Глава шестая

Из окна своего книжного магазина Мирна видела Армана Гамаша и Жана Ги Бовуара, спускающихся по грунтовой дороге с холма в деревню.

Потом она повернулась и окинула взглядом свой магазин с его деревянными полками, уставленными новыми и старыми книгами, с дощатым сосновым полом. На диване у окна сидела Клара и смотрела на дровяную плиту.

Она пришла несколькими минутами ранее, прижимая к груди пачку газет, как иммигрант на острове Эллис, прижимающий к груди какое-нибудь драгоценное старье.

«Неужели то, что держит Клара, и в самом деле так важно?» – спрашивала себя Мирна.

Мирна не заблуждалась. Она точно знала, что в этих газетах. Суждения других людей. Точки зрения окружающего мира. Мнения о том, что видели люди, глядя на картины Клары.

Мирна знала даже больше. Она знала, что именно написано на этих влажных страницах.

Она тоже рано встала этим утром, вытащила свою усталую задницу из кровати, протопала в ванную. Приняла душ, почистила зубы, надела чистую одежду. И в свете раннего утра села в свою машину и поехала в Ноултон.

За газетами. Она могла бы просмотреть эти газеты в Интернете, но если Клара любила читать бумажные газеты, то и Мирна тоже.

Ее не волновало, как мир смотрит на искусство Клары. Мирна знала, что ее подруга – гений.

Но она волновалась за Клару.

И вот теперь ее подруга сидела, ссутулившись, на диване, а Мирна – напротив нее в кресле.

– Пиво? – предложила Мирна, показывая на пачку газет.

– Нет, спасибо, – улыбнулась Клара. – У меня свое. – Она показала на промокший лиф платья.

– О такой женщине мужчины могут лишь мечтать, – рассмеялась Мирна. – Ты только подумай: женщина, состоящая исключительно из круассанов и пива.

– О да, предмет вожделения, – с улыбкой согласилась Клара.

– Ты уже их читала?

Мирне не было нужды показывать на промокшие газеты, они обе знали, о чем идет речь.

– Нет. Мне все время что-то мешает.

– Что-то?

– Какое-то идиотское тело в саду, – сказала Клара, но потом попыталась обуздать себя. – Мирна, господи боже, я не понимаю, что со мной такое. Я должна быть расстроена, сокрушена из-за того, что случилось. Я должна переживать за бедняжку Лилиан. Но ты знаешь, о чем я думаю? Единственное, о чем я думаю?

– Что она испортила твой праздник.

Это был не вопрос. Мирна знала, что изрекает истину. Лилиан и в самом деле испортила праздник Кларе. Впрочем, нужно признать, что и у Лилиан день выдался далеко не праздничный. Но этот разговор еще дело будущего.

Клара уставилась на Мирну – не осуждает ли та ее?

– Что со мной такое?

– С тобой все в порядке, – сказала Мирна, наклоняясь к подруге. – Я бы чувствовала то же самое. Любой бы чувствовал. Может быть, не все бы признались. – Она улыбнулась. – Если бы там лежала я…

Клара резко оборвала ее:

– Даже думать об этом не смей!

Она и правда испугалась, словно сказанное слово увеличивало вероятность события, словно тот бог, в которого она верила, действовал таким образом. Но Мирна знала, что ни ее, ни Кларин бог не такой сумбурный и мелочный и что им не нужно воздерживаться от подобных глупых предположений.

– Будь это я, тебе было бы не все равно, – продолжала Мирна.

– Боже, от этого я бы никогда не оправилась.

– Эти газеты, вероятно, не имели бы тогда значения, – сказала Мирна.

– Никакого. Совершенно никакого.

– Будь это Габри, или Питер, или Рут…

Обе женщины замолчали. Видимо, это был уже перебор.

– В общем, – сказала Мирна, – даже будь это кто-то совершенно посторонний, тебе было бы не все равно.

Клара кивнула.

– Но Лилиан не была посторонней.

– Хотелось бы мне, чтобы была, – тихо призналась Клара. – Я жалею, что вообще была с ней знакома.

– Что она собой представляла? – спросила Мирна.

Она слышала об этом в общих чертах, но теперь ей хотелось узнать подробности.

И Клара рассказала ей все. О маленькой Лилиан. О Лилиан-тинейджере. О молодой женщине Лилиан. Чем больше она рассказывала, тем более слабым и усталым становился ее голос, тем труднее давались ей слова.

Потом она замолчала, Мирна тоже ничего не говорила, смотрела на подругу.

– Это очень похоже на эмоционального вампира, – сказала наконец Мирна.

– На кого?

– Я в своей практике встречала их немало. Людей, которые, фигурально говоря, питаются твоими жизненными соками. Мы все знаем таких. Посидишь в компании этого человека – и приходишь домой выжатым как лимон. И даже понять не можешь почему.

Клара кивнула. Она и сама знала таких людей, хотя и не в Трех Соснах. Даже Рут к таким не относилась. Эта выжимала только спиртное из их бара. Но после общения с выжившей из ума старой поэтессой Клара почему-то чувствовала себя свежей, полной сил.

А вот другие люди действительно лишали ее жизненных соков.

Лилиан была одной из них.

– Но она не всегда была такой, – сказала Клара, стараясь быть справедливой. – Когда-то она была моим другом.

– Такое тоже нередко случается, – кивнула Мирна. – Лягушка на сковородке.

Клара не знала, как на это реагировать. Они все еще говорят о Лилиан или отклонились в сторону какого-то кулинарного французского шоу?

– Ты имеешь в виду эмоционального вампира на сковородке? – спросила Клара, произнося фразу, которую наверняка не произносил ни один другой человек. По крайней мере, она на это надеялась.

Мирна рассмеялась и, откинувшись на спинку кресла, подняла ноги на пуфик.

– Нет, детка. Эмоциональный вампир – это Лилиан. А лягушка – это ты.

– Это что-то типа неизданной сказки братьев Гримм. «Лягушка и эмоциональный вампир».

Обе женщины замолчали, представляя себе иллюстрации к такой сказке.

Первой вернулась к реальности Мирна.

– Лягушка на сковородке – это термин из арсенала психоаналитиков, – сказала она. – Если бросить лягушку на шипящую, горячую сковородку, то что она будет делать?

– Выпрыгнет? – предположила Клара.

– Выпрыгнет. Но если посадить лягушку на холодную сковородку и поднимать температуру медленно, то что будет тогда?

Клара задумалась:

– Выпрыгнет, когда станет горячо.

Мирна отрицательно покачала головой:

– Нет. – Она сняла ноги с пуфика, подалась вперед и вперилась в Клару пронизывающим взглядом. – Лягушка просто будет сидеть там. Сковородка разогревается все сильнее, но лягушка остается неподвижной. Она приспосабливается и приспосабливается. И никогда не выпрыгнет из сковородки.

– Никогда? – тихим голосом спросила Клара.

– Никогда. Будет сидеть там, пока не умрет.

Клара сделала протяжный, неторопливый, глубокий вдох, потом выдохнула.

– Я видела это на примере моих клиентов, которых унижали физически или эмоционально. Отношения между людьми никогда не начинаются с удара кулаком в лицо или оскорбления. Иначе они на этом и закончились бы. Все начинается с нежностей. С доброты. Тебя тянет к другому человеку. Ты ему доверяешь. Он тебе нужен. А потом он понемногу начинает изменяться. Мало-помалу сковорода становится все горячее. А в конце ты оказываешься в ловушке.

– Но Лилиан не была ни любовником, ни мужем. Только другом.

– Друзья бывают жестокими. Дружба может трансформироваться, становиться своей противоположностью, – сказала Мирна. – Она питалась твоей благодарностью. Твоим чувством незащищенности. Но ты сделала что-то такое, чего она никак не ожидала.

Клара ждала.

– Ты защитила себя. Свое искусство. Ты ушла. И за это она тебя возненавидела.

– Но зачем она приехала сюда? – спросила Клара. – Я ее почти двадцать лет не видела. Зачем ей возвращаться? Чего она хотела?

Мирна отрицательно покачала головой. Она не высказала появившихся у нее подозрений, – что у возвращения Лилиан могла быть только одна причина.

Погубить праздник Клары.

И ей это удалось. Вот только почти наверняка не тем способом, который планировала сама Лилиан.

А это, в свою очередь, наводило на другой вопрос: кто спланировал то, чего не могла предвидеть Лилиан?

– Ты позволишь мне сказать кое-что? – спросила Мирна.

Клара поморщилась:

– Ненавижу, когда это спрашивают. Это означает, что последует что-нибудь ужасное. Что?

– Надежда поселяется среди современных мастеров.

– Я ошиблась, – сказала Клара с недоумением и облегчением. – Это обычная чепуха. Что, новая игра? Могу я тоже попробовать? Обойное кресло нередко бодается. Или… – Клара подозрительно посмотрела на Мирну, – ты что, опять курила свой кафтан? Я знаю, что марихуана на самом деле не наркотик, но все же сомневаюсь.

– Искусство Клары Морроу снова делает радость современной.

– А, понятно, мы играем в околесицу, – сказала Клара. – Это все равно что говорить с Рут, только у нас ругательств поменьше.

Мирна улыбнулась:

– Ты знаешь, что я сейчас цитировала?

– Так это были цитаты?

Мирна кивнула и посмотрела на влажную, пахнущую пивом кипу газет. Клара проследила за ее взглядом и широко раскрыла глаза. Мирна встала, пошла наверх и вернулась с собственными экземплярами газет. Сухими и чистыми. Клара потянулась было к ним, но ее руки слишком сильно дрожали, и Мирне пришлось самой отыскивать колонки с рецензиями.

Портрет Рут в образе Девы Марии смотрел на них с первой страницы раздела «Нью-Йорк таймс», посвященного искусству. Над ним было одно-единственное слово: «Воскрешение». А заголовок под фотографией картины гласил: «Надежда поселяется среди современных мастеров».

Мирна отложила эту газету и раскрыла лондонскую «Таймс» в нужном месте. На первой странице раздела была фотография маоистского бухгалтера на вернисаже Клары. А под ней подпись: «Клара Морроу снова делает радость современной».

– Клара, они просто в восторге, – сказала Мирна с такой широкой улыбкой, что ей стало больно.

Газеты выпали из рук Клары, и она посмотрела на подругу. На ту, которая шептала в тишине.

Клара встала. «Воскрешение, – подумала она. – Воскрешение».

И она обняла Мирну.

Питер Морроу сидел у себя в мастерской. Прятался от звонков телефона.

Дзинь. Дзинь. Дзинь.

Он вернулся домой после ланча, надеясь найти здесь тишину и покой. Клара забрала газеты и ушла – наверное, хотела прочитать их наедине. Так что он понятия не имел, что написали критики. Но как только он вошел в дом, принялся звонить телефон. И не умолкал. Все хотели поздравить Клару.

Звонили кураторы из музея, в восторге от рецензий и последовавшего благодаря этому ажиотажа на выставке. Звонила Ванесса Дестин Браун из «Тейт модерн» в Лондоне, благодарила за вечеринку, поздравляла Клару и спрашивала, не могли бы они встретиться и обсудить выставку.

Для Клары.

В конце концов Питер перестал отвечать на звонки и просто встал в дверях ее мастерской. Оттуда он видел несколько кукол из тех времен, когда она думала сделать целую серию таких.

«Наверное, они слишком политизированные», – сказала тогда Клара.

«Наверное», – ответил ей Питер, но «политизированные» было вовсе не тем словом, которое приходило ему в голову.

Он видел сваленные в углу «Воинственные матки». Она забросила их после очередной провальной выставки.

«Наверное, я слишком опережаю время», – сказала тогда Клара.

«Наверное», – ответил Питер, хотя у него на уме были совсем другие слова, вовсе не «опережаю время».

А когда она начала работать над «Тремя грациями» и три пожилые подруги даже позировали ей, он сочувствовал этим женщинам. Клара проявляла себя эгоисткой, ожидая, что три старые женщины будут позировать ей ради какой-то картины, которая никогда не увидит дневного света.

Но женщины не возражали. Им это нравилось, если судить по смеху, который время от времени не давал ему сосредоточиться.

А теперь эта картина висела в Музее современного искусства. Тогда как его педантичные картины висели, вероятно, у кого-нибудь на лестнице или, если Питеру повезло, над камином.

И видели их десяток-другой людей в год. А внимания обращали не больше, чем на обои или на занавески. Внутреннее украшение для богатого дома.

Ну как могли Кларины портреты ничем не примечательных женщин оказаться шедеврами?

Питер повернулся спиной к мастерской Клары, но прежде увидел, как лучи полуденного солнца коснулись громадной ноги из стеклопластика, марширующей по ее мастерской.

«Наверное, слишком уж мудрено», – сказала тогда Клара.

«Наверное», – пробормотал Питер.

Он закрыл дверь и вернулся в свою мастерскую, но телефон продолжал трезвонить в его ушах.

Старший инспектор Гамаш сидел в просторной общей комнате гостиницы Габри. Стены были выкрашены в кремовый свет, мебель была выбрана Габри из антикварных находок Оливье. Но тяжелой викторианской мебели он предпочитал комфорт. По обе стороны камина стояли большие диваны и кресла, создававшие здесь пространство для разговоров. Если гостиница со спа-салоном Доминик на вершине холма сверкала и сияла, как чудесный драгоценный камень, то гостиница Габри мирно, весело и бедновато приютилась в долине. Словно дом бабушки, если принять за бабушку толстяка-гея.

Габри и Оливье, предоставив полицейским помещение гостиницы для разговора с постояльцами, отправились в бистро обслуживать клиентов.

Разговору с постояльцами предшествовал другой нелегкий разговор, начавшийся, когда они еще не переступили порога гостиницы. У крыльца Бовуар осторожно отвел Гамаша в сторону:

– Я думаю, вы должны кое-что знать.

Арман Гамаш изумленно посмотрел на Бовуара:

– Что ты натворил?

– Вы это о чем?

– Ты говоришь точно как Даниель, когда он был мальчишкой и попадал в какую-нибудь переделку.

– Я обрюхатил Пегги Сью во время танца, – выпалил Бовуар.

Какое-то мгновение Гамаш выглядел ошеломленным, потом улыбнулся:

– Ну а если серьезно?

– Я сделал одну глупость.

– Это возвращает меня в прекрасные прежние времена. Продолжай.

– Понимаете…

Открылась сетчатая дверь, и женщина лет пятидесяти с гаком поздоровалась с ним:

– Месье Бовуар, как я рада снова видеть вас!

Гамаш повернулся к Бовуару:

– Признавайся, что ты сделал?

– Я надеюсь, вы меня помните, – сказала женщина с жеманной улыбкой. – Меня зовут Полетт. Мы познакомились вчера на вернисаже.

Дверь еще раз распахнулась, появился человек средних лет. Увидев Бовуара, он засиял.

– Это вы, – сказал он. – Мне только что показалось, что я вижу вас на дороге. Я искал вас вчера на барбекю, но вас там не было.

Гамаш пытливо посмотрел на своего заместителя. Бовуар повернулся спиной к улыбающемуся художнику:

– Я сказал им, что я рецензент из «Монд».

– Зачем же ты это сделал? – спросил старший инспектор.

– Это долгая история, – ответил Бовуар.

Но история была не столько долгой, сколько неловкой.

Это были те самые двое художников, которые оскорбительно отзывались о работах Клары Морроу. Высмеивали «Трех граций», называя их клоунами. Бовуар был безразличен к искусству, но к Кларе он относился с симпатией. И он знал трех женщин, ставших героинями картины, и восхищался ими.

И тогда он заговорил с высокомерными художниками и сказал, что ему эта работа очень нравится. Потом повторил несколько фраз, услышанных краем уха на вернисаже. О перспективе, культуре, красках. Чем больше он говорил, тем труднее было ему остановиться. И он видел, что чем нелепее его сентенции, тем внимательнее эти двое слушают его.

Пока он не нанес им coup de grâce.

Изрек слово, которое произнес кто-то этим вечером, слово, которого Бовуар никогда не слышал прежде и о значении которого даже не догадывался. Он повернулся к картине «Три грации», к трем веселым пожилым женщинам, и сказал: «Единственное слово, которое тут приходит на ум, – это, конечно, кьяроскуро».

Неудивительно, что художники посмотрели на него как на сумасшедшего.

Это привело его в бешенство. В такое бешенство, что он сказал нечто, о чем тут же пожалел.

«Я не представился, – сказал он на самом аристократическом французском. – Месье Бовуар, художественный критик „Монд“».

«Месье Бовуар?» – переспросил мужчина, чьи глаза тут же расширились.

«Да, конечно, просто месье Бовуар. Я не чувствую потребности в имени – фамилии достаточно. Иначе слишком буржуазно. Только место занимает на бумаге. Вы, bien sûr, читаете мои рецензии?»

Остальная часть вечера прошла вполне приятно, поскольку известие о том, что на вернисаже присутствует знаменитый парижский критик «месье Бовуар», быстро распространилось среди присутствующих. И все сошлись на том, что работы Клары являют собой великолепный пример кьяроскуро.

Придется ему в ближайшие дни поискать, что значит это слово.

Двое художников представились просто – Норман и Полетт: «А мы пользуемся только именами».

Он подумал, что они шутят, но явно ошибся. И вот они снова перед ним.

Норман, в тех же вельветовых брюках и поношенном твидовом пиджаке, и его спутница Полетт, в той же фермерской юбке, футболке и шарфах.

Они переводили взгляд с Бовуара на Гамаша и снова на него.

– У меня две плохие новости, – сказал Гамаш, приглашая их пройти внутрь дома. – Здесь было совершено убийство, и это не месье Бовуар, художественный критик из «Монд», а инспектор Бовуар, детектив отдела по расследованию убийств Квебекской полиции.

Об убийстве они уже знали, так что их расстроило только известие о Бовуаре. Гамаш с улыбкой смотрел, как они вперились в инспектора.

Заметив ухмылку Гамаша, Бовуар прошептал:

– Чтобы вы знали: еще я сказал им, что вы – месье Гамаш, старший куратор из Лувра. Радуйтесь.

Гамаш подумал, что этим объясняется неожиданно большое число приглашений на выставки, которые он получил на вернисаже. Он сделал себе заметку не приходить ни на одну из них.

– Когда вы решили остаться на ночь? – спросил Гамаш, когда все исчерпали свой яд.

– Мы собирались отправиться домой после вечеринки, но было уже поздно, и… – Полетт мотнула головой в сторону Нормана, намекая, что тот перебрал.

– Хозяин гостиницы выдал нам туалетные принадлежности и халаты, – добавил Норман. – Через несколько минут мы собираемся в Кауансвилл – купить одежду.

– В Монреаль не возвращаетесь? – спросил Гамаш.

– Не сразу. Мы думали остаться на день-другой. Устроить себе каникулы.

По приглашению Гамаша они сели в гостиной: художники бок о бок на диване, Бовуар и старший инспектор – на диване напротив.

– Так кого убили? – спросила Полетт. – Ведь не Клару же?

Ей почти удалось скрыть надежду в голосе.

– Нет, – ответил Бовуар. – Вы с ней друзья?

Впрочем, ответ казался очевидным.

Норман в ответ лишь хмыкнул:

– Вы явно не знаете художников, инспектор. Мы можем быть вежливыми, даже дружелюбными. Но чтобы быть друзьями? Уж лучше дружить с росомахой.

– Что же тогда привело вас сюда, если не дружба с Кларой? – спросил Бовуар.

– Бесплатная еда и выпивка. Много выпивки, – ответил Норман, убирая волосы с глаз.

В этом человеке была какая-то пресыщенность. Словно он все видел и понимал и его это немного удивляло и печалило.

– Значит, не ради ее искусства? – спросил Бовуар.

– Она неплохая художница, – сказала Полетт. – Ее нынешние работы нравятся мне больше, чем то, что она писала десять лет назад.

– Слишком много кьяроскуро, – заметил Норман, явно забыв, от кого вчера услышал это слово. – Ее вчерашняя выставка определенно шаг вперед, – продолжил он, – хотя для этого и не требовалось особых усилий. Разве кто-нибудь может забыть ее выставку больших ног?

– В самом деле, Норман, – подхватила Полетт. – Портреты? Какой уважающий себя художник будет сегодня писать портреты?

Норман кивнул:

– Ее работы подражательные. Поверхностные. Да, персонажи имеют характеры, они хорошо прописаны, но нельзя сказать, что это открытие в искусстве. Ничего оригинального или смелого. Ничего такого, чего нельзя увидеть в третьеразрядной галерее где-нибудь в Словении.

– Зачем тогда Музей современного искусства устроил ее персональную выставку, если ее искусство ничего собой не представляет? – спросил Бовуар.

– Кто знает? – ответил Норман. – Услуга. Политика. Эти крупные учреждения созданы не ради настоящего искусства, они не любят рисковать. Играют в безопасную игру.

Полетт энергично закивала.

– Если Клара Морроу вам не друг и вы считаете ее искусство никчемным, почему же вы здесь? – спросил Бовуар у Нормана. – Я могу понять, что вы пришли на вернисаж ради бесплатной еды и выпивки, но тащиться еще и сюда?

Это был вопрос не в бровь, а в глаз, и они оба знали это.

Норман задумался на секунду, потом ответил:

– Потому что сюда поехали критики. Владельцы галерей и торговцы произведениями искусства. Дестин Браун из «Тейт модерн». Кастонге, Фортен, Бишоп из музея. Вернисажи и выставки – их смысл не в том, что висит на стенах, а в том, кто находится в зале. Вот где настоящая работа. Я приехал завязывать знакомства. Я не знаю, как это удалось Морроу, но у них оказалось удивительное сборище критиков и кураторов.

– Фортен? – спросил Гамаш, явно удивленный. – Вы говорите о Дени Фортене?

Пришла очередь удивляться Норману: откуда этот сельский коп знает, кто такой Дени Фортен?

– Верно, – ответил он. – О владельце галереи.

– Дени Фортен был на вернисаже в Монреале или здесь? – продолжал давить Гамаш.

– И там, и здесь. Я пытался поговорить с ним, но он был занят с другими.

Наступила пауза, и пресыщенный художник, казалось, сник. Сник под грузом нестыковок.

– Удивительно, что Фортен оказался здесь, – сказала Полетт, – с учетом того, как он поступил с Кларой.

Эта фраза повисла в воздухе в ожидании естественного вопроса. Полетт и Норман нетерпеливо смотрели на двух детективов, словно голодные дети на пирожное.

К удовольствию Бовуара, старший инспектор Гамаш предпочел проигнорировать эту возможность. Впрочем, они и без того знали, как Дени Фортен поступил с Кларой. Поэтому-то его присутствие на вечеринке так их удивило.

Бовуар смотрел на Нормана и Полетт. Вид у них был изможденный. Но почему? Длинный вечер с едой и напитками на халяву? Еще более долгая ночь, которую выдавали за вечеринку, тогда как на самом деле это была ночь отчаянных попыток завязать знакомства? Или же они просто устали от этой необходимости плыть и плыть, когда вода все время накрывает их с головой?

Старший инспектор Гамаш вытащил из кармана фотографию:

– У меня есть фотография убитой женщины. Я бы хотел, чтобы вы посмотрели на нее. Будьте добры.

Он протянул фотографию Норману, чьи брови тут же взлетели вверх.

– Это же Лилиан Дайсон!

– Не может быть, – сказала Полетт, выхватив у него фотографию. Секунду спустя она кивнула. – Да, это она.

Полетт посмотрела на старшего инспектора. Это был острый, проницательный взгляд. Не такой наивный, каким она смотрела вначале. Если она и была похожа на ребенка, подумал Гамаш, то на коварного ребенка.

– Значит, вы знали мадам Дайсон? – спросил Бовуар.

– Не то чтобы мы ее знали… – протянул Норман.

Гамаш подумал, что тот сейчас выглядит податливым. Определенно апатичным. Человеком, который плывет по течению.

– А что тогда? – спросил Бовуар.

– Мы знали ее много лет назад, но давно не встречали. Этой зимой она вновь появилась – ее видели на двух выставках.

– На художественных выставках? – спросил Бовуар.

– Конечно, – ответил Норман. – На каких же еще?

Словно никаких иных культурных форм и не существовало, а если они и существовали, то не имели значения.

– Я ее тоже видела, – сказала Полетт, не желая отставать от Нормана. (Гамашу стало любопытно, что представляет собой их партнерство, какие творческие достижения оно породило.) – На нескольких выставках. Поначалу не узнала ее. Ей пришлось представиться. Она покрасилась. Была ярко-рыжей, а стала блондинкой. Да и стройность осталась в прошлом.

– Она снова работала критиком? – спросил Гамаш.

– Мне об этом не известно. Понятия не имею, чем она занималась, – сказала Полетт.

Гамаш внимательно посмотрел на нее:

– Вы были друзьями?

– Не теперь, – ответила она, подумав.

– А прежде, до того как она исчезла? – спросил Гамаш.

– Я считала, что мы друзья, – ответила Полетт. – Я была занята карьерой. Добилась некоторых успехов. Мы тогда только познакомились с Норманом и решали, стоит ли нам сотрудничать. Так редко бывает, чтобы два художника работали над одной картиной.

– Ты совершила ошибку, спросив Лилиан, что она думает на этот счет, – сказал Норман.

– И что же она думала? – спросил Бовуар.

– Не знаю, что она думала, но могу вам сказать, что она сделала, – ответила Полетт. Теперь в ее глазах и голосе безошибочно угадывалась злость. – Она сказала, что Норман говорил обо мне гадости на недавнем вернисаже. Высмеивал мои работы и заявлял, что скорее стал бы сотрудничать с шимпанзе. Лилиан сказала, что сообщает мне об этом как подруга, хочет меня предостеречь.

– Вскоре после этого Лилиан заявилась ко мне, – подхватил Норман. – Сказала, что Полетт обвиняет меня в плагиате, говорит, будто я списываю с нее. Лилиан сказала, она, мол, знает, что это не так, но хочет, чтобы мне было известно о тех гадостях, которые повсюду несет обо мне Полетт.

– И что случилось потом? – спросил Гамаш.

Воздух вокруг словно напитался прежней горечью и обидными словами.

– Да простит нас Господь, но мы ей поверили, – сказала Полетт. – Мы разорвали отношения. И лишь через несколько лет поняли, что Лилиан лгала нам обоим.

– Но теперь мы вместе. – Норман мягко положил ладонь на руку Полетт и улыбнулся ей. – Несмотря на потерянные годы.

Глядя на них, Гамаш подумал: может быть, именно от этого у Нормана такой изможденный вид. Эти воспоминания не дают ему покоя.

В отличие от Бовуара старший инспектор Гамаш с уважением относился к художникам. Они были людьми чувствительными. Нередко слишком погруженными в себя. Зачастую не годящимися для общества вежливых людей. Некоторые, подозревал Гамаш, были людьми очень неуравновешенными. И жизнь у них нелегкая. Нередко маргинальная, порой на грани нищеты. На них не обращают внимания, их высмеивают. Общество, благотворительные фонды, даже другие художники.

История, которую рассказал Франсуа Маруа про Магритта, не была уникальной. Мужчина и женщина, сидящие здесь в гостинице, оба были Магриттами. Они сражались за то, чтобы их услышали и заметили, чтобы их уважали и приняли.

Нелегкая жизнь для кого угодно, не говоря уже о людях чувствительных, какими являются художники.

Гамаш подозревал, что такая жизнь порождает страх. А из страха рождается злоба и со временем столько ненависти, что кончается все это мертвой женщиной в саду.

Да, Арман Гамаш сочувственно относился к художникам. Но он не заблуждался насчет того, на что они способны. На великие творения и великие разрушения.

– Когда Лилиан уехала из Монреаля? – спросил Бовуар.

– Не знаю. И меня это не волнует.

– А вас взволновало, когда она вернулась? – спросил Бовуар.

– А вас бы такое не взволновало? – Полетт сердито уставилась на Бовуара. – Я держалась от нее подальше. Мы все знали, что она сделала и на что способна. С такими людьми лучше не иметь дела.

– «Он естествен во всех своих проявлениях – творит произведения искусства так же легко, как отправляет физиологические потребности», – сказал Норман.

– Что-что? – переспросил Бовуар.

– Это слова из одной ее рецензии, – сказала Полетт. – Благодаря им она приобрела популярность. Новостные агентства подхватили эти слова, и ее рецензия стала широко известна.

– О ком это было сказано? – спросил Бовуар.

– Вот что забавно, – сказала Полетт. – Все помнят эту цитату, но о художнике давно забыли.

И Бовуар, и Гамаш знали, что это неправда.

«Он естествен во всех своих проявлениях – творит произведения искусства так же легко, как отправляет физиологические потребности».

Умно сказано, почти что комплимент. Но какая в нем уничижительная сила!

Кто-то не забыл эту рецензию.

Художник, о котором это было написано.