— Какого дьявола? — повторил Прохор. — Дневальный!

Но дневальный был рядом. Моргая белесыми ресницами, промямлил:

— Так он… как бы это сказать? Вроде, не совсем боец…

— Что это значит не совсем? Говори яснее!

Тут лежавший на топчане сержант поднялся и подошел ближе. При свете горящей гильзы Ланцев узнал девушку из смоленской деревушки, которую встретил осенью сорок второго.

После долгого перехода рота разведки, которой он командовал, пришла в дотла сожженное селение под названием Сельцы. Название прочитали на дубовой старинной доске, приколоченной к столбу у дороги. На доске также значилось количество жителей мужского пола — женский пол в расчет не принимался, а также название волости.

— Значит, Сельцы, — сказал помкомвзвода Гриша Разуваев, закидывая за спину пока ненужный автомат, — домов, я думаю, двадцать было, а нето и все тридцать. Пойду пошукаю по погребам, может, чего и сталось.

Он ушел, а Ланцев присел не пенек возле чьего-то пожарища. Солдаты разбежались кто куда. Вдруг за спиной ротного послышался чей-то кашель. Прохор схватился за автомат — позади чужого быть не могло, там стоял часовой. Но кашлял не немец, а девочка лет шестнадцати в лохмотьях, с растрепанными волосами и диким взглядом. Вместо юбки на ней был надет немецкий бумажный мешок с орлом и крупными буквами маркировки.

— Ты кто? — спросил Прохор и поставил автомат на предохранитель. — Откуда взялась?

— Из погреба. А звать меня Тина. А вы, дяденька, за кого, за Гитлера или за Сталина?

— Да за Сталина он, за Сталина! — успокоил ее часовой. — Тут что, кроме тебя нет больше жителей?

— Нету, — сказала девочка, — было много, да всех поубивали. У вас хлебушка нету? Очень есть хочется…

Часовой — пожилой солдат из Смоленска — полез в противогазную сумку, достал ломоть хлеба и два яблока.

— Вот, пожуй пока. Скоро кухню подвезут, тогда и горяченького отведаешь. Давно ты тут, в погребе-то?

— Неделю никак. А кухню скоро подвезут?

Часовой взглянул на нее, потом перевел взгляд на дорогу.

— Да скоро, скоро. А ты как тут оказалась? Вся деревня погибла, а ты живая. В погребе питания какая была?

— Банки с огурцами. Я все ела, ела… А воды совсем не было. Истомилась по воде-то.

— Как это, не было? А вон, колодец! Сбегала бы, почерпнула — чай не больная какая — вон и бадья висит…

— С колодца воду брать нельзя, — сказала девочка, — в нем люди утопленные. Целых пять человек.

— Какие люди? — воскликнули Прохор и часовой одновременно.

— Наши, деревенские. Их немцы туда побросали. Один — дядя Ваня Онищев — все кричал: «Опомнитесь, ироды! Какие мы партизаны? Мы здешние, с вами не воевали. Старики мы! Пощадите!» А они все-равно их в колодец побросали. Потом сели на грузовик и уехали. Я все видела, подойти и потом боялась: немцы округ колодца провода натянули, и вьюшки какие-то положили.

— Какие вьюшки? Может, мины? Разрешите, товарищ старший лейтенант, проверить?

Он обежал вокруг колодца и крикнул:

— Точно, мины! Противотанковые. И одна растяжка с гранатой. Надо бы пост поставить, нето кто-нибудь из наших водички испить сунется…

Ланцев подозвал радиста с рацией, передал в полк обстановку, вызвал саперов. И взглянул на Тину. Худое изможденное личико, большие испуганные глаза, тонкие ноги, руки — палочки. По изображенному на юбке-мешке орлу он дал ей фамилию Орлова, хотя, наверное, у девочки была своя, настоящая фамилия. Но об этом он ее не спрашивал. Какая разница? Через час-полтора рота уйдет, а она останется. Одна во всей сожженной деревне.

Все так и случилось. Единственное, что он сумел сделать, это договорился с тылами, чтобы девочку взяли прачкой в санроту. И еще: ее накормили вдоволь — кухня все-таки подошла.

Когда уходили из деревни, Разуваев оглянулся и сказал:

— А девчонка ничего. Можно бы подкадриться, — на что рассудительный Дрощук, мотающий вторую войну, заметил:

— Тебе, Разувай, все одно с кем подкадриться. Хоть с козой, лишь бы дырка была. Да ты глянь! У этой девчонки в чем душа держится! Жалеть таких надо, а не кадриться. — И ротному: — С Гришкой все ясно — кобель. А ты вот что скажи, кто вместе с немцами Сельцы грабил? Сдается, тут не одни фрицы пакостили.

— Кто еще?

— Леший знает, может, бендеровцы или еще какая сволочь. Много их тут бродит, оружия всем хватает, ловить их некому, вот и безобразят.

— Но людей в колодец все-таки немцы побросали. Девочка видела.

— Я не про это. Мы тут с ребятами по погребам прошлись — чего добру пропадать. Так вот: вокруг шаром покати! Немцы так чисто не выгребают, они нашими соленьями-вареньями брезгуют, это славянский почерк. И вот еще… — он нагнулся над повозкой и вытащил из-под соломы черный мундир с белой нарукавной повязкой. — Полицай! Первые мародеры, между прочим.

— Ладно, ты от меня-то чего хочешь? Нам не положено за ними гоняться. Однако ты мне задал задачу, Дрощук. Как теперь рапорт писать? «Деревня сожжена дотла и разорена немцами и мародерами — бендеровцами и полицаями».

Спросят, почему не захватил хотя бы одного для допроса? Все знают: шляются банды по району, а в руки не даются. Разуваев, кто с тобой по погребам шарил? Копейкин? Сулайкин? Курдымов?

— Они, товарищ старший лейтенант.

— Нашли что-нибудь?

— Ничего. Пусто.

Похоже, прав Дрощук: так чисто немцы погреба не обирают, сыты сволочи.

За Сельцами через речку — полустанок Крапивный. Полотно узкоколейки партизаны взорвали в нескольких местах, а само здание не тронули, там у них что-то вроде штаба было, пока не подошли бендеровцы. Теперь вместо справного домика с палисадником и сараем обугленные бревна и наполовину разрушенная русская печь. На ней среди обычного рванья лежал труп молодого парня с тремя пулевыми ранениями и множеством ножевых. На убитом были холщовая домотканая рубаха и такие же портки.

— Да, поиздевались над ним, — подытожили солдаты, — скорей всего, за партизана приняли, а он, может, местный, забежал узнать, не ходят ли поезда.

Еще два-три села подверглись разорению какими-то таинственными вооруженными отрядами. След их был повсюду: сутки назад расстрелянные или повешенные жители, сожженные дома, отравленные или забитые землей колодцы. Опередить их. Захватить и уничтожить? В распоряжении роты разведки имелся один старенький газик и четыре лошади, самой молодой из которых было лет шестнадцать. Передавая их Ланцеву, начальник медсанбата Гулевой сказал:

— Отрываю от сердца, учти. Исходя исключительно к нуждам разведки, за что прошу самую малость: два автомата ППШ с дисками на случай налета кого-нибудь… При медсанбате есть, конечно, охрана: три инвалида, участники, я думаю, Куликовской битвы, и три винтовки при них примерно их возраста, но нет патронов. Не штыками же нам обороняться! На штыках можно жарить шашлыки, но чтобы всадить их в чье-то тело… Извините, такое не могу представить.

По расчетам командования, рота разведки должна на этих одрах проводить глубокую разведку противника. Однако если скакуны нашлись, то всадников для них в роте не оказалось.

— Уж лучше пешими через бурелом продираться, а с этими одрами ни от немца не ускачешь, ни своих не догонишь.

В результате все четыре кобылы вместо авангарда оказались в хвосте роты, в распоряжении старшины Сапожкова — старого разведчика и горького пьяницы.

И все-таки Ланцеву удалось настигнуть бандитов. Это был довольно большой отряд, вооруженный винтовками и автоматами, одетый и в гражданское, и в армейское обмундирование. Последнее их выдало; отойдя от Крапивного, километров пять-шесть, разведчики наткнулись на небольшой хутор в два дома — таких много оставалось на русской равнине и после всеобщей коллективизации и жестокого раскулачивания. Впереди роты шли, как обычно, четверо: Семен Бойко, его родной брат Иван и еще два бойца из молодых.

Движение на хуторе заметил Бойко и приказал всем залечь. Из дома в дом перебегали одетые в советскую форму военные. Похоже было, что в обоих домах они кого-то допрашивали.

Прислушавшись, Семен определил: в одном из домов кто-то выл надрывно и безнадежно. А военные все бегали — они что-то искали. Бойко приказал придвинуться вплотную к домам: если свои мародерят, надавать по шеям и сообщить в часть, а если… Бойко сейчас мечтал именно об этом «если». Военных было человек шесть-семь, у одного Семен заметил в руках немецкий шмайссер. Согласно приказу, номер которого Семен начисто забыл, всем подразделениям дивизии предписывалось сдавать трофейное оружие сразу после его нахождения и в бою с ним не участвовать. Однако в частях шмайссеры, и особенно пистолеты типа парабеллума, задерживались — у них с патронами никогда не было проблем— война только что прошлась по этим лесам. Что, если у этих мужиков будет не к чему придраться? И все-таки Семен решил рискнуть, если свои, расстанемся по-хорошему, если чужие — пускай Бог рассудит…

— Эй, вы! — крикнул Семен. — Кто там у вас стонет? Если баба — выведи поглядеть, может, пригодится…

Вместо ответа, по кустам, где засели разведчики, секанули сразу из двух автоматов.

— Ну, вот так-то лучше! — сказал довольный Семен и бросился вперед. Трое — за ним, не отставая.

Напуганные криком Семена, бандиты перепугались и спрятались в доме. Бойко подобрался к окну и бросил внутрь гранату. От взрыва вылетели стекла, затем раздался испуганный крик:

— Не убивайте, братцы, свои мы! Вот зашли, табачком разжиться хотели…

Но Семен недаром три года прослужил в разведке. Приказав своим наблюдать за окнами, сам плечом вышиб дверь, припертую изнутри колышком, и ворвался в комнату. На полу корчился связанный по рукам и ногам мужик, а над ним стояли шестеро парней призывного возраста и с испугом смотрели на Семена. Должно быть, они были уверены, что попали в руки таких же, как они, переодетых мародеров.

— Оружие на пол! — скомандовал Семен вполне дружелюбно и добавил: — Будем разбираться: если свои — отпустим.

Бандиты были молоды и неопытны, они были почти уверены, что все закончится миром в конце концов, с ними можно даже поделиться тем, что им удалось добыть на хуторе у этих несговорчивых чалдонов…

— А где хозяйка? — вдруг спросил Бойко, когда автоматы и шмайссер были уже в руках разведчиков.

— Да тут… — сказал один, — пошла по грибы… Вот ее мужик сказал: скоро вернется. А вам чего, она нужна? Так мы зараз покличем…

Но кликать никого не пришлось: Бойко увидел торчащие из-под кухонной занавески женские ноги в грубых мужских ботинках…

— А ну, развяжите его! — он держал всех шестерых на мушке и, если б один шевельнулся, всадил бы ему в живот автоматную очередь. Он давно понял, что перед ним обыкновенные бандиты, только не мог понять, чьи они…

Освобожденный от веревок мужик ошалело таращил глаза на новых бандитов — к прежним он уже привык…

— Убивать будете али как?

— Али как, — сказал Семен и приказал всем сесть на лавку. — Ну что ж, давайте знакомиться. За кого держите мазу, за Бендеру, полицию или… вы сами по себе?

— Мы сами по себе, — откликнулся с готовностью ряженый с сержантскими лычками на погонах.

— Ой, не бреши! — весело возразил Семен. — Я ж вашего главного знаю. Кореша мы с ним. А вот вас, шестерых, впервые вижу. Давайте так: или вы нас ведете к своему начальству, или… или мы вас сейчас пустим в расход. Товарищ капитан! — громко крикнул он в открытую дверь, — не соглашаются суки, что будем делать? — и, якобы получив ответ от того, кто находился снаружи, заключил: — Понятно. Я и сам так думал. Выводите их, парни, а чтобы пули не них не тратить, повесьте всех на березе. Скажите ротному: я приказал…

Бандиты не на шутку перепугались. Теперь уж не «сержант», а все в один голос закричали:

— Да мы-то чо? Нам-то чо? Коли треба вам нашего хорунжего, так мы вас к нему сведем, будь ласка, тильке не убивайте!

— Добре. Выходить по одному, руки держать над головой, назад не оглядываться! Шагом марш!

Конвоируемые четырьмя разведчиками бандиты шли по лесу по знакомой тропке — так показалось Семену, ибо ни разу они не сбились с пути, не петляли.

Незаметно для бандитов Семен послал своего брата к Ланцеву — рота должна была подходить к хутору.

Ланцев с людьми появился минут через пять. Брат Иван бежал впереди роты. Попутно разведчики завернули за хутор — забрали автоматы, брошенные бандитами. Хозяин, продолжая стонать, снова лежал на полу, похоже, он уже увидел убитую жену и теперь страдал за двоих.

Догнав арестованных, Ланцев приказал им остановиться. По их словам, штаб находился «вже блызенько». Через сто метров разведчики увидели еще один хутор — большой дом-развалюху и четыре-пять небольших построек. Возле одной — центральной — стояли два мужика с винтовками.

— Позови их, — приказал Ланцев. «Сержант» с готовностью сложил ладони рупором и крикнул:

— Хлопцы! Стецко! Тарас! А ну, ходите до мене! Кабана завалили, та не сдюжили донесть — тяжел. Пидмогните.

Не раздумывая, мужики ринулись в лес…

Еще двоих сняли подобным же образом. Из открытых окон доносились крики на украинском языке и мат — на русском. Разведчики бесшумно оцепили хутор. Добротная, хоть и старая дверь была плотно прикрыта.

— Может, гранатами закидаем, старлей? — предложил Бойко. Он стоял рядом, у самой двери.

— Не, — отозвался ротный, — попробуем взять живыми, — и рванул дверь на себя. Шагнув через порог, выстрелил в потолок и крикнул: — Оружие на пол! Сопротивление бесполезно!

В ту же секунду на него свалился кто-то тяжелый, остро пахнущий самогонкой, и потом прижал к земле, ловко выбил наган из руки и сдавил пальцами горло.

— Сгинь, москаль!

Но «москаль» не хотел умирать: дотянувшись до сапога, Ланцев достал нож и воткнул его по рукоятку в брюхо «кабана», как успел назвать своего мучителя. Тело бандита обмякло, на лицо старлея и за воротник шинели хлынула горячая пахучая кровь. Лежа под уже неживым телом, Ланцев слышал, как его товарищи колют тело «кабана» штыками и кинжалами. Они же сбросили мертвого с тела командира. «Эх, Тимохи нет! — успел подумать Прохор. — Он бы подстраховал!» Тимоха Безродный вторую неделю лежал в госпитале. Тем же ножом — наган свой он пока не мог найти — Ланцев прирезал еще двоих бандитов, а у одного отобрал автомат и из него же застрелил еще нескольких.

— Бейте автоматчиков! — крикнул, почти не надеясь, что в грохоте боя его услышат. Но его услышали. Минут через пять в доме не осталось ни одного живого бандита, кроме неподвижно стоявших возле стены шестерых с «сержантом» во главе. Вообще, их теперь могли и не трогать; слава о них, как о предателях, поползет по лесам.

Сделав дело, разведчики позволили себе малость расслабиться: у кого была махорка — закурили, у кого что-то еще булькало во фляге — делились последним глотком с товарищами.

Подъехал на своих одрах старшина Сапожников — на одной ехал сам, вторую вел в поводу, две были запряжены в бричку.

Увидев окровавленного старлея, опешил, потом всплеснул руками:

— Так умыться же треба! Воды, правда, нет, но у меня самогон… Позвольте, я вам на руки полью.

Снаружи засигналила автомашина — прибыли особисты. Капитан Малов махнул автоматчикам. Те попрыгали из кузова, держа автоматы наготове, ринулись в дом. Малов вошел последним и, увидев окровавленного Ланцева, даже отступил на шаг. Разглядев же, попер на него с руганью:

— По чьему приказу устроил бойню? Сукин сын! Пойдешь под трибунал! Мы за этими омуновцами две недели гонялись, а ты случайно нарвался и все испортил! Да у нас там двое своих было! — тут он уловил запах самогона. — Ах, вот оно что! Пьянствуешь, парень? И это тебе пойдет в масть! Скокорев, отбери у них оружие! Все арестованы.

Но всех арестовать Малову не удалось: разведчиков было шестьдесят, особистов восемь, у тех и других оружие при себе, и они умели им пользоваться.

Поразмыслив, Малов пошел на попятную:

— Ты мне всех «языков» пострелял! С кем я теперь буду работать? Это ж был передовой омуновский отряд, за ним хрен знает, сколько еще свалится на нашу голову. Где «языки»? Где, я спрашиваю!

— Да вон стоят у стены, забирай, если надо, — совсем мирно сказал Ланцев, и Малов, довольный, что хоть это сумел сделать, забрал шестерых бандитов, посадил в грузовик и уехал, провожаемый подначками разведчиков — особистов в армии не любили…

По непонятной для него самой причине Ланцев не хотел, чтобы та девочка Тина как-то узнала о побоище на хуторе, ибо, если знала она, знает и сегодняшняя повзрослевшая Тина…

Дождавшись, когда дневальный ушел, она подошла вплотную и положили руки на плечи Ланцева.

— Не ругайте его, товарищ старший лейтенант, он не виноват, это я не так сделала: пошла к радистам, как велели, а там мужики набросились — еле отбилась. И тут вспомнила о вас. Вы не против?

— Да нет… — Ланцев сел на топчан — единственную мебель в его скромном жилье, закурил.

— А можно мне? — попросила она.

— Нет! — отрезал Ланцев, злясь на себя и на нее: устал как собака, мечтал прилечь, а тут такое… Снайперу курить не полагается, немцы в каждом подразделении имеют одного-двух некурящих, чтобы нюхали воздух…

— Знаю, нас в учебке предупреждали. Но это, если в секрете, а если на отдыхе, то можно… Так дадите или нет?

Прохор протянул ей кисет с табаком. Она ловко свернула из газеты «козью ножку», насыпала табаку, прикурила от его цигарки, с наслаждением затянулась. «Злой курильщик!» — отметил он.

— Неказисто живете, — она впервые подняла глаза к потолку.

— А что, в учебке лучше жилось?

— В учебке был порядок: на стенах не мох, а плакаты: «Папа, убей немца!», и мальчишечка нарисован, такой славненький голубоглазый.

— И много ты для этого славненького фрицев покрошила?

— Да немного, всего двадцать два, а офицеров и вовсе только три. Вот, если интересуетесь, моя книжечка снайперская, тут все написано.

— Ладно. Спишь крепко?

— Чего?

— Спишь, спрашиваю, крепко, страшные сны не мучают? Я вот, после того, как первого фрица застрелил, две ночи спать не мог. Все мне этот немец проклятый снился. Молодой такой, худенький, студент, наверное… Потом был второй, третий, двадцатый… Одного в рукопашной завалил. Кинжалом в живот — и ничего. Но я мужик, а ты?

— Нам насчет этого первого тоже долдонили. Говорили, будто крыша может съехать, а мне хоть бы что! Шлепнула и первого, и второго, и десятого — и все нипочем. Думаете почему? Да потому, что злости во мне вагон и маленькая тележка. Аж с горла шибает! У меня счет к ним за наши Сельцы, за Боровое, за всю Смоленщину! У вас другое. Война для вас — работа. Кончится — пойдете в бухгалтеры либо в домоуправы, а я снова воевать.

— Вот-те на! Это против кого же?

— А на мой век хватит. Да вы газеты читайте, там все написано. Вокруг нас одни враги — буржуи-капиталисты. Когда их всех перебьем!..

— Кровожадная ты, однако…

— Какая есть, — она отодвинулась от него совсем, как в детском садике ссорятся, не поделив куклу… Но ему не хотелось ее обижать, и он сказал:

— Вот у тебя двадцать два фрица на счету. Почему мало? Твоя задача убивать немцев как можно больше.

— Это у пулеметчиков. У нас другая. Мы не просто шлепаем абы кого. Мы выбираем. Меня после учебки к Людмиле Павличенко прикомандировали. Для практики. Слышали про такую? Классный снайпер! Правда, тогда у нее счет был помене. Это она уж после насшибала столько, и Героем Советского Союза стала, и в армии стала известна, а тогда мы с ней вроде подругами были. Она меня и научила всему. Вот вы сказали, что я должна уничтожать живую силу врага, и чем больше, тем лучше.

— А что, не так?

— Так, да не совсем. С пулеметов по ним бить сподручнее, больше насшибаешь, а толку что?

— Понимаю, вам нужны офицеры.

— И это не главное. Один выстрел снайпера — и немцы на ушах. Садят по чем зря. Да что говорить, сделал выстрел и уноси ноги. А у нас есть и другая задача. Вот вы знаете, зачем меня к вам прислали?

— Ну, наверное, надеются, что ты будешь выбивать у них офицеров, хотя бы по одному в день. Только кого у нас выбивать? Наши фрицы сидят в лесу и носа не кажут. За последние три дня ни одного выстрела.

— Вот! — она обрадованно толкнула ротного плечом. — Это и есть то самое.

— Что именно?

— Вы воюете с самого начала войны?

— С весны сорок второго. До этого учился.

— Не устали?

— Ну, как тебе сказать… Всякое бывает.

— Во-от! Только вы отдохнуть можете, в землянку заскочить, на топчане полежать, а солдату из его окопа куда деться? Некуда! Разве что к стенке земляной прислониться да покимарить немного. И у немца то же самое. Вот и наладились солдатики сами себе перемирие устраивать. Не до хорошего, а покимарить часок — и то счастье. А начальству надо, чтобы день и ночь, день и ночь шла пальба, а на то, что солдат сутки не ел, трое не спал, что с ног валится от усталости, ему наплевать. С него самого требуют воевать все двадцать четыре часа. Вот и стали наши договариваться с немцами — те ведь тоже устали. Да и не только из-за усталости. Мне Людмила рассказывала: под Севастополем между нами и немцами оказался один единственный колодец. А без воды не повоюешь. Вот и договорились: водоносов не убивать. Ну, ты понял? — она не заметила, что перешла на «ты». — И не только там, в Крыму, такое бывало, в наших местах тоже не всегда до воды можно спокойно добраться: стерегут и с той, и с другой стороны. Людмила говорила: с осени сорок второго стали договариваться, а до этого воевали без отдыха. Конечно, когда начальство прознает, начнутся разборки, кого в штрафняк пошлют, кого в звании понизят, а, глядишь, через месяц то там, то тут опять перемирие….

— Одного не пойму: к нам-то тебя зачем прислали? У нас воды хоть залейся.

— У вас— другое. В верхах, — она показала на потолок, — это называется упадок боевого духа и безответственность. Мы, когда в штабе дожидаемся задания, слышим; «У Клепикова или у Самохина опять портянки сушат». Это значит, нас пошлют к Клепикову или к Самохину.

— Зачем?

— Затем, чтобы я или Галка Петрикова пальнули в кого попало, и там опять стала война. А наверх докладывают: «На таком-то участке положение восстановлено». «Не давать немцам передышки!» И все. Вот вы почему не воюете?

— Мы воюем.

— А в штабе сказали «портянки сушите». Кому верить? И посылают к вам…

— Интересно, как же ты будешь поднимать наш упавший боевой дух.

— Да шлепну кого попало, прострелю башку любому фрицу, и завертитесь, забегаете, как миленькие!

— Дура! И те, кто тебя к нам послал, — такие же недоумки. У нас все совсем другое. Наши фрицы окружены, сидят в лесу без жратвы, без патронов.

— А вы?

— А мы их сдать полагаем. Пожаловать в лагерь для военнопленных. Раз пять предлагали — не хотят. Правда, обещают больше против нас не воевать. Генерал их фон Лейбниц сейчас болен, к нему мы врача посылали — что-то вроде инсульта, так вот, он своим именем ручается за весь корпус, а на волю просится, чтобы сохранить своим жизнь.

Тина призадумалась. Выкурив еще одну цигарку, спросила:

— И много у них таких умных?

— Порядка двух дивизий, правда, без техники. Есть техника, но нет горючего.

— А если хитрят? Вы их пропустите, а они вам в спину вдарят, что тогда?

— Не вдарят. Этого нам никто не разрешит. Для них — только концлагерь.

— А их генерал? Ты сказал, он болен.

— Его, скорей всего, заберут в госпиталь.

Она вздохнула.

— Обращаетесь с ними, как с друзьями, врача посылали, генерала в госпиталь положите… Забыли, кто они? Это же фашисты!

— Да нет среди них ни одного фашиста, сплошь фольксдойчи. Да и генерал их у Гитлера не в чести. Наши особисты навели справки: воевал в Империалистическую, попал к нам в плен, работал на заводе инженером — хорошо работал. В тридцать седьмом попросился на Родину. Отпустили. А через четыре года война. Гитлер о нем вспомнил — специалист больно хороший… Только Лейбниц ему больше служить не хочет. Разочаровался в политике, да и в нем самом. Думаю, Гитлеру это известно. В общем, Лейбницу в Германию нос совать нечего — уничтожат.

— Да, выходит, я вам послана, чтобы навредить?

— Вроде того.

Она вдруг покачнулась, как пьяная, попросила совсем по-детски:

— Можно я у вас тут полежу немного? В поезде глаз не сомкнула, мужики лезут, здесь — то же самое…

Она зевнула и повалилась на бок. Миг — и уже спала, приоткрыв рот и тихонько похрапывая. Ланцев постоял над ней с минуту, потом сел на топчан. После первой встречи с Тиной в Сельцах прошло почти полгода. От тыловиков Ланцев знал, что оставленная им в деревне девочка была отправлена сначала в хозвзвод одной из частей, затем, после того, как у Кристины Хмель обнаружился талант в одиночной стрельбе, она была направлена в снайперскую школу, откуда через три месяца выбыла в часть для прохождения дальнейшей службы. Той, которую он принял за девочку, по паспорту было восемнадцать с половиной лет… Итак, Кристина Ивановна Хмель, дочь учителя математики в селе Боровое, недалеко от Сельцов. Образование — десять классов, училась на круглые «очхоры». И вот неожиданная встреча.

Как она нашла его? Допустим, тогда запомнила номер части. Но зачем разыскивала? Не все ли равно, где служить? Однако посмотрев на спящую внимательней, он пришел к выводу, что в Тине осталось мало прежнего, сейчас это взрослая девушка, если не женщина, — спортивного телосложения, слегка огрубевшая от трудностей службы, знающая себе цену, хорошо знающая, что от нее хотят… Была ли у нее любовь за то время, пока они не виделись? И, если была, то как это на ней отразилось? Верна она своему первому мужчине или, как это чаще бывает на фронте, пошла по рукам, забыв о морали и чести?

Думая так, Ланцев разглядывал спящую, проникаясь странным чувством, что эта девушка для него больше не безразлична, что осуждать он ее не имеет никакого права, что обязан простить ей все, что было до него, потому что виноват в том, что бросил ее на произвол судьбы одну в сожженной деревне, даже не подумав, что может взять ее к себе на правах «дочери полка». И не боязнь получить нагоняй от начальства за такое своеволие удержала его, а простое легкомыслие: старшина сказал, что «доставит барышню в тылы в наилучшем виде». Характер ее он почувствовал, услыхав от нее, что она желает мстить фрицам за смерть родителей, и еще поняв, что она искала именно его по всему фронту. Его, того самого, кто ей впервые приглянулся. За одно такое, говорили мужики, женщину можно полюбить раз и навсегда.

Она шевельнулась, собираясь проснуться. Ланцев крикнул дневального, велел сбегать к старшине, взять у него банку тушенки и буханку хлеба.

— Не то снайпер наш даст дуба от холода, а мне принеси чего-нибудь выпить — в горле пересохло.

Дневальный обернулся, что называется, на одной ноге — очень уж хотелось взглянуть на девушку-снайпера — и выложил на стол кроме бутылки водки и тушенки еще две банки рыбных консервов.

— Это для дамы, — пояснил и задом вывалился из землянки.

После дневального пришел Псалтырин, спросил, не будет ли каких указаний насчет второго номера: на днях у него пропал без вести Утюгов. Все был рядом, спал, ел и вдруг исчез. Искали всей разведротой и не нашли. Решили, что немцы утащили спящего.

Последним в землянку вошел Тимофей Безродный, сказал, что фрицы зашевелились.

— Командир полка велел передать, чтобы были наготове. Стрелять не стреляют, наверное, патронов нет, а по опушке разгуливают и нас не боятся. Ночью от них перебежчик явился. Пожилой фельдфебель. По-русски немного говорит. В ту войну побывал у нас в плену, теперь обратно просится. У них сейчас— хуже некуда: жратвы никакой, патронов нет, раненых много, к тому же болен генерал. Уже не ходит. Старый он, я о нем еще раньше слышал. Хороший, говорили, человек, солдата жалеет и вообще….

— Знаю, что еще? — Ланцеву хотелось, чтобы Тимоха поскорее ушел, очень уж не хотелось показывать Тину всей роте.

— Еще вот что: генерал Лейбниц и его заместитель майор Краух согласны сдаться в плен, но просят, чтобы корпус не раскидывали по разным лагерям, а содержали вместе.

— Ну, это от нас не зависит.

— Комполка им тоже сказал, а они настаивают.

Весь следующий день прошел в хлопотах: входил и уходил дневальный — приносил обед и ужин, а Тина все спала. Только вечером, войдя в землянку, Ланцев увидел ее широко раскрытые глаза и обе руки, протянутые к нему…

И произошло то, что должно было произойти: между ними возникла любовь.

Во все последующие дни Тина почти не выходила из землянки. Во-первых, это было небезопасно, слухи о красавице-снайпере быстро разлетелись по роте, и теперь все взгляды изголодавшихся по женской ласке служак были направлены в сторону землянки ротного. Во-вторых, об отдельном туалете для женского пола до сих пор никто не заботился, и Ланцеву пришлось сопровождать Тину всякий раз в ближайший овражек и следить, чтобы никто не подглядывал.

Но, если взгляды издали никому не вредили, то имелись и иные опасности. Комбат Хряк узнал о красивой девушке одним из последних — всю последнюю неделю пребывал в запое, а протрезвев, кинулся ее искать. Обшарив все землянки, сообразил, что она у ротного и заявился на правах старшего по званию и вообще, командира… Тина в этот момент лежала на топчане, и Хряк сделал свой вывод:

— Аморалку развел, старлей? Смотри у меня! А эту… как проснется, сразу ко мне. Для беседы. Ты документы у нее проверял?

— Документы в порядке, а вот к тебе ее направлять незачем, она тебе не подчиняется, да и Вареговой с тебя хватит: у нее пузо аж на нос лезет…

— Ты! — рассвирепел Хряк. — Будешь меня учить, интеллигент хренов! А насчет пуза, так это еще бабушка надвое сказала, чья работа. Может, твоя. В общем, приказываю— снайпера доставить ко мне и точка! Для знакомства…

— Для знакомства? — переспросил Ланцев. — Интересно, как ты ей представишься — «капитан Хряк»? Так она же сбежит!

Комбат странно ухнул, замотал головой, как бык, собирающийся кого-то боднуть, и наконец выбежал из землянки.

Присутствовавший при этом Тимофей Безродный хохотал, как сумасшедший, особенно ему понравилось, как Хряк странно ухнул. От его смеха Тина пробудилась и с удивлением уставилась на мужчин.

— Тут что, еще кто-то был? Я сквозь сон слышала крики…

Довольный Тимоха ушел — он недолюбливал Хряка.

Ланцев и Тина остались одни. Больше не имело смысла скрывать отношения друг к другу. Как-то он сказал ей, что раньше никого из женщин не любил, да было их у него всего две… Она оценила это по-своему:

— Я рада, ты мой и только мой!

Теперь единственное, чего боялись оба, — это чтобы Тину не перевели в другую часть. В этой ей явно нечего делать.

Вернувшись от особистов после инструктажа, она сказала:

— Руководство считает, что мое сиденье здесь — пустое дело. Меня заслали не туда. Обычная наша работа здесь не нужна, ваших фрицев хоть всех перестреляй, ничего не изменится, они и без моего вмешательства мертвы.

Она была права. Возможно, в начале войны корпус Лейбница был надежной боевой единицей вермахта, но победы русских под Сталинградом, на Курской дуге, в других местах выбили из фольксдойчев остатки патриотизма. Мелкие лавочники бюргеры, отцы многочисленных семейств больше не хотели подставлять свои головы под русские пули, пусть это делают молодые нацисты, у них нет ни семьи, ни своего дома. Они ничего не боятся, их никто не любит… Возможно, они еще любили Гитлера, но своего генерала Лейбница любили и уважали больше — он был всегда с ними, ближе и понятней. Как и они, он устал от войны, у него был непорядок с печенью, почками, желудком, наконец, он тоже хотел вернуться в свою Германию. Когда Лейбниц начал переговоры с русскими, они страстно желали ему мужества и стойкости. Большинство понимало, что этот демарш не санкционирован командованием вермахта, что он затеян вопреки воле фюрера, и если о переговорах станет известно в верхах, их генерала ждут большие неприятности. Но они пошли за ним на этот отчаянный шаг. Теперь дело за русскими, поймут ли они добрые намерения бывших противников или, как всегда, заподозрят их в хитрости?

Между тем состояние генерала все ухудшалось, вот почему майор Краух приказал выбросить белый флаг, а затем попросить оказать старому человеку медицинскую помощь. Краух знал русских не хуже своего шефа, когда-то он тоже побывал в России, и не в качестве военнопленного, а в качестве военного специалиста. Русские приняли иностранцев радушно, каждый день кормили блинами с красной икрой и украинскими варениками, вкус которых, изголодавшийся Краух чувствовал на своих губах… Именно он, с белой простыней на палке, вышел из леса и на ломаном русском — за время жизни на родине он совсем позабыл русский язык — пояснил, в чем заключается просьба окруженцев. От своего имени он добавил и такое заявление: корпус генерал-лейтенанта фон Лейбница больше не будет участвовать в губительной войне и слагает оружие к ногам победителей. Последнего заявления ждали: советское командование знало об отсутствии боеприпасов у окруженцев.

В расположение своих Краух вернулся с русским врачом Крутиковым, немного говорившим по-немецки. От него Краух узнал, что дела генерала совсем плохи. Крутиков обещал обратиться к своему начальству с просьбой поместить генерала в госпиталь.

Кроме врача командир полка, на свой страх и риск, послал немцам подводу с сотней буханок хлеба, солью и горой капустных кочанов.

— Пускай поедят, а то и до сборного пункта не дойдут — отощали.

Однако ни на какой сборный пункт военнопленных корпус Лейбница не попал, ему была уготована совсем другая судьба.