Глава седьмая
Погода в Северной Таврии всё ухудшалась. Морозы не ослабевали уже даже днем.
По мере того как белые войска бежали, Южный фронт сужался. Уже почти весь Крымский перешеек заняли красные, но ещё оставались районы постоянных стычек с белыми. Это были либо рассеянные в боях остатки вражеских воинских частей, или же по каким-то причинам отставшие от своих, или забытые своими солдаты, пытающиеся пробиться к переправам.
Первая армия Кутепова, по приказу Врангеля, должна была до последнего защищать Крымский перешеек. Но генерал Кутепов по-своему понял приказ. Сиваш с его ледяной в эту пору водой он считал достаточно серьезным препятствием и поэтому все силы сосредоточил в основном в двух местах: на Перекопе и в районе Сальково и Чонгара. Лишь только здесь можно было, не намочив ноги, перейти в Крым. Несколько дней и ночей сюда тянулись конные и пешие, военные и цивильные.
Штаб Южного фронта постепенно, по мере отступления вражеских войск, передвигался поближе к Крымскому перешейку. Сначала перебазировались в Асканию-Нову, а затем и в Присивашье.
Фрунзе мечтал на плечах покидающих Северную Таврию врангелевцев с ходу ворваться в Крым. Шестую армию он двинул на Перекопский перешеек. Четвертая армия должна была атаковать Сальково, Чонгар и Арабатскую стрелку.
* * *
Нет, не зря эту часть Таврии назвали Северной. Здесь всегда несколько холоднее, чем вокруг. Когда вдоль Днепра ещё только начинаются легкие ночные заморозки, в Присивашье уже даже днем колючие северные ветры выдувают последнее осеннее тепло и превращают недавно раскисшую под осенними дождями грязь в замороженные комья (грудки) земли. Ноябрь здесь так и называется — грудень. В один из таких дней Повстанческий табор снялся с места и двинулся к Сивашу, в Строгановку. Там уже размещался один из его полков.
Едва только авангардная конная группа во главе с Мишкой Черниговским приблизилась к крайним домам села, как их строго окликнули:
— Стой! Кто идет?
— Не идёт, а едет, — ответил, придерживая свою небольшую рыжую кобылку, Мишка.
— Ну, ты! Не шибко шути, а то и я пошучу! — озлился красноармеец и передернул затвор винтовки.
— Не пошутишь, если жить хочешь, — спокойно сказал Мишка, и пояснил: — Ты — один, а нас полсотни.
— Ладно! — миролюбиво сказал часовой. — Кто такие?
— Повстанческая армия.
— Махновцы? Так бы сразу и сказал, — обрадовался часовой. — А что вы тут, в Строгановке потеряли?
— Тут где-то наш полк. Мы до их в гости.
— Нет тут уже вашего полка. Мы их турнули, потому как и самим места мало.
— Хто это — «мы»?
— Тринадцатая дивизия.
— Не присоветуешь, где теперь наших шукать?
— Может, во Владимировке? Вроде как туда они съехали.
* * *
К рассвету повстанцы разбили свой лагерь во Владимировке, и Каретников сразу же собрал на совещание весь командный состав армии, всех, кто находился здесь, у него под рукой. Прискакали командиры и тех полков, кто квартировал в ближних от Владимировки селах. Соблюдая уговор ничего не скрывать, Каретников пригласил на совещание и Кольцова. Он не отказался, занял место возле теплой печки и просидел там, не вмешиваясь, до конца разговора.
Каретников встал из-за стола и поднес к глазам исписанный листок.
— Послухайте! Только что нарочный привез! — И он стал читать: — «С получением сего Повстанческой армии надлежит форсировать Сиваш на участке Владимировка — Строгановка. Затем через Литовский полуостров выйти на Юшунь, продвигаться дальше, в тылы Перекопских укреплений и способствовать Шестой армии их овладением».
Евлампий Карпенко взял из рук Каретникова бумагу, внимательно её просмотрел и, коротко взглянув на Кольцова, хмыкнул:
— Тилегенция!… «Надлежит форсировать». Это як понимать? Вот Нестор Ивановыч, тот по-простому: «приказую». А тут не поймешь, чи приказывае, чи просит. Даже не знаешь, як поступить?… А хто это просит?
— Сам Фрунзе, — ответил Каретников.
— Ну, если Фрунзе! Шо тут думать! Надо постараться! Взялись за гуж, так тяните шо есть силы! — сказал Евлампий.
— Оно-то так, — согласился Каретников. — В народе як говорят? Надумав лезть в воду, поищи сперва броду. То така присказка. Нас она впрямую касается. Морозы, вода холодна. Где обсушиться, где обогреться? На все размышления у нас — один день. Выступать будем вечером, як стемнеет. Какие у кого предложения?
— Местные тут по пояс на крымский берег переходят, — сказал член штаба Евдоким Коляда. — А в хорошу воду — по колено.
— Это як понимать — «хороша вода»?
— Когда ветер воду из Сиваша в море выгоняет. Летом, случалось, чуть не посуху в Крым ходили.
— Ну и шо ж нам, ждать лета?
— Оно бы и не помешало. Летом, по теплу сподручнее было бы.
— Не превращайте совещание в базар! — насупился Каретников. — Жду деловых предложений. Надо бы поискать среди местных жителей, хто знает броды. Тебе поручаю, Левка, як начальнику разведки, — обратился он к Льву Голикову.
Голиков молча кивнул головой.
Каретников обвел глазами своих «маршалов», как называл своих командиров полков Нестор Махно.
— Остальные тоже без дела не останутся, — пообещал Каретников и остановил взгляд на начальнике медслужбы Крате. — Ты, Филипп, продумай, где раненых располагать, чем перевязывать, лечить?
— Тут не столько раненых будет, сколько обмороженных, простуженных.
— В правильном направлении думаешь, Филипп. Вместе со всеми переправь на ту сторону пару телег с санитарами. Боюсь, им там найдется немало работы.
— Постараюсь, — сказал Крат.
— Ты, Петренко, — перевел Каретников взгляд на командира одного из полков, человека неразговорчивого, медлительного, но четкого и обстоятельного. — Ты продумай, як дровцами запастись. Их нам много понадобится. Костры надо будет сперва тут по берегу запалить, для ориентировки, а потом и на том берегу.
— Где ж ими в этой клятой степи запасешься? Даже кустарник, и тот козы изничтожили, — сказал Петро.
— А ты хорошенько подумай. Может, местные нам чем помогуть? Но на это надежды мало, бо зима подступила, а у каждого — детки.
— Подумаю, — пообещал Петренко.
— Похоже, кой-яки возы и брички нам на этом берегу уже будуть без надобности. Пустим их на огонь, — сказал Каретников. — Сухие, хорошо будуть гореть. А там, в Крыму новые достанем. У них там лесов, як v нас тут соли. Только тачанки по дури на дрова не пустить!
Совещались долго. Пытались предусмотреть даже незначительные мелочи, которые потом, при переправе через Сиваш, могут оказаться неразрешимой проблемой.
* * *
После совещания вышли к берегу Сиваша, остановились возле полуразрушенной мазанки, стоящей почти у самой воды. У кого был бинокль, рассматривали противоположный берег, едва видимый из-за легкой дымки, стелившейся над водой.
Петренко горстью зачерпнул воду.
— Холодна, зараза! Почти лёд.
Прискакал Голиков, с каким-то кандибобером спрыгнул возле Каретникова с коня, доложил:
— Проводника нашли. Вон идёт!
К ним подошел невысокий вихрастый мальчишка со странным, словно бы удивленным лицом.
— Ты, что ли, берешься провести нас на тот берег?
— Но! — коротко отозвался мальчишка.
— У нас так коней погоняют, — сказал Каретников. — Тебя как звать?
— Петренко, — и мальчишка тут же поправился: — Афанасий Петренко.
— Петро! — окликнул Каретников командира полка. — Чего ж молчишь?
— А шо? — отозвался комполка.
— Наплодил детей по всей Украине, и в кусты?
— Ты о чем, Семён? — Петро удивленно посмотрел на Каретникова.
— Спроси у пацана фамилию!
— Ну, скажи! — попросил Петро.
— Петренко. А шо?
— Здравствуй, Петренко! — просиял комполка. — А я, знаешь, тоже Петренко.
Мальчишка с интересом посмотрел на комполка.
— Ладно, потом разберемся. Может, ты еще и мой родич? У меня пятеро братьев — по всей Украине. Твоего батьку як звали?
— Тоже Афанасием.
— Ну, значит, однофамилец, — сказал Петро. — Шоб ты знав, парень, на Петренках та Сидоренках пол-Украины держится!
— И сколько ж тебе, Афанасий, годков? — спросил Каретников.
— Шестнадцать… скоро будет.
— И шо, ты уже ходил на тот берег?
— Летом почти каждый день. Если вода позволяла. А зимой там делать нечего.
— А сейчас як вода? Можно на ту сторону перейти?
— Вам — до пояса, а мне по шею. — Мальчишка указал на Сиваш: — Главное, туда, правее не забираться. Там глыбоко. Якись дурни дядьки там яму вырыли. Когда-сь давно тут турки потопли. Тогда тоже война была. При их, говорят, золото было. Дядьки хотели его найти.
— Нашли?
— Да хто его тут найдет? Покойников, правда, другой раз находят. Сколько годов под водой, а як живые.
— Ну и як? Проведешь нас на ту сторону?
— А чего ж! Можно! — неторопливо, совсем по-мужицки, ответил Афанасий.
— Вода-то холодная, — предупредил Каретников.
— Холодная, — согласился мальчишка.
— Родители тебя отпустят?
— Татка нема, татко помер. А мамка не против. Может, говорит, якусь копейку дадуть. А если ничего такого нема, я и так проведу.
— Серёгин! — Каретников позвал к себе начальника снабжения. — Где Серёгин?
— Только шо тут был. Видать, по делам куда-то отлучился.
— Тогда Петренко!
Комполка, стоявший неподалеку, подошел.
— Бери мальчишку, узнай, где живет, и вместе с Серегиным завезете ему с мамкой продовольствия. И пусть Серегин не скупится! Шоб им до самой весны хватило.
— Сделаем, — сказал Петренко и пошел к коновязи за своим конем.
— И от ещё шо! — Окликнул Каретников уходящего комполка. — Вы с Серегиным мотнитесь в Громовку, и тот яценковский обоз с награбленным пустите в дело. Я там мешки с зерном видел.
— Все чин-чином будет, — пообещал Петренко, подтягивая у коня подпругу.
— Иди вон с твоим родичем! — сказал Каретников мальчишке. — А вечером, як только темнеть начнет — на этом же самом месте. И не опаздывай.
— Не подведу, — уже несколько осмелев, сказал Афанасий.
К вечеру, как и условились, но ещё крепко засветло, парнишка появился на берегу.
Каретников уже был там, следил, как бойцы раскладывают вдоль берега связки дров: будущие ориентирные костры. Ветер к вечеру стал усиливаться. До мазанки, где они днем стояли, стала докатываться пенистая волна.
— Что скажешь, начальник? — обратился Каретников к мальчишке. — Можно переправляться?
— Пока можно, — солидно ответил мальчишка. — До утра, конечно, нагонит.
— Ну, до утра мы уже должны быть где-то под Юшунью.
— Значит, будете.
— Сам-то не утопнешь?
Афанасий промолчал.
— Я его на своего коня возьму, — сказал Мишка Черниговский.
* * *
Когда день уже совсем погас, и на темном безоблачном небе высыпали звезды, на берегу Сиваша стало многолюдно. К кромке берега подтягивались всадники, подъезжали телеги с боеприпасами, санитарные фуры. Топтались на месте, ожидая сигнала, безлошадные пехотинцы с тощенькими «сидорами» за плечами. От безделья подшучивали друг над другом.
— Ну и чего ты туда, Сашко, напихал?
— Всего разного, но легонького. На случай чего, шоб помогло на воде продержаться.
— Ты и так не потонешь.
— Почему?
— Будто не знаешь?
— Воздержусь до Крыма, — мрачно сказал Сашко. — А там, запомни, врежу от души. За оскорбление.
— Какое оскорбление! Здравствуйте! Я к тому, шо ты же умеешь плавать. А ты шо подумал?
— Шо я подумал, это ты потом узнаешь.
Поодаль, посмеиваясь, разговаривала другая группа:
— До чего ж хлоднючая вода. Сам, может, и выживешь, а яйца точно отмерзнут.
— Ну и нашо они уже тебе?
— Да хай бы были. Як память про дурную молодость.
— Ну, шо, командир? Тронемся? — подхватывая Афанасия на своего коня, нетерпеливо сказал Мишка Черниговский. Он со своими конниками был назначен в авангард.
— Давай! — дал отмашку Каретников.
Кони легко вошли в воду, но, почувствовав, как холодом обожгло ноги, стали останавливаться. Тихонько заржали.
— Н-но, Глафира! — подстегнул свою кобылу Мишка, и она, подрагивая от холода, побрела по взбаламученной воде. За Мишкой двинулась его полусотня. А следом в Сиваш пошли пешие и конные: тачанки, две крытые санитарные фуры, телеги, груженные боеприпасами. Едва их колеса скрылись в воде, они, увязая в донном иле, стали двигаться тяжело и медленно. Их начали подталкивать повстанцы.
Каретников сел на своего маштака, но в воду пока не входил, следил за тем, как движутся по воде его бойцы. Заметил, что ветер усиливается и волны Сиваша уже стали подступать почти к самой мазанке.
«Раньше надо было, — с отчаянием подумал он и тут же успокоил себя, — Зато не стреляют. Должно быть, не видят. А, может, и не предполагают, что кто-то решится здесь в такую погоду перейти Сиваш».
Он обернулся к бойцам, с не зажженными факелами в руках, ждущими его команды:
— Запалюйте!
И вскоре вдоль береговой кромки почти одновременно запылали ориентировочные костры.
Полусотня Мишки Черниговского брела в темноте, и лошади уже по брюхо утопали в воде. Он старался держать перед собой ту звезду, которую указал ему мальчишка. Но лошади спотыкались, с трудом вытаскивая ноги из вязкого ила, заваливались, и он терял и не сразу находил эту звезду. И была ли это она, он тоже уже не был уверен.
Обернувшись, он увидел вдали цепочку костров, и сразу повеселел, и тут же обнаружил впереди себя эту нужную ему звезду.
Становилось всё глубже. Лошадиные туловища уже были почти полностью в воде, и над волнистой водной поверхностью плыли только их головы. Лошади отфыркивались, тяжело дышали и все чаще стали от усталости падать на колени, но тут же снова поднимались.
Всадники тоже спустились в воду и, придерживая коней за уздцы, утопая едва не по шею в обжигающе холодной воде, побрели рядом.
Их проводнику Афанасию было здесь уже с головой, он один сидел на спине Глафиры. Мишка шел рядом, с трудом выдергивая сапоги с липкой донной грязи.
— Вправо не н-надо! Т-там яма! — время от времени с трудом повторял Афанасий.
— Пойми, где тут право! — буркнул кто-то из бредущих рядом.
— Вы на ту з-зирку!
— Де там та зирка! Их мильоны!
— Она од-дна… ве-велыка. В-витер, зараза, в-воду нагоняе.
Мишка неожиданно с головой ушел под воду. Вынырнул. Рядом с ним плыла его Глафира. Она тоже уже потеряла под ногами дно и, раздувая бока, тяжело дышала. А на ней, крепко уцепившись за мокрую гриву, с трудом удерживался Афанасий.
Барахтаясь в воде, Мишка стал натягивать уздечку, разворачивая кобылу в сторону береговых огней. Лошадь послушно развернулась и поплыла назад. Но Мишка всё никак не мог нащупать под ногами дно.
— Сюда на надо! — закричал он. — Глыбоко!
Конники остановились, закружились на одном месте.
А Мишка, ощутив наконец под ногами дно, подгреб к товарищам:
— Левее забирайте! Может, где-то там брод!
Мокрый, едва не теряющий от холода сознание, Мишка увидел перед собой одного из своих конников:
— Чередняк! Доставишь на берег пацана! Не то пропадет! — и Черниговский протянул руки к Афанасию, чтобы пересалить его на коня Чередняка.
— Н-не! Я н-не х-хочу! — запротестовал мальчишка.
— Я ж тебя не спрашиваю, хочешь ты чи не хочешь! — сердито сказал Мишка и с силой пересадил Афанасия до Чередняка.
— Я ж обищав… Я п-покажу, — зашелся в плаче Афанасий.
— Не плачь, мужик! Не ты виноват, ню ветер в Сиваш воду погнал! — успокоил мальчишку Черниговский и с силой хлопнул ладонью коня Чередника по крупу. Тот рванул с места и, с трудом вытащив из ила ноги, неторопливо побрел на береговые огни.
Мишка с завистью посмотрел на удалявшихся Чередника и Афанасия. Отвернулся. Но его взгляд, как магнитом притягивал к себе берег и его весёлые огни.
Оттуда, с берега к нему приближались люди, кони, телеги, тачанки. Они увязали в иле. На них наваливались махновцы и с криками «Ра-аз! Два!» продвигали их дальше, к чужому крымскому берегу.
А Сиваш становился всё глубже. Дно было неровное, с яминами, заполненными не тугим донным илом, а вязкой мазутной грязью.
Неподалеку в такую яму завалилась телега, свалилась на бок, попадали и стали тонуть лошади. Пытаясь встать, они бились в соленой воде и, захлебываясь, тоскливо ржали.
— Режь постромки, придурок! — кричали ездовому.
— Так бричка ж… имущество… засудять! — дрожа от холода, спорил ездовый.
— Не засудять, не ты один такой!
Наконец телегу под водой вновь поставили на колеса, оттащили на ровное дно. Несколько человек стали нырять в яму и снова укладывать на телегу вывалившиеся из неё ящики с боеприпасами.
Совсем неподалеку несколько повстанцев барахтались в воде вокруг завалившейся тачанки.
И ещё дальше, невидимые в черноте ночи, доругивались из-за чего-то несколько повстанцев. Плеск воды, ржанье лошадей, крики, мат.
Дальний берег, к которому они стремились, пока не всполошился. Лишь время от времени раздавались короткие пулеметные очереди, но из-за ветра звуки переправы белые, должно быть, не слышали. Прибывающая вода, высоко поднявшаяся и уже подлизывавшая обрывистый берег, тоже успокаивала врангелевцев. Кто в такую погоду станет преодолевать глубокий в этом месте Сиваш?
А, возможно, они постреливали для вида, чтобы захватить форсировавших Сиваш врасплох?
Лавина махновцев двигалась в темноту и, достигнув той глубины, когда под ногами кончалось дно, останавливались. Отходили в стороны, пытались отыскать брод. Но его нигде не было.
На остановившихся напирали другие, кто пока ещё брел только по грудь в воде.
— Не штовхайсь! — прозвучал среди этого клекота, шума и ругани высокий, почти бабий голос.
— Не ори, дурак!
— Я не вмею плавать!
— Так не мучайся, тони! Все одно, убьют! — посоветовал в темноте кто-то невидимый спокойным голосом.
Каретников стоял на берегу, и конь его постепенно отступал от накатывающихся на берег волн. Вода плескалась и вылизывала каменный цоколь ещё недавно стоявший на суше мазанки.
Издали, из черноты, куда двинулась его армия, доносился невнятный шум, отдельные голоса.
К Каретникову подошел Кольцов, которому не спалось. Он тоже переживал за успех этой операции. Этот успех был крайне необходим Южному фронту.
— Над чем размышляешь, командарм? — спросил он.
— Звезды здесь большие. У нас на гуляйпольщине поменьше!
— Не ври, волнуешься! — твердо сказал Кольцов. — Гадаешь, как всё обернется?
— А ты откуда знаешь? — недружелюбно спросил Каретников. — Мой приказ, мой и ответ!
— Не хорохорься, не надо! Вода на полметра поднялась, не ты в этом виноват, — сказал Кольцов. — Брод стал непроходимый. И ветер не утихает, нагоняет воду.
— Ничего… Как-нибудь…
— Потопишь армию. В такой холодной воде человек не сможет долго продержаться.
— Мои хлопцы не такие преграды брали.
— Самая глубина — под тем берегом, — жестко сказал Кольцов.
— И шо ты, комиссар, так об моей армии печешься? Справа — Буденный, слева Блюхер.
— Что-нибудь слышишь?
— Пока молчат. Хочешь, чтоб всё им засчиталось?
— Хочу, чтоб твоя армия уцелела.
— Мне кровь из носу Крым нужен!
— Не твой сегодня день, Семен Никитович. Спасай людей.
Каретников тронул шпорами коня, отъехал в сторону, давая тем самым понять Кольцову, что не хочет больше продолжать на эту тему разговор. Постоял немного в одиночестве, прислушиваясь к дальним голосам. Затем снова тронул коня и направил его в Сиваш. Конь брел, все глубже погружаясь в воду.
Кольцов смотрел вслед Каретникову. И вдруг он услышал сзади себя какие-то странные и близкие звуки. Они исходили из стоящей за его спиной полуразрушенной мазанки и были похожи на хриплое кошачье мяуканье.
Сквозь пролом на месте бывшей двери Кольцов заглянул в глубь мазанки. В густой темноте он с трудом различил что-то тёмное и живое. Пригнувшись, он шагнул внутрь мазанки и дотронулся до забившегося в самый угол темного комка. Это был мокрый и дрожащий от холода мальчишка. Его зубы выбивали в темноте звонкую дробь.
— Ты кто? — спросил Кольцов.
— Афанасий.
— Почему сюда забился?
— Т-тут з-затишно.
— Выходи.
Мальчишка вслед за Кольцовым выбрался из мазанки, и его осветил колебавшийся свет ближнего костра.
— Проводник, что ли? — удивился Кольцов. — Но почему ты здесь?
— Вода п-поднялась… хто ж знал… а он меня на к-коня. Если б п-правее взяли… — захлебываясь, горестным от обиды голосом, стал объяснять Афанасий. — Н-надо было на велыку звезду, а в-вин…
— Парень, ты весь замерз. И мокрый. Заболеешь. Беги домой, отогревайся, — прервал Кольцов сбивчивую речь мальчишки. — Потом всё расскажешь.
— Н-не, не можу. Подожду, пока через Сиваш перейдуть.
— Видишь, вода сильно поднялась. Может, и не перейдут, — сказал Кольцов. — Но я тебе всё потом расскажу. Зайду, и всё расскажу.
— А не обманете?
— Я не умею обманывать. Зайду. Честное слово.
— А откуда вы узнаете, где я живу?
— Да кто ж тебя не знает. Спрошу, где живет мальчишка Афанасий, мне и покажут.
— Ваша правда, меня во Владимировке все знають, — и, хлюпая размокшими ботинками, Афанасий припустил по улице.
Кольцов прошелся по берегу, постоял возле жарко пылающего безлюдного костра. Снова стал вглядываться в черную даль. Оттуда доносились крики, ругань. Они приближались.
— Развертайсь!… Назад!… До берега, на огни! — услышал Кольцов надрывный голос Каретникова.
«Упрямый! — подумал о нём Кольцов. — Мог бы чуть раньше до этого додуматься».
Не так просто развернуть в ледяной рапе утопшую тачанку. Её цепко удерживала за колеса вязкая донная грязь. Вставали на дыбы выбившиеся из сил кони. Они пытались порвать постромки, и в бессилии оглашали окружающее пространство тоскливым ржанием.
— Подмогнём, пехота! — заметив беспомощные усилия ездового, крикнул Каретников. Он уже слез с коня и, разгребая воду руками, передвигался среди своих барахтающихся в воде бойцов.
И безлошадная пехота навалилась на застрявшую тачанку, двое-трое тащили за уздечки коней.
Иные тяжелые телеги, застрявшие в иле, Каретников разрешал ездовым бросить. Они обрезали постромки, и освобожденные от непосильного груза кони, тяжело дыша и рассекая своими телами загустевшую от мороза воду, торопились на свет костров.
Первые повстанцы, вернувшиеся на берег, уже разделись до гола и, обмениваясь сальными шутками, пританцовывая, грелись и сушились у костров. Это было похоже на ритуальную пляску аборигенов где-то на заливе Астролейб в Новой Гвинее. Не хватало только шаманской барабанной дроби!
Постепенно все выбрались на берег. Отогреваясь, они подсчитывали понесенные потери.
Форсирование Сиваша повстанцами провалилось.
Выбравшийся на берег Каретников, не успев даже переодеться в сухое, окликнул начальника снабжения Серегина. Тот предстал перед командующим в одном исподнем.
— Шо у тебя, Григорий? Какие убытки?
— Не успив подсчитать, Семен Мыкытович. Но вроде обошлысь без больших потерь.
— Слухай меня внимательно! Коты сюда бочку с тем спиртом, шо мы в Мелитополе реквизировалы.
— Так мы ж його… той… для ранетых хотели придержать.
— Давай сюда, сказал! — начал сердиться Каретников.
— Слухаюсь!
— И угощай всех, хто сколько выпьет!
— Да шо вы, Семен Мыкытович! Воны всэ выпьють. А шо не выпьють—разольють. А перейдем в Крым, начнуться бои — чем ранетым будем раны промывать?
— Не напоишь людей сегодня, завтра весь цей спирт на их же и срасходуешь. Только на простуженных и больных. А так, даст Бог, может, и обойдется.
— Воля ваша, Семен Мыкытович, — тяжело вздохнул скуповатый Серегин и, посомневавшись, спросил: — Так, может, и закуску?
— А шо у тебя там есть?
— Универсальна закуска: хоть под кофий, хоть под спирт. Сало!
До утра повстанцы праздновали. Такое у них было едва ли не впервые: широко и весело отмечали неудачное форсирование Сиваша.
* * *
Переместившись поближе к фронту, Фрунзе на несколько дней перенёс свою ставку из Каховки в Асканию-Нову, а затем и вовсе перебазировался поближе к Сивашу.
Донесение о неудачном форсировании Повстанческой армией Сиваша Кольцов послал с Бушкиным ещё ночью, в самый разгар веселья, когда обсушившиеся и отогревшиеся у костров махновцы дочерпывали со дна бочки последние глотки спирта и уже подступали к начальнику снабжения Серегину с требованием катить на берег ещё одну.
— Да откуда у меня той спирт! — отбивался Серегин от наседающих на него махновцев. — Мы в Мелитополе только одну бочку и взялы! Всего одну! Есть свидетели!
— Свидетели говорять, бочка была повна, а шо ты прикотыв? Там на донышке було!
— Не брешить! Було всього пивбочки! — проговорился Серегин. Прижимистость не позволила ему пустить на ветер бочку спирта и, пытаясь сохранить его для медицины, полбочки он разлил в найденные на каком-то сельском складе несколько бочонков для вина.
— Кати сюда другие полбочки! — чуть не в один голос настаивали несколько уже порядком подвыпивших махновцев.
— Придурки! — гаркнул Серегин. — Безмозглые придурки! Даже малое дитё знает, шо спирт, по закону русского учёного товарища Меделя, имеет свойства испаряться! Извиняюсь, Менделеева! А товарищ Мендель, тот по части скотоводства. Учиться надо было, олухи царя небесного!
— Это шо ж, он и из закупоренной бочки испаряется?
— Нияких чудес! Як ты ту бочку не затыкай, а спирт, зараза, все равно якусь щёлку найдет.
— То ты, Гришка, зараза! И брехун! Сам пивбочки с корешами выпил!
— Я брешу? Ах ты, паразит!
И началось!
Поначалу дрались только двое. Но постепенно махновцы занимали ту или другую сторону и тоже вступали в потасовку.
Завидев драку, сюда стали подтягиваться любопытные. Но не выдерживали и тоже, как в воду, кидались в этот клубок из разгоряченных тел.
Дрались почти что молча. Из кучи дравшихся доносились только смачные кулачные удары, тяжелое дыхание, и время от времени над этой разгоряченной толпой вдруг взмывал чей-то голос:
— Шо ж, ты, гад, по глазу! Як я теперь буду из пулемета стрелять?
— Перейдешь в ездовые! Оны и с одним глазом воюють!
Переодевшийся и приведший себя в порядок, на берегу появился Семен Каретников. Он даже не сразу понял, что происходит. А когда чуть разобрался, сунулся в эту кучу, попытался растащить дравшихся в стороны. Из этого ничего не получалось. Вынутые из драки махновцы снова, размахивая кулаками, бросались в эту свалку. Кто-то с силой ударил Каретникова под дых, другой со всего маху опустил тяжелый кулак ему между глаз.
Каретников рассвирепел и, выхватив из-за голенища сапога нагайку, снова бросился в эту свалку, и стал нещадно, что есть силы, налево и направо, без разбору лупить их по спинам. Но, похоже, их только ещё больше раззадоривала командирская плеть. Думая, что его ударил кто-то из противников, пострадавший махновец только глубже протискивался в эту кучу, ещё яростнее размахивая кулаками.
Каретников устал бесполезно махать плетью и понял, что таким способом он не сладит с этой озверевшей, кричавшей и матерившейся толпой. Он поднял маузер и трижды выстрелил в воздух.
И они замерли, застыли в самых невообразимых позах. Потом, постепенно, этот клубок стал распадаться. Все ещё тяжело дыша, потные, оборванные, с синяками на лицах и на теле они распрямлялись, удивленно оглядывались по сторонам и только сейчас узнавали, кого минуту назад молотили.
— Ты, Васыль?
— Тю на тэбэ! Михайло?
— Шо тут творится? — гневно спросил Каретников. — Из-за чего это побоище?
— Да ничего такого! Холодно. Трошки погрелись.
— Это шо! От у нас в Дзензеливци на Пасху, бувало, по три дня былысь! — тяжело дыша, с ностальгической мечтательностью сказал пожилой махновец ездовой Юхым Беба. Была ли это его фамилия или уличная кличка, никто не знал. И он тоже. У него было перекошенное после драки лицо, большой фиолетовый синяк под глазом и в клочья разорвана сорочка.
— Расходитесь! Хоть трошки поспите! — уже спокойно сказал Каретников. — Нихто не знает, шо нам с утра товарищ Фрунзе придумае.
Расходились неохотно. Только что свирепо дравшиеся, они уходили с поля своей битвы по двое-трое, обнявшись, бережно поддерживая друг друга. Кто-то даже запел:
— Ой, Маруся, шумыть гай!…
Но другие не поддержали, всё ещё продолжая обсуждать ночную забаву.
Кто-то, покидавший поле боя последним, неодобрительно сказал Каретникову:
— Эх, Семен Мыкытовыч! Спортылы хлопцам праздник!
Каретников ничего не ответил. Он смотрел вслед уходящим в обнимку махновцам и даже сам вдруг пожалел, что остановил эту свалку. В ней не было той жестокости и ненависти, какая охватывает человека в бою. Просто, таким варварским способом, дошедшим из далеких прадедовских времен, его бойцы испытывали свою удаль, ловкость и силу.
В жилах, в крови этих степняков, незлобивых по характеру взрослых детей, жила вольница. Это всё ещё была не армия, а Запорожская Сечь.
