Десять
С недавних пор у него появилась дурацкая привычка ковыряться в ногтях и между пальцев ног. Как я не замечал этого раньше? И эта потливая смазка.
– ………………, – весело смеясь, говорил он и щелкал ногтем.
Но ведь в пьесе нет какой-то мысли, в ней какая-то пустота.
– ……………, – захихикал он. – А он Во-ва, просто ВО ВА!
Какие-то Юра с Пашей, какой-то истеричный Анвар, какой-то непонятный Суходол…
– …все эти Мороковы, Болотниковы, моя мать, кагэбэшники…
Тускло светила лампа под потолком, тени люстры по стенам, я обошел Серафимыча, моя тень на столе.
– …что она могла мне дать, Анвар?
Я привстал, поправил. Он, наверное, давно не мылся, пахло отвратительно, это был мужской запах, крепкий и отвратный.
– …человеческая подлость не имеет границ – вот и вся логика, – сказал он и щелкнул ногтем.
Зачем я собрал всех этих людей на бумаге, зарисовки про наркоманов, как это уже пошло, ты опоздал, надо опережать время, ты наоборот отстал, поздравляю, спасибо, хули… Я изнывал от боли, которую сам же себе и придумал.
– ………… – противно шептал он.
– Нет, спасибо.
– …………… – неприятно хрипел он.
Ему нравятся женские хриплые голоса. Вот он и сам подпускает хрипотцу, думает, что это так красиво, романтично, хрупко и упаднически, и вообще, как в каком-нибудь романе Ремарка. А у тебя и этого даже нет, Ремарка до сих пор в метро читают.
– ……………, – отвратительным шепотом хрипел он.
Издалека, приближаясь к станции, короткими и тяжкими тире гудел товарняк. Серафимыч подтянул коленку на стул и щелкал ногтем. Гудок товарняка ближе и громче. Я взял, открыл ящик и положил, этого там не было. Я стоял и смотрел на свою тень на столе.
Громко закричал товарняк.
– ……………, – говорил он.
Слон… да, это… замерзающий в снегах одинокий слон, он кричит о любви и о том, что все будет не так, он их всех соединяет.
Анвар. Слышишь, как будто кричит слон?
– Что, какой слон? – не понял он.
«КРИК СЛОНА».
– Давай, выпьем? – радостно сказал я.
«Крик слона».
– Давай, я уже боюсь тебе предложить, ёпт таю, – сказал он и весело щелкнул ногтем. – Тем более что в Бразилии карнавал и королю Момо сегодня передадут символические ключи от города.
– Серьезно?
– Абсолютно! А у нас мороз под сорок, ёпт таю.
– Ну, тогда точно надо принять.
И я захохотал.
– А давай пойдем и устроим Сычу психотронное преследование? Забросаем снежками, на хрен! – Он сморщил нос и захихикал.
– Да, только разденемся!
– Ты что?!
Я разделся до гола и с горящими бенгальскими огнями выбежал на снег под наше окно. Падал плашмя на холодный пух, смешил его всякими движениями, а он оглядывался и бегал за мной со своей курткой и весело матерился. Потом мы свалились.
– Как бы член не приклеился к твоей пряжке.
Потом грелся и курил из-под одеяла, а Серафимыч как сидел на стуле, так и заснул, будто его вдруг выключили на полуслове.
Теперь все помогало мне, все было за меня, даже мои враги, сами того не зная, помогали мне, и мне оставалось только успевать скрывать улыбку.
Вдруг сгладились и стали мягкими углы стола, кресло исчезло, и я парил на воздушной подушке, укоротилась лестница, было что-то наклонное, очень удобное и веселое – меня вообще не было в этом мире, я плавал в пузыре, которому подчинялись время и расстояния. Неожиданно громко врывались новости по радио и снова исчезали в пустоте. Я долго смотрел сквозь эту пленку на некий таинственный предмет и только потом понимал, что это чайная ложка. ЧАННАЯ – смешно, какое странное слово… Нет – ЧАННАЯ, ведь это слово что-то обозначает… Невероятно вкусными и короткими стали сигареты. Вдруг заставал себя поедающим некую курицу, неожиданно смеялся и оглядывался. Я стоял на одном месте и протягивал руку Илье, а мое тело в это время, преодолев расстояние до Киевского вокзала и далее, уже подбегало к театру Ермоловой. Я проходил мимо милиционеров, словно бесплотный, небритый дух. Что они могли сделать, ведь все мы подельники и соучастники. Суходолов ждал меня у театра, нервничал, мерз и боялся за меня. Оказывается, зима. Я брался за ручку двери электрички и переходил в общагу. Из урны выглядывал Юра, а девушка в буфете, разливая нам коньяк «Белый Аист», вдруг говорила его голосом: «Фу, чушок, ты мне весь фильтр обслюнявил… мельче нет? У меня сдачи не будет».
– Ты улыбаешься?
– Ведь ты же мне это рассказывал?
– Нет, – удивился Суходолов.
И я понял, что выдумал за него тот рассказ о его несостоявшемся романе.
– Показалось.
– Анвар, я написал Барановой письмо в Союз, тебе каждый квартал будут выдавать государственную стипендию, ты же молодой писатель.
– Что? Да-а?
– Получается – сто долларов в месяц. Тебе надо будет заполнить анкету. Рассказать в краткой форме, что ты хочешь написать.
Часами можно смотреть на тупой носок ботинка.
– О, Анварик, это чудо. Мою статью про гостиницу «РОССIЯ» будет печатать газета «Капиталъ». «КАПИТАЛЬ»! Давай, выпьем, я так счастлив… Я там познакомился с Женей-секретаршей, некрасивая такая, она так по-доброму отнеслась ко мне, она в обход всех, тайно сделает нам удостоверение корреспондентов этой газеты по Москве и Московской области, теперь ни один милиционер…
И вдруг вздрагиваешь, выдернутый им из-под носа заскрежетавшей тормозами машины.
– Ты что?!
Ну и что – у меня получалась гениальная пьеса. Хотелось отправить кому-нибудь радостную телеграмму.
Я выходил покурить и видел, что чей-то гений заново переписал мир. Он стал веселее, красочнее, добрее и открытее, ветки замерли в танце, увидев меня. «Это он», – шептал весь мир. И мне не страшно было бы умереть прямо сейчас.
И он приходил с работы сразу после того, как я ставил точку. Невеселый, задумчивый, рассуждающий о каких-то обычных вещах. Все, что он мне рассказывал, я мог бы докончить за него, закольцевать Маму, Мороковых, Канаеву, КГБ… А вот и он.