Глава двадцать третья

Питер сидел в мастерской Клары.

Сразу же после ужина, прошедшего почти в полном молчании, она ушла поговорить с Мирной. Оказалось, что разговора с ним недостаточно. Он знал, что Клара его испытывала. И что в результате этих испытаний обнаружились его недостатки.

Ему всегда чего-то недоставало. Но до этого дня он толком не знал чего, а потому брал все, что мог.

Теперь он хотя бы знал.

Он сидел в мастерской Клары и ждал. Он знал, что здесь обитает и Господь. Не только в Святом Томасе на холме, но и здесь, в тесном пространстве с засушенными сердцевинами яблок, с жестянками, с засунутыми в них затвердевшими от краски кистями. С картинами.

Со здоровенной ногой из стеклопластика и «Воинственными матками».

По другую сторону коридора, в его идеальной чистой студии, было оставлено пространство для вдохновения. Все аккуратно, все прибрано. Но вдохновение ошиблось адресом и обосновалось здесь, а не у него.

Нет, подумал Питер, дело не только во вдохновении, которого он искал. Дело было в чем-то большем.

В этом-то и состояла проблема. Всю свою жизнь он принимал одно за другое. Он считал, что вдохновения достаточно. Он принимал творение за творца.

Он взял с собой в студию Клары Библию – не поможет ли. Возможно, Богу нужно доказательство его искренности. Он пролистал страницы, нашел апостолов.

Фома – то же имя, что у их церкви Святого Томаса. Фома неверующий.

Почему в Трех Соснах церковь назвали в честь неверующего?

А его собственное имя? Питер. Петр. Он был камень.

Чтобы провести время, пока Господь ищет его, Питер стал листать Библию – где еще встречается его имя.

Упоминаний, и хороших упоминаний, было немало.

Петр – камень, Петр – апостол, Петр – святой. Даже мученик.

Но Петр был чем-то еще. Что-то Иисус сказал Петру, когда апостол стал свидетелем чуда. Увидел, что человек идет по воде. И Петр, хотя и он сам тоже шел по воде, не поверил в это.

Не поверил всем свидетельствам, не поверил доказательству.

«Что вы так боязливы, маловерные?»

Это было сказано о Петре.

Питер закрыл книгу.

Когда агент Изабель Лакост припарковала машину перед оперативным штабом, уже смеркалось. Она предупредила о своем приезде, и старший инспектор Гамаш с инспектором Бовуаром ждали ее.

Она прочла им рецензию по телефону, но они оба хотели увидеть ее своими глазами.

Она дала по копии каждому и теперь ждала реакции.

– Черт побери, – сказал Бовуар, пробежав текст.

Они оба посмотрели на Гамаша, который, надев очки, читал рецензию без спешки. Наконец он опустил руку с бумагой и снял очки.

– Хорошая работа. – Он с мрачным видом кивнул агенту Лакост.

Сказать, что ее находка была удивительна, значило ничего не сказать.

– Ну что, практически дело закрыто, да? – спросил Бовуар. – «Он естествен во всех своих проявлениях – творит произведения искусства так же легко, как отправляет физиологические потребности», – процитировал он, не глядя в рецензию. – Но почему так много людей помнили это неправильно?

– Время искажает человеческое восприятие, – сказал Гамаш. – Мы все знаем это по допросам свидетелей. Люди по-разному запоминают вещи. Заполняют какие-то пустоты.

– И что дальше? – спросил Бовуар.

Ему казалось ясным, что должно последовать.

Гамаш подумал секунду, потом обратился к агенту Лакост:

– Ну что, пригласишь гостя? Инспектор, сходи с нею.

Агент Лакост рассмеялась:

– Вы явно не ждете никаких неприятностей.

Она тут же пожалела о сказанном.

Но шеф улыбнулся:

– Я всегда жду неприятностей.

– Как и я, – сказал Бовуар и проверил пистолет.

То же самое сделала и Лакост. Они вдвоем отправились в темноту, а старший инспектор Гамаш сел и принялся ждать.

Вечер понедельника всегда был спокойным в бистро – половина столиков пустовала.

Лакост вошла и оглядела зал – она знала, что всегда лучше подстраховаться. Это помещение было ей хорошо знакомо и уютно, но это еще не означало, что оно безопасно. Большинство происшествий случаются рядом с домом, большинство убийств происходят дома.

Нет, время и место заставляли ее быть начеку.

Мирна, Доминик и Клара сидели за травяным чаем с десертом. Они тихо разговаривали за столиком у сводчатого окна. В дальнем углу у камина расположились художники Норман и Полетт. За столиком напротив них сидела Сюзанна и составившие ей компанию главный судья Тьерри Пино и Брайан в драных джинсах и поношенной кожаной куртке.

Дени Фортен и Франсуа Маруа сидели за одним столиком, Фортен рассказывал какой-то анекдот, казавшийся ему смешным. Вид у Маруа был вежливый и чуть скучающий. Андре Кастонге нигде не было видно.

– Après toi, – пробормотал Бовуар агенту Лакост при входе в бистро.

Почти все обратили внимание на двух полицейских. Поначалу посетители посмотрели на них, улыбнулись и вернулись к своим разговорам. Но мгновение спустя некоторые снова подняли голову, почувствовав что-то необычное.

Мирна, Клара и Доминик замолчали, глядя на полицейских, – те шли между столиков, за которыми сразу же воцарялось молчание.

Они прошли мимо трех женщин.

Мимо торговцев картинами.

Остановились у столика, за которым сидели Норман и Полетт. Повернулись.

– Нужно поговорить, – сказала агент Лакост.

– Здесь? Сейчас?

– Нет, я думаю, мы найдем более приватное место. Как вы считаете? – С этими словами агент Лакост тихо положила фотокопию рецензии на круглый деревянный стол.

За столиком воцарилась мертвая тишина.

Если не считать стона Сюзанны:

– Ах, нет.

Старший инспектор Гамаш поднялся, когда они вошли, и приветствовал их так, будто это был его дом, а они – его почетные гости.

Но никого это не обмануло. Впрочем, он и не собирался их обманывать. Это была обычная вежливость – ничего более.

– Присядьте, пожалуйста. – Он показал на стол для совещаний.

– Объясните, в чем дело, – проговорил главный судья Тьерри Пино.

– Мадам, – произнес Гамаш, игнорируя Пино и указывая Сюзанне на стул. – Месье, – обратился он наконец к Тьерри и Брайану.

Главный судья и его татуированный, запирсингованный, бритоголовый спутник сели напротив Гамаша. Бовуар и Лакост сели по бокам от шефа.

– Не могли бы вы объяснить это? – обыденным тоном спросил старший инспектор и показал на копию рецензии из старого номера «Пресс», лежащую посреди стола, – остров между их противоборствующими континентами.

– Как объяснить? – спросила Сюзанна.

– Как вам будет угодно, – ответил Гамаш.

Он сидел спокойно, обхватив одну руку другой.

– Это допрос, месье Гамаш? – спросил главный судья.

– Если бы это был допрос, ни один из вас не сидел бы здесь с нами. – Гамаш перевел взгляд с Тьерри на Брайана. – Это разговор, месье Пино. Попытка понять некоторые несообразности.

– Старший инспектор имеет в виду ложь, – объяснил Бовуар.

– Вы зашли слишком далеко. – Пино обратился к Сюзанне: – Я советую тебе не отвечать ни на какие вопросы.

– Вы ее адвокат? – спросил Бовуар.

– Я юрист, – отрезал Пино. – И неплохой юрист. Можете называть это как угодно, но успокаивающий голос и вежливые слова не могут скрыть то, что вы пытаетесь сделать.

– А как называете это вы? – воскликнул Бовуар, повышая голос, как и судья.

– Вы пытаетесь загнать ее в угол. Запутать.

– Мы могли бы дождаться, когда она останется одна, и допросить ее, – сказал Бовуар. – Вы еще должны сказать спасибо, что вас впустили сюда.

– Хватит, – сказал Гамаш, подняв руку, хотя уже один его голос звучал вполне убедительно.

Оба замолчали с открытыми ртами, готовые к атаке.

– Достаточно. Я бы хотел поговорить с вами, ваша честь. Я думаю, мой инспектор выразился достаточно ясно.

Но прежде чем начать разговор с судьей, Гамаш отвел Бовуара в сторону и прошептал:

– Контролируй себя, инспектор. Хватит этих глупостей. – Он посмотрел в глаза Бовуару.

– Слушаюсь, шеф.

Бовуар отправился в туалет и снова уселся на унитаз. Тихо. Пытаясь начать контролировать себя. Потом он ополоснул лицо и руки, принял полтаблетки, посмотрел на себя в зеркало.

«У Анни с Дэвидом трудности, – прошептал он и почувствовал, как успокаивается. – У Анни с Дэвидом трудности». Боль в кишках стала униматься.

В оперативном штабе старший инспектор Гамаш и главный судья Пино отошли от остальных и остановились перед большой красной пожарной машиной.

– Ваш человек подходит слишком близко к красной черте, старший инспектор.

– Но он прав. Вы должны решить. Вы здесь в качестве адвоката Сюзанны Коутс или ее… – он помедлил, подбирая подходящее слово, – друга из АА.

– Я могу быть и тем и другим.

– Не можете, и вы это знаете. Вы главный судья. Решайте, сэр. Сейчас.

Арман Гамаш посмотрел в глаза судьи Пино. Главный судья был ошеломлен, он явно не ожидал, что ему будет брошен такой вызов.

– Я здесь как ее друг из АА. Как Тьерри П.

Такой ответ удивил Гамаша, и он не стал скрывать это.

– Вам эта роль кажется слабой, старший инспектор?

Гамаш ничего не ответил, но ему явно так и казалось.

Тьерри слегка улыбнулся, потом посерьезнел:

– Любой человек может защищать ее права, чтобы они не были нарушены. Я думаю, даже вы. Но вот чего вы не можете, так это не допустить ее сваливания к пьянству. Только другой алкоголик может поддержать ее в этом. Если она потеряет это, то потеряет все.

– Неужели все так хрупко? – спросил Гамаш.

– Хрупка не трезвость, коварна ее пагубная привычка. Я здесь, чтобы защитить ее от этой привычки. А вы можете защитить ее права.

– Вы доверяете мне в этом?

– Я доверяю. Но ваш инспектор? – Главный судья кивнул в сторону Бовуара, который как раз выходил из туалета. – Вы должны приглядывать за ним.

– Он один из старших офицеров отдела, – произнес Гамаш холодным тоном. – Ему не требуется никакого пригляда.

– Приглядывать необходимо за всеми.

У Гамаша от этих слов мурашки побежали по коже, он мог только удивляться этому человеку, наделенному такой властью. У него было немало талантов, но немало и недостатков. И снова Гамаш задал себе вопрос: а кто же опекун у главного судьи Пино? И что он нашептывает в это властное ухо?

– Месье Пино согласился быть другом из Анонимных алкоголиков для мадам Коутс и будет помогать ей в этой роли, – сказал старший инспектор, когда они снова сели за стол.

Лакост и Бовуар были удивлены, но ничего не сказали. Это облегчало их работу.

– Вы солгали нам, – повторил Бовуар, поднимая листок с копией рецензии. – Все неправильно цитировали эти слова, так? Говорили, что они были написаны о каком-то художнике, которого никто не мог вспомнить. Но это было написано не о художнике, а о художнице. О вас.

– Сюзанна, – предостерегающе сказал Тьерри и посмотрел на Гамаша. – Я прошу прощения. Но я не могу перестать быть юристом.

– Придется приложить побольше усилий, месье, – сказал Гамаш.

– И потом, – сказала Сюзанна, – предупреждать уже поздновато, вы так не думаете? – Она посмотрела на полицейских. – Главный судья уже есть, а теперь, похоже, я стала главным подозреваемым.

– Опять слишком много главных? – спросил Гамаш с печальной улыбкой.

– Слишком много, чтобы я чувствовала себя спокойно, – сказала Сюзанна. Она показала на лист бумаги и фыркнула. – Чертова рецензия. Мало того что тебя так оскорбили, так потом еще и неправильно цитировали. По крайней мере, могли бы исправить оскорбление.

Казалось, это скорее забавляло ее, чем сердило.

– Это сбило нас со следа, – признал Гамаш, ставя локти на стол. – Все говорили: «Он естествен…», тогда как в рецензии было: «Она естественна…»

– Как же вы догадались? – спросила Сюзанна.

– Мне помогло чтение книги АА, – сказал Гамаш, кивая на большую книгу, лежащую на столе. – Там для обозначения алкоголика используется местоимение «он», но очевидно, что многие из них – «она». На протяжении всего расследования совершалась эта ошибка. Если речь шла о поле того или иного лица, всюду говорилось «он», а не «она». Я понял, что это делается автоматически. Когда люди не могли вспомнить, о ком была написана рецензия, они просто говорили: «Он естествен во всех своих проявлениях…», тогда как на самом деле Лилиан писала о вас. Агенту Лакост все-таки удалось найти эту рецензию, похороненную в архиве «Пресс».

Все посмотрели на фотокопию рецензии. Нечто принесенное из мертвецкой. Похороненное вместе с другими мертвецами, но отнюдь не мертвое.

В газете была фотография Сюзанны, она узнавалась безошибочно, хотя ей на этом снимке было на двадцать пять лет меньше, чем теперь. Она с ухмылкой стояла перед одной из своих картин. Гордая. Возбужденная. Ее мечта наконец-то сбылась. Ее работы были замечены. Об этом свидетельствовала и рецензия в «Пресс».

Улыбка Сюзанны на фотографии никуда не исчезла, а с лица Сюзанны за столом – сошла, вместо нее появилось какое-то иное, чуть ли не мечтательное выражение.

– Я помню эту минуту. Фотограф попросил меня встать у одной из моих работ и улыбнуться. Но с улыбкой проблем не было. Он попросил меня остановиться, а вот это, вероятно, было нелегко. Вернисаж проходил в местном кафе. Народу собралось много. И тут подошла Лилиан и представилась. Я видела ее на выставках, но всегда избегала. Она казалась такой ядовитой. Но на сей раз она была сама благожелательность. Задала несколько вопросов и сказала, что напишет рецензию о моей выставке в «Пресс». А эта фотография, – она показала на бумагу, лежащую на столе, – была снята через полминуты после разговора с Лилиан.

Все снова посмотрели на копию фотографии.

На ней была молодая Сюзанна, чья лучистая улыбка распространялась за пределы этого старого снимка. Улыбка, даже теперь освещавшая комнату. Молодая женщина еще не поняла, что земля ушла у нее из-под ног. Не осознала, что висит в воздухе. В пустоте. И все это стараниями той милой дамы рядом с ней, которая делает какие-то пометки у себя в блокноте. И тоже улыбается.

От этого образа мурашки бежали по коже. Все равно что увидеть человека, когда грузовик въезжает в кадр. За доли секунды до катастрофы.

– «Она естественна во всех своих проявлениях, – сказала Сюзанна, не заглядывая в копию рецензии, – творит произведения искусства так же естественно, как отправляет физиологические потребности». – Она оторвала взгляд от стола и улыбнулась. – Больше ни одной персональной выставки у меня не было. Слишком унизительно. Даже если галеристы забыли об этой рецензии, то я все помнила. Мне казалось, что я не переживу еще одного подобного отзыва.

Она посмотрела на инспектора Гамаша.

– Вся королевская конница и вся королевская рать, – вполголоса сказал он.

И она кивнула:

– Меня было не собрать после этого падения.

– Вы нам лгали, – сказал старший инспектор.

– Лгала. – Она посмотрела прямо ему в глаза.

– Сюзанна. – Главный судья прикоснулся к ее руке.

– Все в порядке, – сказала она. – Ты же знаешь, я все равно собиралась сказать им правду. Жаль, что они первые ее нашли, прежде чем я сама пришла к ним по доброй воле.

– У вас было много возможностей, – сказал Бовуар.

Пино дернулся было, собираясь сказать что-то в ее защиту, но промолчал.

– Вы правы, – согласилась Сюзанна.

– Она говорит правду, – сказал Брайан.

Все посмотрели на него, удивленные не только этими словами, но еще и голосом. Он прозвучал поразительно молодо, напоминая им, что под этой рваниной и синими чернилами татуировок скрывался мальчишка.

– Сюзанна попросила меня и Тьерри пообедать с ней. Поговорить, – сказал Брайан. – Она все нам про это рассказала. – Он показал татуированной рукой на копию рецензии. – И добавила, что первым делом утром пойдет к вам и все расскажет.

Потрясало и то, что этот татуированный парень в железках пирсинга называет главного судью по имени. Гамаш посмотрел на Пино; он не мог для себя решить, то ли восхищается главным судьей, который взялся помочь этому искалеченному парню, то ли считает, что тот потерял всякий здравый смысл.

Какие еще ошибки в суждениях совершал этот знаменитый юрист?

Старший инспектор опытным взглядом посмотрел на Брайана. Молодой человек выглядел расслабленно, явно чувствовал себя в своей тарелке. Уж не накурился ли он травки? Он определенно казался непричастным к происходящему. Оно его не забавляло и не расстраивало. Он словно парил над всем этим.

– И что вы ей сказали? – спросил Бовуар, не сводя глаз с Брайана.

Он и прежде сталкивался с подобными панками, и такие встречи редко хорошо заканчивались.

– Меня разрывало на части, – признал Пино. – Юрист во мне полагал, что она должна взять адвоката, который, вероятно, посоветовал бы ей помалкивать на сей счет. Не выдавать никакой информации добровольно. Но член АА во мне говорил, что она должна немедленно явиться к вам с правдой.

– И кто победил?

– Ваши люди появились, прежде чем я успел сказать ей что-либо.

– Но вы должны были знать, что это предосудительное поведение, – сказал Гамаш.

– Главный судья, который дает советы подозреваемой? – спросил Тьерри. – Конечно, я понимал, что это предосудительно, возможно, даже неэтично. Но если бы ваша дочь или сын подозревались в убийстве и пришли бы к вам, вы бы отправили их к кому-то другому?

– Нет, конечно. Но вы же не станете мне говорить, что Сюзанна ваша кровная родня?

– Я говорю, что знаю Сюзанну лучше кого-либо другого. А она знает меня. Лучше любого родителя, сестры, ребенка. Как мы знаем Брайана, а он – нас.

– Я не сомневаюсь, что вы понимаете пристрастие друг друга к алкоголю, – сказал Гамаш. – Но вы не можете утверждать, будто знаете, что творится в сердце у другого. Вы не можете говорить, что благодаря отказу от алкоголя и принадлежности к АА Сюзанна невиновна. Вы даже не можете быть уверены в том, что она сейчас говорит правду. И вы никоим образом не можете знать, виновна ли она в убийстве.

Тьерри ощетинился, услышав это, и два этих властных человека уставились друг на друга.

– Мы обязаны друг другу жизнью, – сказал Брайан.

Гамаш подался вперед и вперился в молодого человека проницательным взглядом:

– И при этом один из ваших убит.

Не сводя глаз с Брайана, он показал на стену, на которой висели фотографии Лилиан, распростертой на земле в саду Морроу. Гамаш намеренно посадил всех троих лицом к этой стене. Так, чтобы эти фотографии были видны им. Чтобы они ни на секунду не забывали, по какой причине они здесь.

– Вы не понимаете, – сказала Сюзанна взволнованным голосом, в котором слышалась нотка отчаяния. – Когда Лилиан сделала это со мной, – она показала на рецензию, – мы были другими. Две пьяницы. Мое пьянство подходило к концу, а ее только начиналось. И да, я ее тогда возненавидела. Я и без того была на краю, а она еще подтолкнула меня. После этого я целые дни взвинчивала себя, злилась. Распутничала, чтобы купить новую бутылку. Это было отвратительно. Я была отвратительна. И наконец я оказалась на самом дне, после чего пришла в АА. И начала по черепкам собирать свою жизнь.

– А когда Лилиан вошла в дверь АА двадцать лет спустя? – спросил Гамаш.

– Я удивилась тому, что все еще страшно ее ненавижу…

– Сюзанна, – снова остерегающим голосом проговорил главный судья.

– Послушай, Тьерри, я либо расскажу все, либо вообще для чего все это? Верно?

Вид у него был расстроенный, но он согласился.

– Но потом она попросила меня стать ее опекуном, – сказала Сюзанна, снова глядя на следователей, – и тогда случилось что-то странное.

– Что? – спросил Бовуар.

– Я ее простила.

Это сообщение было встречено тишиной, которую в конце концов нарушил Бовуар:

– Так просто взяли и простили?

– Нет, инспектор, не просто. Прежде мне нужно было согласиться. Когда ты помогаешь врагу, то тем самым освобождаешь себя от чего-то.

– Она извинилась перед вами за ту рецензию? – спросил Гамаш.

– Да. Около месяца назад.

– И вы полагаете, она делала это искренне? – спросила агент Лакост.

Сюзанна задумалась, потом кивнула:

– Я бы не приняла извинения, если бы сочла, что она неискренна. Я и вправду верю, что она раскаялась в том, что сделала со мной.

– И в том, что она делала с другими? – спросила Лакост.

– И в том, что она делала с другими, – ответила Сюзанна.

– Значит, если она извинилась перед вами за эту рецензию, – старший инспектор кивнул, показывая на лист бумаги на столе, – то, возможно, она извинялась и перед другими людьми, чьи работы рецензировала.

– Не исключено. Но мне она об этом не говорила. Я думаю, передо мной она извинилась, потому что мы были опекун и подопечная и она хотела избавить наши отношения от всяких неясностей. Но теперь, когда вы об этом спросили, мне кажется, что вы правы. Я не единственная, перед кем она извинялась.

– И вы не единственная, чью карьеру она уничтожила? – спросил Гамаш.

– Вероятно, нет. Не все рецензии были так демонстративно жестоки, как эта. Мне есть чем гордиться. Но другие рецензии не были столь убийственны.

Сюзанна улыбнулась, но от полицейских, смотревших на нее, не ускользнуло, что при словах «демонстративно жестоки» в ее словах прозвучала резкая нотка.

«Она не простила, – подумал Гамаш. – По крайней мере, не полностью».

Когда Сюзанна со своими друзьями ушла, трое полицейских снова уселись за стол.

– Достаточно ли у нас улик, чтобы ее арестовать? – спросила Лакост. – Она признает, что много лет вынашивала ненависть к убитой и что была здесь. Таким образом, у нее имелись мотив и возможность.

– Но доказательств нет, – сказал Гамаш, откидываясь на спинку стула. Досадная складывалась ситуация. Они были почти готовы предъявить обвинение Сюзанне Коутс, но подтвердить обвинение было нечем. – Все это наводит на размышления. Еще как наводит.

Он взял рецензию, пробежал ее взглядом, положил на стол и посмотрел на Лакост:

– Нам нужно вернуться в «Пресс».

Изабель Лакост помрачнела:

– Что угодно, только не это, шеф. Лучше пристрелите меня.

– Извини, – сказал он немного усталым голосом. – Я думаю, в этой мертвецкой отыщутся и другие тела.

– Что вы имеете в виду?

– Другие художники, чью карьеру разрушила Лилиан.

– Другие люди, перед которыми она извинялась, – покорно сказала Лакост, поднимаясь со стула. – Может быть, она пришла в дом к Кларе для того, чтобы повиниться не перед ней, а перед кем-то другим.

– Вы считаете, что Сюзанна Коутс не убивала Лилиан? – спросил Бовуар.

– Не знаю, – признал Гамаш. – Но я подозреваю, что если бы Сюзанна хотела ее убить, то сделала бы это раньше. И все же… – Гамаш помолчал. – Вы обратили внимание на ее реакцию, когда она говорила про рецензию?

– Она все еще злится, – сказала Лакост.

Гамаш кивнул:

– Она двадцать три года состоит в АА, стараясь забыть свои обиды, но так их и не преодолела. А вы можете себе представить человека, который и не пытался это делать? Градус его злости?

Бовуар взял рецензию, посмотрел на светящуюся радостью молодую женщину.

Что случалось, когда бывали перечеркнуты не только надежды, но и мечты и карьера? Вся жизнь? Но он, конечно, знал ответ на этот вопрос. Как и все они.

Ответ был прикноплен к стене у них за спиной.

Жан Ги Бовуар плеснул водой в лицо, ощутил ладонями щетину. Было половина третьего ночи, и он никак не мог уснуть. Он проснулся от боли и некоторое время лежал в кровати, надеясь, что она пройдет. Но она, конечно, не прошла.

И тогда он поднялся и пошел в ванную.

Он стоял, крутя головой так и эдак. Рассматривал свое отражение. На него смотрело изможденное лицо. С морщинами. Откровенные морщины у глаз и рта, причиной которых явно была не смешливость. Морщины между бровей. На лбу. Он потер щеки, пытаясь разгладить морщины. Но они никуда не уходили.

Бовуар приблизил лицо к зеркалу. В ярком свете лампы стало видно, что щетина седовата.

Он повернул голову. Седина появилась и на висках. Он присмотрелся – повсюду на голове стали появляться седые пряди. Когда же это случилось?

«Боже мой, – подумал он. – Неужели Анни видит это? Старика? Усталого и седого? Боже мой».

«Анни и Дэвид переживают трудные времена». Но слишком поздно.

Бовуар вернулся в спальню, сел на край кровати, уставился перед собой. Потом засунул руку под подушку, вытащил пузырек, снял крышку и вытряхнул таблетку. Она замерла на его ладони. Некоторое время он смотрел на нее затуманенным взглядом, потом сжал в кулаке. Наконец неторопливо разжал кулак и бросил таблетку в рот, проглотил, запил водой из стакана на прикроватной тумбочке.

Бовуар ждал. Ждал уже знакомых ощущений. И почувствовал, как боль медленно уходит. Но другая, более глубокая боль осталась.

Жан Ги Бовуар оделся, тихо вышел из гостиницы и исчез в ночи.

Почему он не заметил этого прежде?

Бовуар приблизил лицо к монитору, потрясенный увиденным. Он смотрел этот ролик сотни раз. Снова и снова. Он знал его до последнего кадра, снятого нашлемными камерами.

Как же он мог пропустить это?

Он нажал кнопку повтора и просмотрел еще раз.

Он видел себя на экране. Вот он целится в террориста. Но внезапно его отбрасывает назад. Ноги подкашиваются. Жан Ги увидел, как он падает на колени. А потом – лицом вниз на пол. Он помнил это.

Он видел грязный бетонный пол, устремившийся ему навстречу. И продолжал видеть грязь, уже ударившись о пол лицом.

А потом боль. Нестерпимая боль. Он схватился за живот, но боль была внутри.

Он услышал крик с экрана: «Жан Ги!» Гамаш с карабином в руке пробежал по простреливаемому участку, схватил его за спину бронежилета и потащил за стену.

Далее крупным планом Бовуар – он то приходит в сознание, то погружается в небытие. Гамаш говорит с ним, приказывает ему держаться. Перевязывает его, прижимает руку к ране, чтобы остановить кровь.

Он увидел кровь на лице шефа. Столько крови на его руках.

И тут Гамаш наклонился и сделал что-то, не предназначавшееся для посторонних глаз. Он поцеловал Жана Ги в лоб – так нежно, что это потрясало не меньше автоматного огня.

Потом Гамаш исчез.

Но Бовуара поразил не поцелуй. Его поразило то, что последовало за этим. Почему он не увидел этого раньше? Нет, он, конечно, видел, только воспринимал это иначе.

Гамаш оставил его.

Одного.

Умирать.

Бросил его одного умирать на грязном бетонном полу.

Бовуар снова и снова нажимал повтор. И каждый раз, естественно, происходило одно и то же.

Мирна была права. Его огорчало не то, что он не смог спасти Гамаша. Он был зол, потому что Гамаш не смог спасти его.

Жан Ги Бовуар был вне себя.

Арман Гамаш застонал и посмотрел на часы.

Двенадцать минут четвертого.

Его кровать в гостинице была удобной, одеяло окутывало его теплом, несмотря на прохладный воздух, задувавший через открытое окно и приносивший с собой откуда-то издалека уханье совы.

Он лежал в кровати, делая вид, что вот сейчас уснет.

Три восемнадцать.

Он теперь редко просыпался посреди ночи, но все же иногда это случалось.

Три двадцать две.

Три двадцать семь.

Он покорился ситуации. Встал, оделся и на цыпочках спустился по лестнице, надел куртку, шапочку и вышел из гостиницы. Воздух был прохладный, свежий, и замолчала даже сова.

Все замерло. Двигался только полицейский.

Гамаш медленно шел против часовой стрелки вокруг деревенского луга. В домах еще было темно, люди за окнами спали.

Три высокие сосны еле слышно шуршали иглами на ветерке.

Старший инспектор Гамаш шел размеренным шагом, сцепив пальцы за спиной. В голове становилось все яснее. Он не думал о деле. Он вообще старался ни о чем не думать. Просто дышал свежим ночным воздухом, наслаждался тишиной и покоем.

Он остановился в нескольких шагах от дома Клары и Питера, посмотрел через мост на оперативный штаб. Там горел свет. Не ярко. Едва заметно.

За окном было не то чтобы светло, а скорее не темно.

Гамаш подумал: Лакост? Нашла что-то и вернулась? Вполне могла дождаться утра.

Он перешел через мост, направляясь к зданию старого вокзала.

Заглянув через окно, увидел, что этот свет – мерцание монитора. Кто-то в темноте сидел перед компьютером.

Он не мог разглядеть кто. Вроде бы мужчина, но сказать точно с такого расстояния и при таком освещении было трудно.

Пистолета при Гамаше не было. Он никогда не брал с собой оружия, разве что в случае крайней необходимости. Вместо пистолета он автоматически взял с прикроватной тумбочки очки. Куда бы он ни шел, обязательно засовывал в карман очки. На его взгляд, они были куда полезнее и мощнее любого оружия. Впрочем, приходилось признать, что сейчас проку от них было мало. Гамаш прикинул, не вернуться ли ему и не поднять ли Бовуара, но решил этого не делать. Кто бы здесь ни находился, к его возвращению он исчезнет.

Старший инспектор тронул ручку – дверь была не заперта, и он открыл ее. Дверь заскрипела, и Гамаш затаил дыхание, но фигура перед монитором не шелохнулась. Человек, казалось, был прикован к месту.

Наконец Гамаш открыл дверь достаточно, чтобы войти. Оказавшись внутри, он огляделся. Пришел ли незваный гость один или их несколько?

Он оглядел темные углы, но не заметил там никакого движения.

Старший инспектор сделал еще несколько шагов, готовясь к противостоянию с человеком, сидящим перед монитором.

Потом он увидел картинку на мониторе. Мелькающие в темноте образы. Агенты полиции с автоматическим оружием бегут по заброшенной фабрике. На глазах Гамаша ранили Бовуара. Бовуар упал. И потом Гамаш увидел себя – как он бежит по гулкому помещению к раненому.

Тот, кто сидел перед экраном, смотрел украденное видео. Со спины Гамаш видел, что у незнакомца за столом короткая стрижка, худощавое сложение. Только это и мог увидеть Гамаш.

Мелькают фигуры на экране. Гамаш увидел, как склоняется над Бовуаром. Перевязывает его.

Гамашу было не по силам смотреть это, но человек перед монитором был просто загипнотизирован. Он не шевелился. До этого момента. В тот момент, когда Гамаш на видео оставил Бовуара, правая рука незнакомца шевельнулась, и образы на экране замелькали.

В обратном направлении – к началу.

И операция началась снова.

Гамаш подошел ближе, и с каждым шагом его уверенность росла, как и неприятное ощущение тошноты.

– Жан Ги?

Бовуар чуть не упал со стула. Он схватил мышку, попытался кликнуть. Остановить, прервать, закрыть файл. Но было поздно. Слишком поздно.

– Что ты делаешь? – спросил Гамаш, подходя к столу.

– Ничего.

– Ты смотришь это видео, – сказал Гамаш.

– Нет.

– Конечно смотришь.

Он подошел к своему столу и включил лампу. Жан Ги Бовуар сидел за своим компьютером и смотрел на шефа покрасневшими, осоловелыми глазами.

– Ты почему здесь? – спросил Гамаш.

Бовуар поднялся:

– Мне нужно было увидеть это еще раз. Вчера мы говорили о внутреннем расследовании, и на меня все это снова нахлынуло. Мне нужно было посмотреть опять.

Бовуар с удовлетворением увидел выражение боли и тревоги в глазах Гамаша.

Но теперь Жан Ги знал, что это обман. Действо. Стоящий перед ним человек смотрит на него встревоженным взглядом, но на самом деле никакой тревоги-то и нет. Он просто притворяется. Если бы ему было не все равно, он никогда бы не оставил его. Умирать. В одиночестве.

Ролик, на который ни Гамаш, ни Бовуар больше не обращали внимания, шел дальше. Дальше того места, где Бовуар нажимал повтор. Старший инспектор Гамаш в бронежилете с карабином в руках бежал по лестнице за террористом.

– Жан Ги, ты должен оставить это в прошлом, – сказал Гамаш.

– И забыть? – резко спросил Бовуар. – Вы бы хотели, чтобы я забыл, да?

– Ты о чем?

– Вы хотите, чтобы я забыл, вы хотите, чтобы все мы забыли о том, что случилось.

– Ты не болен? – Гамаш подошел к нему, и Бовуар отпрянул. – Что случилось?

– Вам даже безразлично, кто слил это видео. Может быть, вы были в этом заинтересованы. Может быть, вы хотели, чтобы все видели, как героически вы себя вели. Мы оба знаем правду.

На экране у них за спиной нечеткие фигуры сражались, сходились в схватке.

– Вы всех нас приняли в отдел, – сказал Бовуар звенящим голосом. – Вы для всех были наставником, а потом взяли нас на фабрику. Мы последовали за вами, мы вам доверяли. И что случилось? Они погибли. А вы даже не озаботились найти того, по чьей вине произошла утечка этого файла с кадрами их гибели. – Бовуар кричал, чуть не срывая голос. – Вы не больше меня верите, что это был какой-то хитрожопый хакер. Вы ничуть не лучше этого хакера. Мы вам безразличны. Все мы вам безразличны.

Гамаш смотрел на него, челюсти его были сжаты так плотно, что Бовуар видел, как ходят желваки. Глаза Гамаша сощурились, дыхание стало резким. На экране старший инспектор, весь в крови, тащил потерявшего сознание, закованного в наручники террориста, потом бросил его себе под ноги. С оружием в руках он оглядел помещение, а вокруг него грохотали автоматные очереди.

– Больше никогда не смей говорить мне это, – прошипел Гамаш, почти не раскрывая рта.

– Вы ничуть не лучше этого хакера, – повторил Бовуар, наклоняясь к Гамашу и артикулируя каждое слово.

Он чувствовал себя бесшабашным, всесильным и неуязвимым. Он хотел причинить боль Гамашу. Оттолкнуть его, оттолкнуть подальше. Хотел сцепить руки наподобие пушечного ядра и ударить Гамаша в грудь. Сразить его. Искалечить. Наказать.

– Ты зашел слишком далеко. – В тихом голосе Гамаша слышалась угроза, он сжал пальцы в кулаки, чтобы не была заметна гневная дрожь.

– А вы? Разве вы не зашли слишком далеко?

На экране старший инспектор быстро повернулся, но все равно не успел. Его голова откинулась назад, руки распахнулись, оружие упало на пол. Спина выгнулась – Гамаша подбросило в воздух.

Потом он упал на пол. Серьезно, тяжело раненный.

Арман Гамаш опустился на стул. Ноги у него ослабели, рука дрожала.

Бовуар ушел, хлопнув дверью, и этот звук все еще стоял в ушах Бовуара.

С компьютера Бовуара доносились звуки, хотя картинки Гамаш не видел. Он слышал, как его люди окликают друг друга. Слышал, как Лакост зовет санитаров. Слышал крики и звуки выстрелов.

Ему не нужно было это видеть. Он знал всех и каждого из своих молодых агентов. Знал, когда и как они погибли в ходе этой операции, которой командовал он.

Старший инспектор по-прежнему смотрел перед собой. Глубоко дышал. Слышал стрельбу у себя за спиной. Слышал крики о помощи.

Слышал, как они умирают.

Последние полгода он пытался забыть об этом. Знал, что должен это сделать. И пытался. И это происходило. Постепенно. Но до этого дня он не понимал, сколько времени нужно, чтобы похоронить четырех молодых, здоровых мужчин и женщин.

За его спиной крики и выстрелы то становились громче, то смолкали. Он узнавал голоса, которые больше не прозвучат.

Он был в одном шаге – таком коротком, что это потрясло его, – от того, чтобы ударить Жана Ги.

Гамаш и прежде бывал сердит. Его нередко пытались уязвить, испытать на прочность. Это делали журналисты «желтой» прессы, адвокаты защиты и даже коллеги. Но никогда он не был так близок к тому, чтобы дать ответ физически.

Он заставил себя сдержаться. Правда, для этого потребовалось такое напряжение сил, что теперь он чувствовал себя измотанным и обессиленным. И уязвленным.

Он знал это. Знал, что подозреваемые и даже коллеги, как бы они ни расстраивали или не выбивали его из колеи, никогда не смогли бы подвести его так близко к ответу насилием, потому что не сумели бы уязвить его так больно.

Это мог сделать только человек, близкий ему. И такой человек нашелся.

«Вы не лучше того хакера».

Неужели так оно и было?

«Конечно нет, – нетерпеливо подумал Гамаш. – Это Бовуар вдруг взбрыкнул».

Но он от этого не становился виноватым.

Старший инспектор снова вздохнул. Ему не хватало воздуха.

Может быть, следовало сказать Бовуару, что он как раз и занят расследованием утечки. Довериться ему. Но дело тут было не в доверии. Дело было в ответственности. Он не хотел втягивать в это Бовуара. Если прежде у него и было такое искушение, то последние пятнадцать минут начисто его перечеркнули. Бовуар был слишком уязвим, он еще не оправился от ранения. Тот, кто допустил утечку этого видео, был очень влиятелен и мстителен. А для Бовуара в том ослабленном состоянии, в каком он находился, подобная психологическая нагрузка была не по плечу.

Нет, это могли выдержать лишь те, кто мог позволить себе не думать о будущем. Не заботящиеся ни о своей карьере и вообще ни о чем.

Гамаш поднялся и пошел к компьютеру Бовуара, чтобы выключить его. Видеоролик запустился сначала, и старший инспектор приблизился к экрану в тот момент, когда пуля скосила Бовуара. Когда он упал на бетонный пол.

Только сейчас старший инспектор Гамаш понял, что Жан Ги Бовуар с тех пор так и не сумел подняться.