Глава 3
Вечером, после работы, Аслан слушал разговоры мужиков барака. Но вдруг увидел фартового, вошедшего совсем неслышно. Он скользнул за нарами почти неприметно, подошел к Чинарю, шепнул ему что-то и исчез, словно привиделся.
Вскоре и водитель ушел. Аслану стало интересно, зачем понадобился фартовым шофер начальника зоны. Уж, конечно, не с добра вытащили его к себе.
Аслан знал, что фартовые сумели украсть из пекарни десяток буханок хлеба. И не голодали ни одного дня.
Новый начальник зоны не знал всего. А фартовым в зоне были известны все ходы и выходы, каждая лазейка. А потому и усиленная охрана не увидела, как сумели фартовые залезть в склад, унести три ящика тушенки, рыбные консервы и полугодовой запас чая. Все это было надежно спрятано в бараке.
В бетонном полу под шконкой выкопали яму. В нее сложили. И заложили так, что никто вовек бы не догадался о потайном складе.
Об этом Аслану рассказал Чинарь, которого в последнее время воры зауважали.
Они подкармливали мужика, давали вдоволь курева. Держались на равных, как с кентом. И Чинарь таким отношением очень дорожил.
Все в зоне недолюбливали его за бычью тупость и патологическую, невиданную доселе жадность. С ним не общались. Его сторонились. А тут сами воры признали. Он о таком и мечтать не мог. Они его к себе пригласили, усадили на почетное место — рядом с бугром. На такое не все фартовые могли рассчитывать. И вырос Чинарь в своих собственных глазах до сигары.
Даже говорить по фене обучился. Что ни слово — мат, плевок. Правда, по рылу за это получал в своем бараке. Но кто они? Работяги! Не понимают кайфа, шика. То ли дело — фартовые! С ними весело. И он здесь свой человек. Первый после бугра! Так ему сказали воры.
Почему такая метаморфоза случилась в его жизни, он не задумывался. Думать надо, когда в брюхе пусто. На сытое — радоваться, не забивать голову пустым.
И радовался. Жаль, что радость с ним никто не разделяет. А то бы…
Но никогда воры не приходили за ним в барак. Встречали, приглашали, но на дороге, с глазу на глаз. Сегодня же специально за ним заявился фартовый.
И Чинарь, выпятив и без того толстую нижнюю губу, зашагал к фартовым важно, как сытый индюк.
Аслан в душе пожалел Чинаря. Зная фартовых, он понимал, что неспроста прикормили и привадили они мужика. Поостеречься бы ему. Да куда там. Скажи, — подумает, что ему завидуют. Пусть сам синяки получит, когда подставят его вместо себя в каком-нибудь деле.
Чинарь спал рядом с Асланом уже не первый год.
Поначалу Чинарь никак не мог заснуть от раскатистого медвежьего храпа Аслана. Вскакивал, чертыхался. Но не громко. Боясь получить по шее от соседа. Потом свыкся, притерпелся. И храп стал для него чем-то вроде снотворного. Но сам Чинарь, когда засыпал, — разговаривал во сне. Аслан, хоть и спал крепко, от разговора просыпался и знал всю подноготную Чинаря. Тот долго не подозревал о своем недостатке.
Аслан знал, что и сегодня во сне Чинарь сболтнет, зачем звали его фартовые. И если не спать крепко — услышишь все.
В бараке отшелестели разговоры даже по углам. Кое- где уже раздавались храп, стоны, сопенье, когда вернулся Чинарь.
Стараясь не шуметь, быстро разулся. Лег под одеяло, притих мышью. Долго ему не спалось. Значит, был чем-то напуган или расстроен. Но Аслана затронуть не рискнул. Тот прикинулся спящим. А вскоре и впрямь задремал.
— Я боюсь его, боюсь падлы, — проснулся Аслан от слов соседа. А тот продолжал: — Он не только со мной ездит. В любую керосинку суется. Сам, бывает, его по три дня не вижу.
«О начальнике зоны разговор у него был с фартовыми», — догадался Аслан.
— Нет, не могу я этого. Не умею. В руки никогда не брал, — задрожал во сне сосед. Аслан насторожился. — Я верну должок. Получку отдам. Только не бей! — крикнул Чинарь жалобно.
Аслану расхотелось спать.
— За что мокрить? Чего я сделал? Ну не могу я пришить его. Не сумею. Никогда не приходилось…
Аслан помрачнел. Он понял все. Фартовые решили убрать, убить нового начальника зоны руками Чинаря и вернуть прежние порядки.
— Меня в расход пустят, — шептал сосед, отбиваясь от кого-то мослатыми кулачонками, — Червонец тоже не в раю, здесь отбывать придется. А вы потом и меня кокнете, чтоб не сболтнул…
«Ишь ты, умнеть начал, мозги заводятся, коль допетрил до такого», — усмехнулся Аслан. И отвернулся от Чинаря.
Но сон как рукой сняло. Лежал с открытыми глазами. Думал.
Знал Аслан, убьют начальника зоны — всех зэков посадят на особый режим, покуда разберутся наверху, кто виноват.
Сколько людей пострадает, сколько невинных заподозрят!
Не только выходных, банных дней лишат. Всех на голодный паек кинут…
Так уже случалось, когда зэки убили охранника за то, что тот ни за что троих мужиков убил в упор. Дескать, те к забору подходили близко.
Давно это случилось. За пять лет до прибытия Аслана. А зона помнила так, словно это вчера произошло. Всем новичкам о случившемся в тот год первым делом рассказывали. Чтоб знали, помнили, береглись…
Конечно, начальник зоны не друг и не брат. Но он не прижимает зэков, как прежний. Не отнимает часть заработка, не дает волю фартовым. И даже готовит к реабилитации кого-то. Сейчас шестерых, а там и больше. Лиха беда — начало. «При прежнем начальнике век о реабилитации не услышали бы. Этот — войну прошел, — вспомнил Аслан. — Но что я смогу? Как помешаю? Ведь фартовых не остановишь. Сорвется с Чинарем, другое придумают. Самое неожиданное. Как я, зэк, его, начальника, уберегу? Немыслимо. Невозможно», — крутился Аслан без сна до рассвета. Уснул он за час до побудки.
Наскоро позавтракав, пошел в гараж. Машина Чинаря стояла рядом с его самосвалом.
Аслан оглянулся. Рядом — никого. Быстро залил в радиатор полуторки холодную воду. Знал, Чинарь приходил в гараж в восемь утра. А через полчаса выезжал вместе с начальником на трассу.
За два часа на таком холоде вода не только замерзнет, но и разорвет радиатор. И выехать из гаража Чинарь не сможет. Убить начальника в зоне — не решится.
Конечно, не выход. За пару дней поставят новый радиатор. «Но на сегодня — срыв, пусть маленькая, но оттяжка», — думал Аслан, выезжая на трассу.
Весь день на душе было неспокойно. Как там, в зоне?
А тут, словно назло, целый день глох мотор. Однажды на подъеме задохнулся. И пошел самосвал задом вниз по обрывистому крутому спуску, на груженые самосвалы, ползущие следом.
Аслан растерялся впервые. Вцепился в стартер, тормозил, машина не слушала, выбилась из повиновения. Водитель оглянулся назад, глухой толчок… И самосвал его, остановившись, вдруг пошел вперед. Нет, двигун не врубился. Задний самосвал подталкивал машину Аслана вперед, взял на себя дополнительную тяжесть, предотвратил беду.
Аслан не знал того шофера. Он прибыл в зону недавно. Ни куском хлеба, ни затяжкой папиросы не делился с ним Аслан, словом не успел обмолвиться, как-то не получалось. А тот… Жизнь спас. Его и свою.
Аслан его кивком поблагодарил. Тот — не пожелал заметить.
Трасса… Как знать, что она подкинет самому под ко- леса завтра. Она никого не бережет, никому не выдает гарантий, ни с кем не считается…
Вечером, когда Аслан вернулся в зону, понял, что полуторка не выезжала из гаража и Чинарь не подходил к машине. Значит, начальник не выезжал на трассу и Чинарь бездельничал в бараке. Он даже не заглянул в гараж. Зато на другой день такой крик поднял, что его даже в дальних бараках зоны услышали.
Механик назвал Чинаря вредителем, врагом народа, вредным элементом, вражеским подкидышем. Грозился сгноить его в шизо. Чинарь в долгу не остался. Недаром целый месяц у фартовых фене обучался. Хоть и удивительно тупая у него башка, но кое-что и в ней застряло.
Вылепив механику сотню отборных матов, пообещал пощекотать «козочкой», если тот не захлопнется. Когда механик сказал, что снимает его с полуторки, Чинарь заблажил, заорал так, что охрана прибежала, думая, что случилось ЧП.
Как попала вода в радиатор? Кто ее залил? Чинарь никогда не оставлял воду, всегда сливал. А тут… Ну не залилась же она сама! Подстроил кто-то? Но у Чинаря не было врагов. Значит, сам забыл. Но нет, он помнит, как сливал воду. Всю до капли. Но кто теперь в это поверит?
Радиатор, к счастью, не разорвало. Пробка оказалась не закрытой. И вода, замерзая, вылезла наружу ледяной фигой.
До ночи отогревал радиатор Чинарь, проклиная неудачу. Весь продрог, вымазался. А вечером в бараке снова фартовый появился. Он зыркнул на Чинаря зло. И указал на дверь, требуя выйти немедля.
Чинарь вздрогнул. Поплелся побитой собакой. А ночью, плача сонно, проболтался о последнем дне, отпущенном ему фартовыми.
Всего три дня дали они ему на убийство начальника зоны. Два из них уже прошли.
Утром, когда Аслан пришел в гараж, Чинарь уже возился у своей машины. Чистил, смазывал, заправлял.
Аслан промыл масляный фильтр своего самосвала, из-за которого вчера немало пережил. Завел машину, сел и увидел начальника зоны.
Он торопливо шел к полуторке.
Аслан сбавил газ. Мелькнула мысль предупредить… Но он тут же откинул ее, вспомнив, что сразу станет стукачом. И снова, словно наяву, увидел, как разделываются фартовые с суками. Мороз от пяток до макушки продрал.
«Только не это…»
Не боли, не мук боялся, а позора. Клейма на имени… Его-то, чистое имя, на родине Аслана больше жизни берегут.
«Не будь он начальником зоны — секунды бы не раздумывал. Сам за него фартовым в глотки вцепился бы. Не посмотрел бы, что их много. А тут… Не просто человек. Гражданин начальник… Трус ты, — поднимался откуда-то изнутри укоряющий голос. — Вступиться за начальника не хочешь? А ведь он тебя в своем доме не как зэка, как человека принял. Без оглядки на свое начальство. Ты бы не рискнул… А ведь по обычаю твоего народа, преломив хлеб с человеком, обязан его защитить. Иль сделаешь вид, что не знал? Прикинешься?» — шептал внутренний голос. Аслан противился ему.
Мысленно он прикинул, куда может податься сегодня начальник зоны.
Конечно, где дела плохо идут. Значит, к «жирным». У них всегда непруха.
Хотя он там был несколько раз. И недавно, дня два назад. Значит, к идейным поедет. Ведь знал, что к реабилитации готовит. Может, туда? И вдруг вспомнилось, как ночью Чинарь бормотал про Волчью падь.
Что бы это значило? Волчья падь. Там прокладывает последние сотни метров сбродная бригада. Так ее окрестили в зоне за то, что собрался в ней всякий случайный люд. Спекулянты, бродяги, мелкое жулье да зеленые пацаны — за незрелое сознание. Кто-то из них за анекдоты, слухи попал сюда. Сроки у всех приличные. Не меньше восьми лет. Все злые, меж собой как кошка с собакой — ладу не найдут.
Видимо, убив Упрямцева, подкинет под бок этой бригаде труп. Они друг друга и без подозрений утопить готовы. На них и свалят смерть начальника. Видно, фартовые долго не думали над выбором. И места там глухие, коварные. Куда ни глянь — обрывы, распадки, ущелья… Там сама местность будто для зла создана.
Аслан сегодня должен возить щебенку идейным. Мимо Волчьей пади будет проезжать. Но Чинарь попытается убить Упрямцева не на дороге. Где-нибудь в распадке, ущелье. Сзади подойдет. Подкрадется.
Аслан сгрузил щебенку у идейных и, лихо развернувшись, повел машину в обратный путь.
Заиндевелые деревца на склонах гор подрагивали от холода, стряхивая с обмороженных пальцев-веток хлопья снега. В солнечном свете снег горел, искрился, отливал всеми цветами радуги.
Колыма, когда хотела, тоже умела быть неотразимой.
Блестки снега падали с гор на трассу, словно наряжая ее для неведомого праздника.
Снежинки зажигались звездами на продрогшей земле. Гасли. Как жизни зэков здесь, на Колыме.
Аслану казалось, что он слышит тихую мелодию гор и снега, белую-белую, как вечность.
Прикорнула березка на скале. Заспалась… А теперь, услышав шум мотора, встряхнулась. Любопытную головенку от снежной шапки отряхивает. Проспала рассвет, восход солнца. Надо торопиться, порадоваться короткому колымскому дню. Умение радоваться — это уже счастье…
Гудела машина, подминали снежные звезды колеса и оставляли на снегу загадочный узор протекторов.
Громыхая, мчался самосвал по серпантину Волчьей пади.
Тихо вокруг. Так тихо бывает лишь на погосте и на Колыме.
Но что это? Странный крик в распадке. А вокруг ни следа жизни. Остановил шофер машину. Став на подножку, оглядел замершие горы. И внезапно взгляд его уперся в скалу, нависшую над гулкой пропастью.
Там, прижавшись к скале бортом, спряталась полуторка. Ее едва видно. А рядом — двое. Без шапок, растрепанные, разъяренные, как звери, дерутся люди.
Аслан узнал их. И включив газ, осторожно, бесшумно, подъехал к ним. Они и не заметили его появления.
Упрямцев оказался крепким орешком для Чинаря. Видимо, не решился убить его в кабине. Ведь осталась бы кровь. А это улика. Решил здесь прикончить, без следов. Рассвирепевшим зверем бросается со всех сторон. Натыкается на удары кулака. Отлетает, отскакивает и снова бросается. Выматывает силы.
В руке Чинаря нож. Фартовыми сделан. Длинный, сверкающий, он ищет слабые места.
Вот, кажется, повезло. Руку задел. Выше локтя. Теперь жертва не сможет отбиваться так рьяно. Уставать станет. «Вон как кровь хлещет», — обрадовался Чинарь. Даже рыкнул от радости. Бросился на Упрямцева буром. Но тот ногой угодил в пах. Взвыл, крутнулся зверем зэк — и снова бросок. Неожиданный, внезапный. Нарвался на кулак в челюсть. Клацнул зубами так, что эхо в распадок убежало.
В другой бы раз отступил Чинарь. Вся морда в фингалах. Все тело избито. Но сегодня последний день. Больше не отведено. Не пришьет начальника — фартовые Чинаря размажут в бараке. Предупредили ночью. А значит… Хочешь жить — умей вертеться. Своя шкура, хоть и битая, дороже любой целой. Еще рывок. Нож с треском распустил рубаху на груди начальника. Глубже — не удалось. И все ж теряет силы заметно. Вон на лбу пот повис. Недолго тебе дышать, — подскакивает Чинарь к горлу. Нож полоснул в воздухе. Упрямцев вжался спиной в скалу.
Сколько уже он отбивается от обезумевшего зэка? У того лицо до неузнаваемости перекошено. Глаза мутные, бегающие. Губы подергиваются.
— Зажимаешь зэков, голодом моришь, падла! Вкалывать на себя принуждаешь? Вот и получай! — рванулся сбоку и снова задел. Нож воткнулся в плечо, но Упрямцев сумел удержаться на ногах.
Молчал. Слова отнимают силы. А они сейчас так нужны. Понимал, что спорить, убеждать — бесполезно.
Короткий стон вырвался невольно от боли в плече.
Чинарь задыхался от ярости. Вид крови сводил с ума. Когда же свалится, когда распишется последним вздохом на снегу этот начальник? Отступать нельзя. Скоро машины пойдут по трассе. Могут заметить. Надо спешить. Когда Упрямцев схватился за плечо, кинулся на него очертя голову.
Упрямцев не успел увидеть. Он замахнулся вслепую. Нож, звенькнув, упал к ногам.
Удар страшенной силы переломил шею Чинаря. Он упал замертво. Из уголков рта стекала тонкими струями кровь, окрашивая мертвый снег цветом жизни.
Аслан поднял нож. Узнал работу покойного мокрушника.
Упрямцев смотрел на Аслана, как на привидение, не веря глазам. Внезапно он пошатнулся, осел в снег, рука коснулась Чинаря. Глаза зэка были удивленно распахнуты. Не ожидал для себя смерти. Убегал, спасался, а она настигла так неожиданно. И самое досадное, что свой, зэк убил. Чинарь этого уже не увидел.
— Что ж безоружным на трассу выезжали? Ведь убить мог. Почему с пустой кобурой ездили? — спросил Аслан Упрямцева.
— Полтора месяца брал с собой оружие. Потом решил, что излишне это. Верил ему, — кивнул на Чинаря.
— Садитесь в кабину, — мрачно предложил Аслан и, подняв Чинаря, положил в кузов полуторки, взял машину мертвого на буксир, вывернул на трассу.
— Руку дайте сюда, — присыпал табаком раны Аслан. Кровь моментально перестала хлестать.
Аслан обтер руки снегом, сел в машину, заторопился в зону. Хотел успеть до возвращения бригады.
Борис Павлович сидел, прикрыв глаза, и, казалось, дремал.
У Аслана, как ни скрывал, дрожали руки. На душе тяжело. Словно последнюю подлость сделал. Не думал, что ребром ладони может вот так — шею сломать. И впрямь — душегуб, хоть и не вор… А что было делать? Промедли он хоть секунду— еще хуже было бы…
На начальника смотреть не хотелось.
«И носит его черт по трассе! Сидел бы в своем кабинете, никто бы его не достал. Так нет, суется всюду! Вот и прирезал бы Чинарь тебя в ущелье, как курчонка. Не гляди, что мал был мужик ростом. Злобой одолел бы. Этого добра у него хватало. Впрочем, за свою шкуру всяк держится крепко. Ты хоть и фронтовик, но против зэка — слабак. Чинарь был трассой испытан. Не зря его фартовые присмотрели. В другой раз осмотрительнее будешь», — думал Аслан.
— Странное дело, Аслан. Мне так не хотелось сегодня уезжать из зоны. Будто чувствовал предстоящее. А там, у скалы, обидно было, что не на войне, а здесь, на трассе убить хочет мужик. Добро бы фартовый. Понял бы. А то ведь подкупленный, запуганный, короче, предатель. И едва не угробил, — признал Упрямцев.
— Его руками убрать хотели. Это понятно. Видно, задолжал им, — осекся Аслан.
Заехав в зону, Аслан отцепил полуторку перед медчастью, как сказал начальник зоны, и тут же уехал на трассу.
Когда последним рейсом завез гравий в бригаду Килы, тот отозвал Аслана, спросил, не видел ли он по дороге начальника зоны? Аслан ответил, что видел его утром, а после этого не встречал.
— Фартовые тут подозрительно крутились. Вынюхивали что-то. Чинаря спрашивали, мол, не приезжал ли? Чую, недоброе затевают, — понизил голос человек. И попросил: — Увидишь, намекни, чтоб осторожнее был. Не стоит ему теперь на трассе появляться. Всякое случиться может, не приведи Бог.
Аслан рассказал о том, что произошло в Волчьей пади, Илье Ивановичу. Тот посоветовал не ездить неделю- другую на участок фартовых.
— А уж в бараке мы не дадим тебя в обиду. Хотя, откуда им знать, что ты Чинаря грохнул? Будут думать на начальника. С него теперь двойной спрос. Жаль человека, им его убить ничего не стоит. А тебе говорю, — правильно сделал. И я, и другой путний на твоем месте так же поступил бы. И не терзайся. Мужиком становишься. Дай тебе Бог всегда правого от виноватого уметь отличить.
— А мне за Чинаря срок не прибавят? — выдал свою тревогу и причину откровенности Аслан.
— За такое тебя досрочно освободить должны. За то, что начальника от верной смерти сберег. Но тут все от него, от Упрямцева, зависит, куда его совесть повернет. Насколько дорога ему жизнь, так и с тобой поступит. Это — как пить дать.
Меняя тему, чтобы отвлечь Аслана от мрачных воспоминаний, продолжил:
— Ты знаешь, а из моих паразитов, кажется, получится толк. Сегодня впервые за все время норму выполнили. Правда, иные в машину сами влезть не смогли, помочь пришлось. Ну да завтра уже легче им будет.
— Средь воров не все одинаковы. Там трое мужиков — путние. Я, пока жил в одном бараке, общался с ними. Если б они не попали в зоне в фартовую кодлу — толковыми людьми стали бы, — ответил Аслан.
— Слушаю я их разговоры теперь. Кажется, скоро там драка будет. И, знаешь, из-за чего? Из-за зарплаты. Не захотят они ею делиться, отдавать бугру. То, что трудно достается, всегда дорого ценится.
— Отдадут. Как с нас вытряхивали. Разве не жаль было? А отдавали. У своих с руками оторвут, — не поверил Аслан.
— А ты не знаешь, отчего Чинарь умер? — подошел с вопросом Кила.
Аслан не стал скрывать.
— То-то фартовые, когда увидели, как Чинаря с полуторки снимают, отвернулись. Иные шапки молча сняли. Но это двое-трое. Остальные сделали вид, что не заметили. Оказывается, сорвалось у них… Теперь бугор что-то новое придумает. Его не остановишь, — вздохнул Кила.
— Если в шизо на полгода не попадет. За такие штуки ни один начальник не спустит, — тихо вставил Илья Иванович.
А через час в барак пришли двое фартовых из бригады Ильи Ивановича. Чем-то расстроенные, они долго уговаривали бригадира, что-то доказывали ему, просили, убеждали, а тот тихо, но твердо отказал. Это было видно по его жестам. Воры выглядели понурыми.
Когда они ушли, Аслан полюбопытствовал, зачем приходили на ночь глядя.
— Всю фартовую верхушку вместе с бугром срезал Упрямцев. Дал на сборы пять минут и погрузил их всех в машину. Не нашу. Откуда она пришла и куда повезла воров — никто не знает. Но охрана там усиленная. Машина издалека. Вся в снегу, запорошена. Знать, целый день в пути была. К шоферу пытались подколоться, выведать что-нибудь, так куда там, ни слова не потерял. Так что, видать, шизо наш подарком был бы бугру. Теперь уж к чертям на кулички поехали. В Воркуту, а может, в самый Певек.
— А о чем просили? — напомнил Аслан.
— Да чтоб я остальных гадов в бригаду взял. Так мне эти полжизни испортили. Не хватало добавки. Я и отказал.
Мужики! Как же вы отправку воров прозевали? — спохватился влетевший в барак Полторабатька. И, хохоча, стал рассказывать: — Иду в барак, глядь — ворота зоны загудели. Ну удивился! В такое время кто приехал? Вижу — «студибекер» вползает. Крытый. Из него десяток охранников выскочили. И тут же к ним — Упрямцев. Все — к бараку фартовых. Оцепили его. Тут наша охрана подоспела. И через пяток минут по одному в кузов стали запихивать ворюг. Бугор ихний, одноглазый хрен, матюкается. А его под микитки и наверх. Пятнадцать рыл вычистили. Ну, ворюги думали, что всех их загребут, подчистую. Притихли, конечно. Но «студибекер» забрал заводил, влезла в кузов охрана и машина ушла. Всего за десяток минут зону очистили. Давно бы так!
— А чья машина никто не знает? — спросил Аслан.
— Теперь только начальник зоны о том ведает. Но кто решится у него спросить? Вот уж огорошил всех, натянул бугру на кентель парашу. Тот думал, что Упрямцева сломает. Да только хрен в нюх! Этот — не прежний, валандаться долго не стал. Сразу всех к ногтю, и будь здоров, — радовался Полушпалок.
Пятеро недавних зэков, прибывших последним этапом в зону, сидели понуро.
— А что как и нас завтра, в утречко, с ранья, вот эдак же сграбастают? И свезут неведомо куда, — шептал рыжий коренастый мужик, самый старший из пятерых.
— Мы ж работаем. Не дармоедствуем. Не забижаем никого. За что нас выкидывать? — не соглашались остальные.
— Наполохались ворюги! Сразу в бригаду запросились всем скопом. А то хвосты поднимали, не хотели вкалывать как все. Белой костью себя считали, — улыбался Илья Иванович.
— Скоро образумились. Небось не хотят из этой зоны уезжать. В других, я слышал, и того похуже, — встрял Кила.
Гудели разговоры в бараках до поздней ночи.
И только Кила, присев перед сном к Аслану, сказал еле слышно:
— Счастлив твой Бог, что не стало в зоне тех бандюг. Прознали б, свели счеты все равно. Но начальник опередил. Теперь тебе облегчение должно выйти.
Аслан никому не сознался, сколько пережил в тот день. Понимал, если дознаются фартовые, как погиб Чинарь — расправы не миновать.
Не боялся человек открытой драки. Но не раз видел, как мучили, издевались блатные над своими же сявками, шестерками и шнырями. Не боль пугала. Унижения. Позор… Их пережить удавалось не всякому.
Увезли… Можно вздохнуть, спать спокойно. Но не спится. Пустует место напротив. Нет Чинаря. Никто не разбудит Аслана сонным бормотаньем, сбивчивым разговором.
«Спи… — но пустые нары не дают покоя: — Отвернись. Спи на другом боку…»
Лишь к утру дремота одолела.
— Утром на поверке зэкам объявили, что с нынешнего дня бригады будут работать спаренно. И за каждой закрепляются свои шоферы.
Сделано это было, как объяснили зэкам, для того, чтобы зимой не было опозданий транспорта. Да и вывозить две бригады с одного участка легче и удобнее.
Когда работяги Килы услышали, что им придется вкалывать на трассе вместе с фартовыми, идейным — с «жирными», сброду — с интеллигентами, пацанам — с бригадой обиженников и бывших стукачей, зэки стали возмущаться.
Но с новой администрацией боялись вступать в пререкания, помня вчерашнее.
Аслан в списке бригады Килы остался. Но в нее уже вошли фартовые. И водитель, сплюнув в сердцах, что попал из огня в полымя, пошел к самосвалу.
Попадись ему на пути Упрямцев, вряд ли сдержался бы. Высказал бы все, что накипело. Но искать начальника зоны не стал. И выехал на трассу следом за вахтовой машиной, решив для себя никогда в жизни не ввязываться ни в чьи отношения и не вступаться ни за кого.
Пурга, разыгравшаяся к обеду, застала водителя далеко от зоны.
Леденеющий на морозе «Натик» едва успевал расчищать погрузочную площадку. Когда Аслан покинул ее, сюда больше не смогла подойти ни одна машина.
Снег сковал лобовое стекло так, что «дворники» не справлялись, не успевали очищать его, а потом примерзли к стеклу намертво.
Тряпка, какой Аслан протирал его, тут же смерзалась в ком. Ветер сдувал человека с подножки машины, наваливал под колеса целые сугробы. Самосвал вскоре забуксовал.
Аслан вышел отгрести снег от колеса. Но это оказалось бесполезным. Ветром тут же наметало втрое больше прежнего. И, вымотавшись вконец, шофер влез в кабину. Понял — попал в ловушку.
Слив воду из радиатора, пошел Аслан сквозь пургу Надо было добраться на участок, к людям. Вместе — всегда легче. Тем более что до ближайшего — километров пять, не больше. Только бы не сбиться, не заблудиться в пурге.
Хорошо, что по обочинам трассы догадались зэки ставить вешки. Длинные палки, с соломой на макушках. Иные, конечно, вырвет, унесет ветер. Но по оставшимся можно как-то попытаться выбраться из пурги.
«Дома теперь абрикосы цветут. Деревья белые стоят, как к празднику нарядились. Я должен это увидеть снова. Мне надо вернуться домой. Нужно выжить… Там родники звонче жаворонков. А небо синее, какого не видела Колыма. Там тепло. Мне надо перенести холод, чтоб любить потерянное, — выбирался Аслан из сугроба: — А почему потерянное? Чего это я себя отпеваю заранее? Как будто сдыхать собрался. Нет, я буду жить», — хватался покрасневшими стылыми руками за упавшую вешку.
Темнело быстро. Надо спешить. Но сугробы, один выше другого, перемели трассу. Аслан вяз в них по пояс, тонул по плечи, барахтался, пурга засыпала его сверху, а он выползал и снова брел, отворотив лицо от ветра.
Сколько раз он падал и вставал? Столько же, сколько в жизни ошибался. Только прежние синяки не видны. А до нынешних— какое кому дело.
Травмы заживут, перестанут болеть ушибы. Ничего не болит лишь у мертвых. Живые в своей боли виноваты сами…
Ветер сбивал с ног.
«Вот так бы лечь и покатиться до самого дома. Бабке под дверь», — думал Аслан. И вдруг увидел вынырнувшую из сугроба волчью морду.
— Тьфу ты, падла! Откуда взялся? — замахнулся Аслан заводной ручкой, которую не решился оставить в машине. Прихватил с собой.
Зверь пригнул башку и словно растаял в пурге.
Еще вешка. Аслан провалился в сугроб по пояс. «За что это я зацепился плечом?» — оглянулся он назад.
Волк отскочил. В глазах голодная тоска. Пасть сводит от запаха добычи. Но как ее взять?
Аслан схватил ручку покрепче.
«Кто кем согреется, еще посмотрим», — подумал, искоса наблюдая за зверем.
Волк не заставил себя просить. Едва человек уселся на сугроб, кинулся на шею. Но удар по голове отбросил вниз, под сугроб, смял и напугал зверя. Волк облизал леденеющий нос, жадно обнюхал следы человека и, увидев, что тот уже скрылся за снежной пеленой, потрусил вдогонку, припав носом к снегу. Не потерять бы этот след в этой круговерти, где не только человеку, зверю жизнь не мила.
Может, выдохнется, устанет, упадет, тогда не поможет ему железная рука, — крался волк тенью.
Аслан слышал от зэков, что в волчьей стае самый голодный — волок. На нем, его удаче держится стая. И пока она сыта — жив вожак. Он кормит стаю, загоняя для нее добычу. Он настигает и задирает ее. А жрет ее — стая. Вожаку достаются лишь крохи. Потому что сытый вожак — не охотник. Чтобы быть вожаком, надо дружить с голодом.
Когда стая разобьется на пары, лишь последним покидает ее вожак, отняв у волков самую молодую и красивую волчицу. Потому что он — вожак. Он завоюет ее клыками. А потом, уведя в снега, сделает матерью своих волчат. Вскоре она прогонит его. Став матерью, забудет волка. Лишь некоторые, старые, растят волчат вместе.
«А может, этот — одиночка. Такие тоже случаются в стаях. По старости не досталось волчицы. Не решилась с ним уйти в снега ни одна из соплеменниц. И теперь он голодный, без логова и подруги, стал сущим наказанием всему живому? От него, покуда жив, не отвяжешься, Либо я, либо он не должен пережить эту пургу», — остановился Аслан перевести дух и почувствовал, как волчья морда ткнулась в сапог.
«Разлука» сверкнула в пурге, но зверь снова успел отскочить.
«Сколько же еще идти до участка!» — подумал Аслан, пытаясь разглядеть местность. Но за снежной бурей едва различил соломенную голову вешки.
Немело от холода тело, ноги с трудом ступали по снегу. Дойти бы…
Даже зверь устал от погони. След начал терять. Человеку, если хочет выжить, уставать нельзя.
Попробуй расслабиться! Колыма за это многих наказала. Если не хватит сил — умирай на ходу. Но пока дышишь — иди…
Пурга вышибала слезы из глаз, захлестывала дыхание, морозила, леденила человека. Но он шел настырно, по-бычьи угнув голову, напролом: отступать, возвращаться некуда. Жизнь — это то, что впереди.
Зверь со стоном, задыхаясь, плелся сзади. Как тень, как смерть, караулил.
Может, и присел бы передохнуть, — силы оставляли. Но волк не давал. Карауля гибель, заставлял жить.
Аслан нащупал вешку и вдруг сквозь свист пурги услышал человечьи голоса.
Кто они? На кого набрел — неважно. Люди. В пурге всяк беспомощен. Беда, непогодь и голод — всех сближают и примиряют.
Человек рванулся вперед. Жизнь! Но как больно прокололо бедро. Невозможно вырвать ногу из снега. Это волк…
Отчаянье толкнуло зверя на последний бросок. Человек услышал голоса. Обрадовался, а значит, расслабился. В этом — единственный и последний шанс. Иначе уйдет добыча — в свою стаю. Ее в одиночку не осилить. Люди, как и звери, выживают, когда их много. Тогда они сильны. А сейчас… Льется кровь в пасть по клыкам. Теплая. Сама жизнь… Зверь замер на секунду. Ради нее он плелся за человеком так трудно и долго. Но не зря. Свое не упустил…
Ручка опустилась мгновенно. Меж глаз. Из них — снопы звезд посыпались. И погасли.
Зверь ткнулся мордой в снег, повалился на бок.
Аслан закричал, оглушая пургу. Нога отказала. Вскоре к нему подбежали охранники. Взяли на руки, вынесли из сугроба. И он оказался в прокуренной палатке, которую охранники, по приказу нового начальника зоны, всегда брали с собой на случай пурги.
В палатке мужики роились вокруг печурки. И хотя брезентовое укрытие вздувалось пузырем, внизу держалось тепло.
— Принимай гостя с подарком, — смеялся охранник, положив убитого волка у входа в палатку.
— Эй, мужики, Аслану волк бедро порвал! Давай кто-нибудь рубаху почище!
— Ты пешком? А где машина? — склонился Илья Иванович к Аслану.
— На трассе. Застрял.
— Да погоди ты с тряпками. Промыть надо. Давай, Аслан, побрызгай на лоскут, — теребил Кила.
Вскоре ногу перевязали. Усадили Аслана к печке, дали чаю из общей кружки. И человек, успокоившись среди своих, начал согреваться.
Ломило ноги, руки; оживало, теплело лицо. Чьи-то руки подали ему вторую кружку чая, Аслан пил, не ощущая вкуса, торопливо глотая блаженное тепло.
Он смотрел в огонь не отрываясь. Слушал его разноголосую песню жизни.
— Поешь, — протянули руки кусок черствого, самого вкусного на свете хлеба. Аслан взял его в ладони, долго нюхал. Сказка иль явь? Если хлеб не сон, значит, жив.
Аслан ел неторопливо. Знал, больше не дадут. А ведь он с самого утра ничего не ел. И когда теперь доведется? Ведь кто-то отдал ему свое — последнее. За что? Да разве об этом говорят здесь? Сегодня ему помогли. А завтра, быть может, Аслану придется отдать последнее. Кому? Такому, как сам.
Стонет пурга за палаткой. Ревет и воет зима колымская. Кого спасает, кого хоронит, кого оплакивает.
Охранники пьют чай из одной кружки с зэками, делят поровну каждую затяжку папиросы.
Теперь бы выжить…
Бригада Килы вперемежку с фартовыми, сидят, теплом дыханий и плеч согреваются. Переговариваются тихо, почти шепотом:
— Да если бы бугор не заелся с начальником, дотянул бы свою ходку здесь без булды.
— Дурак он у вас был. Вот наш Кила со всеми умеет ладить. Даром что ущербный и грамоты не шибко, зато ума — палата. И мы с ним спокойно дышим.
— Да говорили мы бугру — не бычкуй. Лом хреном не перешибешь. Уступи. Да куда там! Думал, если Чинарь пришьет начальника — прежнего вернут. Либо испугаются его. На разборку запросятся…
— Мне сдается, что их увезли на «вышку». Всех. Видно, Чинарь начальнику раскололся. Иначе с чего так-то? Сразу после Чинаря?
— Если б в расход их списали, так мороки не было бы. Вывели бы на марь, из автоматов покосили бы. И не надо приезжих охранников и машины. Свои за пять минут управились бы.
— То раньше. Теперь в открытую не косят.
— Почему? Еще как, чтоб другим неповадно было.
— Ну что болтаешь? Без следствия не стреляли.
— Иди ты со своим следствием знаешь куда? То-то оно работает, что в бараке с десяток знают, за что осуждены, а сотня — понятия не имеет.
— Помолчите вы, трепачи. Чего разгалделись? — осек мужиков, своих и чужих, Илья Иванович.
— А чё, я не ботаю лишнего, — отвернулся фартовый и подвинулся в угол, давая место Илье Ивановичу.
— У нас полбарака «ни за чё», тоже язык вперед ума высовывали. Теперь вот парятся. Вам хоть не обидно, знаете за что. А будешь болтать, к твоей воровской еще хвост пришьют лет на десять. Тогда ты в зад свой брехун рад будешь всунуть, — оборвал бригадир.
— А как ты думаешь, Чинаря начальник из нагана размазал?
— Хоть жопой, мне какое дело? Влип дурак к бугру в лапы. Тот и рад. Теперь Чинаря нет, а и бугра не станет.
— Общак, падла, весь сгреб. Нам ни хрена не оставил.
— Пусть задавится. Обшмонают и заберет охрана, — говорили меж собой фартовые, уверенные, что их никто не слушает.
В палатке не протолкнуться. И все ж Аслана никто не тревожил. Он, полулежа, коротал время. Ждал, когда закончится ненастье.
Пурга улеглась на третью ночь. И люди сразу ожили, засуетились.
Весь день пробивал дорогу к участкам вспотевший от непосильной нагрузки «Натик». И едва его голос услышали зэки, закричали, ожили, заулыбались.
Боль отпустила и Аслана. Прихватив с собой волчью шкуру, он вскоре подъехал к машине. Натопил из снега воду, залил радиатор и только завел машину, услышал:
— Здравствуй, Аслан.
Упрямцев подъехал с первой машиной. Не спал. Лицо осунулось. Спросил коротко:
— В бригаде пурговал?
— Там. Только вот подъехал.
— Все живы? Все в порядке? — дрогнул неуверенностью голос человека.
— Полный ажур. Но если б не палатка, передохли б до единого, — признал шофер и добавил: — Одно худо, жратвы не было.
Начальник зоны отправил машину в бригаду, приказав шоферу забрать с участка всех до единого и сразу — в зону, в столовую. Сам остался с Асланом.
Шофер плечами передернул. Увидят зэки из машины, сразу в стукачи определят. Потом открутись, попробуй, докажи обратное.
Борис Павлович заметил раздражение. Спросил о причине. Аслан не стал ее скрывать.
— Почему же тогда Чинаря не испугался? — спросил вприщур.
— Когда чужую жизнь спасаешь, о своих заботах не думаешь. Сейчас вам, гражданин начальник, ничто не угрожает. А ваша прихоть для меня сплетней может обернуться. У нас все просто: либо сука, либо свой.
Упрямцев сел в кабину и сказал требовательно:
— Поехали в зону. Опередим людей.
Самосвал, как застоявшийся конь, резво бежал по расчищенной трассе.
— Скажите, куда фартовых увезли? — не выдержал Аслан.
— В Воркуту должны были их перебросить. Да вот погода… Не знаю, успели их в Магадан увезти или нет. Пурга могла застать в пути. На хвосте повисла. А у них, кроме сухого пайка, еды в запасе не было. И ничего мне не сообщили пока.
— Это вы за Чинаря их так наказали? — глянул Аслан.
— Нет. Как только они отказались работать. Обокрали склад. Я всех их хотел туда отправить. У нас зона усиленного режима. Там, в Воркуте, режимы труда более суровые: строгие и особые. Но потом половина воров вышла на работу и я оставил их в зоне. Хотя и они имеют отношение к тому случаю с Чинарем. Я это сердцем чую. Ну да ладно, время покажет. В тот день я пожалел их. Чисто по-человечески. Ведь работают люди. Значит, против бугра хватило у них смелости выступить. Оставил.
— И те со временем сломались бы, — вставил шофер.
— Я это понимал. Но кто-то мог не выдержать. Умереть. Вот этого я не хотел допустить. Врач держал их на контроле. Докладывал мне каждый день. Так знаешь, что они придумали?
— Что? — отозвался водитель
— Троих сявок не кормили вовсе. И это при том, что сами ни дня не голодали. Тех в «мученики» назначили. Чтоб потом из них фетиш сделать. Вот, мол, какой зверь начальник зоны, людей голодом заморил. Я, когда мне врач сказал о том, поторопил с отправкой воров. Случай с Чинарем — чистейшее совпадение. Приди машина на день раньше, жив был бы человек.
У Аслана глаза от удивления округлились.
«Добреньким прикидывается. Ишь пожалел. Человеком назвал. Теперь только и осталось мне мокрое дело пришить», — подумал он.
— Вынудили его. Заставили. Это я не сразу понял. Вовремя догадался, что поддался он фартовым…
— Не его, другого подослали бы, — оборвал Аслан. Упрямцев сразу осекся. Будто забыл о Чинаре.
— Плохо, что не успели мы перед пургой на участках запас продуктов сделать. На случай ЧП, — сказал Борис Павлович будто самому себе.
— Запас на ЧП? Да сожрем, не дожидаясь пурги, — рассмеялся Аслан.
— Не думаю. Даже самый голодный о более голодном вспомнит, — уверенно ответил Борис Павлович, и Аслану вспомнился кусок хлеба, который дал ему кто-то в палатке. — Я, Аслан, не простачок. В этой системе — не первый год. А закалку на войне прошел, куда мальчишкой попал. Рассказывал, что в батальоне и фартовые были. Я не подделывался под них. Но скажу: случалось, последним делились. Не потому, что я какой-то особый, нет. Признавали, как комбата над собой. У них ведь без бугра ни в одном деле нельзя. Это — вроде как без головы. Ну, а на войне, в атаках ли, в обороне — тем более. Вот и хотели, чтоб жил, чтоб выжил…
— То на войне. Там другое…
— Здесь не легче. Также ситуации случаются всякие. Вот у меня, в прежней зоне, убежали трое зэков. Фартовые все. Искали их две недели. И нашли. Один, самый никчемный, в живых остался. А двое — умерли. Жалея слабого, свои пайки ему отдали. А сами — не вынесли голода. Силы не рассчитали. А тот — на свободу в прошлом году вышел. Дожил. Наверное, и теперь ворует. Только в одиночку, — вздохнул Упрямцев и продолжил: — Подлый мужик. Он на побег подбил. Если б не это, те двое жили бы. У одного семья осталась. Мальчишка. Сиротой теперь растет. Кем станет без отца?
— У всякого своя судьба, — отмахнулся Аслан равнодушно.
— Это верно. Но эту судьбу в немалой степени кует окружение.
— Вы к чему об этом? — не понял Аслан.
— Завтра мы с тобой в Магадан поедем.
— Зачем?
— За радостью. За документами о реабилитации для шестерых человек. Они готовы. Забрать надо. Сегодня хотел взять. Да ты устал. Отдохни. А с утра — в путь…
— Ждать? Реабилитацию ждать? — Аслан крутнулся на сиденье. Сморщился. Бедро прокололо. И заторопился, заволновался: — Не надо ждать. Давайте сегодня. Разве можно ждать? Ведь люди ни за что здесь отбывали. Не то день, час дорог. Да я пешком бы добежал за своими ксивами. Хоть и за чужими. Пусть минуты лишней не мучаются. Пусть хоть кто-то радуется. Давайте сегодня…
— Нельзя сегодня. Даже ради радости рисковать не буду. Тобой…
— С другими поезжайте.
— Не могу. На это есть своя причина, — нахмурился Упрямцев. И долго молчал.
— А кого реабилитировали?
— Троих идейных, вашего Илью Ивановича, двоих торговых работников.
— Илью Ивановича?! Вот обрадуется человек! Но теперь вам к фартовым нужно подыскать кого-то.
— Один справится. Федор.
— А «жирных» почему отпускают? Иль мало воровали?
— Не воровали. И не за воровство осуждены были. За анекдоты, за высказывания вольные. Да и зря, Аслан, называешь их «жирными».
— Их вся зона еще до меня так звала, — удивился шофер.
— Огулыщина обывательская. У меня в прежней зоне торговые работники были. Из двадцати семи человек за обсчет на пять копеек двое сроки отбывали. Остальные — совсем по другим статьям осуждены. Никакого отношения к торговле не имеющим. Один, завмаг, за то, что в плену у немцев был. Трое — за то, что в Берлине немку изнасиловали. Правда, у всех троих немцы не то что жен и сестер изнасиловали, детвору убили. Но это наша боль… С нею не посчитались. Один — поваром всю войну прошел, немца-старика по голове за оскорбление русской нации огрел. Тот в угол дома головой влетел. И — насмерть… А повар — в зону… На двадцать лет.
— Разве это правильно? — побледнел Аслан.
— Да где там правильно! Как будто он своей национальности стыдиться должен был или промолчать, согласившись. А он — гордец оказался. Конечно, старика бить не следовало… Но это могло произойти и в состоянии аффекта — внезапно вспыхнувшего душевного волнения, вызванными противоправными действиями потерпевшего. В любом случае — убил повар старика по неосторожности, не имея умысла лишить его жизни и наказание было чрезмерно суровым. Жаль, что повар не дожил. Умер за день до пересмотра дела…
— Жаль мужика, — посочувствовал шофер.
— А случись он в этой зоне, ты его «жирным» назвал бы, — укорил Борис Павлович.
— От чего он умер? — спросил Аслан тихо.
— Осколком был ранен. Во время бомбежки. Ему на тяжелых работах нельзя было трудиться. Но не сказал человек. Осколок этот в неподходящий момент кровь остановил. Досадно все это. Ведь среди Берлина с походной кухни он немцев кормил. И старику тому дал. От души. Вместо спасибо — услышал грязное… И тоже семья осталась. Трое детей. Теперь лишь пенсию получать будут. А сколько лет прошло, сколько мук перенесли, лишений, унижений. А за что? Вот и в этой зоне также… «Жирными» зовете. А из них половина совсем не за корыстные преступления наказание отбывает.
— Я не верю торгашам. Все они ворюги, — рубанул Аслан.
— Послушай, по два ящика водки не они у тебя, а ты у них украл! — осек Аслана начальник зоны и недобро оглядел водителя; сказал, глянув вперед: — Завтра, к восьми утра будь готов к поездке, бригадира сам предупрежу.
Аслан, едва лег, тут же уснул. И не слышал, как вернулись в барак работяги, как кто-то стянул с него сапоги, поставив их сушить на радиатор. Чьи-то заботливые руки укрыли его одеялом. И даже его обед и ужин стояли на столе, укрытые полотенцем. Их никто не тронул.
Аслан проснулся вечером, когда работяги, окружив печурку плотным кольцом, вели свои нескончаемые разговоры о семьях, детях, о жизни, о будущем.
— Я, когда вернусь, поеду на целину деньжат заработать. Потом вернусь, дом построю, — говорил мужик- уралец.
— А я — в рыбаки. У нас на Волге все мужики с пеленок рыбачат. Уж за все годы пузо побалую, — улыбался астраханский рыбак, осужденный за то, что набил физиономию председателю артели, чтобы тот к жене не приставал. Назвал его кобелем и добавил, что повесит его, гада, своими руками, если близко к жене подойдет.
Тот мужик зло затаил. И написал, что рыбак грозился всех коммунистов артели перевешать.
Рыбака под утро сгребли прямо в постели. За угрозу… Десять лет без разговоров. Доводов мужика никто не стал слушать. Не поверили. Вот и поплатился за то, что женился на красивой. Та, едва мужа забрали, отказалась от него. Троих детей на старуху свекровь оставила. А сама уехала. Куда? Забыла адрес оставить. Ни одного письма не написала. Не спросила о детях. A мужа — живьем в душе похоронила.
Исчез и председатель артели. Двоих оставил сиротами. Сколько ни искали, будто и не жил на свете…
Нет, не собирался искать бывшую жену человек. По матери и детям тосковал. О жене, узнав от матери, перемучившись за ночь, забыл навсегда.
Вот и теперь, до конца срока чуть меньше половины, а уже весь барак зэков к себе в гости приглашает. На уху. Знатную, рыбацкую. У костра. На берегу.
А доведется ль ему с колымского берега до астраханского добраться — то одному Богу известно.
— А вы, Илья Иванович, что станете делать, когда вернетесь домой? — спросил зэк-новичок.
Аслан сразу услышал. Захотелось ответ узнать.
— Загадывать заранее — не люблю. Мне в том всегда не везло. Мечту судьба обрывала. Все срывалось. Потому, если б сказали мне, что завтра я выйду на свободу, не поверю, пока документы не получу и домой приеду.
А дома ждут? — спросил астраханец.
— Мать ждет. А жена — как и твоя… По рукам пошла. Ну да не я ей судья. Молодая. Три года ждала. Больше — не смогла. Мы с год прожили вместе. Теперь у нее от другого дети. Двое. Дай ей Бог счастья. Я на нее давно не обижаюсь. Женщины для жизни рождаются. Чтоб матерями стать. Здесь ожидание и промедление — беда. Пусть здорова и счастлива будет. Пусть ее обходит беда…
— А детей у вас нет?
— Не было. Мало прожили. Но моя мать ее ребятишек понянчила. Плакала, конечно. Родные, свои могли бы быть. Теперь уж запоздал. Не порадую. Единственное, чего бы хотелось, мать застать в живых. Чтоб дождалась. Чтоб горе — ее не пережило…
Около полуночи в барак вернулся тракторист. Снял пропахшую соляром телогрейку, стянул заледенелые до звона сапоги и, бубня под нос ругательства, проклинал пургу на все лады.
— С чего завелся? Ведь не впервой в жизни. Кончай базлать, — злился Кила.
— Пурга-то не впервой. А вот столько мертвяков сразу — отродясь не видел, — буркнул тракторист.
— Что ты лопочешь? Каких мертвяков увидел? Где? — не понял Илья Иванович.
— И не лопочу навовсе. А выкладаю, как есть. Мертвяки. Цельная машина. Та, что фартовых, бандюг наших, увезла. С колеи съехали в пургу и — харей в сугроб. Шофер ейный, видать, дорогу потерял с глаз. Вылезти не смог. Лопата всего одна. Не откопались. А и заместо того, чтоб взад, вперед машину толкали. Забурились навовсе. Все загинули, с концом. И фартовые, до единого. Как статуи. Охрана — возле машины. Вот что такое трассу с нюха упустить. Она, курва, своих убивает. Чужаков и подавно…
Тягостное долгое молчание нависло над людьми. Каждому не по себе стало. Всяк здесь имел на шкуре и сердце отметины трассы. Но когда она отнимала жизни — люди всякий раз переживали потерю трудно. Пусть фартовые, негодные люди. Но жаль… Пусть бы жили…
— А бугор ихний, одноглазый который, на рюкзаке околел. Глянули мы. А там — цельная куча деньжищ. Он с ними и под смерть не расстался, ан и оне его от погибели не сберегли. Не выкупился у смертушки.
— Да помолчи ты! — цыкнул Илья Иванович.
— А чего, я не брешу. Как есть. Гольную правду обсказал, — обиделся тракторист.
— И куда ж теперь эти деньги денут? — охнул Полушпалок. Возникла короткая пауза.
— Знамо дело, в казну определят, — отозвался тракторист с гордым видом знатока.
— С такой прорвой денег, видать, трудно ему было помирать? — посочувствовал кто-то из уральских.
— Там и наши, кровные, были, — отозвался Кила тихо.
— Не в прок им они. Поперек глоток колом стали, — подытожил тракторист.
Утром, едва бригада вышла из столовой, Федор сказал Аслану:
— Тебе сегодня в Магадан ехать. Машину заправь и сухой паек — обед в столовой возьми. А это — от меня, — достал пачку «Памира» и сунул курево в карман Аслану.
Упрямцев сел в кабину, как только по радио объявили восемь утра.
— Поехали, — предложил поспешно.
Едва выехали из зоны, Аслан спросил, насмелившись:
— Ну как, фартовые прибыли в Воркуту?
— Замерзли. На полпути к Магадану. Все, И охрана, и водитель. Да тебе уж, наверное, тракторист рассказал?
— Верно, что общак бугор забрал?
— Да. В нем тетрадь налоговая имелась. С кого сколько взяли, кто должен. Все взятое вернем людям. По спискам. Остальное — сдадим. Всех они данью обложили. Никого не минули. И только тебя в этом списке не было. Интересно, почему? — глянул на Аслана начальник зоны.
Аслан рассказал ему о прежнем бугре, о своем условии.
— Значит, соблюдал прежнюю договоренность? Смотри-ка, честность какая. А я уж и не знал, что предположить, — признался начальник зоны.
— За фартовую подсадку приняли? Негласного президента зоны?
— Да нет. Я знаю, что эти — не работают. И своих не убивают. Меня в таких вопросах еще на войне просветили.
— А что же подумали?
— Что на тебя, как и на Чинаря, они ставку делали, имели виды, а потому налогом не облагали, — сознался Борис Павлович.
— Если б я об этом узнал в зоне, ни за что не сел бы с вами в одну машину, — побледнел Аслан.
— А как же реабилитация?
— С другим водителем поехали бы, — процедил сквозь зубы шофер.
— Не стоит обижаться, Аслан. На моем месте, после Чинаря, тоже стал бы осторожнее.
— Чего ж со мной поехали?
— Хотел выяснить.
— Значит, в этот раз наган при себе имеете, — усмехнулся Аслан криво. И добавил: — Подозрение хуже пули. Жаль, не знаете вы наших горских обычаев. А ведь земляки мои, кабардинцы, за честность свою и неподкупность когда-то в охране царского престола России служила. И не опозорились. Не подвели. Им цари свои жизни вверяли. Это не я, история знает.
Аслан умолк, закурил.
— Прости, не хотел обидеть. Да только знаешь, здесь, на Колыме, не нации, человеку вверяемся. А промашки, сам знаешь, случались.
— Как же вы теперь мне на слово верите? А если вру?
— Жизнь покажет. Но не верить оснований нет.
Аслану вспомнилось услышанное: за спасение начальника — досрочное освобождение может быть.
«Это где-то кому-то повезло. Но этот на такие подвиги не способен. Видал, жизнь покажет. Он, гнус, сомневается. А если бы я в Волчьей пади засомневался? Где б ты теперь был?» — злился шофер.
Упрямцев, глянув на рдеющие скулы водителя, понял: злится человек и не скоро остынет. Лишь тогда пройдет обида.
— Аслан, у тебя при себе деньги есть? — спросил внезапно.
— А что? Три червонца одолжил у Килы. Может, курева смогу купить бригаде. Ларек уж полгода не работает. Поизвелись без табака.
— Я куплю вам курева, — предложил Упрямцев.
— Не надо. Не возьму. Я сам. Не сбегу.
— Вот там, видишь, где снег перекурочен трактором. Там машина застряла с фартовыми. Там они и замерзли. Ребят-охранников жаль. Водитель — хороший человек. Бывший танкист, — вздохнул Борис Павлович.
— Рядом с трассой. Странно. Как сбились? Резко вправо повернул. Ну почему? Обычно в пургу машиной с подножки правят. Тем более людей полный кузов. Этот из кабины не вылезал. Вот и влип. А говорите — хороший человек… Если б так, о людях беспокоился бы. Не прикипал бы к сиденью.
— Он инвалид. Протез вместо правой ноги. Горел в танке. И выжил. Обидно, что вот так погиб, — оборвал Аслана Упрямцев.
— Он тоже с вами, в одном батальоне был в войну?
— Нет. Мы на разных направлениях воевали. Познакомились в Магадане. Потому что в одном доме жили.
— Одно мне непонятно. Как вы, пусть и обида была, в начальники зоны пошли? Тут за год все что было, человеческое, растерять можно.
— А что непонятного. На войне — враг. Здесь в зоне — преступник. Тоже враг. Не одному — многим. Конечно, не все. Есть невиновные. Но большинство — за дело. Вот и получается, что кто-то обязан пресекать зло. Иначе жить будет невозможно. А человеческое, если оно есть в душе, не потеряется. Иначе, не было бы реабилитаций, — усмехнулся начальник зоны и добавил: — Сейчас не только в нашей зоне, всюду дела пересматриваются. Специальные комиссии этим заняты. А ты говоришь — человеческое потеряли…
— А зачем сажали? Много ль доживет до реабилитации? А сколько судеб и жизней сломано…
— Мы об этом уже говорили с тобой. Плохо ошибаться, еще хуже — не признать такого, не исправить.
Машина шла по утрамбованному тракторами снегу. За окном кабины — стылое колымское однообразие. Даже глазу не за что зацепиться, порадоваться.
Когда машина въехала в Магадан. Упрямцев указал Аслану, где его ожидать, и исчез за дверью областного суда, куда водитель наотрез отказался войти и ждать начальника. Но и в кабине не остался.
Аслан купил папирос в ближайшем гастрономе, поглазел на продовольственные витрины, уставленные красной икрой, крабами, головками сыра, горами колбас, мяса, лососевых балыков, жирной сельдью, свежей и пряного посола. Пожалуй по локоть такая сельдь будет, если ее на ладонь взять.
При виде этого, обычного тогда ассортимента, Аслан начал нервно икать. Едва успевая сглатывать слюну. Он не мог оторвать взгляд от витринной выкладки. И с трудом заставил себя отвернуться, уйти к более скромным прилавкам. Но и там невмоготу стало, все завалено дичиной: потрошеные куропатки, зайцы, медвежатина…
Из магазина он не вышел — выбежал. Долго переводил дух. Заставлял себя забыть увиденное.
Здесь, в кабине, он с жадностью грыз замерзший, посоленный крупной солью хлеб.
— Сыночек! — услышал внезапный стук в кабину. Аслан открыл.
Чистенькая старушка, глянув на него, спросила сбивчиво:
— Ты оттуда? Из зоны?
Аслан кивнул головой. У женщины по щекам полились слезы.
— Возьми, детка. Не побрезгуй, сынок, — подала белый батон, колбасу, масло, сыр.
— Не надо, мамаша. Я поел, — покраснел Аслан, поняв, что женщина наблюдала за ним из окна дома, возле которого он остановился. Вон в окошке три детских рожицы. За бабкой наблюдают. Ждут ее.
— У меня муж отбывал. Знаю, как у вас. Прими. Не откажи. Ему тоже помогли в живых остаться. Может, и ты тоже…
— Не надо. Не хочу…
Но в это время из калитки дома вышла девушка. Аслан оторопел. Она шла к нему, нет, к бабке. Взяла у нее из рук сетку, подняла повыше, настойчиво положила Аслану на колени:
— Не надо бабулю обижать отказом. Люди друг другу помогать должны. Нашему деду в зоне дали выжить. С тех пор машины с этими номерами мы знаем.
Аслан разгружал содержимое сетки на сиденье. Руки дрожали. Впервые с таким столкнулся. Непривычно, неловко. Но старушка с девушкой уже ушли от машины, скрылись за калиткой.
— Внучок! Отворись! — постучал костылем по кабине подслеповатый дед. Подал блок папирос: — Возьми. Поделись со своими ребятами.
— Да я купил уже! Вон, смотрите сколько, — отказывался Аслан.
— На всех все равно мало. Не гнушайся. Прими и от меня, — положил курево на подножку и торопливо засеменил к другому дому.
— Мама велела передать, — постучала худеньким кулачком простоволосая девчонка, поставив на подножку банку сметаны.
— Спасибо, — еле успел сказать Аслан.
— Прими, детка. — Не успел захлопнуть дверцу водитель и плотная женщина в черном, до бровей, платке, подала сумку, набитую продуктами.
Не понимая, что происходит, Аслан решил отъехать отсюда. Но в кабину заглянул бородатый, улыбчивый человек:
— Куда торопишься, браток? Не спеши! На вот, сала кусочек прихвати. Угости ребят. И от меня…
— Погодите. Что случилось? Почему здесь вы все такие? — не нашел Аслан подходящих слов.
— А мы ж, вся эта улица, да и не только она, многие, бывшие зэки… Освободились и остались здесь. Навсегда. Ехать стало некуда. Теперь тут обосновались, обжились. Но помним, кому обязаны. Зоны до гроба не забудутся. И трасса… Немногих она живьем от себя отпустила. Помним это. И помогаем. Как можем. Тем, кто там. Чтоб больше в живых осталось. Неспроста наша улица и называется Колымской. Чтоб в домах и семьях память не остывала.
Аслан оглядел растерянно кабину, заваленную продуктами. Решил разложить их под сиденья, в кузов. Но в это время подошел Упрямцев.
— Жители улицы тут вот нанесли. Не хотел брать. Так затолкали. И обижались, что отказывался, — оправдывался Аслан. И добавил: — Я и сам папирос купил. Хватило бы нам…
— Взял и ладно. Не разносить же по домам. Я и сам на человечьей доброте выжил. Знаю тебя, с голода умирал бы, но не попросил бы. Кстати, вот это тоже возьми. До кучи. От меня. Но никому не говори. А не возьмешь — обидишь. От чужих, незнакомых взял. Я чем хуже? — подал Аслану сверток.
Водитель покраснел до корней волос. И отстранил грубо, резко:
— Те, кто давали все это, зэками были. Значит, из наших. Свои они мне. Хоть и незнакомые. Вы — совсем другое дело… Не возьму.
Упрямцев, сдвинув брови, сел, захлопнул дверцу:
— Гнушаешься мной? Но ведь среди своих и Чинарь, и Слон, и всякие твари бывают. Кто своих зэков обирает, как бугор. У них тоже родственники… Вон недавно мы одного этапировали, родную дочь изнасиловал. Девчонке десять лет. И таких у нас в зоне целый барак. Выходят на свободу, жалуются, что на Колыме сидели. Но никогда не скажут за что. Может, из таких рук ты взял. И не смог отказаться. Не знаешь, что и тогда, и теперь лишь немногие осуждены незаконно. Большинство — закоренелые уголовники. Их с Колымы вообще отпускать на волю нельзя.
Аслан ничего не сказал, смерил начальника недобрым взглядом.
— Отвез я сегодня еще три дела на пересмотр. Из вашего барака люди. Не знаю, как отнесется комиссия. Но говорят, что нам в помощь юристов пришлют. Чтоб на месте эти вопросы разрешали. Конечно, у них, у москвичей, и прав побольше, и опыта.
Аслан слушал, всматривался в трассу. Свет фар выхватил из тьмы фигуру человека.
Черная телогрейка чуть не до колен, на ногах резиновые сапоги, на голове лопоухая, облезлая ушанка, за плечами — тощий рюкзак.
Увидев машину, не свернул. Спокойно шел навстречу.
— Нашенский, сдается мне, — вырвалось у Аслана.
— Кажется, Синельников. Ну да! Из интеллигентов. Учитель музыки. Срок у него закончился. Я ему еще вчера документы выдал. И деньги получил. Домой поедет, — отозвался Упрямцев.
— Почему его пешком отправили домой? Ведь вон сколько топал по холоду. До Магадана еще километров тридцать идти, — притормозил водитель машину.
Человек перекинул рюкзак на другое плечо. Улыбался каждой морщинкой. С утра, едва позавтракав, вышел из зоны. Вон сколько верст отмахал, а не устал. Не замерз, не проголодался.
— Чего ж до завтра не подождали, машина отвезла бы вас в Магадан. Я же говорил. Разве трудно день подождать? — укорял начальник зоны.
— Вам не понять этого. Дорога в дом — самая короткая, если до нее дожил. А уж добраться — это не проблема. На машине лишь сюда привозят. Обратно — кому как повезет. Но я на казенные услуги не рассчитываю. По горло сыт ими. Забыть бы скорее. Теперь свободен. Сам решаю, как поступать. Прощайте, гражданин начальник! И ты, Аслан! — зашагал человек по дороге, прочь от машины, подальше от зоны, от воспоминаний.
Когда Аслан въезжал во двор зоны, Упрямцев попросил его пригласить к нему Илью Ивановича.
— Завтра он уйдет из зоны? — спросил водитель.
— Не только он. Все шестеро.
— И тоже — пешком?
— Нет, реабилитированные — народ особый. Их в Магадан отвезут на автобусе. Завтра в семь утра приедет за ними. И в аэропорт, с комфортом…
— Вместо извинений и компенсаций? — съязвил Аслан.
— Что делать? Хорошо хоть так. Разве лучше было бы остаться в уголовниках на всю жизнь? Ты спроси самого Илью Ивановича, нужна ли ему реабилитация? И взял бы он за пережитое компенсацию? В последнем я сомневаюсь.
— Она, эта компенсация, тоже разной бывает, — буркнул Аслан. И, отогнав машину, загруженный свертками, сумками, сетками, вошел в барак.
Поискав глазами Илью Ивановича, сказал, чтобы поторопился к начальнику.
— А что ему надо? Сводку о выработке я передал. ЧП — нет. Люди работали, как надо…
— Не за тем. Реабилитировали тебя. Иди за ксивами. Сегодня у тебя последний день… Завтра уедешь от нас навсегда.
— Опять балагуришь? Не стоит, Аслан, таким шутить, — нахмурился человек.
— Да не шучу, не разыгрываю. Иди, ждет. Покуда не ушел. Я еще вчера об этом знал. Не медли.
Илья Иванович, словно потеряв равновесие, пошатнулся. Припал к стене, долго стоял молча, будто раздумывал, верить или нет в услышанное.
— Да ведь плохо ему! Иль ослепли? — сообразил первым Полуторабатька. Он подхватил Илью Ивановича, когда тот стал медленно оседать на пол.
— Воды дайте!
— Врача скорей! — поднялся шум в бараке. Мужики засуетились, засновали вокруг человека.
— А ну, кыш отсель! — цыкнул Кила, и, расстегнув рубаху, послушал сердце Ильи Ивановича.
— Дай мокрое полотенце! Чего столбом стену подпираешь. Чуть не убил мужика. Радость тоже, как костыль, об двух концах. Один помогает, другой — убивает. Надо было осторожно, издалека. С подготовкой. А то — бух, как в лужу! Нет у тебя сердца, чертов сын, — ругался Федор, растирая, разминая грудь Ильи Ивановича.
— Да не думал я, что радость вот так, с катушек свалит. Мне б такое сказали, на ушах бы побежал. Не стал бы долго спрашивать.
— То ты. Молодой еще. Знаешь, за что упекли. А он — нет. Одно дело освободиться. Другое — реабилитироваться. Разница агромадная. Это — как заново на свет, — выговаривал Кила, журя Аслана беззлобно, для порядка.
Когда, Илья Иванович пришел в себя и заторопился, смущаясь за случившееся перед мужиками, к начальнику зоны, работяги накинулись на харчи, привезенные Асланом.
— Стоп, орава! Сегодня особый день! Праздничный ужин будет! Илья уходит отсюда. Проводим по-человечески. Давайте стол накроем к его возвращению. Дождемся. Чего хватаете куски? Потерпите малость. — Кила нарезал сало тонкими ломтиками.
Ему взялись помогать. И вскоре стол преобразился.
Астраханский мужик не вынес вида съестного, — колики начались, — завалился на нары. Лицом в матрац, чтоб запахов не слышать. Не кинуться на еду зверем, растолкав зэков по углам. И есть, есть, есть, пока челюсти, отвыкшие от путёвой жратвы, занемеют от усталости.
Когда он ел с удовольствием в последний раз? Дома. Когда это было? Годы минули.
И вцепился мужик зубами в тюфяк. Вот так бы в колбасу. И кромсать ее, глотать, не жуя, вместе со шкуркой… С детства на жратву жадным был. Потом — рыбачил много. Чтоб и семье досыта хватало.
Как тягостно ожидание ужина у накрытого стола! Полторабатька за живот хватается. Судороги сводят, слюна изо рта, как у голодной собаки бежит. Пузырится в уголках губ наказанием.
Дома, по праздникам, куда как сытнее и богаче стол накрывали. А вот так жрать не хотелось.
Здесь же глаз не оторвать от жирнющей селедки, колбасы. А там еще и сало. Как только выдерживает Кила? Не умер у стола, доставая из банок тушеную курицу, красную икру, капусту. Нет сил смотреть. Лучше выйти из барака. Дождаться Илью Ивановича во дворе. И тогда набить пузо, как тугой мешок. За все время воздержания, на годы вперед. Когда еще такое счастье подвалит?
Курят папиросы, привезенные Асланом, уральские мужики. Основательные, степенные, они тоже с тоской на стол посматривают. Но рассудок оказался сильнее голода, который табачным дымом давят. Ждут…
Сводят судороги желудки бывших фискалов. Пятеро сук сворой крутятся возле стола. На подхватах.
Обломится ли хоть что-нибудь — неведомо им. Может, и вовсе за стол не посадят. Не пожрать, а поглядеть, понюхать не дадут. Возьмут за шиворот и пинком от общества прогонят, чтоб глаза не мозолили напоминанием прежних грехов. Стол прощальный. Все вспомнят. И обиды…
Может и разумнее было бы спрятаться, забиться по углам, подальше от глаз. Да голод прочнее цепи у стола держит. Он сильнее осторожности. Да и мужики — не гонят, может, не вспомнят, может, забудется…
Шестеро желто-зеленых мужиков с Орловщины забились на нары. Говорят шепотом. Знают, им на этом празднике ничего не обломится. Потому что свои передачки умели съедать ночью, из-под тюфяков. Ничего на общий стол не клали. Жалко. Свое пузо ближе. А значит, теперь рассчитывать не на что.
— Пошто сабантуй? — ввалился в барак припозднившийся водитель из Казани.
Узнав, чертом закрутился от радости. Достал кусок сушеного мяса из последней передачки. Обозвал ее бастурмой. И, положив на стол, сказал:
— Это от меня! Примите! Пусть Илья никогда в жизни голода не знает.
Трое грузин, игравших в карты с идейными, узнав о причине торжества, выложили на стол свои запасы из посылок.
По бараку головокружащие запахи пошли.
Когда стол был готов, Кила вызвал Аслана покурить на воздухе.
— Скажи-ка, харчи эти тебе Упрямцев помог купить? Шофер рассказал, что произошло на Колымской улице в Магадане.
— Харчи охрана шмонала?
— Конечно. Все проверили. Упрямцев видел, не остановил. Но и не запретил их провезти в зону. Правда, хотел еще от себя что-то. Я не взял. Его гостинец в горле застрянет.
— Расскажи мужикам в бараке, где продукты взял. А то слышу, иные уже шепчутся, — открыл дверь перед Асланом бригадир.
Когда водитель рассказал, как попали к нему харчи, мужики, что по углам сидели, попритихли. Неловко им за свои разговоры стало.
А седой, громадный как медведь, зэк, прибывший на трассу с Сахалина, признался:
— Я бывал в Магадане. У меня этот срок уже третий. То верно, что с голода в городе не пропадешь. Всюду накормят, обогреют, оденут. Но ни за что не укроют от розыска, не помогут сбежать. Выдадут с потрохами. Засветят тут же. Паскудные в этом отношении люди. Всех по одному случаю меряют. Сколько лет прошло, а не забыли.
— А что случилось? — поднял голову от тюфяка Полторабатька.
— Сбежали двое из зоны, которая в самом Магадане была. Ну и приняли их в одной семье, где мужик когда-то срок отбывал. Приютили. Накормили, одели. Посоветовали переждать с неделю, пока кипеж уляжется и не станут их шмонать по всем чердакам. Хотел их с рыбаками отправить тихонько во Владивосток. Там с пьянчугами смешались бы в порту и ищи ветра в поле. Но эти падлы, на третий день, дочь того мужика изнасиловали и убили. Закопали в подвале, пока хозяева на работе были. Вернулись, а дочки нет. Спрашивают этих, ответили, что не знают. У мужика того собака во дворе жила. На цепи бегала. А тут она воет на весь свет. Ну, мужик подумал, что заболела, раз слезы всю морду залили и пустил псину в дом. Та в подвал и сиганула, царапнула землю, а оттуда — дочкина голова… Паскуды поняли, что крышка им пришла. За ножи и на хозяев… Мол, терять уже нечего. Но мужик — сам тертый. Вывернулся, а тут и собака из погреба выскочила. Скрутили говно это и обоих в милицию сдали. Хозяин там все обсказал. Начистоту. Ничего не утаил. Горькими слезами, громче собаки выл… Расстреляли тех беглецов. А магаданцы с того времени зэков в дома не пускают. И собак на цепи не держат. Они у них после того случая в домах живут. Сторожами. Зэков по запаху за версту чуют. И помогают лягавым сыскать беглых за минуты. Это точно… Сам на себе испытал. Всю задницу мне порвали, заразы. Неделю я ничего не мог: ни сесть, ни лечь, ни к параше приспособиться. С тех пор зарекся через Магадан бежать. Сочувствие люди к нам сохранили. Понимая, что не все же негодяи. Но… Урок помнят.
Мужики, устав кружить вокруг стола, отошли подальше. Кто-то за письмо семье взялся, другие — рисованными картами — в дурака, в рамса режутся. Иные за старые письма взялись, перечитывать. Их в зоне пуще зарплаты, лучше пайки хранят. Впитывают в душу по многу раз истершиеся выцветшие весточки, самые дорогие, самые теплые.
Их наизусть давно помнят. И все ж читают. Когда они писались, зэков помнили, любили и ждали.
Для писавших их зэки — самыми дорогими, любимыми, лучшими во всем свете были. Не все писавшие сегодня живы. Письма остались. Их век оказался длиннее…
— Что-то долго Илья Иванович не возвращается, — оглянулся на стол Полушпалок.
— Быстро только сажают, — отозвался Кила тихо.
Суматоха в бараке постепенно улеглась и томительное ожидание повисло в воздухе.
Иные, не выдержав, захрапели, засопели на нарах, обняв во сне пропахшие потом и сыростью казенные тюфяки.
Во сне к ним пришли добрые видения.
Когда, тихо скрипнув, открылась дверь и в барак вернулся Илья Иванович, далеко не все увидели его.
Лишь тракторист, спавший у двери, за три года не свыкнувшийся с зоной, крикнул спросонок хрипло:
— Марфа, хворья, затвори дверь! Чего растопырилась? Всю спину просквозило…
Мужики расхохотались гулко. А тракторист, сразу проснувшись, улыбался сонно и виновато.
— Давай к столу, именинник наш! — подошел Кила к Илье Ивановичу, сверкавшему улыбкой.
В дрожащих руках, все еще не веря глазам, он держал документы.
Реабилитация… Теперь это — не просто слово и обещание, не ожидание правды, затянувшейся на годы. Теперь это — документ. Запоздалый, но все ж… Ведь до конца срока осталось два месяца. Почти десять лет вычеркнуты из жизни. Их не вернешь.
Сидит человек в голове стола. Еда перед ним, какой годами не видел. А он не ест. В горле пересохло. Хоть матери-старушке не стыдно будет в глаза посмотреть!
Не виноват. Это уже не его слова. На бумаге с печатями написано. А значит, не стоит плакать о прошлом. Вот оно, очищено. И не стыдно будет назвать свое имя. Не запачкано оно. Все подозрения отметены, как гнилая шелуха.
— Ешь, Илья Иванович! Пусть в доме твоем всегда будет тепло. Пусть веселье звенит в стенах дома. Будь счастлив на воле. Пусть свобода станет твоими крыльями! Счастливого пути твоему сердцу! — поднялся грузин Гиви и, поцеловав человека в щеку, уступил место своему земляку Сулико. Тот встал, оглядел работяг и сказал негромко:
— Ко всему, что Гиви пожелал, я присоединяюсь. Но хочу добавить от своего сердца. Мы не зэка провожаем, не обычного человека. Многим он другом был, отцом, старшим братом. Жил, не жалея для нас своего сердца. Завтра ты уходишь, Илья Иванович. Светлый путь под ноги твои! Колымского здоровья — крепкого и большого, как снега! Но пусть над головой твоей всю жизнь светит грузинское солнце. Ты — брат мне. Я отдаю тебе половину того, что иметь буду.
— Я не хочу повторять слова ребят. Не умею так говорить, потому что ты не на языке, ты — в сердце моем остаешься. Навсегда, до гроба, — всхлипнул всухую Кила и, потерев глаза шершавыми кулаками, продолжил: — Я хочу чтоб ты жил долго. А потому прошу — забудь Колыму. Насовсем выкинь ее из памяти. И нас. Как пургу, как черный сон. Иначе — памятью она начнет убивать. А ты стань сильнее Колымы. Ты сумеешь, если захочешь. Ты все можешь. Переживи память свою.
После этого все принялись за еду.
Илья Иванович сидел средь работяг, а сердце и мысли далеко отсюда убежали, опередив его на весь путь домой, через снега и горы, через часы и дни. Туда, где ждала все эти годы старая мать.
Утром, когда работяги проснулись, Ильи Ивановича уже не было в бараке. Старый автобус за час до подъема увез шестерых реабилитированных из зоны, торопливо помчал их в Магадан.
Аслан, проснувшийся раньше других, первым заметил это. Охрана даже постель человека забрала. Чтоб забыли быстрее.
Аслан завел машину. Из памяти не выходила та девушка из Магадана. Сегодня она снилась ему всю ночь.
Вышла из калитки, улыбчивая, в одном платьишке. К Аслану бросилась. Руками шею обвила. Такая хрупкая, нежная, такая родная…
Он взял ее на руки, прижал к сердцу гулкому, кричащему от радости. Но откуда-то выскочил громадный, лохматый пес. Рыжий, злой. Он прогнал девушку в дом и, сбив Аслана с ног, набросился на него, стал больно кусать, рвать одежду, прогонять от дома.
Аслан пытался поймать пса, но тот схватил за руку клыкастой пастью. Аслан так и проснулся с ощущением боли.
Тоска по девушке не давала покоя весь день. Увидеть бы ее хоть раз. Поговорить бы…
И снова вспоминались искристые серые глаза, пушистые, до бровей, ресницы. Маленький чувственный рот, гордый курносый нос и русая тяжелая коса через плечо.
«А может, в окно ее дети смотрели? — кольнуло сомнение. — Нет, она чиста, она никого не любит. Она должна меня полюбить. Вот только бы увидеть, поговорить с нею», — мечтал шофер.
К обеду Аслан был влюблен окончательно. Он потерял голову. Не мог ни о чем думать. Только о незнакомке.
Едва загрузившись щебнем, выезжал на трассу и пел, словно для нее, самые любимые горские песни.
Он сравнивал девушку с розой, расцветшей в колымских снегах, выжившей назло пурге и морозам. С ягодой, которая дарит жизнь и радость. С солнцем, согревающим сердце.
Он пел громко. И впервые трасса казалась ему необыкновенно красивой, ровной и послушной.
Ни разу за весь день нигде не забуксовала машина, словно, заслушавшись, поняла водителя и жила с ним одним сердцем.
Вернувшись вечером в барак, подсел к мужику, знавшему Магадан и магаданцев.
— Расскажи что-нибудь о Колымской улице, — попросил тихо.
— Да зачем она тебе? Прохезался и забудь. Харчей нет. Кончились. А улицу чего вспоминать. От того пузу теплей не станет.
— Обычай их, несмотря на обиду, помогать нам, жалеть и сочувствовать — этого не смогу забыть. Если знаешь, расскажи о магаданцах с Колымской.
— Эту улицу в городе первой застраивать стали. И обживать. Вначале построили дом первому зэку, к которому семья приехала. Баба с двумя девчонками. Совсем небольшими. Ну а зэки многие, в те годы, от вида женского отвыкли. Бабенка у того мужика была незавидной. Худая, страшненькая. Но всем она казалась красавицей. Сколько раз воровали ту бабу — счету нет. Присвоить хотели. Сколько из-за нее было драк, поножовщины, теперь не счесть. Она была мечтой каждого. Сейчас на нее никто и не оглянулся бы, не заметил. Но в те годы сравнений не имелось, — вздохнул человек и продолжил: — Ей песни под окном пели на лютом морозе, ей подарки приносили за один лишь взгляд, ей комплиментами устилали дорогу. И мужик, раньше нещадно колотивший бабу, закрывал ее в доме на десять запоров, чтобы не украли, не увели его сокровище. Не то бить, ругаться, косо глянуть боялся. Шелковым стал, самым обходительным и заботливым. Во всем помогал. Потому что стоило ей моргнуть и все, остался бы в одиночках, бобылем. А выбор у нее был самый большой — весь Магадан… Она целый год считалась несравненной. Но… На другое лето привезли своих баб пятеро зэков. И все увидели, что та, первая, уродина. Новые бабы и впрямь хороши оказались. Сракатые, сисястые. Королевы, одно слово… За ними — еще приехало бабье. Драки из-за баб на всяком углу вспыхивали. Без них такого не было. Спокойно жили. Но без женщины мужику — как земле без воды, — рассмеялся человек и вспомнил: — Первую свадьбу Магадан сыграл, когда к одному из освободившихся вместе с женой сестра приехала. Ее со свадьбы чуть не сперли. Еле отнял жених. Та и написала в свою деревню девкам-перестаркам, чтоб не раздумывая приезжали. Первых троих, едва появились, тут же растащили. Оглядеться не дали. В своем селе они в вековухах остались бы. А тут — дефицит. Эти — подруг повытаскивали. Написали, конечно, правду. Что не просто замуж вышли, а и живут — как сыр в масле катаются. Мужики их с ног до головы в меха и шелка одели. Чтоб на чужих не заглядывались — задаривали. С деревень и потянулись, — вздохнул рассказчик и продолжил: — К кому родственницы, знакомые, односельчане, так-то и прижились тут бабы. Навроде поселенок. Ну, ни одна не жалела, не сетовала, что на Колыму приехала. Заработки здесь — сам-три.
— А как это? — не понял Аслан.
— Сам заработок, потом северный коэффициент столько же, да каждые полгода десятипроцентная надбавка. А значит, через шесть лет — полных три оклада. Да морозные — двадцать процентов, кто снаружи работал. Да пайковые. Вот и набегало. Поначалу баб не пускали на работу. Из страха. Первая на почте появилась. Мужиков оттуда чуть ли не на аркане вытаскивали. Ну а когда девки с деревень приехали — холостяков и не осталось. Все бабы работать начали. Все в городе улеглось. Но… Случается и теперь. Выйдет партия зэков из заключения, осядет в Магадане, а баб для них уже и нет. Даже завалящих. Хотя уже подрастают, входят в возраст девки, что тут, на Колыме, родились. Невесты хоть куда, глаз не оторвешь. Северные, наши красавицы.
— Ты мне о Колымской улице расскажи, — напомнил Аслан.
— Колымка и была первой семейной улицей в Магадане. Ее освободившиеся своими руками отстроили. Дома — один другого красивее. Вдоль улицы ставили. Вместо тротуаров деревянные дощатые мостки, чтоб грязь не месить, выходя из дома, чтоб сосед к соседу босиком мог прибежать. Слышал я, как первые три дома строили и на всех один колодезь был, одна отхожка. Теперь у всех — свое. А тогда торопились. Некогда было. На Колымской и теперь ветераны трассы живут. Они ее от самого Магадана начинали. Первые километры, первые машины по ней пустили, первые мозоли — их…
— И мне та улица больше всех понравилась, — признал Аслан.
— Да там всего-то несколько улиц таких, в Магадане. Колымка — самая длинная. Самая первая, самая старая, самая дорогая. Нет на ней многоэтажек. Зато всякий дом свою историю имеет, родословную. Каждый дом хозяином строился. И на него похожим получался.
— А жителей Колымской знаешь? — перебил Аслан.
— Откуда? Я не строил город. Я трассу прокладывал. О Магадане по рассказам зэков знаю. С кем вместе отбывать довелось. И хотя я слышал о Магадане задолго до прибытия, все же, скажу тебе, не нравится мне он. Не пойму, за что его городом назвали? В российской хорошей деревне и домов и людей больше. А тут — жалкая горсть жизни. Да и та непонятно зачем за колымский берег зацепилась. Словно пургу решила переждать, да примерзла нечаянно.
— Да что ты мелешь про Магадан, не знавши его! С деревней сравнил. Да в Магадане не всяк приживется. Не каждого и он признает. В этом городе и нынче по своим неписаным законам живут. В любой избе обогреют и накормят. А у тебя в деревне — хлев и тот на замке. Здесь бабы не боясь белье во дворах сушат. Знают, никто чужой не снимет его. Если у кого что пропало, вора в сей момент сыщут. И по своим правилам накажут. Хоть и зэки живут, а уголовности в городе нет. Сами выловили и наказали. Сами Магадан от бандитов очистили. Давно по-людски живут. Уж если праздник — весь город веселится. Нараспашку. Не по углам, как у тебя в деревне. Уж если горе — все помогают перенести его, пережить, утешают. Не злобствуют. А главное, нет на земле второго такого Магадана. Нет похожего. Он один, — встрял старик с верхней шконки, свесившись вниз рыжей бороденкой.
— Без Магадана — нельзя. Через него мильёны прошли. Серед их — шибко хороший люд прошел. Память по себе наставил. Дома, дорогу. Мы на готовое попали, — подал голос тракторист.
Аслан теперь каждый день ждал, когда начальник предложит ему поехать в Магадан.
Уж тогда Аслан найдет минуту заехать на Колымскую, остановится у знакомой калитки. Посигналит. Может, и выглянет в окно милое лицо. Уж тогда он не растеряется. Обязательно познакомится, объяснится ей.
Но время шло. Начальник зоны словно забыл об Аслане. И даже на трассе, в бригаде, не встречал его водитель.
А на Колыму уже пришла весна. Она подголубила крутобокие сугробы. Снег стал рыхлым, вязким, теплым. Он уже не обжигал ладони.
Возьми его в руку — и потечет меж пальцев светлой слезою капель.
Небо, оторвавшись от гор серым брюхом, стало высоким, синим, улыбчивым. Воздух не обжигал дыхание холодом. И деревья, пережившие зиму, уже не клонили головы под ноги, они подняли макушки к солнцу и, словно встав на цыпочки, тянулись к теплу каждой веткой, как тяжело переболевшие дети, — радуются жизни.
Совсем недавно зачастую невозможно было проехать из-за снежных завалов. Сегодня трасса из-под снега показалась. На обочине цветы появились. Мелкие, первые. Совсем робкие, как первые шаги весны. Голубые, белые, желтые.
Скуден венок колымской весны. И все ж каждый день вплетает в ее косы новый цвет жизни.
Аслан теперь лишь до обеда работал в телогрейке, — в кабине тепло, даже душно к вечеру становится. Приходилось работать в одной рубашке, да и то расстегнув верхние пуговицы.
Не только человек тепло почуял. Снега не выдержали. Растеклись, наполнили до краев ручьи, ставшие реками. Они с грохотом и шипеньем вырывались на трассу, неся из ущелий и распадков груды обломков, корни вывернутых деревьев. Они грозили затопить, смыть, стереть с лица земли трассу. Но… Люди оказались хитрее, предусмотрительнее. И, наткнувшись на водосбросы, успокаивались мутные воды, бежали вдоль трассы по руслу, проложенному человеческими руками.
Трасса к обеду парила, — оттаивая, оживая с каждым днем. Ездить по ней, просыхающей, было куда как легче, чем зимой.
Машина не буксовала, не танцевала на льду, не зарывалась капотом в сугроб.
Аслан, думая о девушке в Магадане, рисовал в своем воображении, как он приведет ее к истокам трассы — проститься с нею, как с прошлым своим.
«Уж мне будет, что рассказать тебе, орлица моя. Нежданная роза, солнце мое. Рассказать, чтоб навсегда забыть. Чтоб только тобою жить и любоваться».
— Аслан, тебе за обедом для бригады велено ехать. Полуторка сломалась, ее сегодня не успеют отремонтировать. Гони в зону. К столовой. Так начальник велел, — передал встречный шофер.
И Аслан, минуя загрузочную площадку, приехал в зону.
Путь к бригаде был хорошо знаком. Всего-то два часа назад подвозил гравий. Но теперь что-то насторожило. Уж слишком сильно шла вода из ущелья Мокрый Хвост. Не одна, целых три реки в одну слились и с воем, с рыком понеслись к трассе, волоча коряги, глыбы, пни, деревья, кустарник.
В том ущелье паводок всегда был запоздалым и самым мощным. Он постоянно пугал людей неожиданным началом. Никогда не приходил он спокойно, без неприятностей. Ему всегда нужна была жертва.
Вот и в прошлом году — словно подкараулил. Самосвал захлестнул талым потоком. Закрутил, понес поток, переворачивая в водосбросе, перемешав с корягами и глыбами. Смял, измочалил, утопил шофера. А через два дня еще одну машину отнял. И жизнь…
Аслан всматривался в потоки воды, растущие с каждой минутой. Серые, грязные, они, будто ругаясь, опережали машину. Готовя испытание водителю там, впереди.
Шофер, стараясь успеть, прибавил скорость. Наверху грохотали баки, миски, ложки. Потише бы… Но тогда можно и вовсе не успеть. Перекроет паводок трассу. И останутся люди без еды.
Аслан знал по себе, что такое остаться без жратвы на трассе. И потому выжимал из машины все возможное.
А вода уже вышла за пределы водосброса. Уже захлестывала трассу, пытаясь размыть насыпанный грунт. Кто кого опередит — лишь Колыма знает.
«Помоги мне выжить и увидеть тебя», — вспоминал Аслан лицо девушки. А вода уже шумела под колесами, превратив трассу в сплошную реку.
Скорость потока и скорость машины. Кто кого опередит? Поворачивать назад поздно. Да и небезопасно. Ехать против течения паводка — это все равно что к смерти в лапы.
Такое было. Выбило лобовое стекло глыбой. От шофера одни лохмотья остались. Убежать хотел, вернуться в зону. А судьба нагнала.
Шуршат воды потока по трассе. Не сбиться бы, не запороться бы в водосбросе. Тогда и вовсе хана…
Аслан вцепился в баранку. Лоб холодел. Чувствовал, как паводок берет машину на хребет и тащит ее. Она становится неуправляемой, непослушной.
Шофер с трудом выворачивал машину на предполагаемую середину трассы.
Поток шутя развернул самосвал поперек дороги, подбросив под колеса рогатую, похожую на громадного медведя корягу.
Вода уже била в подножку. Аслан оглянулся назад. Вода…
Прорвало Мокрый Хвост. Видно, неделю копились воды. Теперь вот вышли из ущелья наружу Опередили, обогнали машину.
До гор метров двести. Но как их одолеть, если всякий метр — испытание!
Аслан сбавил скорость, — коряга легла на пути. Как объехать ее, если трассу не видно? Разве по вешкам сориентироваться попробовать.
Осторожно нащупывая покрытие, объехал. Но вдруг гулкий удар снизу услышал. Пенек подбросило потоком.
— Тьфу ты, черт, раму погнул, — выругался Аслан. И снова сел за баранку. А машина глохла, капризничала, как норовистая кобыла упрямилась.
Сколько он ехал? Такое не минутами и не часами измеряется.
Сколько раз паводок разворачивал самосвал, грозя сбросить его с трассы. Сколько глыб и коряг подсунул под колеса. Сколько страшных минут пережил, когда паводок поднимал машину на плечи и начинал крутить ее, и тогда шофер цеплял машину тросом к самой рогатой и тяжелой коряге. Малая, но необходимая хитрость. Иначе не выжить.
Вымокший, грязный, весь в ссадинах и царапинах, он был уже в десятке метров от горы, когда силы вконец оставили, а паводок все рос…
Человека охватило равнодушие. Он устал бороться. Да и для чего? Какая разница, сколько ему еще прожить? Чем меньше, тем лучше. Меньше мук и горя. Надоело отвоевывать у смерти каждый миг.
Аслан устал до тошноты, до изнеможения. И вдруг, глянув вперед, отчетливо увидел на горе ее — ту, магаданскую девушку. Она звала его, улыбаясь, махала рукой, указывая, где проехать.
Водитель тут же включил газ. Выскочил из воды на трассу, убегающую вверх. Вылетел из машины в один прыжок, как лев. Где усталость и апатия, где равнодушие? Ноги сами несли к уступу. Вот тут стояла она. Он отчетливо видел девушку своими глазами. Она указала ему дорогу, она звала. И ее нет!
Но ведь не померещилась же она ему. Не спал. Он осмотрел уступ. Обшарил его. Гладил ладонями шершавый выступ.
Нет ни малейшего следа. Ни теплинки ее присутствия. Да и как, зачем она могла объявиться тут, в самом сердце Колымской трассы.
А может, для того, чтобы выручить его из неминучей беды, от погибели вывести? Ведь только отсюда отчетливо виден подъезд к скале. С машины его не угадать, не почувствовать. В этом он убедился сам. Значит, она любит его, думает о нем, мысленно с ним. И не приснилась, не привиделась.
К вечеру, когда водитель возвращался в зону в колонне самосвалов, паводок заметно ослабел. И машины без труда миновали еще недавно опасный участок дороги.
В память о себе паводок оставил на трассе завалы коряг, большие горные глыбы. Шоферы объезжали препятствия, оставляя их расчистку трактористу. И лишь в двух местах растащили коряги, освободив проезд.
Шоферы знали, поняли, как пришлось здесь Аслану. Ведь он последним проехал здесь. И жив! Выпустил его паводок. Первого. Единственного за все годы существования трассы.
Ведь именно этого места каждую весну панически боялись все водители. Здесь каждый год кто-то погибал. Невзначай. А потому успевшего уйти от паводка считали счастливым.
— Теперь ты сто лет проживешь! Раз в распутье тут проехал, сам черт тебе не страшен. Считай, что жизнь свою ты у него отыграл в очко! — смеялись в бараке зэки.
Весны Колымы, как девки-перестарки, как глупая любовь в старости, приходили сюда лишь в конце мая. И тогда за неделю невозможно было узнать суровую северную землю, где всякая кочка, каждый распадок, спешили прикрыть свою наготу зеленым нарядом.
Короткими становились сумерки, в три часа ночи полной тьмы не наступало. Солнце, словно наверстывая упущенное за зиму, теперь светило целыми днями.
Весна… Ожили зэки в зоне. Они уже не ползали сонными мухами по баракам. Муравьями ожившими сновали. Работали веселее, меньше уставали. Охотнее смотрели фильмы про любовь. Случалось, иные — по нескольку раз смотрели.
Весна… Она бродила в жилах, будила кровь, интерес к жизни. И не беда, что по ночам случались заморозки и холодные, нудные дожди заливали зону.
Люди знали, это пройдет.
— Господи! Когда закончится этот срок! Как хочется домой, — стонал астраханский рыбак.
— Да что ты канючишь? У тебя осталось-то: зима — лето, зима — лето, зима — лето, год долой, десять троиц — марш домой, — успокаивал его Кила, понимая, что сочувствием тут не помочь.
«Надо забыться, приказать себе, убедить, что все кончается. Меньше вспоминать. Память хороша, когда лечит, а если убивает — лучше не вспоминать. Надо пережить эту память, задавить на время и не давать ей волю. Иначе свихнуться можно», — приказывал себе Аслан, которому в последнее время стал часто слышаться голос бабки.
Она окликала его в пути, перекрывая голос машины. Она звала его в бараке, она пела и плакала так явно и знакомо, что порою казалось: стоит протянуть руку и прикоснешься к худенькому дрожащему от усталости плечу, к сухой костлявой руке.
Нет, она появлялась помимо воли. Внезапно. Как эхо памяти. С чего? Да разве его спросишь?
Нет, бабка ни разу не навестила Аслана. Неграмотная, пугливая, она никогда не выезжала из своего села, не была в городе и ни за что не сумела бы купить себе билет на самолет, а тем более — сесть в него и подняться в небо, которое считала и почитала домом Божьим.
Куда ей в Магадан? Она вряд ли допускала такую мысль. И скорее умерла бы с тоски по Аслану в маленьком доме, чем решилась бы навестить, повидать его.
Аслан знал, что и пожелай бабка, никогда не наскребет денег на дорогу. А те, которые он ей высылал, складывала на книжку. Всего-то и позволила себе купить корову, да и то — внук сам настоял. Но ни одна корова не дает столько, чтобы до самой Колымы долететь.
Аслан все знал. Помнил, что самым трудным будет ожидание, когда до освобождения останутся последние два-три месяца.
Что и говорить, запали ему в душу слова Килы о том, что за спасение жизни начальника зоны могли его выпустить из зоны досрочно. Но могли — не обязаны. И надежды Аслана не оправдались.
Поначалу человек утешал себя тем, что документы в один день не оформляются. Вон документы и представление на Илью Ивановича два месяца рассматривала комиссия… Но прошли и два, и четыре месяца, а об освобождении Аслана никто и словом не обмолвился. И потерял человек надежду на возвращение домой пораньше. А вместе с тем и веру в нового начальника зоны.
Угасла мечта, изгоняемая Асланом из сердца. Нет, не зря бабка называла его невезучим, несчастливым.
А ведь ему и впрямь с самого детства не везло. Как рассказала бабка, отец Аслана — мастеровой человек был. Мог сапоги сшить — на загляденье, умел кувшины лепить расписные — с цветами и жар-птицами, мог коня подковать — самого норовистого. И саклю построить на диво всем. Да и собою был приметным. Рослый, плечистый — крупный. Не в семейную породу. Собой красивый. Все знал. Может, оттого, что сердце было не по-горски мягкое, люди любили его. И жену он себе выбрал под стать. Рукодельницу.
Построили они себе дом в Нальчике. Хотя просила их бабка не уезжать из села. Не покидать ее, старую. Но не послушали молодые. Десять лет прожили в городе. А в одну из ночей постучал в дверь человек. Предупредил, что если до утра они в доме останутся — арестуют их…
Аслан ничего этого не знал. Проснулся утром. Рядом — дальняя родственница. Она и увезла Аслана к бабке в деревню. Расти и мужать.
С тех пор прошли годы, от родителей ни единой весточки не было.
Бабка по неграмотности, Аслан по малолетству — не знали, куда обратиться, где искать родителей. А они — как в воду канули…
Исчез с ними и старший брат Аслана — Хасан.
Годы стерли из памяти многое. Мальчишкой помнил большие сильные руки отца, раскатистый, как гром, смех. Он подкидывал сына к самому потолку сакли. И Аслан, боясь упасть, хватал отца за жесткие черные кудри.
Аслан долго плакал, ждал отца. Ведь бабка говорила, что он приведет ему красивого белого коня и подарит настоящий горский кинжал. Что именно за этим уехал он с матерью в большой город. И мальчишка ждал обещанного подарка много лет. Он жил этой доброй сказкой все детство. С нею засыпал и просыпался. Пересказывал сам себе ее много раз.
Сколько коней видел! Но среди них не было его коня. Верно, уж очень дорого заплатил за него отец…
От матери в памяти осталось совсем немного. Теплые ласковые руки и песни. Слов не помнил. Лишь мелодии. Но и они забылись со временем, как детский сон.
Ни о жизни, ни о смерти близких не знал человек. И спросить боялся, даже когда подрос. Да и у кого о чем узнаешь… Когда он спрашивал о родителях, поначалу люди прикладывали палец к губам и отворачивались, уходили.
Бабка… Она ночи на коленях простаивала. Молилась. Просила сохранить и сберечь. Но кого? Наверное, всех сразу.
Аслан утешал себя теперь лишь тем, что каждый день, прожитый в зоне, приближает его к свободе. Считать оставшееся время до нее не решался. Боялся загадывать. Чтоб не подслушал злой рок, не испортил бы чего, не сломал судьбу вконец.
Девушку из Магадана он не забывал ни на день. Но уже не горел от воспоминаний. Положился на судьбу во всем.
Перестал искать глазами начальника зоны, который уж если не освободит досрочно, то хоть в Магадан предложит съездить.
Но Упрямцев не замечал ожидающих глаз человека. А через пару месяцев уехал в отпуск на юг, к теплому морю. Уехал, как говорили зэки, надолго.
Теперь уже и ожидать стало нечего. Лишь первую неделю переживал Аслан. Но потом приказал себе, урезонил сердце. И теперь не ждал поблажек от судьбы.
Не тревожить память, не будить ее. Забыться. Ведь все проходит, все кончается, ничто не вечно.
Вон — Илья Иванович. Не ждал. Не мечтал. Наверное, за это судьба его наградила, сжалилась.
Но почему так запоздало? Когда до конца срока осталось совеем немного.
Кому она нужна, такая реабилитация? Но вот странно все же, что сам человек, не столько свободе обрадовался, сколько реабилитации.
Имя очистили? А разве было оно замарано, если знаешь, что не виноват? Перед другими очистили? Но ведь эти, другие, упекли в зону. Извинились за ошибку, признали ее. Да разве от того бывает легче?
Аслан вспоминал, как воспринял реабилитацию Илья Иванович.
Сказал, что даже мертвых обязаны реабилитировать. Уж этим-то зачем такое? Но… Видно всякому живому, помимо жизни, дорого имя свое среди живых. Оно должно пережить ошибки и беды. Оно должно остаться чистым…
Вел самосвал водитель. Новый участок дороги дали, бригаде. Чтоб из нее, пока что проведенной на картах пунктиром, трассу сделали. Не на сотню, на тыщу с гаком колымских километров. Если их помножить на дожди и ветры, снега и морозы, вокруг земли не один виток получится.
Сколько жизней отдали зэки за каждую версту, сколько колючей проволоки ушло на «запретки»! Сколько мук и лишений перенесено? Сколько безымянных могил за зоной осталось! Кто из них будет реабилитирован? Кто останется безвестным? Да и кто вспомнит их, если так долго и сегодня идет реабилитация.
Вон она пришла к двоим «жирным». Невиновными, оговоренными оказались. Один, молодой еще, замертво упал, услышав. Радость убила. А пожилой, которого еще зона помнила, полгода не дожил. Даже могилу его родственникам не сумели показать. Забыли. Потеряли за ненадобностью, вычеркнули из памяти.
«Вот странно, как же выживают люди, попадая под «запретку» во второй, в третий раз? Тут один срок не знаешь, когда закончится. Не наказанием, горем считаешь. А те — ничего. Говорят, что привыкли. И даже смеются. Мол, человек такое создание, ко всему приспосабливается. Захочет выжить, все перенесет. А время лечит. Но разве можно заглушить тоску по дому и свободе? Разве можно их забыть? Нет, пусть бы вдвое меньше жить привелось, но только не знать, не видеть Колымы», — думал Аслан, въезжая за «железный занавес», как назвали ворота зэки зоны.
Охрана привычно осмотрела машину, обшмонала водителя.
Знает, ничего не может привезти водитель с трассы. Ничего на ней запретного не поднимешь. Но правила — закон. Не поартачишься.
И, кивнув шоферу на гараж, впускают машину во двор, подняв перед нею облезлую руку шлагбаума.
Аслан и сегодня лег спать в промокшем насквозь белье. Да и где его высушить, если промозглые дожди расквасили всю зону и в бараке через дырявую крышу журчит вода струями.
На холодные нары, шконки, на бетонный проход, на пустой стол, на головы зэков льет Колыма стылые слезы. Словно вместе с людьми оплакивает невысказанное, застрявшее комком в горле горе.
Забились люди по углам. Как тараканы в щели.
Кто-то письмо домой строчит, другой рубаху штопает.
Иные постели в порядок приводят, бреются зачем-то. А тот хмырь лежит, одеялом с головой укрылся. Спящим прикинулся. Спиной ко всем повернулся. А сам из-под подушки присланную из дома посылку теребит. Чтоб ни с кем не делиться. Чтоб никто не увидел. Одно выдает — чавкает так, что за бараком слышно. Зато спрятался.
Смешной мужик. Который год в зоне, а все в одиночку. Никто с ним не общается. Ни с кем не разговаривает. Даже имени его никто не знает. А случится, помрет — не будут знать, кого похоронили.
Кто он и откуда, за что сюда попал — ни словом не обмолвился. Впрочем, у каждого здесь свои странности, свои причуды. Одинаковых нет. Есть похожие. Но и это до поры, до случая.
Спят работяги в бараке, свернувшись в калачики, — так теплее. Иные на спине, руки на груди сложив, ровно покойники. С той лишь разницей, что мертвые не храпят. И им напоследок чистое белье надевают, если на счету копейки водятся. А еще — покойным не надо подскакивать в шесть утра. Их время кончилось..
Спят зэки. Стонут, бормочут, кричат и плачут во сне.
Одни подскакивают среди ночи дурное привиделось. Да что может присниться хуже Колымы? Она — въявь. И ничего, свыклись. Валятся на шконки подкошенно. Тут же засыпают.
Но все ли спят?
Прислушивается Колыма. Вон вздыхает новичок, в темноте углом подушки глаза вытирает. Никто не видит, значит, не стыдно. Да и как не плакать человеку на Колыме?
