В Тересполе я отыскал Романина в доме сельского ксендза.

Деревянный темный костельный дом стоял в саду, в гуще чистотела и крапивы. Кое-где сквозь бурьян выглядывали пунцовые мальвы.

Ксендз не ушел из Тересполя с беженцами. Он вместе с Романиным встретил меня на крыльце.

Это был высокий худой человек с живыми глазами. Из-под потертой сутаны виднелись порыжелые сапоги.

Ксендз, по тогдашнему обыкновению, благословил меня и сказал по-русски:

– Мой дом открыт для всех. Как дом Божий. Входите, сын мой. Устраивайтесь, как вам будет удобно.

Голос у ксендза был высокий, как у мальчика.

Мы вошли в дом. От наших шагов звякали стекла. Ксендз распахнул дверь в низкую сумрачную комнату. Вдоль ее стен стояли на деревянных полках сотни книг.

– Я не хочу видеть немцев! – неожиданно сказал ксендз, остановившись на пороге. Он поднял над головой большие ладони, как бы отгоняя привидение. – Да избавит меня от них Дева Мария! Я не хочу видеть ни одного пруссака. Пусть будет проклята та мерзкая ночь, когда он был зачат на грязном ложе под портретом канцлера Бисмарка.

Романин толкнул меня, но я не понял, о чем он хотел меня предупредить.

– Канцлер смотрел своими выпученными глазами на каждое зачатие, – сказал с отвращением ксендз, – и думал: «Ах, майн Готт! Еще один бравый солдатик для фатерланда. Ах, майн Готт, как хорошо, что ты посылаешь Германии так много этих рыжих парней».

Ксендз медленно пошел вдоль полок, проводя рукой по переплетам книг. Он как будто пересчитывал их. Потом быстро обернулся.

– Весь свой век, – сказал он по-польски, – я собирал эти книги. Две тысячи томов по истории. Я хотел их спасти, но где взять столько фурманок! И вот, видите, я с ними остался. Можете брать каждую книгу и смотреть ее. Но я вижу, вы очень устали. Отдыхайте.

Ксендз потрепал меня по плечу сухощавой рукой и вышел, шурша сутаной.

– Хорош? – спросил Романин. – Мы с ним сдружились. Тут у него чего только нет! Вот эта полка – сплошь о Суворове. А эта – о Наполеоне. А сверху – Средние века и творения отцов церкви.

Я взял наугад толстую книгу в потрескавшемся черном переплете. Это была «История французской революции» Карлейля.

– Завтра на рассвете двинем на Брест, – сказал Романин. – Все пойдет к чертовой матери! Все эти книги вместе с их чудаковатым хозяином. Идите умойтесь, вы, негр Бамбула! В саду есть маленькая баня. Ее недавно протопили.

Я пошел в баню. Ее покосившийся сруб зарос крапивой по самую крышу.

Котел был полон теплой мутноватой воды. Я подкинул под него куски трухлявых досок от забора и разжег их. В разбитое окно тянуло сыростью – приближался вечер.

Я разделся и удивился тяжести своей пропыленной одежды и сапог. Потом я долго сидел на скамье, ждал, пока согреется вода, курил и ни о чем не думал. Мне просто было хорошо в этом коротком одиночестве, хорошо от свежего воздуха, лившегося из сада.

В бледных лучах солнца толклась мошкара. За окнами выше подоконника, стояли белые зонтичные цветы.

Было так тихо, что я слышал, как фыркают наши лошади, привязанные к деревьям в саду. Потом издалека дошел, прокатился над банькой и затих где-то на западе медленный гул.

Серый кот вскочил на подоконник, посмотрел на меня и удивленно мяукнул. После этого он обошел вдоль стен всю баньку и заглянул в мои сапоги. Там было пусто и темно. Кот снова мяукнул, но теперь уже вопросительно, и начал тереться о мои ноги. Пушистая его шкурка чуть слышно потрескивала.

Я погладил его. Кот заурчал от наслаждения.

– Ты, окопавшийся в тылу! – сказал я коту. – Тебя никто не тронет. За тобой не будут охотиться люди в стальных касках, чтобы неизвестно зачем непременно убить. Давай поменяемся?

Кот сделал вид, что не слышит моих слов. Он неторопливо вышел из баньки и даже не оглянулся.

– Свинья! – сказал я ему вслед. – Свинья и эгоист.

Мне очень хотелось, чтобы он вернулся. Мне нужно было хоть какое-нибудь живое существо, которое не понимает, что такое война, и думает, будто мир так же хорош, каким был месяц или год назад. Все так же летают в саду крапивницы, все так же закатывается прозрачное сельское солнце, все так же можно дремать в потертом кресле и поводить ушами, когда что-то загадочно потрескивает в рассохшихся переплетах.

От усталости путались мысли. Мне хотелось остановить их, чтобы подумать наконец о том, что давно уже саднило на сердце. О ласке, о теплом плече. К нему можно было бы крепко прижаться.

– Мама! – сказал я вполголоса, но тут же вспомнил сухие сжатые мамины губы и ее растерянное лицо. Нет, не она может мне помочь. Но кто же? Никого не было. Может быть, только в будущем, если оно действительно будет, встретится человек с большой нежной душой... И Лелю я тоже потерял и уже не увижу.

Снова над банькой прокатился тягучий гром. С костельных вязов взлетели с беспорядочным криком галки.

К окну подошел Романин.

– Вы что, уснули? – спросил он. – У пана ксендза нашлось вишневое варенье.

– Как будто уснул, – сознался я.

– Молодой человек, – сказал Романин, – вы мне не нравитесь. О чем вы тут размышляете? Мойтесь скорей, и пойдемте пить чай.

Старик в грубой свитке – костельный причетник – накрыл чай в комнате с книгами. Он постелил на круглый стол серую скатерть и поставил на нее стаканы и сахарницу из тусклого серого стекла. Только вишневое варенье выделялось гранатовым ярким сиропом.

Мы достали свои запасы: мясные консервы, галеты и клюквенный сок. Больше у нас ничего не было.

Пришел серый кот. Звали его Вельзевул. Мы пригласили к столу ксендза. Перед тем как сесть, он пробормотал коротенькую молитву. Мы стоя выслушали ее.

– Вежливые молодые люди, – заметил ксендз, усмехнулся и помолчал. – Да будет благословенье Божье над вами, – сказал он, садясь. – Пусть каждый ваш шаг охраняет Святая Дева. В нее вы, конечно, не верите. Но вшистко едно! Пусть она следит своим взором за вами и отводит руку врага.

Ксендз отодвинул чашку и повернулся к причетнику, пившему чай на краешке стола.

– Янош, – сказал он, – ты откроешь костел, и мы будем служить всю ночь и весь завтрашний день.

– Так, пане ксендз, – вполголоса согласился причетник и привстал. – Всю ночь и весь завтрашний день.

– Мы отслужим великую литанию по убитым.

– Так, пане ксендз, – снова вполголоса ответил причетник. – Литанию по всем убитым.

– А потом мы отслужим мессу пану Богу, чтобы он помог Польше воскреснуть, как феникс из пепла.

– Так, пане ксендз, – глухо согласился причетник. – Як феникс с попёлу.

– Амен! – сказал ксендз.

– Амен! – пробормотал причетник и опустил седую косматую голову.

Нам с Романиным стало не по себе от этих заклинаний ксендза и бормотаний причетника. Ксендз как будто догадался об этом. Он молча встал и вышел. За ним вышел, прихрамывая, причетник.

Я лег на клеенчатый черный диван, укрылся шинелью и провалился в гудящую темноту.

Проснулся я внезапно, без причины. Очевидно, была уже поздняя ночь.

За открытым окном то начинал тихонько шуметь, то затихал в кромешном мраке сад. Я посмотрел за окно: не было ни луны, ни звезд – должно быть, небо заволокло облаками.

Глубокая тишина стояла вокруг. Но мне показалось, что я проснулся от какого-то звука. Я лежал и ждал. Я был уверен, что звук повторится. Мне хотелось курить, но я медлил зажечь спичку, чтобы не спугнуть безопасную темноту ночи.

Я ждал. Мне стало страшно от ожидания неизвестного звука.

Так я пролежал несколько минут, но вдруг стремительно рванулся и сел на диване. Шинель с тяжелым шорохом свалилась на пол.

Звук пришел – страшный, протяжный, дребезжащий, томительный, как старческий плач.

Что это было? Звук долго затихал, но тотчас же повторился, и я узнал медленный звон костельного колокола. Это ксендз служил среди ночи свою великую литанию по убитым.

Я протянул руку к коробке папирос на стуле, но в это время нарастающий свист промчался над крышей дома, блеснуло багровое пламя, грохнул взрыв, и потом долго был слышен странный гул, будто сыпались на булыжную мостовую мелкие камни.

Романин вскочил, зажег свечу. Снова свист пронесся над нами. Снова взрыв блеснул за окном и осветил сад.

– Обстреливают! – крикнул Романин. – Одевайтесь. Седлайте лошадей. А я прикажу запрягать фурманки.

Я был одет. Я вышел в сад с электрическим фонариком. Лошади стояли, прижав уши, натянув поводья, – ими они были привязаны к деревьям. Перекрикивались разбуженные санитары. На краю местечка занялось зарево. Оно помогло нам быстро собраться.

Мы торопились. Через местечко уже вразброд отходила пехота.

Когда мы проезжали мимо костела, двери его были отворены настежь. Внутри жарко пылали свечи. Очевидно, причетник зажег все запасы костельных свечей. Я увидел над алтарем большое распятие, окруженное вышитыми полотенцами.

Ксендз стоял на паперти в кружевной пелерине, высоко подняв над головой черный крест. Из-под одеяния в свете зарева были видны порыжелые сапоги. Позади ксендза стоял причетник.

Когда мы поравнялись с костельной папертью, ксендз издали перекрестил нас в воздухе черным крестом и громко сказал:

– Да хранит вас Святая Дева над девами, лилия небес, мать страждущих!

Зарево падало на кружевное одеяние ксендза и на его лицо. Огонь мигал, и от этого казалось, что ксендз улыбается.

Мы выехали за околицу. Обстрел стих. Пахло пылью, поднятой копытами лошадей, и болотной водой. Позади мы снова услышали надтреснутый звон костельного колокола.

– Похоже, что он немножко свихнулся, – сказал Романин.

Я ничего не ответил, поднял воротник шинели и закурил. Меня тряс озноб. Я думал только о том, чтобы согреться.