Глава пятнадцатая

С некоторых пор вокруг Наташи Старцевой образовался вакуум. Все прежние связи как-то вдруг оборвались, даже Фролов исчез, поспешил уехать в Стамбул, подальше от зоркого глаза генерала Климовича. Ей оставалось только «жить как все» и ждать, что ее призовут, как только она понадобится.

На крутом Хрулевском спуске она снимала небольшую комнатку с отдельным входом. С улицы эта комнатка была как бы на втором этаже, а со двора своим низеньким вторым окном и утопленной в землю полуподвальной дверью смотрела в густую траву и низкорослый кустарник.

Заметив кого-либо со своего второго этажа, Наташа могла моментально, через дворик и потайную калитку, оказаться на Ушаковской и скрыться в толпе.

А повод для беспокойства был. Вот уж который день она ощущала, что за ней наблюдают, хуже того, преследуют. Она связывала это с тем, что поступила на работу служительницей и экскурсоводом в небольшой, но очень интересный частный музей минералогии и геологии Петра Дмитриевича Лескевича на Петропавловской улице. Неужели бумаги, которые она заполняла, пошли куда-то «наверх», в полицию или даже контрразведку, и там что-то заподозрили? Она специально выбрала этот невинный частный музей, не имеющий отношения ни к армии, ни к флоту. Да и хозяин музея, пожилой инженер Лескевич, известный в городе знаток не только минералогии, но и вообще всего, что имело отношение к Крыму, был человек добродушный и доверчивый, и ни за что не пошел бы справляться о благонадежности новой сотрудницы. Тем более что, как выяснилось, он ее знал.

Еще когда она пришла наниматься на работу, Петр Дмитриевич был чрезвычайно обрадован познаниями Наташи в области естественных наук и истории. Он сказал при этом, что, мол, такое образование, как у нее, дается не только в научных учреждениях, но и влиянием личного воспитателя, ментора, человека глубочайших познаний. И тут же стал допытываться, кто был учителем Наташи, и ей пришлось сознаться, что этим воспитателем был ее отец, археолог профессор Старцев.

– Вы дочь Ивана Платоновича? – обрадовался Лескевич. – Господи, как тесен мир. Мы с вашим батюшкой хоть и не были друзьями, но на протяжении всех лет знакомства неизменно испытывали друг к другу искреннюю симпатию. Да и вас, сударыня, я тоже припоминаю. На раскопе в Херсонесе рядом с профессором я несколько раз видел измазанную вишнями или шелковицей кнопку. Я так думаю, это были вы.

– Я с папой обычно все лето проводила на раскопках, – сказала Наташа. – Мама от нас отдыхала.

– Очень рад, что теперь мы будем работать вместе. – Петр Дмитриевич церемонно раскланялся. – Прошу передать мое почтение Ивану Платоновичу. Надеюсь, он здоров?

– К сожалению… его уже нет, – тихим, сдавленным голосом ответила Наташа.

– Извините, не знал, – вздохнул Лескевич и, чтобы переменить эту печальную тему, спросил Наташу, что она думает о каменных заборах-дейках на Карадаге, которые как бы перегораживают южный склон горы. Считает ли она наличие таких дейков еще одним верным доказательством того, что Карадаг – потухший и полуразрушенный временем вулкан юрского периода?

И сейчас Наташа с уверенностью подумала, что Лескевич не пошел бы заявлять о ней в полицию. Вообще ни о ком не пошел бы заявлять. Интеллигентнейший человек, ученый!

Но кто-то же следил за ней? Совсем с недавних пор. Чей-то взгляд преследовал ее, когда она ходила за покупками, когда запирала на замок дверь музея, когда посещала книжный развал на Екатерининской и у Музея обороны Севастополя. Конечно, ей ничего не стоило оторваться от преследователя. Севастополь и впрямь был похож на военный корабль, где много улочек-трапов, холмов-башенок, неожиданных переходов: человек, знающий этот корабль, выросший на нем, всегда мог найти, как и где укрыться.

Можно, конечно, было выявить преследователя, затаившись, и в свою очередь пойти следом за ним. Но это могло выдать некоторые профессиональные знания Наташи, приобретенные ею за годы подполья. Разве могла вести себя подобным образом ученая барышня, влюбленная в минералогию и геологию?

Но однажды преследователь разоблачил себя сам. Как-то прямо к открытию музея в девять утра, опередив всех других посетителей (удивительно, но в это тревожное, неустойчивое военное время посетителей бывало, пожалуй, больше, чем в мирные дни), явился молодой человек в мятом пиджачке, чересчур коротких брюках и с соломенной шляпой-канотье в руке, с которой явно не знал, что делать. Был он невысокий, плотно сбитый, но двигался тяжело, как после болезни. Расхаживая по залу, он слегка приволакивал ногу. А пронзительно ясные, целеустремленные его глаза выдавали такую храбрость, такую бесшабашность, что Наташа, прикрыв веки, какое-то время соображала, где она видела этот взгляд. И поняла: последние дни именно этот взгляд преследовал ее.

Странный филер! Не умеет носить канотье. Вообще не в ладах со штатской одеждой. И потом – этот сразу выделяющий его из толпы взгляд. Нет, не филер. Профессиональное свойство филера – неприметность, неотличимость от других, отсутствие ярких черт.

Но тогда кто же он, этот странный молодой человек? Что ему от нее нужно? Почему преследует?

Если внимательно присмотреться, в нем не без труда можно было узнать артиллериста Барсука-Недзвецкого, который еще совсем недавно так лихо руководил выгрузкой слащевского десанта в Кирилловке, а сейчас, после ранения и скоротечного лечения, вновь собирался на фронт и догуливал в Севастополе последние отпускные деньки. Пройдя мимо нескольких витрин, он принялся разглядывать выставленные за стеклом окаменелости – остроконечные белемниты, округлые, как диски, нуммулиты и свернутые в спирали древнейшие ракушки – аммониты. Следы бушевавшего когда-то над Крымом моря.

Наташа решила, что здесь-то она может перейти в атаку первой. Она была на своей территории. Понаблюдав за тем, как незнакомец рассматривает окаменевшую колонию кораллов, привезенную сюда с Аи-Петри, Наташа спросила:

– Не правда ли, странно – кораллы на горе? Любопытное прошлое у нашей земли. Вас ведь это интересует?

Молодой человек смял в руках канотье, так что соломка трухой посыпалась на паркет. При этом стало заметно, что два пальца на его левой руке неподвижны и торчат отдельно от остальных. Поглядев на носки своих хорошо начищенных, но явно жавших ему остроносых ботинок, молодой человек сказал, наконец решившись поднять на нее свои удивительные ясные глаза:

– Э-э… геология, минералогия… у меня к этим наукам, знаете ли, еще с гимназических времен был интерес… Но последнее время вынужден заниматься практическими делами… Не скажете вы мне, действительно ли перед самой Великой войной в Севастополе были найдены останки древних носорогов?

«Вычитал недавно, – решила Наташа. – Хочет познакомиться, это очевидно. Но какой-то мямля… мелкий торговец, что ли… и вид у него какой-то несчастный…»

– Да, вы правы, – сухим голосом классной дамы ответила Наташа. – В тысяча девятьсот двенадцатом году палеонтолог Александр Александрович Борисяк при рытье колодца в сарматских известняках в черте Севастополя обнаружил фрагменты скелета ископаемого носорога…

– Чрезвычайно интересно! – сказал молодой человек. – Что, и гиппарионы здесь водились?

– Несомненно. Гиппарионы были распространены повсюду в Таврии, это во многом те же лошади.

«Неужели все-таки филер, разыгрывающий роль любителя палеонтологии? Про гиппарионов выучил? Кто все же он такой?»

– Нет, говорят, гиппарионы были выносливее лошади, – возразил ясноглазый посетитель. – Спасибо природе, хоть лошадей до наших дней сохранила. Исключительное животное, вы не задумывались? Тащит за собой железную штуковину пудов эдак на восемьдесят, выходит, силы и крепости необычайной. А от грамма никотина, пожалуйста, сдыхает, от полстакана водки – шалеет как сумасшедшая, а обыкновенная судовая качка доводит до такого состояния, что сутки должна отдыхать… Опять-таки малейшее ранение – и все. В лучшем случае комиссуют, а так – наган в ухо… Жаль, конечно, такое существо. Вот человек не четвероногое, а держится до последнего, там, где лошадь не выживет…

Наташа даже растерялась от совершенно неожиданной тематики ясноглазого посетителя музея. «Сумасшедший, что ли? Или занимается торговлей лошадьми? Но возможно, и розыгрыш хитрейшего филера?»

– Вы походите по музею, – предложила Наташа. – Тут много интересного. Или присоединитесь к какой-нибудь заказной экскурсии, у нас бывают… Если же возникнут вопросы…

Барсук застенчиво покачал головой и отошел от Наташи. Что произошло с ним? Куда делась его удаль, боевитость? Послонявшись немного по залу, он принялся разглядывать схему образования Черного моря в разные геологические периоды. Но то и дело посматривал на Наташу, которая в это время, готовясь к наплыву посетителей, приводила в порядок выставку фотографий, на которых были сняты каменные столбы на горе Демерджи, образованные выветриванием, – довольно неприличные, если разобраться, фигуры, напоминающие о временах фаллических культов.

Вскоре музей наполнился юными голосами – какой-то седоусый капитан привел подростков из Морского корпуса. Ясноглазый посетитель погрустнел и неожиданно исчез, и Наташа не знала, радоваться этому или огорчаться. Чем-то он ее забавлял. Но и пугал своей неразгаданностью.

Вечером Петр Дмитриевич с удовольствием вручил Наташе какую-то исписанную аккуратным почерком бумаженцию и, потирая морщинистый лоб, сообщил:

– Я вас попрошу… Экскурсия на Мраморную балку – для господ офицеров, выздоравливающих после ранений… Приятно, что наши защитники не шляются по кабакам, а интересуются редкими природными явлениями. Оплачено с учетом транспорта… Ну вы там посмотрите, взять ли линейку или лучше извозчиков на «дутиках» – все же господам выздоравливающим будет помягче… Значит, завтра ровно в девять у музея.

Лескевич был чрезвычайно рад тому обстоятельству, что его музей не только уцелел во время всех военных передряг, смен властей и правительств, но даже вновь вошел в моду. Что бы ни случилось в мире, геология вечна. Потому что все политические страсти и даже бурные сражения развертываются на тоненькой корочке тверди, которая отделяет нас от вечно кипящей магмы. Этой корочкой, держащей на себе моря и океаны, и занимается, в сущности, геология.

В девять утра Наташа не увидела, как ожидала, группку дисциплинированных, «интересующихся редкими природными явлениями» офицеров. Лишь у маленького портика со скучающим видом, страдая от начинающейся уже жары, стоял все тот же филер не филер, – словом, ясноглазый молодой человек с двумя негнущимися пальцами и держал в здоровой правой руке папироску. Заметив Наташу, он аккуратно погасил окурок о край урны, выдолбленной в глыбе мрамора, когда-то привезенной к портику, подтянулся и приподнял свое истрепанное канотье. Ну комик, право.

– Вы никого здесь не видели? – спросила Наташа.

– Нет, никого, – ответил ясноглазый.

Наташа стала ждать, чертя кончиком зонтика по тротуару. Она была одета легко, но по-дорожному: в клишированную, из легкой шотландки, юбку и в кофточку с накидкой.

– Наталья Ивановна, простите меня! Это я заказал экскурсию, – сказал ясноглазый молодой человек. – В моем лице вы видите группу «выздоравливающих офицеров», которые хотели бы посетить Мраморную балку.

– Что? – рассердилась Наташа. – Вы хотите, чтобы я поехала вдвоем с вами? Что это, увеселительная прогулка? Это невозможно! Я даже не знаю вас… И потом: вы что же – офицер?

– Так точно. И именно выздоравливающий. Через несколько дней – на фронт. А что формы не ношу – извините, надоела, надел вот что у друзей нашел… Но если вам не нравится, я мигом надену форму. Я квартирую здесь неподалеку, на Ушаковской… Пожалуйста, Наталья Ивановна, прошу вас, поедемте!..

– А откуда вы знаете, как меня зовут?

– Когда заказывал экскурсию… директор ваш сказал… Пожалуйста, поедемте!

Застенчив и скромен до неприличия, но и так же настойчив. И как упрямы его ясные глаза!.. Но если он действительно фронтовой офицер, то знает много нужного, интересного. И такое знакомство может пригодиться, – если не сейчас, то потом. Пожалуй, она правильно сделает, если в конце концов согласится. Но тут же на память пришел печальный опыт с Дудицким, от которого пришлось убегать… Впрочем, нет, не похож своим поведением этот ясноглазый на Дудицкого! Никакой развязности! И в светлых его глазах – боль – то ли душевная, то ли физическая. Даже тогда, когда он скупо улыбается. И потом, если он филер, то не наденет офицерскую форму. И уж во всяком случае, зачем бы ему понадобился этот дешевый маскарад и эта экскурсия, если арестовать ее можно и здесь без всякого труда.

– Хорошо, переодевайтесь! – сказала Наташа и пояснила: – Офицерская форма защитит нас от лишней траты времени на всякие проверки, которые случаются теперь чуть ли не на каждом шагу. Я здесь подожду!

Он повеселел и совсем по-мальчишечьи побежал по Петропавловской, а затем в гору по Ушаковской, слегка приволакивая ногу. Наташа рассмеялась. За ней ухаживали. Более того, в нее влюбились. И хотя Наташа свыклась с ролью страдающей, безнадежно влюбленной женщины, занимающей темный, монашеский уголок классического треугольника, эта перемена ей была, черт возьми, приятна. Даже очень. Хоть в роли влюбленного выступал какой-то недотепистый, хотя и не скажешь, что некрасивый, малый.

Подошел к музею Петр Дмитриевич, вежливо осведомился, где же господа офицеры, и Наташа, скромно потупившись, отвечала, что господа офицеры скоро будут на своих экипажах. И на всякий случай, чтобы больше не мозолить глаза Лескевичу, пошла по Петропавловской навстречу ясноглазому…

Если бы новый Наташин знакомый не приволакивал слегка ногу, а негнущиеся пальцы его левой руки не были все так же оттопырены, как будто в странном жеманном жесте, да еще если бы не эти настырно внимательные, пронзительно-светлые глаза, то Наташа наверняка не узнала бы его. Он был в привычной для него, хорошо подогнанной военной форме, в аккуратно и немного залихватски сидящей на голове зеленой фуражке со слегка заломленной – по-фронтовому – тульей, в видавшем виды, но ладном, не ужимающем крепкий торс летнем мундире, в галифе с кожаными леями, которые свидетельствовали о том, что этот новый Наташин знакомый больше времени проводит верхом, чем на своих двоих.

Погоны полковника (две полоски без звездочек) были явно новенькими и предательски выдавали недавнее воспроизводство. Но главное, что удивило Наташу, – это череда ярких красных нашивок на левом рукаве мундира, говорящая о многочисленных ранениях. К тому же грудь ясноглазого полковника украшали два Георгия, знак первопроходца с терновым венком и только недавно утвержденный Врангелем орден Николая Чудотворца: грубоватый железный крест с ликом святого угодника в овале из лавровых ветвей…

То есть перед Наташей был образец совсем молодого белого офицера, безусловно храбро воевавшего и награжденного за то, что он перебил немало красных. Короче, образец врага. Но она тут же поймала себя на том, что первым ее, ну просто-таки изменническим, подленьким ощущением было чувство радости оттого, что ее знакомый оказался не каким-то неуклюжим, прижившимся вдали от фронта обывателем, торговцем или чиновником, а много пострадавшим от ран, боевым и умелым воином.

«Баба! – чуть ли не вслух обругала себя Наташа. – Никакой политической оценки! Кухарка, увидевшая бравого пожарного…»

Ясноглазый щелкнул каблуками:

– А ведь я вам так, кажется, и не представился. Командир первой артиллерийской бригады Второго корпуса полковник Владислав Барсук-Недзвецкий!

Он сделал ударение в фамилии «Барсук» на первом слоге, по-польски, но тут же, как будто испугавшись своего столь официального представления, улыбнулся и сказал:

– Но вообще-то друзья меня зовут просто: Славка Барсук. – И ясные, бесстрашные глаза его приняли несвойственное им просительно-жалобное выражение. – Я боялся, что вы, увидев меня в таком одеянии, передумаете ехать.

– Ну почему же! Я пообещала!

Полковник весьма ловко и довольно решительно, проявляя себя с неожиданной стороны, остановил извозчика на «дутиках», и они, усевшись рядом, покатили мимо Сенной площади и казарм Белостокского полка, выехали на ровное, укатанное Ялтинское шоссе, у столба, указывающего на знаменитую «Рощу Дианы», свернули на довольно тряскую дорогу, ведущую к Георгиевскому монастырю, и через какие-то полчаса увидели высокую колокольню Крестовоздвиженского храма.

Все эти полчаса, на поворотах и ухабах, Наташа ощущала рядом крепкое, затянутое в ремни тело полковника Барсука и чувствовала запах амуниции, тонкого сукна и всего того молодого, летнего, энергичного, чем веяло от заметно приободрившегося офицера, который, однако, улыбаясь, больше помалкивал, словно опасаясь спугнуть интеллигентную девушку.

Странно: но опыт общения с пьяным поручиком Дудицким куда-то улетучился, исходящее от погон чувство враждебности исчезло, и, пожалуй, впервые за много дней Наташа чувствовала себя спокойно и уверенно. Ее немножко смешило и забавляло то, что этот видавший виды молодой человек, еще очень, очень мало знакомый, может по первому ее приказу, даже капризу, сделать что-либо совершенно невероятное, лихое, например броситься с обрыва в море или сорвать растущий на какой-либо жуткой скале цветок. Она переживала новое для себя чувство. Все время Наташа вращалась среди единомышленников, товарищей по оружию, сдержанных, даже суровых, и как-то незаметно забыла о том, что она молодая красивая женщина, которая способна нравиться и… как это писалось в старых романах?.. «кружить головы».

У монастыря они остановились, и полковник настоял на том, чтобы они здесь перекусили. Он уверял Наташу, что она чрезвычайно бледна и при всей своей «примечательной внешности» (он потупился и поискал нужные, необидные слова) слегка худовата и, видно, жизнь ей дается непросто. В монастыре, много раз грабленном, начиная с лета семнадцатого, когда Керенский выпустил из тюрем уголовников, все же теперь был кое-как восстановлен некогда знаменитый своими не только постными, но и скоромными блюдами, ресторан для заезжих.

Настойчивый Барсук попросил официанта покормить вкусно и обильно, и Наташа весьма забавлялась тем, как перед рыбным блюдом – кефалью в тесте – полковник перекладывал из руки в руку нож и вилку, стараясь вспомнить правила хорошего тона.

Наташа решила, что ей пора хоть на короткое время сбросить с себя роль строгого экскурсовода и с сочувствием спросила:

– Что у вас с рукой? Ранение, да? Пожалуйста, не мучайтесь, ешьте так, как удобно вашим пальцам…

Он просто расцвел от такого внимания.

Нашлась в монастырском ресторане и бутылочка белого вина, легкого, чудом сохраненного с довоенных времен, с прекрасным букетом, напоминающим о днях иных. Недзвецкий, по привычке, нащупал в кармане тряпицу с кольцом. Он не расставался с изумрудом все годы войны. Память о доме, о близких превратилась в талисман. Но если будет нужно для любимой женщины…

Наташа оценила то, с какой смелостью распоряжался ясноглазый в ресторане: ведь наверняка всего месячного офицерского жалованья ему едва должно было хватить на обед и извозчика. Ей стало совсем хорошо от осознания этого нового мужского подвига.

От монастыря они направились знакомой Наташе тропой к Мраморной балке, в сторону Балаклавы. Тропа начиналась от колокольни и вела дальше над краем обрыва, где идти можно было только по одному. Полковник зашагал, приволакивая ногу, впереди, и Наташа ощутила беспокойство за него и даже тревогу: как бы не оступился, не упал со скалы.

Как только они спустились на первую же площадку, откуда открывался весь обрыв, Наташа вспомнила о своих обязанностях экскурсовода.

– Посмотрите наверх! – звонко сказала она и указала пальчиком на край обрыва, оказавшийся высоко-высоко над головой. – Вот вам пласт из известняка типичного сарматского яруса, помните, я вам говорила в музее. Это молодой слой… Под ним, видите, слой постарше. Это так называемый нуммулитовый ярус. А еще ниже, вон та черная порода, – это пласт еще более старый – кварцевый трахит. Этот уже близок юрскому периоду, ему свыше ста миллионов лет, он помнит ящеров. Может, сюда прилетали крылатые ящеры птеродактили и садились вон на те обломки скал, которые вы видите там, в море…

– Как интересно! – сказал Барсук-Недзвецкий, не отрывая глаз от Наташи.

Потом они прошли в собственно Мраморную балку, где, как сказала Наташа, еще во времена древних греков добывали камень для построек. Это была как бы впадина, очень глубокая, рассеченная на несколько искусственных ущелий, местами поросшая такой густой зеленью, что тропка совершенно исчезала и ее приходилось нащупывать ногами.

Наконец они оказались на дне балки. Отсюда были видны обломки скал самых причудливых видов, уходящих в море сначала как бы на ступню, далее – по колено. С вершины одной из скал сорвался и недовольно что-то проклекотал орел.

– Здесь страшновато, – прошептала Наташа. – Эти каменные фигуры, орлы…

– Да, конечно, – согласился Барсук, но по тону его голоса было ясно, что он просто поддерживает светский разговор. Страшно полковнику, похоже, нигде не было. Он нагнулся, подобрал лежащий на тропе металлический осколок, слегка выпуклый и с одной стороны отполированный.

– Морская артиллерия, – сказал он. – Похоже, калибр триста пять. Целый дредноут палил.

– Балка одно время была мишенью для кораблей, – объяснила Наташа.

– Ничего себе мишень! – фыркнул полковник. – А ты попади с одного выстрела в амбразуру пятнадцать на тридцать – вот это мишень. Да для этого трехдюймовку пехом подкати на сто шагов…

Наташа мало что поняла из этой фразы, кроме того, что Мраморную балку считать мишенью может только неопытный артиллерист… Они подошли к месту, где возвышалась стосаженная отвесная мраморная скала.

– Это – «Скала чудесного эха», – улыбнулась Наташа. – Видите, я уже про чудеса, а не про науку. Если вы отойдете во-он туда, за тот обломок, поросший дроком, где вас и видно не будет, и там заговорите, то я буду отчетливо слышать каждое ваше слово, даже если шепотом…

– Не может быть! – удивился Барсук-Недзвецкий.

– Да! Вы будете слышать меня, я – вас. Такой акустики больше нигде не встретите. Сколько там чудес света? Семь? Так это восьмое. Это эффект мрамора, наклона скалы и присутствия моря.

– Можно попробовать? – спросил полковник.

Он ушел на другой край балки, так что едва был виден на сером фоне.

– Вы меня слышите? – тихо, заговорщически спросила Наташа. Она физически ощутила, как ее голос полетел куда-то вдаль, словно бы извилистой линией, змейкой, то касаясь мраморной стены, то отдаляясь и звеня по пути странным серебристым эхом, как звенит серебряная монетка, покатившаяся по каменному полу.

– Я вас слышу, Наташа, – прилетела ответная монетка, проскакав по стене.

Потом наступило молчание.

– Говорите же что-нибудь, полковник, – попросила Наташа. – Найдите тему… например про артиллерию…

После паузы, в которой ощущалась нерешительность, вновь полился серебряный ручеек. Право, его ли это был голос?

– Я не полковник, – услышала Наташа шепот. – Я Владислав, недоучившийся студент. Забудем о полковниках… Наташа, я увидел вас всего лишь шесть дней назад… еще через три дня мне уезжать на фронт. Я понял, что люблю вас… так люблю, как будто всю жизнь ждал этой любви, как будто ради нее я прошел все, что довелось пройти… через шесть лет непрерывной войны… лежа в госпиталях, я мечтал о девушке, о любви, и только теперь я понял, что это были мечты о вас… только о вас… В вас столько красоты, столько такта, ума, столько решительности и столько женственности, что… я не знаю, кого бы даже мог сравнить с вами…

Наташа закрыла глаза. Если бы этот молодой человек объяснялся ей, как обычно объясняются, глядя в глаза, она, пожалуй, прервала бы его. Ей, конечно, было бы приятно объяснение, но одновременно она ощущала бы неловкость уже от всего того, что следует за объяснением: возможного ответного признания или отказа. Но сейчас это был не его голос: это говорила скала, море, небо, орел, летающий над балкой, седая древность всех этих мест, ей объяснялись тысячи молодых людей, что уже давно состарились, умерли, исчезли из человеческой памяти, но все еще жили в звуках, в словах, которые сохранила «скала чудесного эха».

– Я знаю, что буду любить вас всегда… что это – судьба… – продолжал голос Владислава Барсука. – Вы можете сказать мне «нет», вы можете ничего не говорить – ничто не в силах изменить моей любви… Я не знаю, что может сравниться с нею по силе… я не поэт… Я смог бы сравнить это с разрывом шрапнельной гранаты… но что такое этот разрыв?.. Пшик, шипенье спички, облачко дыма… Простите меня, я нескладен… у нас говорят: тупой, как пушечный банник… Скажите мне что-нибудь, Наташа!

Он замолк. И она тоже молчала, прикрыв глаза. Чувство необыкновенного внутреннего тепла, блаженное и вместе с тем тревожное чувство разливалось по ее телу. Ей было хорошо. Этих тревог и этого тепла она давно ждала.

Он уже не требовал ответных слов, потому что в ее молчании таилось колебание, а значит – надежда.

– Не говорите ни «да», ни «нет», – сказал он наконец. – Не надо ничего говорить, знайте только: что бы вы ни сказали, это не изменит моего чувства.

Она открыла глаза. «Что бы вы ни сказали…» А если бы он узнал, чем она занимается, чем живет, неужели и тогда не изменил бы своих чувств?

– «Что бы я ни сказала…» Вы уверены? – спросила она чуть слышно.

– Громче, – попросил полковник. – Я ведь пушкарь, шесть лет провел возле трехдюймовки… Что вы сказали?

Она не стала повторять. Зачем слова? Зачем обнадеживать этого молодого человека, который не хочет ей ничего дурного, который действительно любит ее? Но между ними граница, которую нельзя переступить. Они враги… И еще Кольцов – эта слабая, совсем девчоночья надежда…

Понимая, что после всего сказанного он смущен не меньше, чем она, Наташа первая пошла к обломку скалы, обросшему дроком.

Барсук-Недзвецкий стоял прямо, как на дуэли, и, очевидно, лишь Наташа была здесь с заряженным оружием: свой выстрел он уже сделал.

– Я вам благодарна, – сказала Наташа. – Мне никто и никогда не говорил… такие слова… я тоже вырвана из простой человеческой жизни…

Он склонил голову и, взяв ее руки в свои, стал целовать их.

– Я понимаю… Вы можете подумать: вот вырвался с фронта, идет напролом… Ничего подобного… Осталось совсем мало времени. Поэтому прошу: разрешите вас видеть все эти дни… Но это не все, что я хотел вам сказать. Есть то, что касается только вас.

Наташа подняла на него удивленные глаза:

– И что же?

– Берегите себя. Нет-нет, это не просто доброжелательное пожелание… Знаете, я ведь чисто случайно увидел вас. Меня привел в ваш музей мой старый гимназический приятель. Он служит в контрразведке у Климовича. Он показал мне вас и сказал, что вот, дескать, обрати внимание: такая красивая барышня, а служит большевикам. Я так думаю, они следят за вами. А это…

– Я догадываюсь, что может последовать за всем этим. – Наташа стала задумчивой, отстраненной. – Благодарю вас и за эту чудесную поездку, и за предупреждение. Я предполагала, что за мной следят. Что ж, значит, мне придется исчезнуть… И в таком случае нам не дано больше увидеться.

Орел пронесся вдруг совсем низко, словно желая рассмотреть эту пару, и они почувствовали резкий удар теплого воздуха из-под крыла. Наташа вздрогнула и на секунду прижалась к ясноглазому. Он не сразу отпустил ее, расценив этот поиск защиты как первый шаг ему навстречу.

– А может, вам не возвращаться домой? – спросил Барсук. – Ведь они могут взять вас в любую минуту.

– Даст Бог, сегодня меня еще не возьмут, – сказала Наташа. – А завтра, надеюсь, они меня уже не возьмут.