Назад: Нетесова Эльмира Колымский призрак

Глава 1

Когда Верховный суд автономной республики приговорил его к исключительной мере наказания, местная газета вскоре сообщила, что приговор приведен в исполнение.

Никто не вспомнил его добрым словом. И только старая бабка в глухом селе залилась горькими слезами, услышав от соседей черную весть.

Встав на колени, единственная во всем свете, молила Бога о снисхождении к внуку, просила пощадить его. Как о живом просила…

А тут вождь умер. Амнистия. И заменили Аслану «вышку» долгими годами заключения, отправив его на «дальняк». На самую что ни на есть Колыму.

В холодном товарном вагоне он вжимался в нары. Сворачивался в ком, чтоб не замерзнуть заживо. А поезд, пыхтя и дергаясь судорожно, тащил его через леса и горы все дальше от дома.

Что лучше: мгновенная смерть или долгий срок неволи? Повезло ль ему, как считали зэки? Во всяком случае, чья-то смерть сохранила жизнь. Быть может, на время сделала оттяжку, приготовив его в жертву новым испытаниям…

О Колыме доводилось слышать немало от бывалых людей. Тех, кто работал там вольно. А вот зэки, даже закоренелые ворюги, у кого за плечами было по нескольку судимостей, чем ближе к Колыме, тем угрюмее, неразговорчивей становились.

— Колыма? Ее вынести, значит, десяток смертей пережить. Нет там места живой душе. Это — погост, большой и холодный. Там сама смерть лишь по бухой живет. А едва отрезвеет, в теплые места смывается. Там даже она околеть может, — говорил Аслану старый зэк, вжимаясь в его спину впалой, отмороженной на Колыме грудью.

«Чудак, что такое Колыма в сравнении с расстрелом? Ничто!» — думал Аслан, вспоминая жуткие ночи в камере смертников. Ни на минуту не уснув, измерил он ее шагами вдоль и поперек тысячи раз, ожидая, что вот-вот за ним придут, чтобы увести на казнь…

Когда на шестой день свалился на полу от усталости, уснул мертвецки. Сколько спал — не знал. Проснулся от того, что кто-то назвал его фамилию и приказал встать.

Аслан мысленно простился с жизнью. Шагнул к двери. Вошедший зачитал приказ об изменении меры наказания. Аслан, уже не раз простившийся с жизнью, не поверил в услышанное, — принял за хороший сон. Потому рухнул на пол. Наяву ощутив боль, проснулся вконец. Значит, не приснилось.

— Радуешься? Я тебя еще больше обрадую. На Колыму тебя отправляем. Чтоб мозги проветрил, — проскрипел человек и вскоре ушел из камеры.

— В расход повели, — услышал Аслан голоса зэков, увидевших, как его, уже переодетого, вывели из камеры смертников.

— Господи, прости его, — попросил чей-то голос за спиной.

Аслан не оглянулся.

Пусть Колыма. Ну и что? Зато жив, думалось ему. В душе всё пело. И Аслан торопливо влез в ЗАК, увозивший зэков на железную дорогу.

На одной из станций передал письмишко для бабки в деревню, чтоб знала, что жив ее молитвами.

Та глазам не верила. Не сама, соседка прочла. Неграмотной была старушка. На радости, что жив внук, домой — как на крыльях полетела. Не расстреляли. Услышал Бог. Значит, и ей помирать нельзя. Дождаться надо. Это ничего, что срок большой дали. Вон и сам Аслан пишет про зачеты. Обещает работать хорошо, чтоб скорей выйти и увидеться с нею. Просит беречь здоровье. Ну как тут не послушаться, коль о добром говорит!

И молилась старушка каждый день. Просила Господа сохранить внука.

Аслан в пути прислушивался к разговорам людей. С ними ему предстояло жить бок о бок долгие годы.

— У меня кент на Колыме пахал. Трассу строил. Будь она проклята, — заледенел взгляд вора. Блеклое лицо его вовсе потускнело, собралось в морщинистую фигу.

— А у меня батя на Колыме остался, — выдохнул мужик-белорус, попавший сюда за кражу двух мешков муки со склада.

— Его за что на Колыму упекли? — поинтересовался молчаливый украинец Павло.

— Та ни за что. Председателю сельсовета морду побил и говном назвал. Оказалось, что если б дома, то ничего бы не было, а коль на работе, то не председателя, а власть оскорбил.

— Едрёна вошь! А какая разница? Если он говно, так он везде такой, хоть дома, хоть на работе, — рассмеялись мужики.

— Я тоже так думал, да только теперь и сам па Колыму загремел…

Аслан поежился. Вспомнил свое. Тот день он не мог восстановить в памяти целиком. Но киоск с разбитыми стеклами стоял перед глазами. Из подсобки он взял лишь пару ящиков водки. На свадьбу друга. Продавец закрыла киоск рано. Хотел утром ей деньги отдать. Но уже ночью за ним пришли. Двое милиционеров. Он их не хотел впускать. Те грозиться стали. Открыл. Сгрёб. Бог силой не обделил. Одного — ударом в челюсть с ног сшиб. Второго — к косяку двери головой припечатал. Обмякшее тело выволок и на землю бросил. Вернувшись в дом, забылся в тяжком, с похмелья, сне.

А едва рассвет заглянул в окна, милицейский наряд нагрянул. Аслана скрутили, связали, увезли. Только на допросах в мрачной тюремной камере узнал, что у одного милиционера сломана челюсть и сотрясение мозга, а у другого — раздроблена височная кость. Умер бедолага, не приходя в сознание…

Аслан смотрел сквозь решетчатое окно. Вон береза у насыпи стынет, раскинув руки, словно всех разом оплакивает, за родню и друзей. Да и есть с чего. Кто миновал места эти, тот потерял удачу. Связавшийся с Севером приобретает многое, отдавая за все в уплату единственное, что нельзя ни купить, ни отнять, ни одолжить — здоровье.

Мужики облепили печурку, как тараканы хлебную корку. Курят, говорят. У Аслана от этих разговоров сердце леденеет.

— А ты бывал на Колыме? — спросил кто-то желтого, как лимон, старика с впалыми щеками.

Тот, закашлявшись, приложил платок к губам. Согнулся, будто сломался в поясе. Откашлявшись, ответил глухо:

— А где ж я чахотку получил? Она, треклятая, наградила…

Аслан завернулся в пиджак. Не надо слушать. У всякого своя судьба. Зачем заранее переживать? И этот, хоть и чахоточный, а жив: сумел еще раз загреметь. Кто ж из них скажет, что правильно его осудили? Никто не признается. Все чистенькие. Оно и по рожам видно — ангелы из-под моста. Встреться ночью с любым, не то что из карманов мелочь, из родной шкуры вытряхнут и скажут, что таким родился.

— Эй, пацан, смотайся на станцию за кипятком, — сунул охранник котелок в руки.

Аслан принес два котелка. Один мужикам отдал, второй — охране. Воры попросили на следующей станции вместе с кипятком прихватить из киоска пяток пачек чая.

Не знал для чего. Принес. И воры с того дня зауважали парня.

Уже в зоне взяли они его в свой барак, определили парню воровской кусок.

Как и все зэки, кроме воров в законе, Аслан каждый день выходил на работу. Да и попробуй не пойди. Бугор — прыщавый мордастый зэк по кличке Слон, умел любого заставить вкалывать. И Аслана, как прочих, вывозили каждое утро на трассу.

Корчевка пней была самым нелегким делом. Многие здесь сорвались, сломали спины, получили растяжение вен, искривление суставов.

За день от кирки и лома вспухали ладони подушками. Кожа с них слезала заживо, вместе с мозолями.

А тут еще комарье, гнус. Облепят тучами. Стонут, гудят в самые уши. Лезут в глаза. Пьют кровь из мужиков не спросясь. От них даже отмахнуться некогда.

Едва раскорчевали участок, начинали носить лаги под щебенку. Устилали ими будущую дорогу надежно, крепко. Сверху щебнем засыпали. Трамбовали его, выравнивали, чтоб не было провалов, промоин.

За месяц бригада, в какой работал Аслан, проложила пять километров трассы.

От пота рубаха на спине торчала коробом, лопалась по всем швам. Брюки липли к ногам. А ноги от постоянной сырости неумолимо ломило, выкручивало по ночам. Да так, что от этой боли, несмотря на жуткую усталость, просыпался человек.

— То ли еще будет! Сейчас работать легко. А вот когда зима настанет, занесет все снегом метра на три, скует морозцем, градусов за сорок, вот тогда попробуй достань каждый пенек, выдерни его, гада, из земли. Всю требуху вывернешь. Ничему не будешь рад, — утешал зэков бригадир по кличке Кила.

— Я на этой Колыме уже шестой год пашу. Каждый метр ее — как маму родную… Знаю, где началась она. А вот где кончится — одному Богу ведомо. Говорят, что без нее нельзя Колыме. К самому океану она пройдет, чтоб по ней грузы в Магадан возили в любое время года. Это, конечно, хорошо. Да только цена у этой трассы больно большая — жизни человеческие, — вздыхал бригадир. — Вот и мне от нее память осталась до гроба. Килу я на ней заработал. От нее, как от памяти, век не отделаешься, — грустил Кила.

Аслан работал не сачкуя. И бригадир уважал его за это. Но в бараке, уже в первую получку, случилось непредвиденное.

Аслан хотел отослать весь заработок бабке. Пусть купит старая, корову, давно мечтала о ней. Но подошел бугор. Потребовал долю. Аслан не понял. Вор объяснил кулаком в ухо. Аслан устоял. При своем двухметровом росте, он был тугим комком мышц… Рассвирепев, как это нередко бывает с наделенными недюжинной силой людьми, приподнял вора в законе одной рукой, второй — скрутил из него баранку. И так отделал Слона, что весь барак удивился. Бугор на ноги две недели встать не мог. А фартовые загоношились. Искали случай свести счеты. Аслан это понял. Конечно, мог бы уйти к работягам, к своей бригаде, но упрямство не пустило. Ведь в своем городе он слыл самым задиристым, отчаянным драчуном.

Ночами, когда в бараке затихали голоса, Аслан спал вполглаза. Знал, Слон не упустит возможности отомстить за свой позор.

В тот месяц Аслан все же выслал бабке зарплату. Всю, до копейки. А узнавший о том Кила посоветовал:

— Ты еще молодой. На Колыме не обкатан. Она свое с тебя еще снимет. Мой совет тебе — купи к зиме теплых тряпок. Иначе сгинешь ни за понюшку табака. И врагами не обзаводись. Со всеми ладить старайся. Помни, тут Колыма. Не знаешь, где подножку поставит.

В правоте его слов Аслан убедился скоро.

В короткий перерыв, вместе с другими зэками, не удержался и вылез на болото собирать спелую морошку. Горстями ее ел. А к вечеру скрутило живот, будто жгутом. До холодного пота рвало. В глазах искры замельтешили.

Хороша, прохладна ароматная морошка. Да нельзя после нее сырую воду пить. Забурлила в животе пивным баком. Тухлой отрыжкой извела. К концу работы загнала в кусты надолго. А потом и вовсе с ног свалила.

Еле отыскал Аслана бригадир. Уже в бараке, на шконке, небо и вовсе с овчинку показалось. Расходившаяся требуха мутила разум.

Лишь к ночи, сжалившись, кто-то из воров дал Аслану пару глотков чифира. В другой раз от такого пойла кишками изблевался бы, а тут — заткнуло. Утихла боль. И уснул парень блаженным сном.

Чифир ему в должок записали. К концу месяца и за курево стребовали. С одним Слоном можно справиться. Но против целого барака — не выстоять. Вместе с процентами пришлось половину зарплаты отдать. Обидно. Решил больше ни за чем не обращаться.

Случалось, портянки промокали насквозь. Не высыхали к утру. Мокрые надевал. Молча.

Разлетелись в клочья брюки. Зашивал. Стирал. Без мыла — песком. Взаймы не просил. Воры все видели, понимали. Прижимистый парень. Но и не таких Колыма ломала. Ждали свой час.

А тут, как назло, бригадир заболел. Попросил Аслана заменить его на время. Тот, не подумав, согласился.

В бригаде восемнадцать мужиков. Все старше его возрастом. У иных эта судимость была не первой. Работая рядом, Аслан не обращал на них внимания. Теперь, когда довелось работать вместе, понял, что взялся не за свое. Трудно было ему заставить мужиков делать то, что нужно. Они работали вразвалку, часто перекуривали, разговаривали. Аслан долго молчал. Не признавался бригадиру. Но однажды норов дал осечку. Сорвался. И если бы не охрана, наломал бы дров…

И… диво, в бригаде всех — как подменили. Считаться стали. На работе не протряхивались, бегом бегали. Старались не отстать от Аслана. Отдыхали лишь, когда он уставал. И тогда садились мужики на лаги, дрожащими от усталости пальцами скручивали самокрутки. И усевшись рядом с Асланом, думали, говорили, каждый о своем.

Аслан смотрел на марь, по какой прокладывал трассу.

Серая, как сирота в лохмотьях, она была слегка прикрыта низкими деревцами, похожими на убогих нищих, да кустами, из-под которых то и дело выскакивали зайцы, лисы, облезлые песцы. Несколько раз он видел оленей. Но издалека. И завидовал им. Пусть и скудная здесь земля, а все ж на воле живут. И никакой бугор на них пасть не раскроет, не заорет, как это случается у людей:

— Чего расселся, падла? Хватит муди сушить! Давай паши!

Аслану вспоминалась своя родина, своя земля, ее леса и горы. Голубые ели — пушистые красавицы, словно в синей дымке векуют свое. Они — не то что колымские рахитики, никому в пояс не кланяются. Само небо макушками поддерживают. От того, видно, и сами голубыми стали.

Вспоминал и каштаны в цвету. Медовый запах их кружил голову парня. Эти деревья давали много тени в жару.

Тепло… Как не хватало его здесь. Да и откуда ему взяться на Колыме, если с полуметра земля здесь не прогревалась. И вечная мерзлота ломала лопаты, гнула ломы.

«По своей воле ни один путевый зверь, не говоря о человеке, не смог бы жить на Колыме», — думалось Аслану. Вольные приезжали сюда из-за заработков. Это он знал.

— У нас скоро хлеб убирать начнут. Работы невпроворот. Всякая пара рук нужна. А я тут парюсь, — долетели до слуха Аслана сетования одного из мужиков.

— А ты за что здесь? — спросил его.

— За недогляд. В телятнике работал. И не знаю с чего, в один день треть откормочной группы потерял. Пришили мне вредительство…

— Сколько ж лет дали?

— Сначала четвертной. После амнистии до червонца скостили. Да сколько не бейся, три зимы еще здесь кантоваться. А их переживи, — вздыхал мужик.

— Твои хозяйство имеют. Дом свой. А мы после войны еще не успели отстроиться. Все материалы собирал. Доску к доске. Пока вернусь, все сгниет. Сколько трудов даром положил, — сетовал другой.

— Моли Бога, чтоб живым вернуться, чтоб тебя дождались, чтоб было куда голову приткнуть. Чего уж там доски! Не о том печалишься. Главное, чтоб все живы встретились, — вставил свое слово самый старший в бригаде.

Аслан, глядя на них, вспоминал односельчан своей бабки, живущих в заоблачном горном селении.

Вот и они в постоянных заботах о хлебе и детях живут. Старые, как горы. Седые, как снег. Они никогда не жаловались на свою долю.

Спроси, как живется человеку? И если здоровы дети и внуки, улыбнется старик из-под порыжелой папахи, брызнет радостью улыбка. Все хорошо. Пусть только будет здоровье!

Пока стоят горы, пока поют звонкие песни горные реки, пока парят орлы над горами, пока слышен цокот конских копыт и звонкий чистый смех детей, горцы считают себя счастливыми.

Аслан только здесь, на Колыме, понял, как любил он свой край.

— Чего загрустил, бригадир? — вмешался кто-то. И трудно встав, повел Аслан бригаду на работу.

По осени марь развезло от дождей. Зыбкая и без того, теперь она стала вовсе непроходимой. В ней появились зеленые болотистые окна, из которых, если ступить, не выбраться ни за что.

Кочки были сплошь увешаны клюквой, брусникой, как прыщами на больном теле. Но собирать ягоды никто не рисковал. Знали, стоит наступить, и под весом человечьего тела ухнет кочка, обдаст грязью с ног до головы. Черная, вонючая, словно из пасти дьявола или бугра, она почти не отмывалась.

Хорошо если успеешь выдернуть ногу, позвать на помощь. А нет — провалишься по пояс в ледяную жижу, стиснет в кольцо вонючее болотце. Не выбраться. Зацепиться не за что, не на что опереться. Марь — это видимость земли. А потому ничто полноценное не приживается в ней.

Здесь нет тропинок. Нет дорог. Лишь трасса, проложенная упрямством, сцементированная мозолями и потом, вгрызалась в марь, переходящую в тундру.

Как занудливы и холодны дожди на Колыме! Казалось, небо в наказанье людям просеивало всю колымскую воду через сито.

Люди не успевали обсыхать, отогреваться у маленьких костерков. А дожди шли бесконечно.

От скудной баланды и непосильной работы люди болели. Аслан пока держался за счет молодости. Но потерял почти половину прежнего веса. Иногда даже он задумывался, а сможет ли живым вернуться домой?

Люди здесь работали всякие. Не каждый из них доживал до свободы. Об этом много говорилось в бригаде, да и в бараке, где постепенно привыкли к Аслану, а потом и признали его. Многие. Не все…

Он начал понимать, что на Колыме, как и в обычной жизни, выживает тот, кто умеет постоять за себя. Чуть дал слабину — считай, пропал. А потому расслабляться нельзя было ни на минуту.

Аслан, приходя с ужина, тут же ложился спать. Не искал ни с кем ни общения, ни дружбы.

Самым мучительным для него было чувство постоянного голода, от которого не только в животе гудело, — звенело в висках.

Да и как тут не думать о еде, если Аслану, при его двухметровом росте и пятьдесят шестом размере в плечах, выдавалась такая же пайка, что и тщедушным мужикам. Но даже они не наедались.

Голод доводил до отупления. Вначале Аслан пытался забыться во сне. Но вскоре сновидения стали сущим наказанием.

Аслану виделось, что сидит он у бабки за столом. Та ставит перед ним цыпленка, зажаренного в сметане, казан тушеной картошки с мясом, свежий сыр, спелые, в утренней росе, помидоры, горячий хлеб.

Аслан тянулся ко всему трясущимися руками. В горле ком колом вставал. Такое изобилие! Даже слезы душат. Неужели все это ему можно есть? Одному! Да ведь сытость, оказывается, большое счастье. Когда ее долго нет…

Аслан взял помидор, и только хотел откусить мясистую красную щеку, как бабка, повернувшись к нему, сказала голосом бугра барака:

— Жрать жри, да не забывай, что в должок хаваешь. Под проценты…

И Аслан сразу просыпался.

Милая бабка, по обычаю горцев, Аслан с детства звал тебя матерью, если б знала ты, сколько слез спрятал в подушке внук после таких снов. Знай ты об этом, босиком, через снега и горы прибежала бы к нему.

Не мяса, не цыпленка, хотя бы хлеба вдоволь мечтал поесть Аслан.

Запах хлеба преследовал его всюду. В зоне, около хлеборезки, у Аслана сводило скулы. Хотелось ворваться, отнять буханку хлеба, бежать с нею далеко в марь, впиваясь зубами в жесткую, стылую, с овсяной половой корку. Пусть потом догонят, колотят сколько угодно, он успел бы съесть хлеб до последней крохи.

А ведь раньше он никогда не голодал. Не знал, как жесток и страшен голод, как умеет он владеть всеми мыслями, желаниями, умеет унизить человека, втоптать в грязь.

Как трудно было ему подавить в себе желание отнять пайку у слабого, больного. Отворачиваясь, стыдил самого себя, ругал последними словами. Но разум с требухой не ладили. И тогда, схватив тощую пайку, запихивал в рот целиком и, глотая на ходу торопливо, — давясь, икая, — выскакивал из столовой, чтоб не видеть, как размеренно, основательно жуют свой хлеб другие.

Никто из зэков не догадывался о том, как жадно ел Аслан ягоды и сырые грибы. Как наловчился ловить из- под пней куропаток и, наскоро обдергав перья, съедал не потроша. Может, потому его и обошла стороной цинга.

Голод… От него вспухали руки и ноги. От него мутило. Аслан хватал на ходу гроздья рябин, ягоды шиповника, всякую растительность, какая имела мало-мальски съедобный вид.

Лишь к наступлению холодов чувство голода притупилось. Наступила апатия, полное равнодушие к еде.

Желудок уже не воевал с разумом. Он утих, сдался, но исподволь мстил человеку.

Аслана теперь невозможно было узнать. Худой, с потемневшим лицом, впалыми щеками, он с трудом выдергивал ноги из раскисшей мари. Стал молчаливым, мрачным, злым.

Может, голод и сделал его жадным. А потому, когда не нашел под подушкой шарфа и свитера, связанных ему бабкой к зиме, озверел от ярости.

Поставив на уши весь барак, нашел свои вещи под подушкой у бугра. И, дождавшись его возвращения из столовой, не говоря ни слова, хватил обидчика кулаком в челюсть. Тот в долгу не остался. Угодил в висок, вложив в удар всю тяжесть тела.

У Аслана в голове зазвенело. Он, шатаясь, бросился на бугра с диким, нечеловеческим криком. Воры расступились. Никто из них не рисковал поднимать руку на Слона. Тут же зеленый пацан осмелел. «Пусть бугор сам шею обломает», — решили воры не вмешиваться и с нар наблюдали за дракой.

Аслан ударил Слона головой в лицо. Тот ногой в пах вздумал въехать. Аслан увернулся. Бугор упал. Аслан рухнул на него, крутнул его голову на спину. У Слона внутри все заскрипело.

— Э, ты, фрайер, полегче на поворотах! — послышалось с нар злое.

Чей-то удар в бок сапогом сбил Аслана на пол.

— Не тронь пацана. Он честно трамбовался, — вступился кто-то из воров. И началась в бараке драка, какой никто раньше не видел.

Кто кого, чем и за что колотили, понять было невозможно. Крик, брань, стон, пыхтенье, треск ломающихся нар, звуки ударов, — все смешалось.

Нары, пол — в крови. Никого не узнать, сплошные кровавые ссадины, фингалы, одежда — в клочья; лица у зэков свирепые, озверелые. Глаза горят огнем злобы. Кому бы еще врезать? Кто еще на катушках держится?

Влетевшая в барак охрана долго не могла образумить, навести порядок. Узнать, в чем дело, так и не удалось. Никто из воров не выдал причину и зачинщика драки. Аслан тем более не стал ни о чем рассказывать.

Опомнившись к полуночи, умылся. Оглядел тихо стонущих спящих воров. Переоделся. И решил для себя перейти утром в барак к работягам. Но… И не слышал, как сзади к нему подошел старый вор:

— Поди, линять решил? А зря. Теперь не стоит. От дня нынешнего никто на тебя хвост не поднимет. Дыши спокойно. Будь ты фартовым, бугром тебя выбрали б. Ведь ты Слона сломал. Но ты фрайер, а потому — чужой в нашей кодле. Одно тебе вышло облегчение — подогрев с тобой делить станем…

Хоть и с неохотой, но послушался.

С того дня появлялись у Аслана под подушкой то пачка папирос, то кусок колбасы иль буханка хлеба. За это, так ему объяснили, он никому не будет должен. Положняк, мол, это.

С тех пор и бабкины посылки отдавал Аслан на общий стол, забирая себе лишь вещи.

Все зэки с каким-то паническим ужасом ждали наступления зимы. Даже воры боялись ее. И чувствуя приближение холодов, все чаще дергали шестерок, сявок, заставляя промышлять теплое барахло у работяг

Был в зоне один барак, где тянули срок идейные. Этих не признавал здесь никто. Ни начальство, ни зэки. У них были самые большие сроки, самый трудный участок трассы, самый плохой барак. Вот их-то больше всех грабили воры. Аслан узнал о том. Но не вступался. Ни с кем из идейных он не был знаком. Слышал о них разное. А в зоне всяк выживал, как мог.

Все держались особняком, не залезая в душу соседа и к себе не впуская, пока не менял этих устоев особый случай.

— Зима в этом году злая будет и ранняя. Вон как рябина запунцовелась рано. Ни одного розового листа. Знать, морозы будут невпродых, — обронил как-то бригадир, оглядев ближнюю сопку и, скребанув в пояснице, добавил: — Ноет спина. Не сегодня так завтра белые мухи полетят. У меня на них чутье верное.

В этот день бригада Килы закончила свою пятикилометровку и завтра отправлялась прокладывать трассу в распадке, под бок к идейным. Кила заранее чертыхался. Знал, будет хреновое место, опоздания с обедом. Глянуть бы заранее. Да что толку? С начальником не поспоришь. Пошлет подальше. Это в лучшем случае. А будешь много спорить, норму увеличит — докажи, что не прав, тогда свои с дерьмом сожрут.

Аслан понимал, отчего злится бригадир, сам его больше месяца заменял. Понимал, как много зависит от участка, соседства. И посочувствовав Киле молча, сказал коротко:

— Все равно ничего не изменишь. Да и какая разница, где чертоломить?

— Это ты уже завтра поймешь, — мрачно пообещал Кила.

А утром, едва проснулся Аслан, услышал чей-то потерянный голос:

Мать твою… Снег идет.

Аслан вышел из барака. В лицо пахнуло щемящей свежестью. С серого, словно захватанного грязными руками неба, сыпал снег.

Большие пушистые хлопья летели на землю, будто торопясь прикрыть собою ее убожество.

…Теперь на родине, в горах, этому снегу порадовались бы люди. Елки в шубы оделись бы. Горы шапки нахлобучили б. Воздух в такие дни там становится прозрачным. У каждого ручья очищается голос и звенит он в горах звонко, чисто.

— Эй, пацан, закрой дверь! Чего раскорячился в проходе. Иль не видишь, холод какой настал, — услышал Аслан чей-то злой голос.

Он в сердцах хлопнул дверью.

Воры и сегодня не вышли на работу. Это Аслана злило. И хотя много слышал он о воровских законах, запрещающих фартовым работать, не мог смириться с тем, что он вкалывает на трассе, а они нет.

Начальство зоны пыталось поломать этот порядок, но не получилось. Воры только посмеивались над всеми усилиями. И, грабя работяг и идейных, жили не тужа.

Случалось, поначалу Аслан ругался с фартовыми, называл их дармоедами, захребетниками. Но бугор барака, после нескольких таких стычек пообещал сделать Аслана обиженником за его язык и посоветовал заткнуться.

В этот день машина увезла бригаду Килы далеко от зоны. Аслан не придал тому значения. А работяги, пережившие здесь не одну зиму, хмурились.

А снег, зарядивший с ночи, словно назло, сыпал, как из прорвы, на землю, на головы, на обнаженные слабые нервы, на без того стылые души.

Аслан вгонял лом под кривые деревца, стараясь выдрать их с корнями. Но схватившаяся морозом земля держала их мертвой хваткой. Приходилось браться за кайло. Каждое дерево, всякий пенек — как больной зуб из собственного тела вырывал. Спина на холоде парила. Со лба пот градом, а на висках сосульки висят. Руки от напряжения краснеют. А ладони прихватывает стынущий металл лома. Каждый метр давался нечеловеческими усилиями.

«Пить», — распрямился Аслан. Во рту все пересохло. Да только где взять ее, эту воду? Нет ее поблизости. Разве вот снег заменит. Его сколько хочешь, хоть подавись. Но он не охладит, не напоит.

— Нет воды. К обеду привезут, — хмурился бригадир. Но ни воды, ни обеда…

Хватал Аслан снег налипший на землю. Хоть как-то забить жажду.

— Эй, ты! Потерпеть не можешь? Чего дурью маешься. В больничку размечтался попасть? Хрен тебе. Я все вижу, — предупредил охранник.

Усталые мужики уже еле таскали ноги. Собрались у костра перевести дух.

— Ну, понял, чем плох далекий участок? — напомнил Кила Аслану и, глянув на небо, сказал: — Сейчас пятый час. Обеда уже ждать не приходится. Хоть бы с работы забрали вовремя.

— К концу года дело идет. Начальству план нужен. Километры. Потому не станут спешить с машиной. Знают, тут не посидишь без дела, околеешь от холода, — желчно заметил серый от усталости Федька Семенов. Он так продрог, что готов был лечь в костер, чтоб хоть немного согреться. Ему никто не писал, не слал посылок. У него никогда не было теплого белья.

— Пошли пахать, — глянув на него, предложил Аслан.

— Куда спешишь? Успеешь на этой проклятой трассе душу вымотать, — остановил Федор.

— А ты что, заживо себя похоронил? Нет уж, я не ишак, чтоб на морозе столбом стоять, — ответил Аслан.

— Не прыгай, наше начальство героев не жалует, — съязвил кто-то за спиной.

— Я и не лезу в герои. Но и в дураках оставаться не хочу. Чтоб из-за своей дури сдохнуть. Выжить нам надо. А как, если двигаться не будем? Иль лучше сидеть развесив сопли и проклинать начальство? От того теплей не станет. Я так думаю, всяк себе может и врагом и другом стать, смотря чего он от жизни хочет, — рассмеялся Аслан.

— От жизни? Да ты не забывай, что на Колыме застрял. Здесь о жизни не говорят. Планов на будущее не строят. День прокоптил и слава Богу, — язвил Федор.

— Ты меня жить не учи. И не пугай. Я вижу, как ты коптишь. Мне такое до фени. Жить, оно по-всякому можно, хоть тут, хоть на воле. Это от человека. И нечего канючить. Вставайте, мужики, — позвал Аслан, чувствуя, что ноги в сапогах леденеть стали.

От костра отошли нe все. Меньше половины. Оставшиеся словно не заметили их ухода.

Поработав с час, основательно согревшись, мужики и не заметили, как наступили густые сумерки. Поднялся ветер. Он швырял в лицо пригоршни колючего снега, гудел в распадке, остывал инеем на телогрейках.

— Давайте, мужики, вот этот пень вместе сковырнем, — предлагал Аслан. И люди, оглядываясь на сидящих у костра, неохотно плелись за Асланом.

— Темно уже. Шабашить пора. Да и машина вот-вот придет, — предложил бригадир. И в ту же минуту, словно по сигналу, из-за поворота мелькнул свет фар. Машина…

Люди заторопились к ней, заспешили. Аслан первым вскочил в крытый кузов. Но что это? Почему не вся бригада собралась? Кого и почему охрана под руки волокет, приговаривая нелестное?

Это пятеро из тех, что у костра остались. Ноги отказали. А у Федьки и того хуже — спина колом стала. Ни согнуться, ни разогнуться не может. Орет мужик благим матом.

— Чего шайку открыл? Иль перегрелся ненароком? Не надо забывать, что колымский костер не греет, а только светит, да и то в сторону зоны, — смеялись над мужиком охранники.

— Шутки шутками, но я удивляюсь Аслану. Будто не мы, а он тут зимами пахал и тонкости колымские знает, — удивлялся Федька.

— Молодой, жизнь любит, вот и дерется за нее. Зачем же ее — единственную — на Колыме терять, верно говорю? — поддержал Кила.

Остальные мужики молчали.

Нет, не от ума был настойчив горец. Знал Аслан, что и в его горах нельзя останавливаться путнику в холодную погоду. Она лишь заморозит, убьет. Никогда не отдыхают люди на перевалах, пока не спустятся в долину. Там дом. К нему ноги сами несут. И хотя барак не дом, но все ж — пристанище. И в него надо суметь вернуться живым.

— Это куда мы сворачиваем? — услышал Аслан голос Килы.

— Идейных надо забрать. Не гонять же за ними персональную машину. Заодно всех заберем, — объяснила охрана. Вскоре машина остановилась.

— Эй! Интеллигенция! Кыш в транспорт! Катафалк подан! Да не мельтешите. Давно пора было собраться, — торопил кто-то идейных.

Вот брезент машины откинулся. В кузов один за другим молча влезали люди.

— Добрый вечер, — услышал Аслан и невольно подвинулся, уступая место рядом с собой высокому седому человеку. Тот поблагодарил, встал плечом к плечу. А вскоре в машине было не протолкнуться. Где свой, где идейный — в темноте не разберешь.

— Эх, закурить бы. Да папиросы промокли, — посетовал Аслан.

Сосед выдернул из внутреннего кармана папиросу, дал и спички, закрыл по привычке огонь.

— Спасибо вам, — поблагодарил Аслан, постаравшись в коротком вспышке огня запомнить лицо человека.

Тот ответил коротким кивком, запомнил для себя Аслана.

Назавтра Аслан услышал о том человеке в своей бригаде немало интересного.

— Этот мужик, его Афиногеном зовут идейные, уже шестую зиму тут кантуется. Говорят, его сюда насовсем упекли. Он из ученых. Из самых-самых. Против атомной бомбы выступал. Вроде без надобности она нам. А сам, паразит, придумал ее, — говорил Кила. — Есть бомба и хорошо! Зато никакой гад на нас не нападет теперь. Вон у меня в войну всю семью расстреляли. Даже детей. Всех троих. Я в это время в плену был. И прямо из Освенцима — в Магадан. Без пересадки. Чтоб в другой раз в плен не сдавался живьем. Если б не война, старшему сыну уже шестнадцать лет было бы. И я бы здесь не парился. Так что пусть будут бомбы. Самые страшные. Чтоб неповадно было с нами войну затевать, — говорил Федор. Многие, слышавшие это, кивали головами.

— А я думаю, что не бомбы нам теперь нужны. А жилье да харчи. Чтоб такие, как ты, Федька, не по тюрьмам скитались, а жили б на воле, здоровье поправляли бы, — вставил сухопарый, рослый мужик, единственный, кого в бригаде звали по имени-отчеству — Ильей Ивановичем.

— А как ты в Освенцим попал? — спросил Федора Аслан.

Тот вбил под пень кирку, замер на секунду, услышав вопрос. Посерел с лица. Потом молча задрал на спине рубаху. И только теперь мужики поняли, почему никогда не мылся человек вместе со всеми, не переодевался при них.

На спине Федора, несмотря на годы, не заросли глубокие рубцы. Из лиловых они стали черными. Да и рубцы ли это были? Скорее шрамы, густой, плотной решеткой врезались в спину, в память человеческую. Казалось, что кожу на спине срывали ремнями.

Аслан отвел глаза, дав себе слово прощать этому человеку все его недостатки и помогать посильно.

— Кстати, Афиноген не глупый человек. Довелось мне с ним общаться не раз. В тюрьме он не впервой. Это — второй срок. В первый раз его по приказу Сталина освободили, чтоб он эту бомбу сделал. Теперь же — за язык. Но начальство зоны его боится. Афиногена могут снова в любой момент освободить. Толковый он мужик, — рассказал Илья Иванович.

— А чего ж его не амнистировали, если он путевый? — не выдержал Петька Крохмаль, которого в бригаде за малый рост прозвали Полушпалком.

— Если б он по бытовой статье попал — амнистировали бы. Но в том и дело, что идейный он, — осек Кила.

Аслан, зацепив очередной пень кайлом, налег на ручку. Но пень, схваченный морозом, не поддался. Обкопав его со всех сторон, он снова всунул под него лом, попытался вырвать из земли. Но снова не получилось.

— Не рви спину, себя побереги. Таких пней здесь по трассе много. А здоровье у тебя одно. Глянь, как его снимать надо, — подошел Илья Иванович и, сильно ударив по корням ломом пару раз, снял пенек за уши, словно фокусник.

— Мерзлое дерево — хрупкое. Его разбивать, а не вытаскивать надо, — объяснил он Аслану и пошел к большой разлапистой коряге.

Аслан последовал совету человека и потом долго благодарил его за подсказку.

Обед в этот день привезли вовремя. Зэки, облепив костер, старались согреться изнутри и снаружи, обсохнуть и отдохнуть.

— Кипятку бы теперь, — вздохнул Илья Иванович. Аслан, забив снегом котелок, подвесил его над костром, подкидывая снег пригоршнями.

Когда вода в котелке вскипела, бросил в нее Аслан несколько гроздей рябины. Илья Иванович взглядом поблагодарил. И вскоре желтоватый, душистый «чай» пошел по кругу. Пили не торопясь, смакуя. Небольшими глотками. Тут же передавали соседу, чтоб смог теплом нутро прогреть.

— Знатный чай получился, — похвалил Кила, потянувшись за папиросой.

Отдохнув, работали до темна без перекуров. Люди и не заметили, что над распадком вовсю гуляет верховой ветер, там уже поднялась пурга.

Она сыпала в распадок мелкий, словно просеянный снег. Но люди не замечали перемены погоды. Они очищали путь для будущей трассы. Выкорчевывали кусты и деревья, равняли пройденную дорогу.

Бригадир вместе со всеми работал.

— Подсоби, Иваныч, этот корень никак не сковырну, — попросил Кила.

Илья Иванович не заставил себя просить вторично.

— Ну, мужики, и пропахали мы сегодня. Метров полтораста будет, — радовался Полушпалок.

— Недостаточно этого. Начальство требует больше делать. Сверх нормы и сил, — буркнул Кила.

— Эх-х, мать честная! Им мало, пусть придут и сами рядом с нами поработают, — не выдержал Аслан.

Бригадир резко оглянулся на него, приложил палец к губам, указал глазами на кучку мужиков из бригады, державшихся особняком. Потом подошел, шепнул тихо:

— Стукачи среди них есть. Попридержи язык, от беды держись подальше. Чтоб к беде лиха не прибавили.

Аслан умолк. Для себя зарубку на память сделал. О стукачах в зоне много слышал от воров в бараке. Не думал, что и в бригаде имеются. А вечером, когда пришла машина из зоны, залез в кузов, стал подальше от фискалов.

Про себя думал невеселое. Плохо жить под одной крышей с ворами. Зато средь них нет стукачей. Закон им эту подлость запрещает под страхом смерти. И пусть гады они отпетые, зато не заложат никому, не налязгают.

— Эй, мужики, вылезай! Приехали! Транспорт сломался. В зону пёхом топать придется! — крикнул водитель в кузов. В ответ его градом брани обложили.

— А я что — виноват? Карета старая. Без капремонта полвека бегает. Вот и накрылась, — оправдывался шофер.

— Ты что, с ума сошел? Их в кузове — как блох. Разбегутся в темноте. Кто под трибунал угодит, ты иль я? Так вот — делай свое корыто. Иначе — головы тебе не сносить, — пригрозил старший охранник.

— Не могу. Не видно ничего. Да и пальцы примерзают к железу. Иль не видишь?

— Не мое дело! — прикрикнул охранник.

Шофер откинул капот машины, полез в мотор. Долго чиркал спичками, но их тут же задувало ветром.

Время шло медленно, утомительно. Сначала морозом стало прихватывать ноги. Потом холод прокрался к телу и люди зароптали.

— Сколько тут мерзнуть? Уж лучше пешком, чем вот так торчать среди дороги. Неизвестно, починит иль нет. Чего ждем?

Мерзла и охрана. Но молчала, боясь старшего. А тот топтался у кабины, ругал шофера.

— Нет, мужики. Сил больше не стало. Я выхожу! Тут сдохнем все. Окоченеем, — не выдержал Афиноген.

— Стоять! — послышался окрик. Но человек выскочил из кузова. Кувырком. Руки не удержали. Тяжело поднявшись, колотил себя руками по бокам, топал ногами.

Глядя на него высыпали наружу остальные.

Злой ветер хлестал по лицам. Снег колол иглами. Зэки, сбившись в кучу, пытались дыханием согреть озябшие руки.

— Геройствуешь, Афиноген? Так знай, шизо тебе обеспечено, — пообещал старший охранник.

— Это еще за что? Тебя самого в шизо на годик не мешало бы! Собака — не человек! — не выдержал Аслан.

— А ну, гони его пешочком в зону! Мы вас нагоним, — приказал старший охраны молодому солдату.

Тот взял винтовку наперевес. Нo тут, вот диво, зэки, не сговариваясь, стали строем по трое, спрятав в середину строя Аслана. И пошли по колымской трассе к зоне.

— Смотри, если хоть одной головы не досчитаюсь, своими поплатитесь, — пообещал старший.

Фискалы и идейные, трудяги и охранники, молодые и старые шли, сгибаясь под ветром, поддерживая друг друга, к казенному, не своему приюту. Пусть за проволоку, но там жизнь, их жизнь.

Ни у кого даже не родилась мысль о побеге в тот день. Почему? Да потому, что за это поплатились бы дорогой ценой охранники и свои — зэки. Те, кто повел мужиков в зону, вырвав их из лап верной смерти.

Нет, машина их не нагнала в пути. Ее приволокли на буксире бульдозером лишь на третий день.

А зэки вернулись в зону утром. Обмороженные, они еле держались на ногах.

Всем им этот день был объявлен начальством лагеря выходным.

Когда Аслан вошел в барак, воры обступили его:

— Слинять хотели хором?

— Да нет, керосинка сдохла, — упал на шконку, застонав от боли в ногах.

— Сними с него резинки, — дернул Слон головой, приказав сявке снять с Аслана резиновые сапоги. Тот расторопно задрал штанину и вдруг икнул испуганно. Закричал:

— Кенты! Гляньте, что с его катушками?

— Примерзла резина к ногам. Зови доктора. Либо самим придется срезать вместе с кожей. Пока не отошли в тепле. Иначе худо будет, — предупредил Слон.

Но Аслан попросил позвать Илью Ивановича. Тот, глянув, принес таз со снегом. Вытащив ноги Аслана из сапог, растер их снегом докрасна.

— Счастлив твой Бог, Аслан. Я и сам не верил, что получится. Пришлось бы тебе без шкуры на ногах не один месяц проваляться. Считай, пронесло беду. А ведь калекой мог остаться.

Аслан вскоре уснул. Ему снилось, что он снова ползет через сугробы, задыхаясь в снегу от холода. Как много в нем боли и смерти, как мало тепла и жизни. Едва хватало на вздох. Но кто это вытаскивает его из сугроба и вновь заставляет идти этой бесконечной, как мука, трассой, — белой, как смерть, холодной, как могила.

Как надоело, как устал он бороться за жизнь! Ведь все равно когда-то умирать. Разница во времени. А много ль его в запасе, если сил нет. Может, вот так и лучше? Без мук кончиться так просто. Уснул, вроде тепло стало.

Но нет, кому-то не хочется мучиться на свете в одиночку. И вытаскивает Аслана из небытия.

— Вставай, пошли, очнись, — сквозь пургу увидел обнесенное льдом, обмороженное лицо Афиногена.

Аслан трудно встал. Ноги взвыли дикой болью, не выдерживая тяжести человеческого тела. Надо было идти. Стиснул зубы до боли в скулах. Даже в ушах зазвенело. Сделал шаг. Ноги, как ходули, хоть руками их переставляй.

Нагнали хвост колонны. Там мужики под локти подхватили.

— Иди хоть как-то. Не то пристрелит охрана и скажут, что бежать пытался. Колыма все спишет, — говорил Афиноген.

Аслан шел, упираясь взглядом в черные спины, черную пургу. Перед глазами мельтешили искры. А может, это была вовсе не трасса, не пурга, а большой костер. Вон сколько искр от него летит, целые снопы, — сунулся лбом в снег.

— Держись, Аслан. Ты же горец. А значит, сильный человек. Вот кончится срок, выйдешь на волю. И навсегда забудешь Колыму. Разве только ночами она, падлюка, сниться будет до самой смерти. Как война. Где выжившим одна награда выпадает — жизнь.

— На кой она нужна? — с трудом раздирает рот Аслан.

— Еще как нужна! Колыма в ней не самое страшное. Есть похуже, — человеческая подлость, зависть, предательство. Это больнее мороза, хуже пурги. А Колыму — переживем. Страшно, когда знаешь, что попал сюда ни за что. Лишь потому, что сказал кому-то правду. И тот — не простил ее. Лишил не просто нормальной жизни, еды, друзей, работы, а и семьи — своей семьи. Отнял детей. У тебя не отнимали из рук твоего сына, который едва научился узнавать тебя. А у меня отняли. Мое тепло и кровь, мое сердце и душу. Из рук, ночью. Он плакал. Он звал меня к себе. А у меня уже наручники были надеты. И автомат в спину направлен. Мол, поторапливайся… Плач сына и теперь слышу. Его никакая пурга не заглушит. Я должен выжить, чтоб вернуться к нему. Он ждет. Хотя друзья написали, что не дождалась жена. И у сына есть другой отец. Тот, который написал. По чьей милости я тут оказался, — говорил Афиноген в самое ухо.

— А я другое о тебе слышал, — начал забывать о боли Аслан.

— Обо мне всякое говорят. Ну да Бог с ними. Знай, меня мой друг предал. Что в сравненье с этим Колыма? Она не вечная. Срок кончится. И если выживу, вернусь домой. К сыну. Ему я должен рассказать правду. Чтоб на жизнь смотрел верно. Ради этого надо выжить. Иначе все зря. Пусть через годы будет наказано предательство.

— Меня пока не предавали. И я сюда по глупости загремел. Из-за пьянки. Видно, за все это и расплачиваюсь. Тебе есть зачем жить. А мне — нет, — ответил Аслан.

— Если Бог дает человеку рождение и жизнь, значит, нужен этот человек на земле. Очень нужен, раз через боль и муки матери родился ты. И у тебя есть свой смысл, свое яблоко, Бог даст — твой талант, который ты еще не раскрыл в себе. Когда найдешь, откроешь его — поймешь, для чего родился. Никто в этот мир не приходит случайно.

— Ну, а тот — твой друг, который предал тебя?

— Он кретин. Верно. Но отменный специалист. Грешно не признать. К тому же он послужил уроком для меня. Друзей надо осторожно выбирать. Не будь его, не узнал бы я цену подлости. Но и теперь говорю, могло случиться и худшее. Могли расстрелять…

В начале колонны зэки внезапно сбились в кучу. Разговор оборвался. Что такое случилось? Афиноген заспешил туда.

Упал охранник. Лицом в сугроб.

— Легкие, наверно, поморозил, — сказал Илья Иванович.

Этот охранник должен был конвоировать Аслана в зону по приказу старшего. А теперь вот сам задыхается. Кровь из уголка рта потекла пузырчатой струйкой.

Эх-х, мальчишка, тебе зачем эта Колыма? Приказы выполнял? Но ведь родился ты не для них. Как теперь переживет страшное известие твоя мать? Ни в чем не виновный ты здесь, на Колыме, считай, не служил, а отбывал срок. За что? Ответ на это ты не сыщешь и в вечной мерзлоте, на обочине трассы. Здесь ты не первый, задавший извечный, последний вопрос в этой жизни:

— За что?

И тебя, как многих других, засыпят мерзлыми комьями земли. Похоронят без гроба и почестей, рядом с теми, кого охранял. А чем ты лучше?

Одна пурга оплачет всех разом. Занесет могилу сугробом холодным, большим и станет он на твоей могиле колымским памятником — белее мрамора, неприступнее скалы, молчаливее самой смерти.

Без надписи. На Колыме все мертвые равны. Для всех одни почести, общее горе — никто не придет и не приедет оплакать тебя. Не ходят на Колыму поезда. А трасса — только рождается. Пока проложат, забудут о тебе. Таково свойство человечьей памяти. Слезы высыхают быстрее, чем тает снег. Горе проходит и забывается скорее, легче, чем оттаивает вечная мерзлота.

— Не жилец он на свете, — сказал кто-то. Укутав лицо охранника шарфом, подняли его зэки, понесли на плечах в зону. Не друга. Но человека, какой ни на есть. Не оставлять же его здесь на растерзание волчьей стае. Пусть и охранник, никому, может, по молодости не успел он беды принести, ничью жизнь не оборвал пулей.

Конечно, могли не заметить упавшего. Пусть охранники сами своего на плечах несут. Им без него в зоне не появиться. Не друзья они зэкам. Да только разве виноваты зеленые юнцы, что не своей волей попали сюда!

Пока есть зэки, будет и конвой, и охрана. Вот и бредут юнцы. Винтовки по пяткам хлещут. В долгополых шинелях путаются. Шапки на рыбьем меху даже уши от ветра не прикрывают. Ни перчаток, ни рукавиц нет. Не положено.

Эти, когда служба кончится, никогда не останутся в армии на сверхсрочную. Скорее домой. Унести бы душу на покой и отдых. На любую работу согласятся, только бы подальше от Колымы. От ее дождей и снегов, комаров и туманов, дней и ночей за колючей проволокой, под прожекторами. И без вины… Единственная — молодость, не рискнувшая отказаться по незнанию иль от страха.

Бредут охранники, утопая в сугробах по пояс, спотыкаясь о собственную усталость.

Эх-х, повалиться бы в сугроб, как в перину в детстве, забыть бы все. Да нельзя. Стискивают мальчишки посинелые губы. Мужают.

Зэки тоже люди, но перед ними нельзя расплываться, показывать слабость. Такое не положено. А так хочется пожаловаться на жизнь собачью. Только разве поймут, поверят? Им-то во сто крат тяжелее, а молчат.

Сколько километров прошагали, сколько сугробов измяли, сколько еще идти? Впереди пурга смертью пляшет. Кто еще упадет? Кто живым вернется в зону?

Километрам и времени давно потерян счет. Да и к чему считать? Кто выживет, поскорее постарается забыть эту ночь. Кажется, ей никогда не будет конца.

— Вроде скоро придем, — слышит Аслан у плеча. Это Афиноген.

— Жив охранник?

— Не знаю. Нам его доставить надо. А уж там — судьба разберется.

— А он зачем жил?

— Другим охранникам, что рядом с ним — наука будет. Нас охранял, а свое уберечь не мог. И зачем этих мальчишек в пекло суют?

— Тебе его жаль? — удивился Аслан.

— У меня — сын. И ему когда-то предстоит служба. Разве он выберет, где ее пройти?

Ветер забивает снегом глаза, нос, воет в уши без отдыха.

Где зона? Где барак? Где шконка? Как дотащить к ней, постылой, заледенелую душу?

В пурге не понять, сколько теперь времени. В полярной ночи, когда чахлый рассвет проклевывается всего на три часа, во времени ориентируются только коренные северяне.

— Зона близко, — повторил Афиноген.

— Откуда знаешь? — не поверил ему Аслан.

— Волки отстали. Они шли за нами от самой машины. Свою добычу ждали, караулили. Я знал, раз волки подошли, умрет кто-то в пути, не дойдет до зоны. Волки запах смерти издалека чуют. А тут ты сковырнулся. Поднял тебя. А волки совсем близко были. Я их вой в любой пурге различу. Могильщик, не зверь.

— А я не слышал, — признался Аслан.

— Вплотную они не подошли. Почуяли запах винтовок у охраны. Иначе не глянули б, что нас много, взяли б в кольцо. И уж тогда кто свой шанс потеряет, кто найдет — не угадаешь, — вздохнул Афиноген.

— Чего ж не напали на нас? Там, в сугробе? Ведь я и отбиться бы не смог. А тебе против стаи одному не выстоять.

— Видишь, на мне унты из молодого волка. Шапка из волчицы. Выделана чукчами. Сыромятным методом. Без химии. Эта шапка и унты отбивают запах человека. Потому и не напали.

— Так это на тебя. А я тут при чем? Я на себя волчищ не натягивал.

— От тебя смертью на пахло. В этом волки лучше врачей разбираются. За кем этот зверь пошел, знай — недолго жить тому на свете.

— Черт знает что. Я считал, что для зверя все равно кого сожрать. Лишь бы пузо набить. А они с разбором, — усмехнулся Аслан.

— Да не то что с разбором. Ведь запах смерти от человека больного, слабого. А ты за свою жизнь дрался бы со зверем, не дал бы себя задарма сожрать. Вот и не решились… Охранника дежурили. Ждали, что мертвого оставим на трассе. Тут они его живо из могилы достали бы. Каждую кость обглодали. Но не повезло им. А теперь, почуяли запах зоны, жилья человечьего, и вовсе ушли…

Аслан смотрел вперед. Что-то уж слишком ускорила шаг колонна эзков. Повеселели голоса. Видно и впрямь зона близко.

— Видишь ли, Аслан, человек — сложное создание. Ты сам, как и все мы, в зону торопишься. А ведь там — тоже волки. И стая их куда как больше и свирепее. И выжить в ней трудно. Но мы мечтаем скорее прийти туда, вернуться. Потому что это наша стая. Никто не знает, даст ли она нам дожить до свободы. Если и даст, то какими мы вернемся домой? Уж поверь мне, конечно, не прежними. Не теми, какими попали сюда. Впитаем в себя качества тех, кто выживал за наш счет, и тех, с кем постоянно общались. А все потому, что какой бы индивидуальной личностью ни был человек, инстинкт в нем сидит крепко. Вон, полюбуйтесь, сами себя ведут под проволоку наши сотоварищи. Назовите их дураками, они нас измолотят. А ведь большая часть из них осуждена незаконно. Но вот эти колымские условия уже успели подавить во многих чувство достоинства. А это надолго. Тот, кто прощает оскорбления, — похоронил свое имя, самого себя.

— А зачем сам идешь в зону? — удивился Аслан.

— Чтоб не судили из-за меня охранников-мальчишек. И тебя… А еще верю, что скоро освободят.

— Дай Бог тебе, — пожелал ему Аслан и проснулся.

Два дня работяг не возили на трассу. Еле справлялись

с расчисткой заносов три бульдозера. Люди отдыхали. Когда на третий день приволокли к воротам зоны вахтовую машину, работяги высыпали глянуть на нес.

Но ни водителя, ни старшего охраны в кабине не было. Начальство разогнало зевак. И бульдозер отбуксировал машину к гаражу, в самый дальний угол. Но уже через полчаса зэки знали все подробности случившегося.

Старшего охранника сожрали волки, когда ему нечем стало отстреливаться. Его кости валялись рядом с винтовкой. А шофер, боясь волков, не вылезал из кабины. И замерз в ней.

Аслан, услышав о том, пожалел водителя. Молодой был парень. Уж лучше пошел бы вместе со всеми пешком в зону. Да удержала его у машины чужая властная дурь. Обидно жить и умирать в страхе, не попытаться выжить. А значит, слабым был. Такое Колыма не прощает.

— Слабость в человеке — как болото на земле. Одна видимость жизни. А тронь его — одни пузыри, — вспомнились слова Афиногена.

Шофера и останки охранника похоронили за зоной, в одной могиле. Может, с годами их примирит колымская земля.

Ночами у могилы собиралась волчья стая. Охранники изредка палили по ней из винтовок. Но звери были голодны. И вскоре привыкли к выстрелам. Их притягивал к себе запах мертвечины. И если б не тяжелая плита на могиле, давно бы в ней ничего не осталось.

Отправили на лечение в Магадан и охранника с обмороженными легкими. Многие в зоне думали, что не доедет он до города. Не довезут. Уж очень плох был парнишка. За считанные часы на глазах истаял. И все же в Магадан его привезли.

Почти два месяца никто в зоне не знал о его судьбе. Жив иль нет? Хоть и не друг, а все ж на своих плечах уносили от погибели. Потому хотелось знать о нем хорошее. Хотелось верить. И узнали… По болезни комиссовали парня из армии, демобилизовали досрочно. Уехал он домой. Инвалидом.

В зону он письмо прислал из госпиталя. В нем просил начальника охраны передать заключенным двух бригад большое спасибо и низкий поклон.

Новый начальник охраны передал это письмо Афиногену. Мол, прочти своим, идейным, вместо газеты. А тот письмо и бригаде Килы дал.

Аслан, слушая, вспоминал парнишку. Не было на него обиды. Лишь жалость к нему осталась. Да удивление, как повзрослел человек за время болезни, как много сумел обдумать и понять.

«…Теперь я правильно ориентируюсь в людях и никогда уже не скажу, что всякий осужденный — преступник. Я невольно общался с ними. Потому что меня послали охранять их в изоляции. Но как много полезного почерпнул я от них, многому научился. А главное — смелее стал смотреть на жизнь. Может, потому и выжил. Эти люди могли бросить меня на трассе. Ведь я был охранником. А они — спасли. Хотя нас всегда разделяла пропасть в убеждениях, колючая проволока и винтовка, так считал я тогда. Каким наивным я был… Ведь тс, с кем вместе был призван на службу, с кем ел из одного котелка, не вступились, не помогли. И даже не навестили. Не спросили обо мне хотя бы парой строк. И уж, конечно, не вынесли бы меня с трассы. У них скоро закончится служба. Они приедут домой и будут хвалиться везде, что охраняли на Колыме страшных уголовников. Но кто они в сравнении с охраняемыми? Те, кого они сегодня зовут зэками, во много крат чище, честнее и человечнее их. Дай Бог мне в жизни всегда иметь дело с такими, кого я по глупой молодости охранял. Те две бригады буду помнить всегда. Пусть не обижаются, если в чем-то был виноват перед ними. За свое — наказан. Чудом выжил. Может, потому, что спасая меня, уж очень желали мне выздоровления те люди. Пусть им в жизни будет всегда светло. Как я хотел бы увидеть их всех свободными, здоровыми, счастливыми!»

Прочтя письмо, бригадир аккуратно сложил его, определил во внутренний карман.

— Прозрел мальчишка, — сказал коротко.

Теперь бригады Килы и идейных работали вместе. Даже когда морозы заходили за отметку в минус сорок градусов, зэков все равно вывозили на трассу.

Какие там выходные иль праздники? Строительство трассы было объявлено ударным. А значит, сроки сдачи ее сжимались до предела. Но… человек только предполагает.

Аслану запомнился каждый день работы на трассе. Всякий раз бывшие испытанием на выживание.

Вот так и в тот роковой день под Новый год. Мороз стоял такой, что деревца-карлики стонали. Даже они, ко всему привычные, жаловались небу на несносный холод. Куропатки, на что птицы северные, а и те на лету мерзлыми комками падали замертво.

Лисы, и те из нор не вылезали. Предпочли сытости голод в теплой норе.

Но люди людей никогда не жалели. И в последний день года не привезли зэкам обед на трассу.

К вечеру холод стал несносным. Тем опаснее стали перекуры и отдых у костра. Из немеющих от мороза рук вылетало кайло.

Аслан, несмотря на предупреждение бригадира не браться за металл, схватил лом, чтобы выбить корни коряги из земли и взвыл от боли. Кожа ладоней осталась на ломе. Примерзла моментально.

Кила, оглянувшись на Аслана, матюгнулся коротко, подбежал к парню торопливо и подозвал мужиков.

— Табак у кого есть, давайте сюда, — глянув на окровавленные руки, попросил Илья Иванович.

Федька достал пачку махорки, подал зажмурившись. Многое видел в жизни человек, не раз смерти в лицо смотрел, но так и не смог привыкнуть к виду крови.

Илья Иванович густо присыпал табаком ладони Аслана. Заставил присесть у костра. Спиной к огню. Кровь вскоре перестала сочиться. Прошла и боль. Илья Иванович, оглядев руки парня, посоветовал к врачу обратиться. Но Аслан заупрямился:

— Э-э, нет, по больничному зачеты не пойдут. А мне они позарез нужны, чтоб скорее отсюда. Я домой хочу.

— Дурак ты, что ли? Да как работать будешь с такими руками?

И вечером, в зоне, сам привел к Аслану врача. Тот дал мазь, велел парить руки в чистотеле, который заваривал для Аслана старенький санитар из зэков. И как ни упирался, освободили его от работы на целую неделю.

Воры в бараке посмеивались над Асланом солоно, грязно. И видя беспомощность человека, даже окривевший на один глаз после драки с Асланом бугор барака осмелел. Сказал, что продешевил Аслан в торге с администрацией: за собственную шкуру — всего неделя отдыха. Вот тогда и вскипел парень. Такого рода насмешек не принято было прощать. Уважающий себя зэк обязан был драться.

Встал Аслан со шконки. Глаза кровью налились. Кулаки в гири сцепил. Двинулся на Слона буром.

— Мужики, да вы что духаритесь? Ну, пошутили, побазарили, что хвосты поднимать. Хотите, я чифиру надыбаю? — вякал сявка Слона откуда-то из угла.

Слон встал на проходе в стойке боксера. Кулаками играл. Больше всего решил беречь личность и голову. И драться до конца.

Он сделал выпад левой, воткнув кулак под ребро. Второй удар, в голову, не успел довести. Аслан, опередив, поддел его в солнечное сплетение. Вторым — в переносицу угодил. Ждал, когда встанет рухнувший Слон. Но тот не спешил. Вытирал кровавые сгустки. И внезапно вскочил. Рост и реакция на опасность выручили Аслана: едва отшатнулся. Лезвие бритвы рассекло воздух у самого горла. Перехватив еще находившуюся в движении руку, заломил ее так, что бритва выпала из разжатых пальцев. Самого Слона под себя подмял. Упавшую бритву за голенище сапога сунул.

— Так, сволочь? Ну, держись! — схватил горло в тиски. Глаза Слона из орбит полезли круглыми серыми шариками. Тело задергалось, забилось об пол в конвульсиях.

— Приморит бугра, — охнул сявка тихо. Фартовые столпились в проходе.

— На бугра хвост поднял, пацан, замокрить пора падлу, — процедил плешивый стопорила.

— Сами разберутся. Слон облажался. Зачем железку взял? Не чисто так, не честно, — проскрипел с нар медвежатник.

— Этак всякая мразь вздумает на фартовых отрываться. А ну, законные, трамбуй его! — кинулся на Аслана мокрушник сверху и тут же влетел под нары с воем, держась за выбитую челюсть.

— Ох и ни хрена себе! — удивился тихушник в углу внезапному удару Аслана. А тот вскочил на ноги, наступил сапогом на горло Слона.

— Хоть одна падла сунется, я его вмиг в жмуры оформлю! — предупредил воров. Те вмиг отступили.

— Ну, погоношились и крышка! Я вам не кент. Теперь я вывожу Слона из бугров. Не согласны? Размажу его при вас!

— Чего хочешь? Ботай! — подал голос стопорила.

— Завтра, падлы, все на пахоту! На трассу! Вместе со всеми! Усекли?

— А хрен тебе на рыло, чтоб мягче было! Где ты видел законников, вкалывающих в зоне? — свесился с нар мокрушник и разразился отборным матом.

Аслан подскочил к нему, тот спрыгнул с нар, приняв вызов. Через секунды, оба в крови, осыпали друг друга жуткими ударами. Аслан уже стал сдавать. Но повезло, мокрушник поскользнулся. Парень, дернув его снизу за ноги, грохнул с размаху затылком на цементный пол. Мокрушник затих, до ночи не подавал голоса.

— Вы не лучше нас. Хватит обдирать мужиков. А чтоб меньше скалились, сучье вымя, завтра, кто не пойдет на пахоту с нами, того в жмуры отправлю. За такое мне еще спасибо мужики в зоне скажут.

— Слухай сюда, олух! Ты кто такой есть, чтоб тут права качать? Иль тыква твоя на плечах плохо сидит, что ты нам, фартовым, мозги сушишь! А ну, вон его из хазы! Чтоб духу тут не было! — крикнул медвежатник.

Фартовые с криком, с бранью бросились на Аслана. Избитого, подранного, вышвырнули из барака вместе с его барахлом и постелью. И пришлось Аслану среди ночи искать себе пристанище. Хорошо, что не спросив ни о чем, приютила Аслана своя бригада, потеснившаяся на парах.

Когда утром он вместе со всеми вышел на построение, Кила лишь головой покачал и сказал зло:

— Долечиться человеку не дали, ворюги треклятые.

В этот день кто-то обронил ненароком, что фартовые под Новый год начисто обобрали барак идейных. Все, что в посылках из дома прислали, — будто приснилось.

Аслан слушал хмуро. Знал, чувствовал, что не простился он с фартовыми, представится ему еще случай свести с ними счеты.

Понимал Аслан, что начальнику зоны безразлично, как живут в бараках зэки. Ему уже немного оставалось до пенсии. И он, как говорили воры, радовался, что в его зоне нет бузы, как у других, где усмирять взбунтовавшихся приходилось из автоматов. Радовался он и тому, что из его зоны вот уже много лет никто не числится в бегах. Да и кому, считал, в голову моча стукнет, бежать отсюда, если до ближайшего жилья не меньше трехсот километров! И, как любил говорить на построении каждой вновь прибывшей партии, — на каждого зэка зоны в округе приходится по три волка, по полтора медведя, по две росомахи, по десять миллионов комаров, по половинe овчарки и по девять грамм свинца.

Аслан слышал от фартовых, что убежать отсюда пытались, но никому еще этого не удавалось. Всех ловили. Но потом они уже не были способны к побегу.

Как говорил начальник зоны всякому пойманному беглецу, на Колыме и снега, и холода, и пустующей земли в достатке… А чтоб другим не повадно было в бега ударяться, расправлялся со смельчаками быстро.

Но как ни суров он был с зэками, воров побаивался. Их барак никогда не навещал, не проводил там проверок. Не сумел переломить и заставить их работать. На кражи и грабежи в бараках идейных и работяг не обращал внимания, словно ничего не видел и не слышал.

Фартовые в зоне жили вольготно. Здесь их никто не прижимал. И законники в последнее время вовсе обнаглели. Зная, что бояться им некого, даже до столовой добрались. Случалось, работягам на ужин даже хлеба не хватало. Все забирали воры подчистую.

И наслушавшись о ворах всякого, обдумал Аслан свое. Он никак не мог стерпеться с тем, что кто-то в зоне считает себя лучше других. И, не работая, ест от пуза.

Аслану это спать не давало. А чем фартовые лучше? Почему и начальство — будто не видит ничего? Ну да ладно, этого, видно, никому не изменить.

В зоне едва речь заходила о ворах, все умолкали. Их боялись. И даже мужики бригады советовали Аслану обходить стороной фартовых. Неровен час, пришибут где-нибудь.

Поработав день, Аслан окончательно убедился, что пока не заживут ладони, на трассе ему делать нечего. А потому на следующий день остался дневалить в бараке.

К обеду ему привезли на старой кляче бочку воды.

Аслан перекачал ее в питьевой бак. Затопил железные буржуйки. Вымыл пол, отскоблил до холодной бледности стол и скамейки. Навел порядок на нарах. И только хотел попарить руки в чистотеле, увидел, что кто-то вошел в боковую дверь. Это был Слон.

Аслан сжался в пружину. Знал, от бугра добра не жди.

— Дневалишь? — спросил неопределенно.

— А ты промышлять нарисовался сюда? Шмонать по нарам?

— Да нет. Мне водовоз ботнул, что ты тут кантуешься. Я и возник, чтобы не скучал ты один, — ответил бугор и сел к столу, — Чифирку заделаем? — предложил тихо.

— Не хочу. Просто чай — имеется.

— Я ссаки не пью, — отказался Слон.

Аслан налил себе чай, опустил руки в чистотел.

— Покажь, что с тобой?

Аслан показал ладони.

— Долго теперь затягиваться будет. А я и не знал, что железо вот так может. Сколько лет с металлом дело имел, руки всегда целы, — хохотнул Слон.

— Всякому свое он увечит. Ты уж сколько лет на Колыме отбарабанил? А все из-за металла…

— Эх-хе-хе, Асланчик, да не во всем металл виноват. Он уж опосля в моей жизни появился. А ведь началось с другого. Тебе этого не понять, — закурил бугор и глаза его остановились на папиросе.

— Налей чаю. Покрепче, — потребовал Слон.

Аслан вылил ему в кружку всю заварку. Бугор хлебнул, причмокнул губами:

— Цимес. Отменный кайф. Не пожалел, — и, помолчав, спросил: — Обижаешься на нас? А зря…

— Не обижаюсь. Просто понял, что в чужой хате жизнь укорачивается. Вот и ушел.

— Ушел, — хмыкнул Слон и заговорил вполголоса: — Это верно, что в чужой хазе общак не надыбать. Да только не поспешил ли ты? Мы тебя добром встретили. Как своего. Хоть и без навара заявился. Могли б враз выкинуть. Хотели из тебя законника сделать. А ты забузил. Ну да кто старое вспомнит, тому глаз — вон! — примирительно похлопал по плечу.

Аслан отпил чай и спросил в упор:

Чего хочешь? Ведь не чаи гонять пришел? Выкладывай! Слон оторопел от такой бесцеремонности. И ответил:

— Поговорить хотел. Кое о чем. Да гляжу, гоношистый ты. Не дозрел до человека. Зелень. Пацан. Мужай пока. Авось, к концу ходки мозги появится. Тогда поботаем, — встал Слон.

— Я твои разговоры знаю…

— Ни хрена ты не знаешь, зелень. Если б я хотел пришить тебя, ты б давно уже в жмурах был. Думаешь, пастись сюда нарисовался? Так сам я этим не занимаюсь! Знать уже должен. И тебя не сам бы на перо взял. Такое нашлись бы желающие сделать. Усек? — по-нехорошему рассмеялся Слон.

— Теперь понял.

— Долго до тебя доходит. Ну и то ладно, хоть не совсем впустую. Ты в очко играешь? — спросил внезапно.

— Нет.

— Ох и зануда ты. Скучный, как параша, — поморщился Слон.

Аслан вскипать начал. Вытащил руки из чистотела. Сравнение с парашей не понравилось ему.

— А знаешь, с этой игры и завязалась моя судьба с фартовыми. Давно это было. А и теперь помнится. Пацаном я тогда был. Моложе чем ты теперь. От жалости научил меня один из воров в очко играть. Чтоб с голоду не сдох. На шаньки, конечно. Я и рад. Наловчился быстро. На голодное брюхо в башке живей мозги заводятся. Ну и начал дураков околпачивать. Поначалу ровесников. С которыми вместе попрошайничал. Но на них много не сшибешь. У самих в карманах ветер. А жрать охота. Потом проигравшие подворовывать начали, чтоб со мной рассчитаться. Знали, я за долг из-под земли их достану. И приносили… Так-то и стали «голубятниками», Это те, кто белье у хозяек с веревок снимает. А потом, за это самое, воры нам шею наломали. С месяц мы дышали тихо. Но голод довел. И тогда — сбились мы в свою малину. Пацаны всегда злей взрослых. Они им силы не прощают. А уж коль в детстве добра от них не видел, в зверя вырастает. Зубастого, отчаянного. Он взрослым за свое детство до гроба мстит. Всем подряд, — присел Слон забывшись.

— Это ты верно говоришь, — вздохнул Аслан и отвел глаза.

— Мы ту малину, которая нам шею крутила поначалу, в клочья разнесли. И пахана ихнего… Ему хуже всех пришлось. За то, что нам целый месяц не жравши пришлось сидеть. Они тогда у нас запросили «пить». Да хрен в зубы. Голодные пацаны хуже зверей. На добро неспособные. Ну, а когда мы воров потрамбовали, обчистили до нитки и, не будь дурьем, смотались в Ростов, подальше от мести. Но фартовые нашли нас. Мы пятерых тогда ломали. А они нас всем хором накрыли. Кодлой на нас поперли. И если б не случайность, прописали бы в жмуры.

— А что за случайность? — перебил Аслан.

— Закопать живьем хотели нас. Но не совсем живьем. Поначалу «склянками» испытали. Потом…

— А что это — склянки?

— Бьют бутылки и на осколки нас кидают. Встать не моги. А чтоб не залеживался, сверху кипятком поливают. Всех поровну. Пацаны орали не своими голосами. А я молчал, как проклятый. Со страха, наверно.

— Что ж вас выручило?

— Алкаши. Они в этой хазе жили. И мусоров позвали. Те шухеру навели. Еле успели смыться. Правда, не все. Но воров замели. И троих пацанов. Так-то всей кодлой на Колыму отправили. И сроки влепили, как взрослым, — вздохнул Слон.

— Они живы?

Как видишь. Я в числе троих был. На Колыму нас тогда в одном вагоне везли. В телятнике. Вначале хотели фартовые из нас шнырей сделать. Не вышло. А уж как на мозги давили, вроде из-за нас они в ходку попали. И мы должны их кормить. Ну да не тут-то было. Мы им свой счет… И снова вражда. Трамбовались каждый день. Думали, не доедем.

— Ох и дураки, лучше б смылись все вместе, — оборвал Аслан.

— Это до нас только в зоне дошло. Но когда в одном бараке нас поселили, волей-неволей пришлось нам притерпеться. И воры признали нас. Вскоре в закон приняли.

— И много тебе дали тогда?

— Червонец. Но в зоне добавили. Я — в бега.

— Отсюда? — удивился Аслан.

— Нет. В Сусумане. Я там первую ходку отбывал.

— Убежал оттуда? — загорелись глаза Аслана.

— Накрыли. Овчарка, падла, на дереве учуяла. И снова добавили. А через три года у меня желтуха. Ну и выпустили условно-досрочно по состоянию здоровья.

— А сколько лет тебе теперь? — поинтересовался Аслан.

— Да уж пять десятков скоро. Ты руки парь. Чистотел — трава знатная. Это точно, — отвлекся Слон.

— А эта ходка вторая? — спросил Аслан.

— Шестая, — отмахнулся бугор.

— Так ты на свободе и не жил?

— Почему ж? Я только в первой застрял. Из остальных — как рыба. Вот и опять на меня ксивы готовят на условное. К весне — слиняю. Опять желтуха начинается. Я знаю, как ее оживить в себе. А она — заразная. К тому ж опасна.

— А загнуться не боишься? — удивился Аслан.

— На воле я чифир не пью. Там марафет натуральный. Снова на иглу сяду. Кайф лафовый.

— Я тоже пару раз анашу курил. Из конопли сами делали, — сознался Аслан.

— Ну и как?

— Голова кругом и тошнило. Не привык.

— Анаша — говно. Морфий — вещь. Но его с иглы. И через минуту — отключаешься. Все заботы по хрену. И ничего другого не надо.

Аслан молчал. Он не сказал тогда Слону, что чуть не умер на бабкином чердаке, накурившись анаши. С того дня на конопляное поле смотреть не мог. Далеко обходил его.

— А ты давно на игле? — спросил бугра.

— Да еще до первой ходки. Но тогда не всерьез. Зато потом — постоянно. Я водяру не признаю. От нее нутру хреново. А утром башка, как котел, во рту — как парашу вылизал. И печенка, как сявка, скулит. А вот от иглы — люкс. Все в ажуре.

— Я на игле не был пока. А водки хоть ведро выжру — не берет меня. Из-за этого на свадьбы перестали звать. Расход большой. Я если ужрусь, что редко бывало, дурной становлюсь. Люблю трамбоваться. И сам ни хрена потом не помню, — признался Аслан.

— Да ты и тверезый такой, — рассмеялся Слон беззлобно.

— Это когда осерчаю. Но по пьянке — беда. Кого хочешь отмолочу. Вот и сюда, как влип? Мусоров отметелил. А один из них — окочурился. Разве я того хотел!..

— А почему у тебя статья воровская? — изумился Слон.

— Так это довесок. Я всего два ящика водки в ларьке взял. Ну, без продавщицы. Утром отдал бы ей деньги. Так развонялась, милицию вызвали. Мол, откуда знают, может больше водки взял. Ну, я же домой не заходил. Враз на свадьбу и принес оба ящика. Вся свадьба подтвердила.

— За мелочь влип, — качал головой Слон.

— Конечно, мелочь. Я ж до того с ведро водки выпил. Ну а друг и скажи, мол, теперь гостям не хватит. Я и принес. Два. По ящику в каждой руке. А дома вина добавил. Видно, заершило, — признался Аслан.

— Так ты дважды свой. Лягавого ожмурил. Это — дело чести для всякого вора. Чего ж молчал?

— Честь в бесчестье — невелика утеха. Я, между прочим, с радостью променял бы и эту честь и большую Колыму — на маленький Нальчик.

— Не скрипи. Пройдет это. Настоящий человек не должен переживать, попадая в тюрягу, зону. Ведь все проходит. И никуда не денется от тебя твой город. Захочешь ли ты в него вернуться? Там каждый начнет тебя судимостью попрекать, называть уголовником. Так всегда бывает в захолустных городках. Ты подумай о другом, пока молод. Поезди, погуляй, мир посмотри, обзаведись надежными кентами, чтоб на всю жизнь. Домой настоящие люди возвращаются под старость. Когда все увидел, узнал, попробовал. Когда больше желать нечего. Тебе к чему домой торопиться? Что ты в жизни увидел? Колыму? Так о ней ты никому не расскажешь. Стыдиться будешь. А чтоб забыть ее скорее — проветриться надо по свету. Пока в силе — бери фортуну за горло. Чтоб было что в старости вспомнить, — смеялся бугор.

— А ты где бывал? — загорелись глаза у Аслана.

— Лучше спроси, где не был. Так мне легче будет ответить.

— В Нальчике был? — спросил Аслан.

— Был. Даже инкассатора там грохнули. Навар взяли небольшой. А хипищу было много. Сорвались в Ставрополье. Ну, скажу тебе, вот где я алкашей увидел! Пьют там — без меры и передыху. Самогонку глушат. Но хлебосольные там люди есть. Беда, что голожопые. К иным в хату войдешь — голь одна. Правда, кенты ботают, что и там нынче пархатые имеются. Выйду — навещу, — пообещал Слон.

— Я там никогда не был, — сознался Аслан.

— Какие твои годы! Поездишь, посмотришь, покутишь, с девками побалуешь, — искоса глянул бугор на парня.

Тот отмахнулся:

— Кому я теперь нужен?

— Как изюминку проглотят. Ты ж на себя глянь! Все при тебе, только башли нужны. А их с твоей хваткой иметь можно, — покрутил головой Слон.

— Мне б живым отсюда выбраться, — глянул на ладони Аслан.

— Через годок не будешь так скучать здесь. Особо если тыква головой станет к тому времени.

— Ты это о чем? — сверкнули злом глаза Аслана.

— Да о том. Надо знать, куда влип и кого тут держаться. Это зона наша. А в твоей бригаде — мужики. Но среди них не все работяги. Не каждый — трудяга. Есть стукачи, фискалы, суки по-нашему. Они всем поперек глотки. Они и тебя заложат, не сморгнув. И мужиков. Держись от них в стороне.

— А почему ты меня от них предостерегаешь? — удивился Аслан.

— Ты со мной кусок делил. Не жлобясь. Потому беды тебе не хочу.

— Ну, а если это твоя зона, чего мне бояться сук?

— В администрации всякие имеются. Иной бобкарь, когда начальника на месте нет, захочет отличиться на твоей шкуре. И не будешь знать, что сука на тебя настучал. Такое бывало.

— Да кому я нужен? — не верил Аслан.

— Не ты, понт нужен. Заложат тебя, а сука — в сознательных. Ему, падле, привилегии. Свиданье с родными, лишнюю передачку разрешат, на непыльную пахоту определят, зачетов побольше подкинут, на волю быстрее выпустят. Они за это родного брата не пощадят. И коль не придешься им по нраву, придумают для тебя пакость. Такое их нутро — сучье.

— А как их распознать? — спросил Аслан.

— На щеке у каждого из них мушка наколота. Вроде крупной родинки. Это сучья печать.

— А чего не пришили?

— Оттого, что свою шкуру жаль. За всякую размазанную суку администрация втрое спросит. Потому метим, чтоб на воле с ними было легче расправиться. Есть мушка — крышка, для вора знак. Пришивай без трепа. А тут терпим.

— Понял. Спасибо, что предупредил, — сказал Аслан.

Есть у вас и путевые мужики. Их держись. Хоть и не

воры, а уважаем. С ними дышать можно. Ну так вот, Аслан, ты сюда от нас пришел. И не сдури, налог сам для во-

ров брать станешь. С мужиков. Мы им скажем. Но чтоб по-честному. Вздумаешь прижопить — распишем. Без булды. А будет путем, все по кайфу. Тебе тут на месте виднее.

— А если откажусь?

— Не блефуй. Пожалеешь, — встал Слон.

— Я дань не собирал.

— Завтра покажут тебе фартовые, как это устроить, — пообещал бугор и вышел из барака.

На другой день, едва работяги вернулись из столовой, в барак ворвались фартовые. Они в минуту, мужики и опомниться не успели, поставили все на дыбы. Забрав приглянувшееся, также внезапно ушли из барака.

Лишь один из них, мокрушник, задержался у стола. Подозвал Аслана и сказал так, чтоб все слышали:

— Впредь — это твое дело. Усеки. Нам готовое принесешь. Кто трепыхаться начнет, мне вякни…

— Да пошел ты, — не выдержал Аслан.

— Что-что? Иль я ослышался? — приблизился мокрушник вплотную и запустил руку в карман.

— Отстань от него! Будем ему отдавать налог. Принесет вам. Не трогай мальчишку! — подскочил Кила, заметивший рукоять ножа в ладони мокрушника. Он оттеснил его к двери и Аслан услышал напоследок:

— Ноги Киле лижи. Не то пописал бы тебя пером по всем правилам…

Едва руки парня схватились тонкой кожей, он вышел на работу, не глядя на непогоду.

Уж лучше на трассе вкалывать, чем жить под постоянным напряжением, в ожидании налета иль расправы фартовых.

С какою радостью взялся он за кирку. Как он соскучился по делу, где может быть вместе со всеми.

Аслан работал не разгибая спины. Кила, глядя на него, посмеивался, мол, изголодался наш мальчишка по трассе, вон как вкалывает. За один день до самого океана хочет проложить дорогу.

И только к обеду выпустил из рук взмокшую, индевелую, звонкую кирку. Подсев к костру рядом с мужиками, огляделся, и видел, как далеко продвинулась бригада за время его болезни. Да и сам распадок изменился.

Каменистые его бока занесло, запорошило сугробами так, что кусты и деревья стояли по горло в снегу. На ветках, еще недавно тонких и кривых, — иней кружева сплел, запорошила их пурга. И деревья, словно вынырнувшие из сказок, уже не стонали, как раньше, грелись в сугробах, как в перине.

Снег… Он был всюду. На земле и на ветвях, на пнях и корягах, на головах и плечах людей, как седина, как общая колымская метка, застывшая в каждом взгляде, в каждом человечьем сердце.

Снег… Следы птиц и зверей, следы людей — зэков и охранников — переплелись в один узор жизни. Где начало? Где конец? Где кончится эта теплая, хрупкая стежка шагов, которую в любую секунду может оборвать нарядная, белая, седая, как смерть, Колыма.

Как хрупко в ней дыхание, как коротко и непрочно тепло, как слаба и беспомощна жизнь. Как часто ее смех обрывался последним стоном. Одно от другого здесь трудно различить. Лишь Колыме известна эта грань, неуловимая подчас и для самого чуткого уха…

Колыма… Недаром еще много лет снится она людям белой старухой, ведьмой, с мешком холода и снега за горбатой, величиной с сопку спиной…

Аслан доел жидкую горячую размазню из перловки, тщательно выскреб миску. Потянулся за куревом. Прислушался к разговорам мужиков:

— Мне как-то бабка сказки в детстве рассказывала. Я одну на всю жизнь запомнил. Не знаю почему. Наверно, потому, что она очень похожа на Колыму, — сказал тощий мужик.

Да о ней разве сложат хорошее? — сплюнул Петр-Полушпалок.

— А ты нам ее сбрехни, — попросил один, с мушкой на щеке.

— Минут десять имеем, расскажи, Костя, — попросил бригадир.

Мужику уступили почетное место у костра, поближе к теплу. Даже с коряги сучья острые сшибли.

Сказка… Смешно, седые и лысые, усталые, обмороженные не раз, сродни заледенелому распадку, работяги и стукачи подвинулись ближе не к костру на сорокапятиградусном морозе, а к рассказчику.

Всем хотелось хоть на миг вернуться в сказку, в детство. Чистое, беззаботное, дурашливое и наивное. Хотелось, как тогда, поверить в несбыточное. Ведь так проще выжить в реальном — нынешнем. Но для этого нужно закрыть глаза, так легче воспринять, когда не видишь перед собой трассу. А в сказке — ведь другие не узнают — себя, и царем, и мудрецом можно представить. Всего на миг. Как взаймы. Отнять у трассы несколько минут радости. Назло всему.

— Жила на свете одна старуха. Богатая-пребогатая. На всей земле равных ей по богатству не было, — начал Костя.

— Не было на нее наших фартовых, — не выдержал Аслан.

— Даже знатные вельможи в сравненье с нею были нищими, — не оглянулся на Аслана рассказчик. — Даже старые мослатые ноги свои парила эта бабка в тазу из чистого золота. Золотым гребнем с драгоценными камнями расчесывала она свои волосы. Ее дворец был богаче сказки, способной рассказать о ее роскоши. На земле не было столько травы, сколько у нее имелось денег, дорогих украшений и золота. И была у этой старухи в служанках молодая девушка. Беднее ее никого во всей округе не было. Но была она такою красивой и доброй, что старая богачка всем нутром своим люта ее ненавидела. Девушка тогда не знала, что богатство — еще не счастье. Но ей так нужны были деньги, чтоб как-то согреть старость своего отца, и она, не выдержав, обронила при своей госпоже: «Наверно, в жизни самое большое счастье — иметь деньги. Я бы все отдала за это…»

Старуха знала, что девушку любит молодой парень, в кого, скрывая это от всех, влюбилась старуха. Но знала, что его любовь она не купит никакими деньгами.

«Тебе нужны деньги? А что бы ты отдала, если ничего не имеешь?» — спросила богачка.

«Да, я ничего не имею, кроме своей молодости, потому так бедна», — призналась девушка.

«Вот если бы ты и впрямь захотела, я бы поменялась с тобой. Не на все время, конечно».

«А разве можно?» — удивилась девушка.

«Можно. Надо только обратиться к небу и попросить его. Но послушает оно не меня, а тебя».

«А ты согласна?» — обрадовалась красавица.

Старуха даже не поверила, что служанка так быстро и бездумно согласится на такое предложение и поспешно кивнула боясь, как бы глупышка не передумала.

Всю ночь молила девушка небо, чтоб подарило оно ей обеспеченную старость. Клялась, что надоела голодная, нищая, безрадостная молодость. Что хочет она хоть немного пожить без забот.

Небо услышало и сказало: «Что ж, будь по просьбе твоей. Получай богатство. Но знай, с каждым прожитым днем ты станешь старше на год, а твоя хозяйка — на год моложе. Когда ты достигнешь ее возраста, а она — твоего, каждая живите своей судьбой и не просите вернуть все вспять. Живите, если взятое чужое — своего милей. Но потом не жалуйтесь», — предупредило небо.

Со следующего дня, как и было обещано, девушка стала старше, а старуха — моложе.

Богачка, конечно, не сказала служанке, что и она просила всю ночь небо подарить ей радость молодости.

«Мне надоело болеть и стареть. И это в то время, когда у меня все есть. Подари мне, небо, молодость. Уж я сумею ею распорядиться разумно. Я так хочу жить и боюсь смерти. Услышь, небо!» — просила она.

И когда через неделю, старуха почувствовала, как наливается ее дряблое тело молодой силой, обрадовалась бесконечно и отдала служанке все богатства свои.

Через месяц девушка почти в старуху превратилась. И ее отец, не зная в чем дело, уже перестал радоваться богатствам дочери. А та не замечала в себе перемен. Внезапное богатство ослепило. И девушка считала, что наконец-то счастье и ее нашло.

А богачка, став молодой, забыла о горестях старости, о болезнях и немощи, о морщинах и уродстве. Она преобразилась. И стала даже красивее той, с кем поменялась своею судьбою. Ее полюбили, она любила. Жизнь стала такой яркой и беззаботной, что она никогда не жалела об отданном богатстве. Она вернулась в самую голубую пору жизни — в свои семнадцать лет.

А девушка, ставшая богачкой, стала дряхлой старухой — болезненной, морщинистой, но знатной.

И теперь она поняла, почему ее госпожа, не задумываясь, променяла свое богатство на молодость.

Ведь имея все — не имеешь главного. Имея главное, остального лишен.

Старясь с каждым годом, внезапная богачка однажды не выдержала и обратилась к небу. «Прости, что в молодости была я так глупа и променяла свою молодость на старость. Верни мне мое. Я не хочу чужой судьбы. Я так мало видела в своей жизни. Я тоже хочу любить и быть любимой, хочу с радостью, а не со страхом ждать утра нового дня. Прости мою наивность, верни мою молодость, мою жизнь».

Но бывшая старуха не захотела вспомнить уговор, что меняется с девушкой лишь на время. Она не хотела расставаться с молодостью. Тогда небо решило наказать каждую по-своему.

И однажды, когда весна пришла на землю в буйной зелени и бывшей богачке в цветущем саду сделал предложение молодой парень, она услышала голос неба:

«Твоя служанка умирает».

«Ну и что? Она сама продала мне свою молодость. Хотела жить богато, А в жизни нельзя иметь все сразу. Она купила мою судьбу. Пусть не жалуется теперь».

«Она так мало жила на свете», — вздохнуло небо.

«Тем более. Легче умирать, когда мало видела. Жалеть о неузнанном будет меньше».

«Она щедро одарила тебя».

«Мои богатства стоили ее дара».

И осерчало небо, услышав дерзкий ответ. И в день свадьбы бывшей богачки вдруг пошел с голубого неба снег. Едва он касался лица, волос невесты, как она стала тускнеть и стариться у всех на глазах.

«Небо! Не отнимай радость! Я так хочу жить! Верни молодость! — плакала она, понимая, что происходит.

В ужасе смотрел парень на свою невесту. Не девушка, замшелая старуха сидела перед ним в подвенечном платье.

И люди услышали голос свыше:

«У каждой жизни есть свой предел. От него не откупишься ни обманом, ни деньгами. В могилу никто не уходит с чужой личиной. Смерть обнажает всех…»

Умолк Костя. А мужики, все еще с раскрытыми ртами, ждали продолжения сказки.

— Ну а дальше-то что? Чего с той девахой сделалось? Жива иль тоже околела? — пристали к Косте мужики.

— Дальше бабка не рассказывала. Всяк сам по-своему эту сказку закончит. По мере тепла в душе. Я лишь о том, что помнил, рассказал вам, — сконфузился мужик.

— Тьфу ты, черт! Нескладуха, да и только, — ругнулся Полушпалок.

— И к чему ты это насвистел? — не понял Аслан.

— А жаль, что не поняли. В этой байке и для нас имеется свой смысл. Почаще о ней вспоминать надо, — сказал Илья Иванович и поблагодарил Костю за рассказанное.

Взявшись за работу, зэки забыли о сказке. Да и до нее ли, когда запаздывают машины с гравием и щебенкой, когда бригаду идейных, всех наповал, скосил вирусный грипп и теперь бригада Федора упиралась за себя и за них. Ведь начальству плевать на болезнь, план дороже всего.

Какой там перекур? Отойти по нужде некогда. А тут еще бригадир шуточки отпускает:

— Запарились, мужики? Ну да ништяк, будете знать изнанку Колымы не по сказкам. У нее богатств хоть задницей ешь, а молодой — никогда не была. Все потому, что первой постройкой здесь стала зона. Значит, горе людское.

— А правду говорят, что тут золото есть? — спросил Полушпалок.

— Ты что, в сказку захотел? — рассмеялся Кила.

— За мое отбытое, не мешало бы немного получить.

— Кому мало — добавят. Иль не надоело тут чертоломить? — оборвал Илья Иванович Петра, помогая ему вытащить из-под сугроба каменную березку.

— Она, стерва, наверно, насквозь землю проросла. И корни ее где-нибудь в Африке искать надо. Вон какую ямищу выдолбали, а вырвать или отломать — никак не удается.

— А ты ее к языку, — съязвил один из стукачей.

— К твоему! — враз побелел Петр.

— Ну, ну, полегше, бесы! — охладил обоих Илья Иванович и позвал фискала помочь. Тот зашел сбоку, и вдруг его нога провалилась. Мужик не удержался и ухнулся следом в провальную черную дыру.

— Батюшки, никак на берлогу напоролись, — ахнул Кила и окликнул исчезнувшего мужика. Из дыры послышался рык.

— Ты глянь, еще пугает, гад. А ну вылезай, сволочь! Чего сачкуешь, да людей пугаешь? — возмутился Аслан.

И вдруг шапка на его голове поднялась, волосы встали дыбом.

Снег под ногами Аслана зашевелился, как живой.

Парень, ничего не понимая, отскочил в сторону, к подкопанной березе. А в это время снег поднялся на дыбы. Из-под коряг, пеньков, кустов, выскочил из берлоги медведь. Глянув на людей, растерявшихся от неожиданности, рявкнул, полез через снег в глубь распадка.

Охранник приложил к щеке ствол винтовки, прищурился.

Выстрел нагнал зверя в сугробе. Тот оглянулся, встал на задние ноги дыбом. Но пуля попала точно. Зверь осел в сугроб, беспомощно гребанул лапой потеплевший пунцовый снег.

— Сколько мяса! — присвистнул кто-то.

— Эй, ты живой? — крикнул охранник в берлогу.

— Живой! Это он меня испугался и выскочил. Я ему сонному на башку сиганул. Разбудил, выходит, — растерянно улыбался поднятый из берлоги стукач.

— Черт-те что! Даже звери их не терпят. А мы под одной крышей живем и ничего, дышим, — хохотнул Аслан.

Стукач глянул на него жестко. Но сказанное не вернуть. Илья Иванович головой качнул, понимая, как дорого может обойтись Аслану его шутка.

— В страхе забудет, — надеялся Кила.

И в этот день машина из зоны пришла за бригадой поздней ночью.

Зэки, уже привыкшие к этому, с вечера разожгли большой костер, разбив в осколки старые коряги.

Оглянувшись на охранников, позвали их к огню, дали место у тепла. Люди, боясь холода и волчьих стай, не отходили от огня.

Разговор у костра вился ровно, как легкий сизый дым.

— Не понимаю, зачем мы выдергиваем пни и деревья, если потом на это место лаги укладываем, — сказал Аслан ни к кому не обращаясь.

— Да потому что пни и коряги, оставленные в земле — гниют. А когда по трассе пойдут машины, земля станет проваливаться в тех местах от сотрясения и тяжести. Вот и убираем, как больные зубы, как чирьи из тела. А лаги меж собой скреплены надежно. Под гравием и щебенкой хорошо сохраняются. Тем более что укладываем в вечную мерзлоту, — ответил Кила.

— Ну а сырость попадает по весне с болот, да марей? Как не будут гнить?

— Не попадет вода. Разве не видел траншеи по обе стороны трассы. Их водосбросом зовут. Эти траншеи копают и теперь зэки нашей и других зон. Они намного опередили нас. Да и прокладывать их стали много раньше трассы. Мы уж по готовому идем. Тем, первым, куда как труднее нас досталось, — ответил бригадир.

— А сколько километров трассы нам надо проложить? — спросил один из мужиков, оглянувшись в ночь.

— Сколько сил хватит. Не одни мы ее строим. В зоне, сам знаешь, полно народу. У всех свои участки. Начальство не любит, чтоб зэки кучковались. Вот и раскидывает подальше друг от друга. Чтоб не общались, не разговаривали. Не находили бы общего языка. Верно я говорю иль нет? — обратился Илья Иванович к охраннику, тот едва заметно кивнул головой.

Чем ближе к ночи, тем сильнее крепчал мороз. От дыхания людей уже не пар, ледяные, тонкие иглы разлетались. Оседали на лицах, телогрейках. Кашель гулким эхом убегал в снега.

Карликовая береза, склонив заиндевелые ветки над головой Килы, слегка подрагивала.

Каменная, такой ее называли неспроста. Но даже из нее вымораживал холод последнее тепло. Вон оно, хрустальным инеем на ветках горит.

Холодно всем. Даже старая коряга от мороза трещит. Недаром эту пору года везде называют волчьей.

Лишь зверям мороз в радость. И чем жестче, злее холода, тем веселее волчьи свадьбы, подвижнее стаи, легче, бесшумнее их бег по снегам.

Но что это там вдали? Голубой огонь от земли поднимается? Что загорелось, кто решил объявиться в колымской ночи?

Огонь растет. Вот он пустил в темное небо робкий, как детская рука, зеленый лучик. Провел по темному брюху неба, как по медвежьей шкуре, и снова осел. А пламя выросло. Из голубого стало зеленым, потом оранжевым костром разрослось. Осветило ночь цветами радуги.

Зэки встали от костра в изумлении. Многие никогда не видели северного сияния.

А оно загуляло по небу синими, желтыми, зелеными, красными, голубыми сполохами.

Рожденное лютым холодом, оно набрало эти краски в отблесках сугробов и теперь щедро разливало их по небу, раскрашивая его в сказочные, неземные цвета.

Каждый сугроб и куст в свете сияния преобразился, расправил плечи. Где еще можно увидеть красу такую? Только на Колыме. Не все на ней горе да зоны. Есть и такое — рожденное самой землей. Для чего? А просто — всем на удивление. Вот и скажи после этого, что нет сердца у Колымы. Бессердечное не может удивить и обрадовать. А тут даже на лицах зэков восторг застыл. Охрана о винтовках забыла. Стоят парни, рот разинув. О холоде забыли совсем. На не виданный доселе костер любуются.

А он сиреневыми, малиновыми лучами небо греет. Что ему ночь? В ней он лишь ярче и краше становится. И холод ему нипочем.

Не тех радует? А он не выбирает. Пусть смотрят. Раз кто-то увидел — не зря светил.

Притихла Колыма. Даже зэки стараются дышать тише, чтобы не спугнуть, не помешать сказочному видению, хрупкому, как сон в детстве…

А северное сияние, погревшись человечьим восторгом, стало быстро таять, оседать в снегах.

Вскоре погас и последний уголек сказки. Была она иль привиделась? Люди долго молчали, не решаясь нарушить тишину, — может, чудо снова родится, озарит, обнимет небосвод лучами? Главное — не спугнуть.

И вправду, по снегам, по вершинам деревьев, резанула полоса дрожащего света. Но уже с другой стороны.

Люди оглянулись, в надежде вновь увидеть в подарок недавнее чудо.

Охранники, взявшиеся за винтовки, быстро заняли свои посты.

В морозной тиши, когда всякий звук увеличивается в сотни раз, люди услышали звук идущей машины. Это за ними. Из зоны. Значит, надо поторопиться. Чудо кончилось. Оно не повторяется и не бывает бесконечным. Оно тем и памятно, что коротко. Короче мечты, меньше улыбки, короче смеха и слез, а порой — короче жизни…

Назад: Нетесова Эльмира Колымский призрак

Дальше: Глава 2