай, вообще спрячь деньги, если есть, – сказал он шепотом и ушел.
– Пока, Герман, спасибо тебе.
Потом я любовался очертаниями ее большого тела под моим плащом. Смотрел на ее пальто в моем гардеробе. За окном все в снегу. Снег был пышный и девственный. «А ты опять сегодня не пришла, а я так ждал, надеялся и верил, что зазвонят опять колокола, и ты войдешь в распахнутые двери». Песня с утра в голове. Поставил чайник. Хлеб, нарезка, меня подташнивало. Пошел в туалет, но вытошнить не смог. Почистил зубы. Она проснулась, глаза у нее были ясные. Она стеснялась меня.
– А кто там?
– Это хозяева, не бойся.
– Ты что, комнату снимаешь, что ли?
Ей было неловко выйти, она обмоталась моим полотенцем, выглянула за дверь и выскользнула.
Потом она так и ходила обмотанная полотенцем. Мы пили чай, и было дико, что она проститутка и скоро уйдет. Я так много говорил и рассказывал ей, и все равно задыхался от переполнявших меня слов и историй. Она осматривала комнату, с фальшивым интересом прислушивалась и не скрывала своей насмешки надо мною, она все поняла про меня. Я расспрашивал ее про их жизнь, терялся, как назвать, и называл их – «вы, женщины легкого поведения».
– Ты хочешь сказать, мы, бляди? – покривила она запекшиеся губы.
Теперь это была рядовая, меркантильная девушка, со своим интересом в большом городе. И все же очень хотелось, чтоб она осталась. Она отерла большие губы ладонью. Осмотрела себя. Нашла трусики и чулки.
– Отвернись, я оденусь.
Потом я подал ей пальто.
– Дай мне денег на такси.
У меня оставалось только пятьдесят тысяч на жизнь. Я вспомнил Германа и автоматически сказал, что денег нет, очень мало.
Большие запекшиеся губы шевельнулись в усмешке.
– Я вчера кончила от тебя, – сказала она и посмотрела на меня мягкими глазами. – У меня такое первый раз с клиентом, а ведь это вредно для нашей блядской психологии.
«А ты опять сегодня не……». Я просто пожал плечами.
– Можно, я твой телефон запишу? – попросила она.
И я дрожащей рукой написал на бумажном квадратике номер и свое имя. Потом перепроверил номер. Ошибки не было. Точно. Да. Не было.
– Номер, наверное, не тот записал? – она с мягкой, родственной усмешкой посмотрела на меня.
– Да ты что?!
Она бережно свернула бумажку и положила в карман. Я достал из плаща пятьдесят тысяч и вывернул перед ней все карманы.
– Это последние, точно!
– Спасибо, – сказала она.
Я открыл перед ней дверь и все не верил, что она уйдет. Она вышла на площадку, спустилась на три ступени вниз и обернулась:
– Думаете, это вы меня трахнули? Это я вас трахнула!
Я представлял, как она идет по улице и постепенно теряется в толпе.
Вся кровать, вся моя одежда и особенно плащ были в белых волосках от ее мохеровой кофты. Подушка пахла дешевым и приторным запахом. Жалко было ее красивого тела и грязных пяток, и долго еще жили у меня во рту ее полные сладкие губы и сладкий синтетически свежий запах жвачки.
