Да, революция удивительным образом перемешала людей, перетасовала их судьбы, кого «вознеся высоко», а кого и «бросив в бездну без стыда». Кто бы мог предположить еще лет пять назад, что скромный торговец и известный шахматист-любитель Исаак Абрамович Гольдман окажется одним из самых влиятельных сотрудников ЧК?

Конечно, сыграл свою роль случай, который некогда свел Гольдмана, двоюродного брата варшавской красавицы Лии, и будущего председателя ВЧК Феликса Дзержинского. В молодые годы он был страстно влюблен в юную Лию, угасавшую от чахотки. И теперь, помня прошлое Гольдмана, Дзержинский мог просто отпустить мелкого торговца, задержанного за какую-то коммерческую махинацию (впрочем, во время Гражданской войны любые коммерческие дела стали махинациями). Но сыграла роль проницательность чекиста, который недаром считался знатоком людей. Беседуя с Гольдманом о том и о сем, Дзержинский в течение ночи сумел разглядеть в маленьком нескладном человечке удивительные организаторские способности, дипломатический талант, порядочность, честность и даже такие скрытые достоинства, как уникальная память.

Обычно на работу в ЧК приходили старые партийцы, проверенные подпольной жизнью, знатоки всяких уловок и ухищрений, знающие полицейскую практику, классовые бойцы, одержимые жаждой справедливого мщения. Но Дзержинскому под рукой был нужен человек спокойный, рассудительный, даже скептически настроенный, с которым всегда можно побеседовать без излишних эмоций. Деятелей в ЧК хватало, нужен же был аналитик.

Разумеется, Гольдман не мог формально получить высокий пост, он числился лишь начальником Управления делами, но его авторитет и возможности намного превышали то, что предусматривала должность.

Выехав в Харьков, Феликс Эдмундович «прихватил» с собою Гольдмана, но начавшаяся война с Польшей заставила Дзержинского, теперь ставшего еще председателем польского Бюро РКП(б) и членом польского Ревкома (предполагалось, что он возглавит новую, социалистическую Польшу), срочно отбыть на Запад. Гольдман же остался на Украине, и его присутствие весьма помогало председателю Укрчека Манцеву: обстановка здесь была сложнее, чем где бы то ни было в Республике.

По счастью, Василий Николаевич Манцев оказался завзятым шахматистом, и в свободные минуты, склонившись над доской, они могли заодно решать и насущные вопросы. Щадя председателя Укрчека, Гольдман каждую партию старался свести к ничьей, хотя мог выиграть, даже не глядя на доску. В свое время Исаак Абрамович, молодой еще человек, нередко выигрывал у гостившего в Варшаве маститого, увенчанного славой Михаила Чигорина.

Теперь, однако, перед Гольдманом было и еще одно, обширнейшее шахматное поле: территория охваченной Гражданской войной и восстаниями Украины. Такая вот получалась игра…

Вернувшись из поездки в Каховку, где назревало грандиозное сражение и где надо было срочно создать специальную чекистскую группу, Гольдман увидел у себя на столе кипу бумаг, среди которых сразу обнаружил копии срочных донесений. Эти донесения касались человека, далеко не безразличного Исааку Абрамовичу: Павла Кольцова. Именно Кольцова, уезжая, поручил опекать Дзержинский. Исходили эти донесения не из аппарата ЧК. Тут уж, в своем ведомстве, как-нибудь можно было во всем разобраться. Нет, это были копии переписки высшего руководства Регистрационного управления Реввоенсовета, которые тайно доставил Гольдману в кабинет давно завербованный сотрудник управления. Сообщения эти были слишком серьезные и касались не только дела, которым уже порядочное время успешно занимался Кольцов, но, возможно, и его жизни.

О непростых отношениях между ЧК и Реввоенсоветом Гольдман знал не понаслышке, поскольку волею случая и сам был вовлечен в их орбиту и в штатах Регистрационного управления числился как тайный представитель этого учреждения в ЧК.

Дело давнее. Однажды Гольдмана, когда он еще находился вместе с Дзержинским в Москве, пригласили на квартиру в уютнейшем Лялином переулке, где молоденькая певица Дебора Пантофель-Нечецкая, редчайшее природное колоратурное сопрано, исполняла новые романсы.

После концерта Гольдмана позвали в небольшую комнатку попить чайку. Там его встретил заместитель начальника Регистрационного отдела Миша Данилюк, сорвиголова, известный своим боевым эсеровским прошлым. Миша перечислил все грехи Гольдмана, все изъяны его отнюдь не революционной биографии, которые выражались главным образом в сомнительных коммерческих операциях, и предложил ему, во избежание крупных неприятностей, выполнять несложные обязанности осведомителя.

То, что прохвост Миша, пользовавшийся особым доверием у довольно наивного в своем отношении к людям Троцкого, может наделать ему кучу неприятностей, Исаак Абрамович не сомневался. И он согласился на сотрудничество. Но не потому, что испугался, а по простому соображению, что если не его, то кого-то другого Миша все равно завербует и в ЧК еще долго не будут знать, кого именно. Сам он на следующий же день доложил обо всем Дзержинскому.

Дзержинский минут десять размышлял, меряя кабинет худыми длинными ногами и подергивая острым кадыком. Председатель ВЧК относился к Троцкому и руководимому им Реввоенсовету с определенным уважением. Феликс Эдмундович с удивлением отмечал, как быстро и яростно этот публицист-газетчик, мастер метафор и филиппик, создал из разрозненных полупартизанских отрядов трехмиллионную, скованную железным обручем дисциплины Красную Армию.

Особенно удивляла Дзержинского, всегда говорившего тихо, казенно и скучно, способность Троцкого вдохновлять ораторским талантом людей. Блестя слюной на острых, неровно поставленных зубах, сверкая глазами, казавшимися огромными за выпуклыми стеклами очков, этот тощий человечек извергал водопад слов, в которых слушатель просто захлебывался и тонул, уже не помня самого себя. Казалось, что мужичку-красноармейцу этот козлобородый, носатый интеллигент?!

Но мужичок орал «ура», бросал в воздух шапку и готов был тут же идти на погибель ради пролетарского торжества.

Дзержинский ничуть не обижался, когда его причисляли к последователям председателя Реввоенсовета. Но и втайне ненавидел его. Будучи человеком совершенно иного склада, Феликс Эдмундович подозревал, что, когда пройдет пора громких подвигов и речей и настанет время тихой и нудной работы, Троцкий скиснет и, обидевшись, уступит место тем, кто говорит скучно и казенно, но умеет делать повседневное, рутинное дело.

Не случайно Лев Давидович изобрел теорию перманентной, нескончаемой революции, которая стала его эликсиром жизни. В ней пряталась загадка энергии Троцкого, как иголка Кощеева бессмертия пряталась в утином яйце.

Дзержинский одобрил решение Гольдмана. С тех пор недремлющее око Реввоенсовета глядело в глубь ВЧК сквозь хорошо подобранные очки.

Как говорится, долг платежом красен, и уже через неделю, а может, и раньше, ВЧК обрела очень ценного осведомителя в ведомстве Троцкого – харьковского сотрудника РУ Васю Королькова. Через руки Королькова проходили все самые конфиденциальные реввоенсоветовские материалы, которыми Вася охотно по мере надобности делился с ЧК. В свое время Вася несколько раз присваивал реквизированные вещички, был пойман Гольдманом с поличным и теперь всячески старался «загладить вину».

Доставленные Корольковым секретные реввоенсоветовские материалы не на шутку озадачили Гольдмана. Из них следовало, что Павел Кольцов со своим четким планом примирения с Махно и превращения анархиста в союзника и попутчика встал Троцкому поперек дороги. Лев Давидович давно вынашивал планы полного уничтожения Махно и всей его анархической армии.

Эти планы, насколько понимал Исаак Абрамович, полностью разделял Ленин. Было ясно, что Кольцов попал в серьезный переплет. В Регистрационном отделе считали, что Кольцова следует убрать от этого дела («убрать» пока что употреблялось в самом гуманном смысле популярного в гражданскую войну термина: дискредитировать, лишить доверия, отстранить от дела). Если, конечно, Кольцов не будет проявлять упрямство и непонимание.

Гольдман перебирал лежащие на столе бумаги. Пока что это были только бумаги, которые могли легко превратиться в страницы «дела».

«Тов. Кольцов, единственный из чекистов, попадавших к Махно, не был расстрелян, напротив, отпущен с миром… Это может свидетельствовать о сговоре или предательстве…»

«Гр. Кольцов выступил против расстрела захваченных в Харькове анархистов батьки Махно и, напротив, добился их освобождения…»

«Следует внимательно рассмотреть историю освобождения Кольцова бароном Врангелем из Севастопольской крепости, разобраться, какой ценой была куплена эта свобода…»

И совсем свежее донесение:

«…Поступивший материал достаточно убедительно свидетельствует, что комиссар Кольцов поддерживает отношения с некой гр. Елоховской, женой белогвардейского офицера. Факт смерти капитана Елоховского доподлинно не установлен, и не расследована вероятность того, что Кольцов, исходя из неизвестных нам побуждений, поддерживает через гр. Елоховского отношения с заговорщическим белогвардейским центром, своего рода филиалом общества “Защиты Родины и Свободы”».

Гольдман подвинул ногой урну и в сердцах плюнул. Дрянь документы. Пустые бумажки. Но при желании из них можно собрать такой букетик, который запахнет «чрезвычайной тройкой». А «тройке», как известно, многого доказывать не надо. Она судит в один день и тут же приводит приговор в исполнение.

Дзержинского нет. И неизвестно, когда вернется. С Кольцовым надо что-то делать. Спасать.

Исаак Абрамович помотал своей крупной тыквообразной головой, словно бы желая, точно в погремушке, услышать звучание нужного зернышка. Не услышал. На коротких ногах резво подкатился к двери, отворил ее и поманил пальцем ожидавшего на скамеечке порученца:

– Как можно быстрее и как можно незаметнее – Королькова!

Порученцу, который не однажды выполнял подобные приказы, не надо было объяснять, почему быстрее и тем более почему незаметнее, он лишь послушно кивнул непричесанной головой и тут же растворился.

Вася Корольков, однако, появился почти под вечер. Лицо у него было белое и пухлое – ватное, и потому черные беспокойные глаза выделялись особенно, как угольки на снежном Деде Морозе.

– Прочитал, знаю, – коротко сказал Гольдман. – Доложи, что говорят.

– А то и говорят, что пишут. Поперек Льва Давыдыча ваш Кольцов идет. И уже давно. Потому раздражает.

– Ты мне про последнюю бумажку расскажи поподробнее.

Вася, прежде чем рассказывать, опасливо огляделся по сторонам, будто в темных углах кабинета мог кто-то таиться, хлюпнул носом, как бы готовясь заплакать, из чего Гольдман понял, что он готовится доложить о какой-то неудаче.

– Ну-ну! – подстегнул его Гольдман. – Телись быстрее.

– Вы вот тут сидите, а что у вас под носом деется, не знаете. А между тем Кольцов с бабой связался, Елоховская ее фамилия. Выяснили: офицерская жена, и неизвестно еще, где сам капитан Елоховский скрывается. Решили проследить, может, Кольцов с ним связь поддерживает…

– Ладно, эту сказку я уже слышал, – остановил Васю Гольдман. – Ты мне про Кольцова.

– Особо нечего рассказывать. Мы Семенова из «наружки» к нему приставили. И что же? Кольцов куда-то поехал, Семенов, как положено, за ним. Ну и…

– Что?

– Доехал с ним до Водяной и – полный завал.

Гольдман покачал головой, как бы сочувствуя Васе и едва скрывая напрашивавшуюся улыбку: редко какой филер может потягаться с Кольцовым, опыт работы во вражеском тылу ничем не заменишь.

– Вернулся Семенов со сломанным носом. То ли в поезде его Кольцов засек, то ли потом, уже в Водяной. Не рассказывает. Пришлось Семенову документ показывать. А то мог и порешить.

– Раскрылся, значит?

– Так точно. Спасибо, хоть оружие Кольцов не отобрал. Патроны выкинул, а оружие отдал. С понятием человек. Не то Семенов мог бы и под трибунал угодить.

«Молодец Кольцов», – подумал Гольдман и строго спросил:

– Ну упустил, а дальше?

– Дальше?.. Дальше выяснилось, что эта женщина, Елоховская, вместе с детьми исчезла в неизвестном направлении. Я так полагаю, что вместе с Кольцовым. Тут дело хитрое, в нем наверняка капитан Елоховский замешан… И где теперь Кольцов – вопрос.

– Кольцов в кабинете, на своем рабочем месте, – сказал Гольдман почти ласково. – А насчет капитана Елоховского вот, посмотри!

Гольдман подошел к массивному шкафу, порылся там, протянул Королькову несколько листков – копии оставленных белыми при бегстве из Харькова документов. Среди них был и приказ по Добровольческой армии, подписанный самим Ковалевским. В нем сообщалось, что капитан Елоховский, проявив героизм и самоотверженность, был убит при попытке предотвратить гибель эшелона с танками. К приказу была приколота короткая заметка из газеты «Харьковчанин», называвшаяся «Похороны героя».

– Не фальшивка? – спросил Вася. – Подсунули, может?

Гольдман посмотрел на Васю и вздохнул.

– Мы что, похожи на детей?

Корольков почесал затылок, лицо его сморщилось, как от горькой пилюли.

– Товарищ Данилюк приказали во что бы то ни стало найти эту бабу, – сказал он.

– Вы что же теперь, всех баб Кольцова собираетесь искать? – спросил Гольдман. – Он парень видный, людей в вашем Регистрационном управлении на это не хватит.

Васе оставалось только тяжело вздохнуть. Он знал: Миша Данилюк, который лично ведет это дело, семь шкур спустит с подчиненных, которые провалили дело. В их число входил и он сам, Вася Корольков.

– Ладно, – сказал Гольдман. – Данилюка беру на себя. Как-нибудь улажу это дело.

– Вот спасибо, Исаак Абрамович, – обрадовался Корольков. – Так оно, конечно, лучше получится. А только не оставит он Кольцова в покое. Потому как указание свыше.

– Ступай, – прервал его размышления Гольдман.

Корольков умчался, а Исаак Абрамович еще минут десять сидел, продолжая решать эту хитрую шахматную задачу. Пока что ему удалось найти ход, оттягивающий наступление решающего момента. Но пройдет немного времени, и снова наступит положение, когда любое решение в игре ведет к ухудшению позиции. Но это в шахматах, а в жизни… А в жизни у Гольдмана нет на доске ферзя – Дзержинского и одной легкой фигуры – Старцева, которого хорошо знали в Харькове и Киеве. Вот кто мог бы поручиться за своего давнего приятеля.

Можно, конечно, связаться со Старцевым, он теперь в Москве, и найти его не составит труда. Но что значит его поручительство, если он за тысячу верст отсюда?

Гольдман очень хотел сохранить Кольцова как важную фигуру для той игры, которую он намечал сыграть в не таком уж далеком будущем. Понадобится и Старцев – тоже авторитетный человек у Дзержинского.

Неуклонно приближалось время, когда Врангель потерпит поражение и вынужден будет бежать, оставив в Крыму, если он повторит ошибки Деникина, значительную часть войска и несколько сот тысяч мирных жителей, представителей знатных русских фамилий и интеллигенции. В любом случае большая часть из полумиллионного населения Крыма, приехавшего сюда как на последний, спасительный островок революции, не захочет покидать Россию. И она достанется победителям как своего рода трофей. Трофей безгласный и безответный, на котором триумфаторы, скорее всего, захотят сорвать свою злость. Прежде всего злость за то, что эти самые отчаянные, не сдававшиеся целых три года не дали совершить великую мировую революцию, отвлекли Красную Армию своими внутренними фронтами.

Знал Гольдман и тех троих, кому будет поручено вершить суд в Крыму, – назначение, по сути, уже состоялось. Это будут Розалия Землячка, Бела Кун и Сергей Гусев. Ну, Сергей Иванович Гусев, он же Яков Давидович Драбкин, прозванный «вечным комиссаром», член многих и многих фронтовых Реввоенсоветов, старейший большевик, кажется, с девяносто шестого, был человеком интеллигентным, из учительской семьи. Между прочим, обладал выдающимся, профессионально поставленным голосом – баритоном. Но при своем довольно мягком характере он будет целиком в подчинении у железной Розы и неустрашимого Белы.

Аскетичной, сухой Розалии Самойловне, «орлеанской деве» Гражданской войны (язвительный Троцкий называет ее «орлеанской старой девой»), такие чувства, как сострадание и милость, несвойственны. Людей она воспринимает как «материал» – нужный или не нужный для построения светлого будущего. Больше всего Роза любит участвовать во всякого рода трибуналах и контрольных комиссиях. Ее глаза, упрятанные за стеклышками пенсне, бесстрастны и строги, сухое, изможденное лицо не знает улыбки. Ходит Розалия в похожем на длинный мешок платье, перепоясанная тонким ремешком, с револьвером в потертой кобуре. Девятнадцати лет вступив в партию, она не знает никакой иной жизни, кроме политической борьбы… Эта будет судить строго, очень строго.

Бела Кун кудлат, порывист, с виду прост и доступен. Но он полон желания отомстить за поражение венгерской революции, которая почти победила, но рухнула под напором карателей из соседних стран. Свыше двух десятков числились в социалистическом правительстве у еврея Белы, почти все они были евреями. И теперь в Венгрии льется еврейская кровь: вспышка антисемитизма вылилась в погромы и расстрелы. Бела считает: это потому, что он был излишне уступчив, гуманен и не разил врагов без пощады.

В Крыму он, видимо, будет стараться исправить все свои ошибки.

…Долго просидит Гольдман за длинным письменным столом, обнесенным кокетливой решеточкой по краям. Ох уж этот чертов национальный вопрос! Тысячи и сотни тысяч восторженных еврейских юношей и девушек ринулись в революцию, чтобы построить светлый интернациональный рай, где никто не будет проводить черту оседлости, подсчитывать проценты поступающих в университеты, не будет кричать в лицо унизительное «жид» и где в нищих гетто не будут дрожать семьи ремесленников, Хаимов и Янкелей, опасаясь ночного погрома.

Ой, мальчики и девочки! Никто не понимает вас так, как Исаак Абрамович Гольдман. Пройдет время, вырастут из вас прекрасные врачи, педагоги, физики, музыканты, инженеры, и будете вы умножать славу вырастившей вас страны. Но сейчас, взбудораженные гигантским переворотом, схватившись за “маузеры”, ведомые хасидским мистическим огоньком в крови, который поет в ваших жилах песни о близком рае, царстве полной справедливости, вы творите много того, что вам может потом припомнить огромная загадочная мужицкая страна, изменчивая в своих пристрастиях, но все еще темная, неграмотная.

Заполнив веселой и яростной толпой войска всяких ЧОНов, продотрядов и чекистских карательных групп, восторженно погибая тысячами на всех фронтах, вы стали путать правосудие и возмездие. Отвергнув религию и самого грозного Яхве, вы взяли на себя миссию мстительного и всесильного иудейского Бога…

Исаак Абрамович знает, что и Розалия, и Бела призовут на помощь в своем скором суде над остатками старой России вот таких мальчиков и девочек. Но что произойдет, когда буря успокоится и к строительству этого самого хасидского рая будут призваны миллионы русских мужиков? Не повторится ли Венгрия? Что вообще произойдет в мире? И не найдется ли какая-либо пока что спокойная страна, которая решит уничтожить самих носителей революционной идеи? И станет выделять их по национальному признаку? Не случится ли страшной трагедии?

Такую шахматную партию, где доска размером с Европу, а белые и черные клеточки – целые страны, разыгрывал в своем воображении Исаак Абрамович Гольдман.

Что будет в Крыму и как это потом отзовется в историческом эндшпиле, где расстановки фигур никто знать не может? Исаак Абрамович завел секретный кондуит, где записывал имена известных людей, ученых, изобретателей, врачей, просто именитых личностей, оказавшихся уже сейчас во врангелевском Крыму. Кто-то уедет, кто-то останется. Придет время, он станет спасать тех, кто не покинул Россию. Любой ценой. Лишь бы сохранилось в памяти человеческой имя Исаака Гольдмана, который, как мог, уберег попавших в беду русских…

Даже один человек способен повлиять на глобальные события. А таких, как он, среди евреев тысячи. Он знал это. И когда наступит братство народов, где «несть ни эллина, ни иудея», эти имена обязательно всплывут в народной памяти. И они будут поплавками, на которых держатся человечность, справедливость, равенство.

Но один Гольдман не в силах предотвратить надвигающуюся трагедию. Ему нужны такие люди, как Кольцов и Старцев.

Кольцова во что бы то ни стало надо сохранить. Вызволить из беды.

В мудрой голове Исаака Абрамовича созрело решение, и через полчаса он отправился к председателю Всеукраинской ЧК Манцеву для срочного и важного доклада.