— В мифологических парадоксах легко потерять голову, — сказал Омар, разрезая сочную грушу на четыре части, — поэтому так называемые ученые полагают, что мифы являются «зародышами знаний», и относятся к древним людям, как к папуасам, которые, кстати, намного лучше понимают истинное положение вещей, чем цивилизованные люди. Типичное колониальное мышление. Вы расист?

— Боже упаси.

— Тогда я предлагаю считать мифы не зародышами, а мумиями знаний, в которых, может быть, теплится жизнь.

— Вы хотите сказать, что в мифах зашифровано тайное знание? — спросил я, затягиваясь сигаретным дымом.

— Тайное знание — нонсенс, — ответил Омар, — не только в природе, но и в самом человеке есть все, что ему необходимо знать. Мир полон знания, но далеко не все умеют видеть. Какие глаза — таков мир. Мифы гораздо старше не только земной цивилизации, но и нынешнего космоса. Современный человек является только носителем, но не создателем мифа. Как я уже говорил, для такой деятельности нужен иной способ мышления. Мифология подобна радиоволне, восприятие которой значительно осложняется тем, что мы сами являемся радиоволной.

— Я слышал, что шумеры — пришельцы из космоса, — сказал я, почувствовав вместе с опьянением полемический задор.

— Вы даже не представляете, сколько правды в вашем заблуждении, — заметил Омар, и я ощутил сильное раздражение, поскольку заблуждаться могут все, но быть при этом правым — это, пожалуй, чересчур.

— Вы хотите сказать, что возле стоянки каждого племени садилась летающая тарелка с шумерами, которые рассказывали аборигенам мифы. А они бережно сохранили информацию в долгой череде поколений? — спросил я с претензией на иронию.

— Я не перестаю удивляться современным людям, — сказал Омар, — они готовы поверить в летающие тарелки и в зеленых человечков, которые носятся как угорелые по ледяной космической пустыне. Зато никогда не согласятся признать, что их далекие предки были гораздо умнее и цивилизованнее, чем они сами. Взгляд на наше прошлое, как на дикарское, лишен оснований, либо это настолько неглубокое прошлое, что его нельзя отличить от настоящего.

— А вы разве не современный?

— Что значит быть современным? — вопросом на вопрос ответил Омар, и я подумал, что он все же еврей, а не шумер, хотя разница между теми и другими в моем сознании была не очень большой. — Думать, что космос является бесконечной безжизненной пустыней, куда можно посылать ракеты, которые таинственно исчезают за орбитой Плутона? Нет, я не хочу быть современным.

— Может быть, вы и человеком не хотите быть?

— Откуда вы знаете, что такое человек?

Я не успел ответить, поскольку Камаз принес огромный чан с дымящимся пловом, и я был вынужден положить немного в тарелку.

— После этого плова член сам встает, — шепнул он в ухо, заметив мою нерешительность. В темно-желтом рисе чернели кусочки мяса и изюм, которые мало отличались друг от друга по вкусу. Есть решительно не хотелось, но я поел немного из вежливости.

— Мифологическое сознание не видит разницы между духовным и материальным, поскольку душа может быть телом, а тело — душой. Герой алтайского эпоса, угощаясь на пиру у владыки преисподней, узнал, что мясо принадлежит его собственным животным, которых в этот момент приносили в жертву в верхнем мире, — объяснил Омар. — По тувинскому поверью животные и поныне получают души из подземного царства. Душа убитого скота воспринимается в загробном мире как плоть, которую можно использовать в пищу, ибо там душой является то, что мы полагаем телом. Смысл жертвоприношений состоит в перегоне стада из одной системы в другую. Не побрезгуйте, попробуйте кусочек души.

— Довольно занятно, — произнес я, с опаской пережевывая маленький кусочек мяса. — Однако где он, этот потусторонний мир?

— Здесь, перед нами, — торжественно сказал Омар, разводя руки, — только он невидим, неощутим, ибо не имеет относительно нашей реальности ни массы, ни скорости, ни других физических характеристик.

— Вы хотите сказать, что потусторонний мир невидим, как душа? — поинтересовался я.

— Не только невидим, но и связан с нашим миром, как душа с телом, — объяснил шумер. — Относительно противоположного космоса наш свет — это мрак, наша материальность — духовность, а мы сами — тени для тех, кого полагаем умершими. Смерть антагонист не жизни, а рождения — это переходные состояния. Когда тени жаловались Одиссею на жизнь в аиде, то подразумевали землю, ибо полагали, что он пришел из страны мертвых. Орфей обернулся потому, что уводил Эвридику от света. Он слишком долго пробыл в царстве мертвых, поэтому начал ощущать мрак как свет.

— Мне кажется, что вы слишком вольно трактуете классические сюжеты, — заметил я.

— Вот вам доказательство из шумерской мифологии, — сказал Омар, мечтательно закатывая глаза и цокая языком. — Бог луны Син, осужденный за изнасилование юной Нинлиль, вернулся на небеса, но одновременно, в лице своего двойника, остался подземным солнцем. Он путешествует в своей ладье ночью по небу, а днем по подземному царству. Вы хоть понимаете, что ночь неба — это день преисподней?

— Тогда получается, что день неба — это ночь преисподней?

— Это утверждение относительно, как и любое другое, ибо невозможно достоверно определить верх и низ, день и ночь, небо и преисподнюю. Солнечный бог Уту, в отличие от своего отца Сина, который, с другой точки зрения, приходится сыном Уту, путешествует на той же ладье днем по небу, а ночью по подземному царству.

— Из ваших рассуждений следует, что нет разницы между адом и раем.

— Это не мои рассуждения. Дуализм является единственно различимой для современного человека концепцией древнего знания. Симметричное изображение мирового дерева с лунной и солнечной сторонами, или китайская идея о взаимодействии инь и ян, или мифы о соперничестве близнецов, или битва на Курукшетре между пандавами и кауравами содержат идентичную информацию о двойственном творении. В мифологическом сознании явления существуют в неразрывной связи, ибо противодействие антагонистов возможно только при условии их единения. Поэтому инь признается равновеликим ян, а противоборствующих богов Гора и Сета изображают как единую статую с двумя головами. В Бхагавадгите написано, что Праджапати создал наверху из дня белых дэвов, а внизу из ночи черных асур. В древнеиранской традиции принято считать асур — богами, а дэвов — демонами, ибо в Авесте отражена другая, но совершенно равноценная точка зрения. Мифологическое сознание интересует лишь то, что они совместно создали землю, а затем в результате конфликта разошлись: одни на небо, другие в преисподнюю.

— Но ведь, черт подери, рай отличается от ада, а ангелы от демонов!

— Для мифологического сознания важен только момент соединения-разъединения, остальное малосущественно, поскольку нет никакой разницы между низом и верхом, богами и демонами, белым и черным, небом и преисподней. Абсолютно безразлично убьет ли Ахилл Гектора или Гектор убьет Ахилла, ибо каждый из них является тем и другим одновременно. На ход мирового развития влияет только факт поединка, но не его результат, поскольку, если в одной реальности Ахилл убьет Гектора, то в иной непременно погибнет от его руки.

— Они бы оторвали вам голову за такие слова, — сказал я и машинально отметил, что образ отделенной от туловища головы становится моей навязчивой идеей.

— Надеюсь, теперь вы понимаете, что мифы повествуют о непрерывном творении мира, который развивается, погибает и возрождается вновь? — терпеливо спросил хозяин, не обратив внимания на мою иронию. — Южноамериканские индейцы понимали создание земли как переход явлений в свою противоположность, Появлению нынешнего мира предшествовала космическая катастрофа, уничтожившая более древний мир, в результате которой небо и земля поменялись местами. Идентичная мысль выражена в многочисленных мифах о двуполых и бесполых существах. Космос способен принять вид человека, если человек готов осознать себя космосом.

— Что вы все время на какую-то тайную космогонию намекаете? — довольно запальчиво спросил я, забыв, что человек, совершивший с удивительной легкостью метаморфозу из мафиозного авторитета в шумерского жреца, должен быть крайне опасен. — Может быть, вы знаете, что было раньше: курица или яйцо?

— Древние люди признавали только одну форму существования мира, поэтому не отличали космос от хаоса и не задумывались о приоритете курицы над яйцом, — ответил Омар. — Космос упорядочен изначально. Море может штормить, а может и покоиться. Только глупцы станут утверждать, что море — это штиль, а шторм — нечто противоположное не только штилю, но и всему морю. Относительно космоса могу сказать, что он возникает из хаоса и противостоит ему только в человеческом сознании, которое воспринимает как хаос все неосознанное. Сознание нужно, дорогой мой, гармонизировать, а космос упорядочен изначально.

— В вас много ложного «я», — сказал я и заметил, что хозяин сильно побледнел, услышав эту многозначительную, но малозначащую для меня фразу. Повисла долгая пауза. Затем Омар поднялся и молча направился в дом. Возле двери он обернулся и едва заметно кивнул Иде, которая быстро пошла за ним.

— Зачем ты обидел такого хорошего человека? — укоризненно спросил Камаз.

— Что теперь делать? — спросил я по-русски просто. Действительно, нехорошо получилось. Мне оказали гостеприимство, а я отплатил черной неблагодарностью, уязвленный столь явной демонстрацией интеллектуального превосходства.

— Тебе скажут что делать, — ответил Белаз таким зловещим голосом, что я невольно содрогнулся, вспомнив, что нахожусь в мафиозном логове, где человеческую жизнь может прервать одна неправильно сказанная фраза. Омару достаточно кивнуть головой, чтобы хищные птицы обгладывали мои кости на дне недоступного ущелья. Я вообразил эту безрадостную верещагинскую картину и сразу почувствовал недостаток воздуха и стеснение в груди. Какой идиот! Так бездарно и глупо погибнуть из-за инфантильной привычки возражать людям, имеющим власть.

Я покосился на потенциальных палачей, они сидели спокойно и неподвижно, ожидая команды. Это была расслабленность хищников перед прыжком. Надеюсь, моя смерть будет без муки. Профессионалы должны не больно зарезать. Возможно, Ида уговорит своего зловещего дядю сохранить мою жизнь. Впрочем, вопросы жизни и смерти решаются на небесах и не должны зависеть от череды нелепых случайностей. С другой стороны, все происшедшее со мной в последнее время могло быть не случайным, а закономерным, имеющим только одну цель — заманить меня в логово Омара, чтобы исполнить вынесенный на небесах приговор. Зачем такие сложности? Достаточно закупорить один сосудик. Однако не мне судить о деятельности небесной канцелярии. Должно же быть какое-то разнообразие.

Ожидание становилось мучительным. Вспомнился лес, где я превратился в волка. Но тогда метаморфоза произошла непроизвольно, независимо от моего желания, словно во сне. А разве это не был сон? Неужели я хоть на миг допускаю, что действительно превратился в вурдалака? Хорошенькое дело. А в принципе было бы здорово обернуться волком, загрызть ассирийцев, загнать Омара под кровать, затем, не меняя облика, изнасиловать Иду и убежать в горы.

— Много в наших горах развелось нечисти в последнее время, — грустно сказал Камаз, словно прочитав мои мысли. — Вчера, например, я убил лесного человека.

— А шкура где? — недоверчиво спросил Белаз.

— Как можно с человека снять шкуру?

— Так он же лесной! Ты же сам говорил, что его тело покрыто густой щетиной, а на груди острый топорообразный выступ.

— Это верно, — вздохнул Камаз, — зато у него глаза и нос, как у людей. А хитрый какой! Я его три дня выслеживал. Он, наверное, думал, что на меня охотился, а на самом деле — я на него.

— Никогда не знаешь, кто на кого охотится, — философски заметил Белаз.

— Как же ты его выследил? — спросил я, чтобы поддержать беседу.

— Когда я понял, что он на меня охотится, — начал рассказывать Камаз, — то решил устроить ловушку. Поставил ночью палатку на поляне, положил в спальный мешок бревно, а сам выполз и залег в кустах.

— Зачем бревно вместо себя положил? — недовольно спросил Белаз.

— Подстава была нужна. Я же говорю, что он очень хитрый.

— Если он такой хитрый, почему на деревяшку набросился?

— Может быть, ты не веришь? — спросил Камаз очень спокойно, даже радостно, однако в его голосе отчетливо звучала угроза.

— Верю каждому зверю, а тебе, ежу, — погожу, — мрачно пробормотал Белаз себе под нос русскую пословицу.

— Только он на бревно набросился, я его из «узи» расстрелял, пуль двадцать всадил. Ты же сам утром место осматривал.

— Я тело не видел, только изрешеченную палатку, разорванный спальник и гильзы.

— А кровь ты видел, а примятую траву, а щетину? Говорю тебе, духи его утащили. Не мог он сам уйти, я в него всю обойму всадил.

— Может быть, и утащили, — примирительно сказал Белаз, — мне то что? Вот только не пойму, зачем ему выступ на груди?

— А зачем носорогу рог? Такая у него эволюция.

— Рогом бодаются.

— Так выступ же, бля, как топор острый, порезаться можно. Так сказать, для смертельного объятия. Сам пробовал пальцем, когда он мертвый лежал.

— Очень сложная эволюция, — засомневался Белаз.

— Не веришь, — задумчиво произнес Камаз, угрожающе направившись к собеседнику. Они яростно закричали друг на друга, вероятно, на ассирийском языке, издавая хриплые, гортанные и лающие звуки.

Я решил воспользоваться ситуацией, чтобы унести ноги из опасного заповедника древности и бесшумно направился к выходу. Мне даже не пришлось врать, что нужно в туалет, поскольку близнецы были полностью поглощены выяснением отношений. Однако меня ожидало жестокое разочарование. В дверях стояло странное женоподобное существо, одетое в длинные белоснежные одежды. Я с трудом узнал Омара, который нацепил на лысую голову белокурый парик, сильно напудрил лицо, подвел глаза тушью и накрасил губы.

«Хозяин-то, педераст», — подумал я.

Омар поднес ладошку ко рту и легко подул. Мне показалось, что он хочет послать воздушный поцелуй. Однако к лицу рванулась мощная струя пламени. Я в ужасе отшатнулся. Когда я открыл глаза, то увидел, что Омар принял прежний вид: исчезли парик и грим с лица, зато осталось длинное белое одеяние, прошитое полосами из золотых ниток. Теперь он действительно был похож на шумерского жреца.

— Хотите меня сжечь? — угрюмо спросил я.

— Неплохая мысль, — ответил Омар. — Согласно китайскому преданию, даосские святые могли подниматься на небо, бросаясь в костер. Вы можете представить небесные врата в виде пылающего костра?

— Представить я могу, но если честно, то это больше напоминает ад.

— Вы находитесь в плену у стереотипов, — доброжелательно сказал Омар, и я подумал, что опасность уже миновала. — Однако я не буду вас за это сжигать по той простой причине, что вы уже сожжены, поэтому находитесь на том свете.

— В таком случае, спасибо за хорошую новость. Впрочем, я не замечаю большой разницы между тем и этим светом.

— Вы не должны ничего замечать, ибо везде одинаково скучно. В загробном мире умершие становятся молодыми, обитают в обычных жилищах, занимаются привычным делом, заключают браки, рожают детей.

— Что-то я не чувствую себя молодым, — неуверенно пробормотал я.

— Не горюй, парень, — надрывным голосом сказал Камаз, ударив меня по плечу. — Найдем тебе бабу с сиськами ниже волосатых колен. Эх, заживешь! А там и детишки пойдут.

— Это и есть бессмертие души? — удрученно спросил я.

— Во-первых, духи не бессмертны. По окончании своего срока они умирают полностью, попадая в некое несопряженное с нашим миром пространство, либо возрождаются на земле. Во-вторых, ваша душа и вы — это совершенно разные понятия.

— Надеюсь, что связь между ними еще существует.

— Не буду отрицать наличие некоторой временной связи. Однако заметьте, что жизнь человека — это всего лишь один день души. Ваша жизнь может быть счастливой или трагической, но для души это не столь существенно, ибо впереди еще много дней.

— Вы действительно полагаете, что я нахожусь на том свете?

— Вот на этот вопрос я не могу ответить определенно, ибо нет никакой возможности сказать точно, в каком мире мы живем. Кто знает, может быть, вы родились в аду и прожили в нем всю жизнь. Все дело в том, что относительно противоположного космоса мы являемся тенями для тех, кого полагаем умершими.

— Вы интересно излагаете: они и мы полагаем друг друга умершими, а на самом деле — все живы.

— Совершенно верно, нельзя умереть в мире, который весь — жизнь. Загробное существование — это всего лишь продолжение земной жизни с той лишь разницей, что все принимает противоположное значение. Живые, если им доведется при помощи божества попасть в потусторонний мир, невидимы для его обитателей, также как мертвые для живых.

— И все же, не можете ли вы сжечь меня обратно?

— Это довольно сложно. Феникс, сжигая себя, воскресает не в этом, а в противоположном мире. Легендарная птица должна использовать для обратного перевоплощения воду — огонь противостоящей системы.

— Так облейте меня водой.

— Это из другой области. Я идейный язычник, а не специалист по христианским догматам.

— Что же делать? — расстроился я.

— Не горюйте, мой друг, — сказал Омар, обняв меня за плечи. — Есть одно старинное средство, которое поможет вам выбраться отсюда. Однако я не могу гарантировать, что вы вернетесь домой. Скорее всего, вы попадете в еще более мерзкую реальность.

Он повел меня в глубь веранды, где на огромном ковре стояли три маленькие низкие лежанки, а между ними столик из красного дерева, на котором были сервированы всевозможные фрукты и сладости. Камаз наливал вино из потемневшего от времени кувшина в серебряные кубки. Белаз начал колдовать над большой причудливой трубкой в виде человеческой головы, похожей на Мефистофеля.

— Анаша, собранная с голых баб, — объяснил ассириец, прижигая трубку огнем. — Пока все собрал, два раза кончил.

— Прошу садиться, вернее, ложиться, — предложил Омар.

Я прилег и отпил из тяжелого кубка терпкое ароматное вино, затем представил, как юные девушки бегут через буйные заросли конопли. Их тела постепенно покрываются драгоценной пыльцой, которая, смешавшись с потом, обретает некоторую вязкость. А эта скотина Камаз соскребает анашу с обнаженного тела. Я начал возбуждаться, представив, как он скребет ножом девичью ножку. Ассириец тем временем раздул трубку, и голова вспыхнула красными рубиновыми глазами, что придало ей чрезвычайно враждебное выражение. Это, пожалуй, не Мефистофель, а более древний демон. Я невольно отпрянул, когда мне протянули трубку.

— Неужели ты не выкуришь с нами трубку мира? — ехидно спросил Камаз.

— У меня сверхчувствительность к наркотикам, — неуверенно сказал я, опасливо поглядывая на Омара, который сидел с закрытыми глазами в позе лотоса и, по-видимому, медитировал.

— Надо, дорогой, надо, — похлопал меня по плечу Белаз, и я понял, что мне не отвертеться.

Трубка была довольно тяжелой и теплой на ощупь, словно живая. Хотелось ее погладить и подержать в руках как можно дольше. Я вдохнул дым, задержав его во рту, и заметил, что рубиновые глаза снова вспыхнули. Забавная штука. Камаз и Белаз внимательно смотрели на меня, и даже Омар повернул голову с закрытыми глазами, словно мог видеть сквозь веки. Пришлось демонстративно глубоко затянуться. Трубка пошла по кругу, когда она вернулась ко мне, я встретил ее, как хорошего знакомого, и даже погладил. За мной уже не наблюдали, тем не менее, я затянулся еще глубже, скосив взгляд на зловеще вспыхнувшие демонические рубины. Когда взгляд выпрямился, я ощутил сильное сердцебиение и, закрыв рукой лицо, отвернулся к стене.

— Гордый какой, — услышал я издалека слабый голос Камаза.

Я совсем не гордый, просто не хочу, чтобы видели, как изменяется мое лицо. Это почти так же интимно, как умереть. Ведь не зря говорят «отвернулся к стенке и умер». Какое-то подсознательное движение заставляет людей закрывать глаза, когда они испытывают оргазм, или прикрывать лицо рукой при молитве. Потому что это слишком лично, и не ваше собачье дело, как я кончаю, молюсь и умираю. Намного проще выйти голым на улицу и публично пописать.

Большинство женщин легко позволяют рассмотреть изнанку их влагалища, но боже упаси посмотреть в глаза во время оргазма. Воистину, мир полон загадок и неожиданностей. Оказывается, открыть срамные губы намного легче, чем глаза. Фу, срамотище. Я думаю, что все дело в коротком миге, когда изменяется лицо.

Как сильно колотится сердце, словно подступает к горлу и норовит выскочить изо рта. Впрочем, оно частит только на переходе, а когда ты уже там — останавливается. В постели люди закрывают глаза, чтобы отвлечься от всех проблем и сконцентрироваться только на удовольствии. Совсем как наркоманы. Наркотики блокируют сознание изнутри, а доморощенные эротоманы ставят примитивный, но достаточно эффективный внешний психоблок. Закрыл глазки и кончай всласть. Природа кайфа не только плохо изучена, но и плохо описана. Это понятно: кто изучает — ничего не знает, а кто знает — не скажет.

Ух, ты! Как прет и тащит! Несколько судорожных глотков свежего, уже ночного воздуха, и я по ту сторону добра и зла. Вернее, я хотел сказать — по ту сторону обычной реальности, но устойчивая ассоциативная связь вызвала в подсознании образ белокурого бестии, поэтому я процитировал Ницше, хотя предпочитаю оригинальные сентенции. Я хотел сказать, что уже перешел черту, отделяющую мое «я» от меня самого, ибо это две совершенно разные субстанции.

Черт возьми! Какая глубокая мысль! Впрочем, мысли сейчас несущественны. Главное — ощущения. Мыслить — это примитивная и навязчивая привычка. Сразу вспомнились православные молчальники. Важнее, наверное, не молчать, а не разговаривать, даже с самим собой, остановить внутренний диалог. Теперь Кастанеда вспомнился! Лучше действительно помолчать.

Я повернул отяжелевшую голову и заметил, что Омар уже открыл глаза и доброжелательно на меня смотрит. А Камаз, напротив, уселся в позе лотоса и приступил к медитации. Его близнец наполнил серебряные кубки вином. Я залпом выпил восхитительную жидкость, но буквально через мгновенье ощутил, что горло вновь пересохло.

— Продолжим разговор, — любезно предложил Омар.

— С удовольствием, — согласился я, хотя собирался долго и упорно молчать.

Я заметил, что глаза моего собеседника стали настолько прозрачными, что сквозь них виднелся участок мозга, ответственный за удовольствие. Наверное, шутки освещения. Я не стал размышлять над оптическим феноменом, поскольку мое внимание привлек огромный персик с чуть подрумяненными боками. Я откусил нежную мякоть и застонал от удовольствия, когда благословенный сок потек в мое пересохшее горло. Я почувствовал прилив сил и невероятный аппетит, поэтому начал липкими пальцами забрасывать в рот невероятно вкусные фрукты.

— Вы настоящий волшебник, — сказал я, когда устал жевать и проглатывать, — потому что вернули фруктам вкус, забранный у них после потопа.

— В этом нет моей заслуги, — скромно возразил Омар, — ибо мы живем в самый канун потопа.

— После нас хоть потоп, — произнес Камаз с закрытыми глазами, и я обратил внимание, что степень его медитации не очень глубока.

— Вы имеете в виду цикличность времени? — спросил я. — Все повторяется?

— Для того, чтобы понять такие сложные категории, как пространство и время, нужно иметь правильное мировоззрение, — нравоучительно произнес Омар, — а вы даже не можете представить, что космос имеет вид человека.

— Разве? — удивился я. — Нет, это я, по-моему, знаю. Все, что наверху, — то и внизу. Все, что есть в мире, — есть и в человеке.

— Вернее, в первочеловеке, который и был космосом, — поправил шумер. — Его двойственность выражена во всех мифологиях. В индийской литературе разработаны два образа или два состояния вселенной. Праджапати возник как золотой зародыш и был единственным, кто охватил творение во всей полноте. Он поддержал небо и землю, укрепил солнце, измерил пространство, дал жизнь и силу всему сущему, стал отцом всех богов. Праджапати на обратном движении — это принесенный в жертву Пуруша, чье тело послужило строительным материалом для нового творения.

— Пу-ру-ша, — покатал я на языке незнакомое слово, и мои вкусовые пупырышки нашли его вкусным. — Так вы говорите, что человек был отцом всех богов? Очень интересно! Это все равно, что сказать, будто не Бог создал Адама, а Адам создал Бога. Да! Нормальный ход! Вот оно — истинное язычество!

— Во-первых, не человек, а первочеловек. Во-вторых, он стал отцом не Бога, а богов. Боги тоже, знаете ли, разные бывают. В третьих, я вашего Адама знать не хочу, по той простой причине, что в мифологии есть вся информация, только в более концентрированной форме. В-четвертых, что сказал, то сказал. Вы знаете, что у дагонов название имен равносильно творению? А в египетских текстах мир возникает не только в материальном воплощении, но и по мысли бога Птаха!

— Зачем вы Адама обижаете? — возмутился я. — Он тоже двойной был. Помню, какой-то псалом: «Сзади и спереди Ты образовал меня и положил на мне руку Твою».

— Нет, я, конечно, не спорю, что наиболее подробно двойное творение описано в библии, где слово Творца равновелико действию, — любезно согласился язычник. — Однако смотрите, что получается. Мифология построена на принципе, который отражается в нашем сознании как система бинарных противоположностей. Антагонистом мифов является тора, которая содержит уходящую в бесконечность развертку творения. В мифах, напротив, сжатая до грани исчезновения мысль указывает лишь основные принципы развития. Современный человек занимает в мировой истории промежуточное, переходное состояние, поэтому способен воспринимать информацию другого уровня мышления только путем ее искажения. Отсюда образы, возникающие в нашем сознании при чтении библии, и логика, которую мы пытаемся отыскать и успешно находим в мифах. Вполне вероятно, что оба способа мышления отличаются только с нашей усредненной точки зрения, а относительно высшей реальности они едины.

— Пу-ру-ша, — продолжал я катать на языке понравившееся мне слово, ибо мне порядком надоели нудные шумерские изыски. Более того, я подумал, что хозяин редкий зануда.

— Пуруша — это время, — сказал Омар. — После его гибели начинают тикать невидимые часики, означающие смерть, обновление, перерождение космоса и всех населяющих его существ, за исключением бессмертных богов, которые неподвластны текущему времени, поскольку находятся в ином пространстве. Предположение о двух взаимно влияющих мирах, которые по отношению к себе являются материальными, но по отношению друг к другу духовными, что закодировано во всей мифологии, влечет допущение о существовании противоположных временных потоков. Если физические свойства миров позволяют, не имея относительно друг друга ни массы, ни скорости, совместно находиться в одном пространстве, то встречные временные потоки определяют одновременность.

— Боже мой! — вскричал я взволнованно, старательно скрывая иронию. — Вы говорите так убедительно, что хочется порвать на себе одежду, как иудейский царь Иосия.

— Библейское и мифологическое время не могут служить историческим ориентиром, ибо большинство сакральных событий происходили не в нашей реальности. Возможно, царь Иосия разодрал одежды, услышав слова закона из найденной книги, где было написано, что он разодрал одежды, услышав слова об этом.

— Это тоже интересно, — оценил я очередную сентенцию хозяина. — Стоит человек и смотрит на картину, на которой нарисовано, что он стоит и смотрит на картину, на которой нарисовано, что он стоит и смотрит на картину. Ха-ха-ха!

— Не вижу ничего смешного, потому что ваше сознание в состоянии лишь отчасти воспринимать относительность такого рода, но и этого достаточно для понимания, что сакральные тексты описывают все неоднородное пространство вселенной и все время. Если вас заинтересует конкретный факт из священной истории, например, исход из Египта, то, прежде всего, необходимо выяснить, где и когда происходило это событие. Нельзя даже определить, кто раньше знал об относительности: Эйнштейн или древние индийцы, утверждавшие, что Пуруша был отцом своих родителей. Сама постановка такого вопроса выглядит бессмысленной.

— Мочить козлов, — произнес Камаз с закрытыми глазами, и я понял, что степень его медитации достигла значительной глубины.

— Я покажу вам нечто очень важное, — торжественно произнес Омар, вставая. — Нечто такое, что поможет вам понять суть вещей.

Я тоже поднялся на ноги, которые держали меня не очень уверенно. Впрочем, последнее обстоятельство мало меня заботило. Наверное, засиделся на месте. Я подошел к перилам балкона, внизу качалась дрожащая темнота. Меня тоже качнуло, да так сильно, что пришлось руками вцепиться в перила. Появился страх поддаться соблазну, легко перебросить тело через небольшое препятствие — и полететь. Все же хотелось стоять на краю пропасти, покачиваясь и обмирая от страха, смешанного с восторгом.

Похоже, что кайф очень близок к смерти. Глубокая, воспетая поэтами мысль! Здесь происходит великая, обсосанная со всех сторон коммунистическими идеологами, битва противоположностей, и их единство в необозримо светлом будущем. Крылатые и юркие, как сперматозоиды, эросы мочат мрачных и темных танатосов, а те в свою очередь глушат зазевавшихся эросов. Затем те и другие меняются местами, и наступает всеобщий катарсис. Черт знает что! Новогегельянство какое-то! Сраная омаровская диалектика!

Опять вспомнился знаменитый сюжет «Юдифь и Олоферн». Прекрасная еврейка, утомленная жаждой и назойливыми ассирийцами, решила совершить подвиг. Она надевает лучшие одежды, берет служанку, которая тащит тяжелую корзину с провизией, и идет во вражеский стан. Получается интересная ситуация. Воды в осажденном городе нет, а еды оказывается настолько много, что можно взять с собой, чтобы не оскверниться, отведав ассирийской кухни. Кроме того, есть один пикантный нюанс. При таком сильном дефиците воды прекрасная вдова в течение довольно долгого времени была лишена возможности принять ванну. Каким образом она соблазнила избалованного женским вниманием Олоферна?

Ассирийцы оказались очень вежливыми ребятами. Даже длительная осада иудейского города и тяготы суровой лагерной жизни не повлияли на их поведение. Они смиренно отводят к полководцу двух женщин, из которых, по меньшей мере, одна была красавицей. А ведь могли пустить по кругу и затрахать до смерти.

Олоферн сражен красотой прекрасной еврейки. Он теряет последние крохи рассудка, узнав, что она поможет овладеть ненавистным городом. Причем Юдифь не собиралась открыть какой-то тайный подземный ход. А всего лишь указать момент, когда Бог отдаст город в руки врагов. Можно подумать, что прославленный полководец сам не знает, когда осажденный город созреет для решительного штурма. Разумеется, он нуждается в совете женщины, пришедшей из вражеского стана.

Олоферн оказывает прекрасной незнакомке теплый прием. Он немедленно прекращает военные действия, предпочитая проводить время в непрерывном пьянстве, чтобы произвести на свою гостью хорошее впечатление. Его не оскорбляет, что Юдифь брезгливо отказывается разделить с повелителем победоносного войска не только постель, но и трапезу. Более того, она каждую ночь уходит в поле, якобы для совершения омовения и молитвы. Ассирийские посты беспрепятственно пропускают еврейку.

Чудесная развязка наступила на четвертый день. Олоферн мечтает овладеть прекрасной женщиной, но хочет сначала узнать дату победоносного штурма. В конце концов, он остается наедине с Юдифь в своем шатре. В самый решительный момент бравый вояка засыпает, вместо того, чтобы показать свою замечательную мужскую силу. Это обстоятельство стоило ему головы. Разумеется, порой случаются и более невероятные истории. Мужчины часто засыпают в самый неподходящий момент.

Джорджоне не поверил в такой фантастический финал, он изобразил мертвую голову с блаженной улыбкой на почерневших устах. Эта версия заслуживает самого пристального внимания. Однако современные детективы сразу бы предположили применение снотворного. В любом случае, Юдифь ловко отделила голову от туловища, сунула ее в корзинку для еды и вместе с верной служанкой вернулась в родной город. Ликующие евреи повесили голову врага на крепостной стене. Ассирийцы, потрясенные до глубины души жуткой гибелью прославленного полководца, позорно бежали. Прекрасная, нужно сказать, иллюстрация взаимной метаморфозы эроса и танатоса.

Омар обнял меня за плечи и отвел от края пропасти. Я не сопротивлялся. Мы пошли вниз, по лестнице, украшенной красной ковровой дорожкой. Ноги шли нетвердо и все время проваливались сквозь ступени. Тем не менее, я умудрялся сохранять равновесие при таком удивительном способе передвижения. Голова была на удивление чистой. Наверное, от отсутствия грязных мыслей. Наконец, мы сошли с удивительной лестницы и вышли во двор на твердую землю. Ноги окрепли и уже не проваливались.

Я с трудом запрокинул голову и увидел, что звезды заметно приблизились. Рисунок созвездий казался совсем незнакомым. Впрочем, небо тоже твердое. Не зря говорят «небесная твердь». Это означает, что мы находимся под хрустальным колпаком. Выбраться отсюда практически невозможно. Есть, правда, несколько проходов, но они слишком удивительны, если не сказать, что ужасны. Мы обогнули дом и углубились в темное пространство двора. Неожиданно открылось множество огней. Подойдя поближе, я увидел, что это зажженные свечи. В глубокой каменной нише стояла раскрашенная статуя. Омар благоговейно застыл, шепча непонятные мне молитвы.

— Это Инанна, — сказал он через некоторое время вполголоса, — шумерская богиня любви.

Возле статуи лежали цветы и фрукты. Я обратил внимание, что огни свечей образуют замысловатый рисунок. Богиня смотрела на меня нарисованными глазами. Она была вылеплена в довольно примитивной манере, что производило впечатление древности.

«Зачем он привел меня в языческое капище?» — недоуменно подумал я.

— Прочтите мой перевод шумерских текстов, а также комментарии к ним, — предложил Омар, протягивая стопку плотных листов бумаги. — Возможно, это поможет вам понять истину.

— Что есть истина? — процитировал я хитроумного римского прокуратора, поднося листы близко к глазам, чтобы читать в полутьме.

— Не здесь, — остановил меня хозяин. — Возвращайтесь обратно, а я побуду наедине с моей богиней.