РЫСЬ КУЗЯ

Первое, что она увидела, — это большие, добрые глаза старой рыси — своей матери, кроны деревьев и в их просветах сумрачное, хмурое небо.

Слышать и чувствовать она умела сразу, когда ее глаза еще не открылись на свет.

Свою мать она узнавала по запаху даже во сне. Старая рысь пахла тайгой. Запах леса и пота перемешался накрепко даже на животе матери, где Кузя любила спать.

Старой рыси было нелегко добыть еду. Силы подводили. Да и глаза уже не могли разглядеть, как раньше, каждого мышонка в кустах, всякую птицу в ветвях. Сдало обоняние. Пропала дерзость. Появились неуверенность и страх за своего последыша — маленького и беспомощного.

Старая рысь не сетовала. Под закат жизнь подарила ей отраду — рысенка. А это что-то да значило. Было для кого жить, было о ком заботиться.

Старые рыси под занавес жизни не приносят больше одного рысенка. Так распорядилась сама природа, распределив возможности каждого по разуму, возрасту и силе.

Тайга… Она определила в сердце своем и судьбу этой рыси, прожившей пятнадцать лет. Возраст почтенный. Хотя иные ее приятельницы были гораздо старше. Они давно не имели рысят. И, вы-

гнав, распугав более слабых, заняли их дупла, лежки, доживали свои дни, кормясь остатками чужой добычи, чужой охоты.

Пятнадцать лет… Их надо было суметь прожить. Теперь уже в тайгу приходит тепло. Можно прокормиться еще слабыми, неоперившимися птенцами. Взрослых птиц не всегда удается догнать и одолеть. Но ведь была зима. Самая лютая. А может, она показалась такой из-за старости. Но в эту зиму рысь не осталась старухой и у нее под боком греется ее дитя.

Старая рысь вылизывает его. Нет еды, зато нежности — сколько хочешь. И мурлычет она рысенку о тайге давнее, памятное.

Кузя тогда не сразу поняла, как это случилось. Мать ушла на охоту, а она подползла к краю лежки, услышала странные незнакомые голоса внизу. И бухнулась с дерева вниз головой, прямо на муравьиную кучу. От страха закричала. Звала мать. Но к ней подскочило что-то чужое. На двух ногах, с чужим запахом. Кузя, подняв куцый хвост, сама не ведая, как это получилось, зашипела, отступила за дерево.

Но девчонка ничего не поняла. Рассмеялась и крикнула:

— Дед! Гляди! Котенок!

В ту же секунду грохнул выстрел. Лесник вмиг углядел в ветвях старую рысь, приготовившуюся к прыжку.

Тайга наказывала всякую неосторожность. Но рысенок этого не знал и поплатился за любопытство не только жизнью матери, но и своей судьбой. Рысь, приготовившись к прыжку, хотела убить человечье дитя. Она не заметила старого лесника, не почуяла запаха ружья, страх за рысенка загородил все остальное.

Кузя не видела, как просто и быстро вытряхнул лесник из шкуры ее мать. Коротко отругав девочку, старик указал на Кузю:

— Теперь расти ее заместо кошонка. Не то, коль сгубится она, тайга с тебя спросит.

— Дед, возьми ее, она у меня не хочет на руках сидеть, — передала девчушка деду рысенка. Тот обтер руки о штаны, и рысенок ткнулся носом в ладони. Обнюхал их, лизнул пальцы, пахнущие рысью, и, успокоившись, свернулся в клубок, будто под боком матери.

— Прости меня! — поднял лесник глаза к небу. И понес рысенка в зимовье. В тот же день девчонка назвала ее Кузей.

Кто она? В человечьем доме — не в тайге. Здесь всегда тепло, как в нагретой лежке. А запахов сколько! От них голова кругом.

Девчонка, испугавшая Кузю, теперь пыталась поить ее молоком, не пахнущим матерью. И рысенок напрочь отворачивался от резиновой соски, совсем не похожей на рысиный сосок. Молока в бутылке было так много, что ни «дна из рысей не вместила бы в себя столько, даже если бы ей пришлось кормить не одного, а троих котят.

Но делать нечего. Когда в животе стало совсем пусто и холодно, Кузя ухватила резиновую соску, слизнула каплю молока. И присосалась к теплой бутылке.

Молока ей давали вдоволь. От него живот становился тугим, так что не только бегать, даже ходить было тяжело. Наевшись, Кузя ложилась у порога, — там знакомо пахло тайгой и, уронив голову на лапы, слушала звуки, щебет, голоса за зимовьем.

Кисточки на ее ушах едва собирались в жесткие пучки, по малости возраста, но уши поворачивались в любую сторону. Рысенок, как и все таежное зверье, был любопытен от природы.

Едва научившись держаться на лапах, Кузя познакомилась с каждым углом зимовья, со всеми скрытыми от глаз местами.

Кузька была сообразительна, как всякий зверь, попавший в незнакомые чужие места.

От громких голосов она пряталась под пузатой, всегда теплой печью. И там радовалась каждой находке. Первой оказался паук. Его Кузька нацепила на коготь. Долго разглядывала, как тот крутил лапами, собирался в маленький комок. Когда паук наскучил, Кузя слизнула его. Вкуса никакого. Вот только в горле щекотно стало, вроде длинный волос попал. Еле откашлялась. И тут же наткнулась на жужжащую толстую муху. Размазала ее лапой и только хотела подремать, как до слуха донесся тонкий свист, Кузька насторожилась. Огляделась по сторонам. Встала. Выглянула из-под печки. Нет, это не звук живого. Это человечьи дела голоса подают, — увидела кипящий самовар.

Однажды она ткнула его носом и потом навсегда запомнила, что все железное — опасно.

Пока Кузьку поили молоком, она лишь изредка вылезала из старого валенка лесника, напоминающего тесное дупло. Но когда у рысенка стали появляться из десен клыки, ей начали давать мясо.

Увидев его впервые, Кузька замерла.

Что это? Незнакомое. Но отчего задрожала каждая жилка в теле, обрадовавшись запаху? Она проглотила мясо вмиг, не жуя.

— Еще хочешь? — спросил лесник.

Кузя смотрела ему в глаза не моргая, не отворачиваясь.

Старая рысь не успела покормить Кузю теплым мясом, пахнущим кровью.

Короткий крик, похожий на кошачье мяуканье, вырвался тогда у нее впервые. Она просила еще, чего не случалось доселе никогда.

— Скоро сама на охоту пойдешь, — сказал лесник и, дав Кузе мяса, велел девчонке не баловать рысенка молоком.

А уже на другой день поймала Кузя мышь, под самым порогом зимовья. Та отчаянно пищала, вырывалась, но Кузя лишь глубже вогнала в нее когти, из-под которых сочилась теплая кровь.

Что пробудилось в ней тогда? Что проснулось? Ведь на пороге зимовья она опять оказалась из любопытства, и тайга не наказала, накормила. А может, позвала к себе, выманивая рысенка пусть из теплого, но чужого человеческого жилья.

Кузя съела мышь. Заглянула еще раз под порог. Пусто. Оглядела зимовье. Люди заняты.

А тайга шептала, звенела, свистела на все голоса. Кузьку так тянуло в ее темную глухомань, непроходимую чащу, что она, слепо повинуясь этому зову, коротко вскрикнула и в несколько прыжков оказалась в тайге.

Рыжий бурундук, увидев рысь, испугался до обморока. Задрав хвост, искрой метнулся на березу. Оттуда, сверху, смотрел, как Кузя обкусывала цвет зверобоя. Любопытно, рысь — и вдруг жует траву.

Желтый цвет зверобоя в тайге знает каждый. К нему не надо приучать. Никто не показывал его и Кузе. Но, найдя его, она объела каждый цвет. Желтая пыльца осела на морде. Кузя тщательно облизала ее.

Кто там трепыхается в траве? Птенцы куропатки. Молодая рысь ткнулась в них носом. Пахнуло жизнью, теплом. В минуту от выводка осталось пустое гнездо.

Но вот кто это так больно клюнул в голову? Сойка. Своих птенцов защищает. Налетела на Кузю. Тюк в темечко снова. Клюв большой, острый. Больно. Кузя зарычала на сойку, а та знай свое — гонит рысь от птенцов, от гнезда подальше. Кузя сначала вжималась в траву. Но откуда было знать сойке, что поздние котята у рысей бывают мстительными и злыми!

Выдержав еще одно нападение, Куря устала бояться. А что, если сойка совсем расклюет ей голову?

Кузька напряглась. И едва сойка опустилась пониже, прыгнула, вцепилась в нее когтями, зубами, клыками. Порвала в клочья. Перьями все пни усыпала. А когда добралась до мяса, рвала нещадно. Лишь клюв да перья от сойки оставила. А вскоре по запаху нашла и птенцов.

Теплая кровь дала не только сытость, но и силу.

«Так, значит, прокормиться в тайге можно», — решила Кузя. Хитростям охоты ее никто не учил. Это ей пришлось постигать самой. Она быстро поняла, что сытость дает силу, а голод учит.

Может, сойка и знала, что рысь не будет терпеть обиды. Но страх за птенцов оказался сильнее разума. А Кузька осталась верна своей крови.

Она скоро почувствовала себя хозяйкой большой тайги.

Кузя… Так назвали ее в зимовье люди, вырастившие из беспомощного котенка ловкую, сильную красавицу; такую, какой когда-то была ее мать, не вернувшаяся к рысенку. А может, так было нужно, может, так делают все, чтобы слабое порождение тайги становилось сильным! Иначе не выжить.

В тайге и незаметный цветок должен иметь крепкие корни.

Кузька уселась на пень. Здесь тепло и сухо. Но кто это так шумит, кто бежит напролом, ломая ветви и сучья?

Кто-то большой и потный, с деревом на голове летел, обгоняя ветер. Хвост мелькнул, короткий, как у рыси. Завидев Кузю, метнулся в кусты. Помчался еще быстрее.

«Значит, не все большое — страшное, — сообразил рысенок. — А может, меня испугался?» И, оглядевшись, решил посмотреть, куда побежал странный зверь.

Рысь метнулась на дерево. Вот она уже и на ветке, вот еще выше. Как хорошо видны отсюда кусты! А ну-ка дальше. В кроне через ветки и листья она внимательно осмотрелась, обнюхала все. Огляделась.

Здесь недавно сидела птица. Сытая. Вон ее помет. Кузя чихнула, пометила ветку шерстью, помочилась на птичий помет, словно смывая его. Все это ее владения. Сюда никогда не должна ступить чужая лапа.

Внизу под деревом что-то зашуршало. Кузька насторожилась. Кто это посмел гулять здесь так нахально?

Рысь напряглась, принюхалась. Нет, не голод побуждал к охоте. Кузька была сыта. Но нельзя же позволять бродить на своем участке всяким… И рысь, собрав лапы в пучок, легко оттолкнулась от ветки, прыгнула вниз, прямо на шуршащее.

— Мя-у, мя-у! — разнеслось по тайге визгливое известие о промашке. Кузька прыгнула на ежа.

Колючки воткнулись в нос и лапы. Они, как когти, впились в морду. Кузя валяла ежа по кочкам, меж пней и коряг, кричала на него зло, коротко. Но съесть его ей так и не удалось. Сбежал еж в нору.

В тот день Кузя хорошо запомнила ежиный запах, боль от колючек. Не на всех и не на каждого стоит прыгать с дерева, надо сначала присмотреться, принюхаться, выждать.

Кузя, выдрав колючки, сидела в развилке старой березы. Внизу копошились муравьи, трещали кузнечики. Рысь оглядывала ближайшие кусты. Вот за одним, колючим, как ежик, сплошь усыпанным розовыми цветами, опять кто-то зашевелился.

Кузя затаила дыхание. Глаза ее округлились, заметали зеленые огни. Она ждала. Она теряла терпение. Кто там? Но из-за куста никто не объявлялся.

Кузя перескочила на ветку соседнего дерева, потом — на другое, вот и куст. Но что это? Серый комок с маленькой головой и громадными ушами вдруг дал такого стрекача, что Кузька еле успела разглядеть беглеца.

Рысь не успела с ним познакомиться поближе. Ветер донес до косого рысиный запах, и он поспешил убраться восвояси. Кузя еще не знала, не открыла для себя этого секрета. И поведение ушастого, не видевшего, но почуявшего опасность, не могла никак понять.

Заметила лишь короткий хвост, сильные задние лапы.

Кузя даже не подумала догонять зайца. На сытый живот куда как лучше спокойно и тихо понаблюдать за теми, кто снует внизу. Увидеть, запомнить их норы, чтобы завтра не бегать далеко в поисках еды. А сегодня пусть копошится мелочь. Вон там толстуха мышь с целым выводком хвостатых мышат роет новый ход в нору. «Пусть старается до завтра», — прищурилась Кузя. Ей было приятно подсмотреть, где прячет свое гнездо кроншпиль. Тот мошкару птенцам носил. Вот и выследила Кузя. Запомнила. Не забыла пометить новое дерево, потершись мордой о ветки. Запах рысьих молодых клыков, липкой слюны долго будет держаться.

Ведь на самых видных местах дерево пометила.

Но что это? Кто уставился на нее круглыми глазами из дупла?

Кузя коротко вякнула. Но ответа не услышала. Из черноты дупла смотрели на Кузю до жути неподвижные, желтые, как еловая смола, глаза. Они не моргали и, казалось, не жили.

— Мяу! — требовательно закричала Кузя.

— У-хх, уу-х! — мертво отозвалось в дупле.

Кузя с перепуга неуклюже упала с ветки. Такого голоса она отродясь не слышала.

А сверху, празднуя победу, кричал из дупла филин:

— Уу-х…

Привыкнув вскоре к его голосу, Кузя полезла на дерево познакомиться с кричавшим. Тот, не теряя времени, вылетел из дупла, пока перья не ощипаны и голова на месте.

Кузя тут же освоилась в уютном жилье, удобно расположилась в нем. Отнятое дупло, как и добытая еда, всегда дороги.

Когда над тайгой стали опускаться сумерки, прилетел филин к дуплу. Увидев его занятым рысью, улетел поспешно.

А Кузя и не собиралась покидать дупло. Ночью, когда каждый звук в тайге стал отчетливо слышен, рысь забыла всякий покой. Она прыгала по кронам деревьев, принюхивалась к волнующим запахам.

Вон внизу снова показался ушастый. От кого он удирает, куда мчится так, что ветер свистит в его ушах?

«Уж не ко мне ли торопится?» Кузя прыгнула на зайца. Тот вскрикнул жалобно и, перевернувшись на спину, замахал лапами перед мордой Кузи.

Рысь едва вознамерилась ухватить жирное брюшко зайца, как тот уперся задними лапами и рванул ими по брюху рыси. Та взвыла на всю тайгу.

Ушастик едва не прикончил Кузю своими когтями. Теперь она валялась по траве, обливая ее кровью.

Лишь через несколько дней сумела Кузя встать па лапы. Заросший рубец на животе зализывала и ночами. С тех пор поняла Кузя, что добычу надо брать с загривка, не давая ей опомниться и защититься.

С того памятного дня люто возненавидела она зайцев. И решила мстить за свою боль всем ушастым.

Но одно дело — решить, другое — выполнить намерение. И вскоре рысь убедилась, что ушастые еще умеют хорошо бегать. Догнать косого было совсем нелегко.

Здоровый заяц бежал от Кузи так, что настичь его не было возможности. Но вот старые и больные никогда не миновали ее клыков и когтей.

Здоровые продолжали жить и плодиться. Кузя смирилась с этим. Ведь есть надо и завтра, и потом. Пусть бегают здоровые. Ведь для нее живут и множатся. Чего же тужить ей? Чем больше их будет, тем сытнее заживет она, Кузя.

Понемногу рысь научилась безошибочно, издалека распознавать по запаху больных обитателей своих владений.

Этот душок был особый — сладковатой гнилостью веял издалека. Так же пахла старость, слабая, немощная, скрипучая.

Все это Кузька пожирала без жалости вместе с другими любителями горячей кровавой добычи.

В тайге не должно быть слабых, старых и больных. Иначе наплодят себе подобных и погубят тайгу.

А в ней, наглядно, слабое не жило. Слабые деревья забивались сильными, в гнилом дереве даже муравьи не жили. Лишь олень ударит рогами в гнилушку, упадет отмершее на землю и рассыпается в прах. Так и все живое.

Слабая с виду лиса. А попробуй задень. Зубы, когти — острей ежиных иголок. Кузе однажды довелось встретиться с рыжухой. Одного зайца загоняли. Рысь кинулась на него сверху и пришибла к кочке, лиса едва не ухватила косого за хвост.

Чья добыча? Ощерились зубы и клыки. Лиса, увидев, что Кузя молода, хотела вырвать у нее зайца из-под лапы. Но у Кузи с косыми счет не был закончен за порванное брюхо. Кузя рыкнула рыжухе в морду. Та хвостом прикрылась, а зубы уже впились в лапу косого. Кузя кинулась на лису. Оттолкнула, повалила на мох, прищемила клыками. Да так, что рыжая дня три обгавкивала Кузю, спрятавшись в глухомани.

Слабая с виду, она все же оставила ощутимый укус на боку Кузи.

Запах лисы рысь запомнила по-своему. Та пахла сыростью норы, лежалой травой. Так пахнут слабые. Вскоре она узнала, что мясо лисы не годится в еду. И перестала замечать рыжух совсем.

Поймала как-то Кузя и енота, — тот на берегу реки объедал осоку.

Траву ест, значит, надо его быстрее заполучить. Самое вкусное мясо у тех, кто предпочитает живой добыче все растущее.

Кузя быстро разделалась с енотом. И хотя тот внешне был очень похож на лису — такой же густой мех, длинный пушистый хвост, острая по-лисьи морда — резко отличался от рыжухи образом жизни и запахом.

Тайга наделила каждого своего обитателя особой внешностью, повадками, характерами. Рысь быстро схватывала и запоминала то, что нужно было ей для жизни.

Запах хищников нужно было научиться отличать от запаха травяных. Хищник хищника не должен есть. Не должен охотиться на него, мешать ему. Эту науку Кузя познала в конце лета.

Как-то взметнувшись на старую высоченную ель, решила оглядеться. Тайга здесь оказалась глухой и темной, без просветов.

«Значит, добычи будет много», — решила Кузя и легла на еловую лапу. Но вдруг почуяла запах, от которого стало не по себе.

Здесь совсем недавно побывала другая рысь. Вот тут она замочила хвою, терлась мордой о лапу ели, пометила и ствол.

Как же быть теперь ей, Кузе, уходить? Но покидать такое удобное место не хотелось. Остаться? Но как отнесется к этому хозяйка лежки? По моче понятно, что эта рысь либо больная, либо старая. Ждет падаль. Чего не едят здоровые молодые рыси.

Кузя чихнула. Моча после падали не склеивает хвою, кору, она застревает в трещинах и быстро высыхает, ее запах не держится долго. И решила смыть следы прежней хозяйки. «Слабая не должна здесь жить», — мочилась Кузя на хвойную лапу настырно и зло. Облила дерево по стволу, прижавшись к ели хребтом. Оставила на стволе следы когтей. Особый знак. Угроза. Для прежней хозяйки. Пусть знает, что Кузя не просто мясо ест, а добывает его себе вдоволь когтями.

Хотела оставить и следы зубов на ветке, но почуяла над собой тяжелый прыжок и чужое дыхание.

Кузя метнулась к стволу, поняв, что там она легче отобьет любое нападение.

Старая рысь привычно спрыгнула на свою лежку, увидела непрошеную гостью. Зарычала. Шерсть на загривке встала дыбом. Глаза метали зеленые искры. Она подобралась, злобно взвыла. Угрожающе затрясла хвостом.

Кузя была уже не раз бита другими и потому не стала ждать, пока на нее нападут и покусают ей бока и уши. Их потом попробуй, залижи. Особо после той, которая жрет падаль. Эти укусы страшнее всего. После них трудно выжить. Да и шерсть в местах укусов больше не вырастает. Когда же дождь попадет на эти места, рыси становится холодно — будто она в реке побывала.

Две таких отметины на загривке Кузя уже имела. Они всегда напоминали ей о себе в ненастную погоду. И рысь, не раздумывая, не предупреждая, кинулась на хозяйку, сшибла ее с ели. Та упала на лапы, взвизгнула и полезла на дерево. Кузя ждала.

Старая рысь в злобе забыла о главном — нижнему всегда больнее. Кузя, чуть опустившись, цапнула хозяйку лапой по морде, выпустив когти лишь наполовину. Но старуха не опомнилась. Она подтянулась и, выпустив когти целиком, достала лапу Кузи. Дернула больно. Кузя разозлилась. И хватила хозяйку в полный коготь по глазу. Та заорала так, что дятел с соседней рябины улетел, ругаясь.

Старая рысь скатилась с дерева смятым комком.

Кузя примостила свой помет на лежке, окончательно присвоив себе новое жилье.

Ночью она поняла, что в этом месте живет много рысей. Она слышала их голоса, видела и самих. Но то, что пришлось ей наблюдать утром, запомнила навсегда.

С голода или от скуки взбрело одной рыси в голову задрать медвежонка.

На пир сбежались еще две рыси. Жрали жадно, с воем, не подпуская других к своей добыче.

Но тут, откуда ни возьмись, медведь с медведицей нагрянули. Почуяли запах убитого медвежонка. И…

Двух рысей в клочья порвали. Одну нагнал медведь на дереве и долго колотил ею по стволу. Сколько деревьев с корнями вырвали медведи в ярости, скольких рысей лишили лежек, всех зверей распугали, разогнали. Три дня бушевали в глухомани.

Кузя в ужасе смотрела на рассвирепевших медведей. Поняла: с ними лучше не связываться, даже испытывая жестокий голод. Этот урок запомнила на всю жизнь.

Стонала тайга от медвежьей расправы. А соболи и куницы уже таскали в норы куски порванных рысей. Кому горе, кому праздник. Не должно пропадать в тайге то, что может насытить, дать новую жизнь.

От рысьих потрохов не отказались сойки и сороки.

Кузька уже понимала, что соболей, куниц и норок ей, рыси, есть нельзя. Питающиеся падалью, они не годились в еду тем, кто свою добычу брал силой.

К осени у рыси шерсть загустела, появился серый подпушек. А ость меха заискрилась, пожелтела. Эти изменения нравились Кузе. Она подолгу и тщательно вылизывалась. От когтей до усов, становившихся большими и жесткими.

Кузя иногда вспоминала людей, вырастивших ее. Но рысь не тянуло вернуться обратно к старому леснику и девчонке, так часто гладившей ее. Кузя уже тогда спешно слизывала запах человечьих рук со своей шерстки. Ведь все живое должно пахнуть только самим собой, без чужих примесей. «Все живое должно иметь свой дом, свою еду и свою свободу», — понимала Кузя. Но кличку, которую ей дали в зимовье, она запомнила навсегда.

За время жизни в тайге рысь навидалась всякого. Но ни разу не встречала человека. Его, единственного из всех, она не тронула бы, не напала бы никогда.

Человек не просто вырастил, он сохранил Кузе жизнь и никогда не обижал.

В серые, дождливые дни рысь вспоминала теплое зимовье, где на голову не лила вода, а в доме было сухо, как в дупле.

Старый лесник топил пузатую печь. Вдвоем с девчонкой они любили посидеть перед открытой топкой, откуда шел сухой жар.

Кузя тоже любила погреться у печки. Но огонь пугал ее: трещал, выл, пожирал поленья, как Кузя птенцов. Только рысь наедалась, а огонь — никогда.

Кузя не любила открытую топку печки. Она вся сжималась в комок, чувствуя себя беспомощной и маленькой перед огнем, даже спрятанным в печку.

Рысь хорошо помнила дорогу в зимовье. Но не любила оглядываться назад. В тайге она успела пометить много лежек и дуплянок, но подолгу не задерживалась в них.

Ее одолевало любопытство. Оно звало Кузю во все потайные уголки тайги. В самое ее сердце.

Рысь много видела, многому научилась. Так, поняла она, что, прежде чем прыгнуть с ветки на ветку или с дерева на дерево, нужно втянуть в себя запах. А не гнилье ли окажется под лапами, не высохшая ли ветка?

Несколько раз упав с гнилой и сорвавшись с сухой веток, она узнала их запах, умела отличить по виду. На больных, гнилых деревьях, на сушняке никогда не вьют гнезда птицы, никто из таежных обитателей не селится на них и под ними. Опасаются жить поблизости даже самые глупые птицы тайги — сороки. Даже им, длиннохвостым, крикливым, жаль своей пустой головы.

Ох и надоедали же эти птицы Кузе в первые дни прихода в тайгу! Понимая ее молодость и неопытность, болтали о всяких пустяках. Сплетничали, обзывали и предостерегали от всего живого. Даже ночами спать не давали. Но и первыми подняли Кузю на смех на всю тайгу, когда ее, рысь, обидела сойка. Кузя не простила насмешек и, рыкнув, пригрозила сорокам выщипать хвосты, если хоть одна приблизится, посмеет сесть рядом.

Сороки, и без того не верившие в рысью дружбу, не горевали. Они любили шум, гвалт, а рысь — тишину, глушь.

Лишь с присутствием дятла мирилась Кузя, он никогда не мешал ей охотиться. Не то что сороки. Подскажут, где зайцы саранку грызут. И тут же, не успеет Кузя добежать, предупредят зайцев.

Взбалмошные, крикливые, они не дружили ни с кем в тайге. Их никто не любил, не признавал.

А вот с сойками — другое дело. Эти птицы много лучше. Они любили орехи стланикового дерева и, как кедровки, долбили шишки целыми днями.

Мясо соек было жирным. И Кузя вскоре научилась по-своему охотиться на соек, раскусив их пристрастие к чьим-нибудь потрохам.

Случилось, поймала Кузя зайца. Съела. А потроха не тронула. Влезла на дерево отдохнуть. А тут сойки налетели. Дерутся из-за того, что осталось, кричат. Кузя — прыг и придавила двух. Только перья от них оставила. В другой раз нарочно потроха не ела, чтобы продолжить охоту. На чужие потроха в тайге всегда достаточно охотников. Остыть не дадут. Сожрут с пометом.

Ближе к осени добывать еду в тайге становилось сложнее. Недавние птенцы уже оперились и научились летать. Кузя перестала им быть опасной. А филины и совы больно клевались и не годились в еду, потому что сами мышковали и пахли чужой кровью.

Этих птиц Кузя не любила. Молчаливые, свирепые, они днем сидели в дуплах. А по ночам ловили мышей у Кузи из-под носа.

Разозлилась однажды рысь на филина за это, цапнула лапой по морде, тот заухал, клеваться стал. Кузя не стерпела. Кто виноват, что у филина одни крылья остались? Остальные перья Кузя выщипала. Филин их в дупле потом с месяц отращивал. Стыдясь голиком в тайгу вылетать, долго голодал, покуда снова оперился.

Кузя не любила соседей. Не терпела никого ни над собой, ни под собой. Все, что ей удавалось добыть, она ни с кем не делила.

С наступлением осени мех у Кузи стал плотным, теплым. Первые зубы постепенно сменились. На их месте выросли крепкие острые клыки, которые едва помещались в пасти.

Как-то подойдя к таежному зеркалу — стоялой дождевой лужице, — увидела рысь свое отражение.

Теперь она уже не была беспомощным котенком. Гибкая, ловкая, Кузя, казалось, была самой тайгой собрана из солнечных лучиков. Только по

бокам мордочки и на бороде росла белая шерсть. Остальное отливало золотисто-рыжим. Рыжими были и глаза, и хвост. Черными оставались кисточки на ушах, усы и когти. Кузя понравилась себе. И, выгнув спину, она бегала вокруг зеркала, часто заглядывая в него.

Сегодня у нее был удачный день. Подкараулила куропатку. А потом поймала суслика и двух хорьков проглотила. Они пытались силою с нею померяться. Вздумали царапаться, кусаться, даже вонь подпустили. Но рысь этим не отпугнешь. И, прокусив горло одному, нагнала второго, бросилась на загривок. Добыча и пискнуть не успела.

Хорьки были молодыми, первогодками, но уже сбивались в пары. У них началась неизвестная Кузе пора любви. Она уловила этот запас взыгравшей плоти. Но не пожалела, съела хорьков.

Запах плоти своих жертв Кузя чувствовала особо. Отличать его от прочих стала совсем недавно. И только недели две назад она заинтересовалась запахами самцов.

Поначалу она не задумывалась, почему зайцы, удирая от лис либо от нее, чуя погоню «на хвосте», вдруг мочились на ходу.

Кузя, чуя такое, злилась, чихала от резкой вони и, конечно, думала, что случается это с косыми от страха. Будто хотят ушастые довести охотника до тошноты, не зная того, что у голодного никакой вонью аппетит не отобьешь. Но вот лисы, как ни странно, иногда прекращали погоню за косым.

«А может, перед концом свой участок метит, дурной? Или зайчатам место своей погибели указывает?» — размышляла Кузя. Но недавно поняла, что вовсе не глупы зайцы. Просто, убегая от врага, мочатся на траву и мох, выделяя с мочой свое семя, которое и притягивает резким запахом лис и рысей.

Знающие толк в этом оставляли погоню, слизывали с травы и мха заячью хитрость, чтобы уже завтра, обновленными, появиться в своих норах. Ведь не только зайцами кормятся лисы и рыси.

Зайчихам такого умения не дано. Зато, убегая от смерти, задними лапами орудуют так сильно, что в морду догоняющего летят комья земли, мох, труха. Попадают в глаза. Многие зайчихи спасли этим свои шкуры.

Запах плоти вскоре перестал казаться Кузе вонью. Рысь еще не поняла, что она взрослеет. Что в ней теперь менялось все. Не только зубы и мех. Изменился даже голос. Из тонкого, плаксивого он стал протяжным, как песня. А уж когда Кузя была сыта и дождь не лил ей на голову и спину, она пела почти по-кошачьи нежно, с переливами.

Правда, такое случалось редко. Кузя и не знала, что эта песня родилась в ней не случайно, а от того, что съела она зайца вместе с плотью. Или хорька, гулявшего в глухомани тайги со своей подругой.

Кузя не знала, почему ей вдруг захотелось общения. Она тщательно следила за шерстью и вместо охоты мечтательно смотрела в глубь тайги, в редеющие кроны деревьев.

Рысь стала замечать, что многие в тайге живут парами. Хотя бы те же медведи. И даже лисы теперь загоняют добычу вдвоем.

А тот, что куст на голове носит, тоже не один по тайге бродит. Соболи и куницы, горностаи и бурундуки, даже колючие ежи и те теперь бегают по тайге парами.

Кузя одиноко стыла в своем дупле. Она уже большая и красивая рысь. Да, она уже научилась тосковать в одиночестве. Но молча. Не выдавая себя ни одним мускулом. Но умела и рычать. Да так, что кровь в жилах стыла у тех, кто слышал ее голос.

Кузя уже не настораживалась, не поднимала на загривке шерсть дыбом при виде рысей. Она даже дупла и лежки свои перестала метить. Но и не кидалась навстречу единокровным. Не мела, не дергала хвостом призывно. Не звала.

Она наблюдала за сородичами издалека. Близко к ней то ли не решались, то ли не хотели подходить.

Завидев Кузю, втягивали носом ее запах, обнюхивали следы, смотрели на нее подолгу и… уходили прочь.

Кузя с тоской смотрела им вслед.

«Ну почему?» — недоумевала рысь.

Многого не знала она о тайге тогда. Ведь то, что только зарождалось в ней, другим рысям было хорошо знакомо.

Просто не пришло еще время свадеб, время рысьих песен. Его нельзя опережать никому.

Настала пора знакомств. Но и это делалось по-особому, не с наскока, не вдруг. Рыси никогда не торопились найти себе пару.

Подолгу присматриваются они друг к другу из-за густых ветвей и хвойных лап. Стараются зайти с подветренной стороны, чтобы приглянувшаяся рысь не заметила.

Котами считают рысей-самцов. И не случайно. Не за одной кошкой подглядывают они по осени. Две, а то и три на примете имеют. Для каждой свой подход, свою песню знают. И наблюдают неспроста.

Откликнется ли эта на его призывный крик? Взметнется ли вместе с ним на дерево? Да и захочет ли знакомиться? Даст ли обнюхать себя? Захочет ли его признать? Пойдет ли в его дупло или на лежку?

Много всяких сомнений возникает.

Не на всякий призывный крик торопятся рыси. Сначала слушают, как зовет, какую из них. Бывало, кошка шла к другому. Голос или запах кота оттолкнул. Случалось, старостью пренебрегали или молодостью, неопытностью.

За каждую малейшую оплошку получают коты трепку от рысей. Иной после взбучки до следующей зимы на кошек не смотрит, не может отчихаться.

Кузя не знала тогда всех сложностей отношений. И, увидев, что и в этот раз, оглядев ее, ушел сородич, решила забыться с досады в охоте.

Рысь пересекла полянку и оказалась перед распадком. Глухой и темный, он разрезал сопки глубоко, словно врагов. Кузя даже не решилась бежать дальше. Дикость распадка остановила. Она услышала звук тяжелых шагов.

Вспрыгнув на ель, Кузя притаилась. К распадку, тыча друг друга носами в бока, словно подзадоривая, шли медведи. Вдвоем. Опять парой. Хотя Кузе еще было неведомым понятие «семья», она с любопытством смотрела, как медведь облизывал морду медведицы, нюхал ее со всех сторон.

Вот он подвел матуху к распадку. Сам пошел напролом.

«Зачем он потащил ее в бурелом? Все бока обдерет себе эта толстуха, — подглядывала Кузя за косолапыми, не допуская даже мысли вспугнуть их. — Почему они прячутся?» — тянула шею рысь, не выпуская медведей из виду.

Медведь деловито разгреб лапами валежник.

«Лежку будут делать вдвоем», — подумала Кузя и увидела, что из-под веток валежника медведь достал тушу убитого оленя. Та уже успела протухнуть, и медведица, торопливо чавкая, ела добычу своего дружка — подарок перед случкой.

Кузя деликатно удалилась. Она поняла, почему медведица так уверенно шла в распадок за косолапым. «Наверное, не одного медвежонка вместе вырастили они в берлоге», — подумала Кузя и погналась за барсуком, выскочившим из норы.

Барсучье мясо Кузя любила. Жирное, сладкое, оно пахло травами. Недаром из-за барсуков в тайге ссоры случались. Уж кто только не охотился на них!

Вот только потроха рысь не ела: в них ни крови, ни сытости. «Может, подождать, пока сойки прилетят?» — подумала Кузя. И, глянув вниз, увидела, как старательно тащит в нору барсучьи потроха горностай. Оттуда его подружка выглядывает: пищит, торопит.

Кузя смотрела вниз, как копошится там таежная мелкота.

Вон ежи грибы на колючки накололи и тащат в нору. Ежатам, наверное.

Кузя давно не охотится на колючих. Видела, как толстый, старый еж прокусил молодой лисе лапу. Та хотела его на спину перевернуть, чтобы с живота сожрать. Да после этой охоты долго бегать не могла, — лапа болела.

А вон ящерица. Зеленая, как плесень на камне. Кузя когда-то поймала такую же. Хотела попробовать. Подняла за хвост, чтоб в пасть закинуть, глядь — нет ящерицы. Огрызок хвоста на когте остался. Будто кто вырвал.

Огляделась Кузя, а ящерица уже далеко. Без хвоста быстрее бегать стала. Словно сама себя от хвоста откусила. Не понравилось это Кузе. А что, если все так наловчатся? Ей тогда одни хвосты грызть.

Забросила она зеленый оборвыш, с тех пор на ящериц не оглядывалась. Да и что это такое? Не зверь и не птица. Почти змея и не змея. И не черняк. Что-то смешное. Но тайга ее любит. Значит, нужная.

Кузя, как и все зверье, любила сытость, чистую звонкую воду таежных родников. Их она знала хорошо. Помнила каждый.

Теперь она привыкла к одному, в котором вода была холодная и не пахла травой.

Туда в последнее время стали приходить рыси. Их следы, их запахи подолгу будоражили Кузю.

Но и в этот раз, едва она появилась, у родника пустело. И если б не тепло лап сородичей, еще не успевшее остыть, подумала бы Кузя, что нет в тайге рысей, кроме нее.

Даже старые рыси, с кем еще недавно враждовала, будто исчезли, убежали из тайги.

Кузя не знала: осенью всякая рысь стремится запастись жиром. А потому усиленно охотятся в одиночку, набирают запас на предстоящую зиму. И не только для того, чтобы легче перенести холода. А и потому, что в середине зимы, в лютые морозы наступит время свадеб. Оно спросит со всех…

Не только неопытных и старых котов отвергают рыси. Случается, коты не подходят к худой, не готовой к поре любви рыси.

Ткнет ее кот носом в пузо, а там вместо жирной бархатистой шкурки — кожа будто вытертая. Вместо нежных сосков — огрызки сухих почек. От пасти голодом за версту несет, в зубах чуть ли не паутина, ничем живым не пахнет. Ну кому такая нужна? Ее к случке надо год готовить и откармливать. А эта зима куда? Время будет упущено. А рысья жизнь невелика. В ней радостей и так немного. Потому, обнюхав слабую, задерет кот куцый хвост, крикнет зло, в самую морду рыси, понятное лишь ей и сородичам, обидно обзовет и пойдет прочь, не теряя времени, к другой рыси.

Ни один кот, даже хромой, слепой и старый, не рискнет заводить потомство с голодной рысью. Кого такая на свет пустит? Слабое потомство. А как оно выживет, как будет жить в тайге? Вдобавок в тайге испокон веку кошек было больше, чем котов, а потому ни один не оставался в зиму без утехи, без любви.

Кошкам не всегда везло. Иной раз придет на крик, а там уже две-три на выбор около одного кота крутятся. К нему уже не подступись. Вот и достается потом какой-нибудь облезлый, с обкусанными ушами. Сколько ни ходи к нему на лежку, рысят подарить не может. Значит, не ел зайца в течке. Горячей крови не видел в лето.

Вот и орет рысь в конце зимы. Стыдно. Но еще хуже без детей остаться. Зовет освободившегося кота, который уже сумел осчастливить какую-то рысятами.

Долго звать не приходилось. Но все ж…

Кузе все это предстояло прочувствовать и познать.

Осенью тайгу поливали дожди. Они шли ночами и днями. Долгие, промозглые. В такое время все живое по норам пряталось. Кузе было тоскливо одной, и она решилась навестить старого лесника.

Она пришла к зимовью под вечер. Привычно уселась на крыльце. Ей долго не открывали дверь, пока не подала голос. На него в окно выглянула девчонка и радостно вскрикнула:

— Кузя!

Рысь уверенно вошла в избу. Не найдя лесника у печки, прыгнула на лежанку. Старый лесник хворал. Простудил грудь, горло. Его бил озноб. Обнюхав лицо старика, Кузя лизнула в нос приемного родителя и, не спрашиваясь, не ожидая просьб, завалилась на грудь деду, уткнувшись головой в его горло.

Грела. Зная, что только ее шерсть, ее тепло поднимут на ноги старика. Другое — не поможет.

— Пришла, родимая. Не забыла нас, голубка. Спасибо, что помнила. Может, и выходишь меня, окаянного, — сипел старик надрывно.

Лесник чесал у Кузи за ухом, как когда-то в детстве. Рысь лежала, закрыв глаза, слушая жалобы старика на гнилую погоду, проклятую работу, несносные болезни.

— Одна у меня отрада нынче. Внучка. Да и та живет здесь покуда мала. А вырастет, потянет к людям, сверстникам. И убежит, упорхнет с зимовья голубкой. Один я останусь век доживать. Хоть ты меня не забывай, — просил Кузю. Немного помолчав, опять заговорил: — У тебя скоро дружок объявится. Про любовь тебе споет. Про тайгу… А может, уже имеешь на примете? Не беги от радостей своих. Оно что моя, что твоя жизнь не шибко долгие. Потому свово, зверьево, счастья не пропускай.

Кузя от этих слов и вовсе разомлела. Разлеглась во всю длину. Шею старика вылизывать стала. Там, где вспухшие миндалины будто огнем горели.

— Разумница моя. Ишь, заботница какая. Уже боль чужую чуешь. Наловчилась лечить. Знатной мамкой станешь, — хвалил старик.

Сколько ни звала девчонка Кузю поесть, рысь не шла. Грела родителя, как она считала. И лишь к утру, когда дыхание лесника стало ровнее, соскочила, напилась молока и снова запрыгнула на лежанку.

К вечеру следующего дня горло старика перестало гореть, в груди прошли сипы. Кузя спокойно легла на лавку, наблюдая за девчонкой, которая минуты не сидела без работы.

Она немного подросла. Но все так же бегом носилась по избе с мисками и кастрюлями, с полотенцем и тряпкой. Не давала деду выйти во двор.

Люди… Кузя стала отвыкать от них в тайге. Почти забыла. Лишь желание получить хоть каплю, пусть чужого, внимания и любви привело ее сюда.

Стариков всегда забывают молодые. Это она видела и в тайге. Бросают, забывают старую медведицу медвежата. Молодые сойки и те живут отдельно от родителей. Наверное, потому, что перестают быть нужными друг другу. Но у Кузи нет никого в тайге. Только лесник с девчонкой. Вот и стало невмоготу без них. Может, она всегда будет приходить сюда, пока не состарится, как лесник. Тогда она будет подолгу греться на лежанке, а может, отлеживаться в дупле и вот так же болеть, как лесник. Но ее, Кузю, никто не вылечит. Девчонка не сумела вылизать и прогреть лесника. А уж ее, Кузю, и подавно… «И в тайге ей никто не поможет», — с тоской подумала рысь, вспоминая сородичей.

— Спасибо, лапушка, на ноги меня поставила,

тайге, внучке возвернула, — говорил лесник. И Кузя от похвал довольно потягивалась.

Добрые ласковые человечьи слова она научилась понимать с детства и не забыла их.

Рысь каждое утро выходила на крыльцо. Ждала, когда кончатся дожди, просохнет тайга и можно будет продолжать охоту. Но с неба моросило. Кузе давно надоело лакать молоко, есть человечью еду, от которой отвыкла.

На счастье, открыла девчонка крышку подпола, полезла за картошкой. Кузя носом повела и следом нырнула. Два дня мышей ловила в подполье. Всех до единственной поизвела. А когда их не стало, снова загрустила.

Девчонка исправно кормила рысь свежим салом из ледника. Есть можно. Но недолго. Нет в нем тепла жизни, нет крови. Вот разве кролика дал бы лесник. Но не даст. Он его тоже с маленького растил. Пожалеет.

— Чего пригорюнилась, Кузя? Скоро дожди кончатся, — пообещал лесник, выпуская Кузю на крыльцо.

Та вышла, долго оглядывалась, обнюхивала воздух. Ей не поверилось. С чего бы это оказаться здесь сородичу? Но услышала тихий шорох. Глянула на рябину, около которой любил возиться лесник. На ней, не прячась, не убегая, открытый каждому взгляду, сидел сородич — молодой, красивый кот и во все глаза смотрел на Кузю.

Рысь сделала вид, что не заметила, вскочила на ель, росшую рядом с рябиной. Притаилась в густых лапах. Наблюдала.

Кот прыгнул на ель, пригнувшись, влез под лапы, куда не проходили капли дождя, и, сев веткой ниже Кузи, тихо позвал.

Рысь выгнула спину, потянулась, глянула на кота с любопытством. Тот смотрел на Кузю не мигая.

Потом, словно потеряв терпение, вскочил к ней. Подошел осторожно, совсем близко. Потянулся носом к Кузе. Та не отвернулась, не ушла. Кот ткнулся носом в нос Кузи осторожно. Не отвергает. Подсел рядом, бок к боку. Кузя сидела, не шевелясь.

Кот лизнул ее в усы, обнюхал морду Кузи, вылизал глаза, нос, потерся мордой о мордашку рыси. Той нравилось такое обращение. А кот, словно сгорая от нетерпения, покусывал легонько ухо Кузи, звал в тайгу, подальше от человечьего жилья.

Кузя поняла, что сородич не случайно оказался у зимовья. Он следил за нею, ждал и, не выдержав, рискуя многим, решился показаться так близко от зимовья.

Теперь они бежали тайгой, прыгая с ветки на ветку, с дерева на дерево.

Они не замечали дождя. Что погода, когда ты не один, когда рядом сверкают желтые, как налитая солнцем смола, глаза красивого, молодого сородича. Вот он почти нагнал Кузю. Та отскочила в сторону, на пихту. Кот — за нею. Кузя поднялась на крону, вверх. Кот не медлил, уже рядом, лапой задевал, но мягко, без когтей. Знал, — за грубость может получить по морде.

Вот он уже сбоку. Кузя взметнулась выше, сородич не отставал. Нагнал. Терся о Кузю, метил ее, чтобы другие коты знали, что у этой уже есть дружок.

Кузя по наивности привела кота на свою лежку, густо укрытую хвойными лапами. Здесь всегда было темно и сухо. Кот сразу мордой в брюшко ткнулся, рысь не поняла — зачем? А дружок времени не теряет, словно играя с Кузей, повалил на бок на сухую хвою и снова — мордой в брюшко Кузе, лизать его начал.

Понял хитрющий, что повезло ему, первогодку нашел. Соски у нее маленькие, нежные. Их разбудить надо.

Рысь хотела вскочить, не понимая, что случилось, ведь живот она, как и всю себя, в чистоте держала. Да куда там! Кот соски слегка покусывать стал. Самой рыси, для будущих котят, соски трудно подготовить. Это — дело котов. Вот и обхватил лапами. К хвое придавил. Не вырваться.

Кузя смотрела на дружка с обожанием. А тот заботлив! Быстро почуял, что соперников у него нет и не было. Решил до холодов, до наступления зимы подкормить подружку, выбрать лежку попросторнее, чтоб и дупло рядом было, откуда рысята не выпадут, пока Кузя на охоте будет, едва малыши подрастут. Ведь ей самой их растить придется, выходить в звери без его помощи. Так уж заведено. Едва котята откроют глаза, кот уходит в тайгу от семьи. Очень редкие, да и то старики, остаются растить малышей до лета.

Кузя не знала всего этого. Она теперь жила иною жизнью.

Кот приносил ей добычу. Зайцев и куропаток, барсуков и енотов. А однажды позвал за собою и привел в распадок, где убил для Кузи оленя.

Сам не тронул, пока не наелась она.

Кузя видела, что и другие ее сородичи сбивались в пары. И для них коты носили добычу. А один, увидев, что ее друг на охоте, прыгнул к ней в лежку, познакомиться решил. Запах чужого кота разозлил Кузю. Он весь пропах мышами. Видно, совсем слабый и старый.

Кузя дернула его когтистой лапой по уху. Он и убежал, не оглядываясь. «В тайге сыщет себе старую подружку, которая и мыши будет рада», — подумала Кузя.

После дождливой осени на тайгу посыпал снег. Мороз еще не ударил, но в воздухе запахло зимой. Кузя с удивлением смотрела на первый снег. Как обострились на нем запахи и звуки! Значит, легче будет охотиться.

Но к вечеру следующего дня снег растаял. И тайга снова стала мрачной и мокрой.

Лишь через неделю почувствовала Кузя, как чешутся ее спина и бока. Она терлась о ствол дерева, видя, что и дружок ее беспокоен. Кузя лишь потом поняла, что ее кожа почувствовала приход холодов.

Мороз грянул ночью. Жестокий, запоздалый. Он, наверстывая упущенное, разогнал зверей по норам и дуплам. Медведи сразу залегли в берлоги. Они поняли, — мороз не отпустит тайгу.

А через три дня засыпало снегом кусты и деревья. Пеньки в сугробы превратились. Ключи и родники уснули под коркой льда. Ни травинки не видно! Муравейники большими снежными горка-

ми умолкли под деревьями. Коряги и те перестали скрипеть. Замерзли в сосульки. Лишь ветви берез звенели на ветру тонко, жалобно.

Поскучнели и голоса таежных птах. Пропало комарье. Зато всякая живность на снегу всем видна. И запах от нее издалека чувствуется.

Правда, зима пожалела многих в тайге. Заяц в белой шкуре теперь запрыгал. Нырнет косой в сугроб, лиса — за ним. А бесполезно. Под сугробом заячья нора. В ней ходы лишь косой знает.

Лиса со злобы снег кусает. Мерзлую землю не разгребешь, не разроешь нору. Это зайцу известно лучше рыжухи, которую по зиме огневкой зовут.

Переоделись и куропатки. Из серых сделались белыми. Да так быстро! Сидят на дереве, что куски снега. Если не принюхаешься, не присмотришься — не поймешь.

А коли вспугнешь ненароком, отлетят немного и в снег закопаются. Хорошо, если нос не подведет, на глаза тут лучше не надейся. Куропатник в снегу не разглядеть. Лишь рыси да лисы не ошибаются.

Трудно стало охотиться рысям. По глубокому снегу не разгонишься за добычей. Да и зверье таежное, что в земле иль на земле живет, к снегу привычное. Бегает резво, без одышки, особо когда шкуру да жизнь спасать надо.

Снег выбелил тайгу, прикрыл пеньки и гнилушки, спрятал норы. Он омолодил тайгу и зверей.

Теперь даже старые коты вылезли из дупел, — отлеживаться в холод не время. Мороз заставил шевелиться. На холоде аппетит разыгрывается сильнее. И худо приходилось тому, кто вылезал из норы на глазах у рысей. Те каждое движение, любое дыхание держали на слуху. Ничего не упускали из виду.

Рыси не просто охотились. Они знакомились, сбивались в пары, коты усиленно ухаживали за подругами, подкармливая их горячим мясом, чтобы побольше жира завелось на брюшке. Там соски, там будут рысята. Чем жирней брюшко, тем лучше молоко, тем крепче и сильнее будут котята.

Для них не жаль ни сил, ни жизни.

Кричали рыси, оглашая тайгу зовом любви, голосом короткой, горячей страсти. Искали друг друга в кромешной тьме, призывно подавая голос.

Но как резко отличается один голос от другого! Вот кот кричит, зовет свою возлюбленную из дупла — зайцем хвалится, которого целый день по тайге догонял. Зовет подружку на ужин. Та лениво откликнулась, видно, не успела проголодаться.

А эта рысь на кота ворчит. В который раз на нутрию промахнулся. Добыча, можно сказать, из-под носа ушла. А он все — про любовь, о жратве мало заботится. А какая любовь придет в голову, если в животе, как в старом дупле, пусто!

Другой кот, и вовсе не легче, избранницу потерял. Та с другим ушла. Знать, долго еду добывал, морил голодом. Рыси таких оплошек не прощают. Теперь уж поздно ругаться. Другую ищи, пока не совсем поздно.

А там, на большой ольхе, рысь кричит не своим голосом. Дружок ее пошел за добычей и попал в капкан. Кто же теперь ей рысят подарит, кто утешит ее?

На старой коряге две рыси подрались смертным боем из-за кота. За обеими ухаживал, обеим про любовь плел. А кормить ни одну не хочет. Да еще ждет, нахал, когда они, кошки, жратву ему принесут. Нет бы его искусать за пакости, так не решаются. Друг дружку по-всякому обзывают. От такого даже у старых рысей не то что уши, хвосты краснеют. Но вмешиваться в дела любовные никто не хочет. Некогда.

Пора любви коротка, успеть надо всем. Тут не до ругачек…

Кузя терлась мордочкой о дружка. Он ее и в сыте, и в тепле держит. Лаской не обходит. Уже три недели не покидает ее. Никому в обиду не дает, защищает. Кузя души в нем не чает. Хотела на охоту вместе с ним пойти — не пустил. Зато теперь, когда снег выпал, вместе за добычей охотятся. Оно так лучше. Рысь перед случкой не должна много лежать, котята будут слабыми, да и на свет появиться им тяжело будет. Чем больше движения, тем легче жить.

И Кузя не отставала от друга. Вместе с ним ловила хорьков и нутрий из реки, олененка загнали хромого, куропаток сцапали в сугробе целыми стаями. Впрочем, Кузе никогда не приходилось голодать.

Выросшая без матери, она сама себя кормила в тайге. Сама училась охотиться и во многом преуспела. Потому и дружка своего любила сердцем, а не желудком. Лишь бы он был с нею. Не в добыче радость.

Дружок ее все понимал. Будь Кузя выращена матерью, не кинулась бы раньше кота на хорька, который ее успел укусить. Мать научила бы, что укусы пусть терпят коты, а рыси должны есть добычу.

От этих хитростей Кузька была далека. Она любила своего друга больше самой себя и не скрывала этого. Когда он ненадолго отлучался, чтобы пожевать кислых ягод лимонника, дающих силу всему живому, Кузя нежно звала его. Ее голос был похож на песню, и кот издалека узнавал его.

Дружной парой жили они на старой лежке, недоступной ни снегу, ни чужому глазу.

Таких пар было не так уж много. По крикам, по голосам рыси невольно знали друг о друге все.

Больше было ссорящихся, злых и голодных. У них все не ладилось. Кузя не обращала внимания на сородичей. Она любила. И в перерывах от охоты к охоте, когда сытый живот не мог вместить в себя ни капли еды, Кузя нежилась со своим дружком. Они вылизывали друг друга, метились, словно на всю жизнь решили остаться вместе. Кузя согласилась бы на это с радостью. Но ее дружок был опытнее и многое уже знал. А потому наперед ничего не загадывал.

Недавно пара рысей, та, что жила неподалеку, поссорилась. Из-за того, что кошка поймала куропатку и ничего не оставила коту. Старый облезлый кот серчал. И выгнал подругу со своей лежки. Вскоре поймал зайца. Сожрал его, пошел к другой в женихи. Но та поняла, что с этим другом ей надо до конца зимы быть, чтобы сумел он ей подарить рысенка-заморыша. А до этого не он ее, а она его кормить должна. И не приняла…

Последний снег, последняя зима у этого кота наступила. В следующую не запоет призывную песню, не станет ждать подружку. Знает — не придет. По хриплому голосу узнает, что состарился кот, не способен на радость. А потому холодными и долгими станут зимы его.

Необновленная кровь стынет быстро. Дряхлеют лапы, слепнут глаза. Одинокий и голодный, он станет есть остатки чужой добычи, стыдливо прячась за коряги, чтобы не подняли его на смех болтливые сороки.

Никто не вспомнит о нем, — ни подруги, ни дети, которых подарил тайге немало. У всех свои заботы. И заляжет старик на замшелой лежке. Замерзнет насмерть, отпугивая неподвижностью любопытных птах. А весной, по теплу, сожрут его соболи или норки. Растащут шкуру по клочкам в гнезда весенние птахи, чтоб хоть какой-то прок, какая-то память от старика жила…

Последний снег бывает самым горьким для кошек. Отвергнутые дружками и соседями, гонимые сородичами — самим добычи мало, забытые рысятами, они с завистью наблюдают за молодыми парами, которые, не зная болезней и старости, наслаждаются жизнью, любовью, тайгой.

И грызет старуха стенки дупла остатками клыком. Вымещает на дереве боль свою. По весне лишь муравьи да птицы увидят, как нестерпимо больно было уходить из жизни даже беспомощной старой рыси.

Накрепко приросла она сердцем к тайге. Любила се голоса, крики, смех и плач. Стала теплинкой ее, но время у всех ограничено даже в тайге.

Чем крепче зимой морозы в лесу, тем сильней разгорается любовь у рысей. Вот и Кузин дружок смотрел на подружку горящими глазами. И едва наступили лютые январские морозы, увел ее ночью в просторное дупло.

…Лишь через неделю угомонилась свирепая сахалинская пурга. Словно пропела всему живому свою песню.

Она принесла тайге радости и горе. Многие деревья с корнями повыворачивала, пообломала кусты, раздела догола иные муравейники и коряги. В громадных сугробах утопила березы и рябины, словно боялась, что убегут они из тайги от стужи и ветра.

Много птиц загубила эта пурга. И не будь Кузя вдвоем с дружком, как знать, что случилось бы с нею в эдакую непогодь. Пережить, переждать — нужны опыт и терпение. Все это было у Кузиного кота.

Он теперь был спокоен. У Кузи будут рысята. И ему можно бы уходить из дупла. Но подруга попалась слишком неопытная. Не понимая, что произошло, она стала прожорливой, злой. Никому проходу не давала. Размечталась оленуха, Кузя ее в минуту загрызла.

Лишь дружка своего подпустила к добыче. Остальным и нюхать не дала. От важенки три дня не уходила, пока не прикончила. Даже потроха съела.

Голод стал постоянным спутником Кузи. И чем больше становился живот, тем сильнее хотелось есть.

Ее дружок не удивлялся. Ведь Кузя носила в животе рысят. Они появятся на свет в начале весны, если ничего не помешает им родиться.

Кот помогал Кузе прокормиться, как мог. Порою сам оставался голодным. Не спал ночами, гоняясь за добычей, лишь бы принести подруге тушку белки, нутрии или ондатры. Теперь уж не до выбора, все шло в ход.

Выскочил сурок из норы, от него в ту же секунду лишь след испуга оставался на снегу.

Но то ли будет, когда в дупле появятся котята. Им потребуется еды еще больше. И тогда не только у котов, но и у кошек обвиснет шкура на боках, перестанет лосниться. Взгляд станет тяжелым, ищущим. И тогда — держись тайга!

Умолкнут в гнездах птицы, притихнет живность, — замрет, затаится. На охоту ради потомства вышли рыси…

Правда, многие коты уже оставили своих подруг. Прошла любовь. Она была взаимной. За ее плоды расплачиваться кошкам. Но они не сетовали. Не впервой им быть любимыми и оставленными. Таковы коты. Лишь от первогодок сразу не уходят…

Рыскали рыси по тайге. Им уже не до любви. Коты, голодавшие в любовную пору, тоже на охоче.

Встретится на тропе бывшая пара, кинется кот облизать на радостях недавнюю подругу, а она его — по морде когтями, за уши зубами таскает нещадно. Несчастный криком заходится, не знает, как вырваться. Зато и убегает без оглядки. Знает, за что трепку получил. Учуяла подруга по запаху, что не раз он без нее, в одиночку, поел. Не поделился. Ничего ей не оставил и не принес.

Зимою рыси появлялись даже вблизи человечьего жилья. И если на людей не нападали, то не обходили вниманием скотину. За это люди мстили рысям, ставили на них в лесу капканы, а бывало и хуже, — выходили с ружьями.

Кузя пока не видела охотников. Но в тайге никто не может зарекаться от беды. Она умеет выстрелять из ружья, защелкнуться капканом, захлестнуться ловушкой на горле, отравленным мясом застрять в желудке, да и мало ли какую рожу может состроить беда, прячущаяся в тайге?! Ее не предугадаешь, не высчитаешь.

Кузя заметила, что еще недавно блестящая се шуба полиняла. Вначале из нее выпадало по несколько шерстинок, а теперь полезла клочьями.

Дружок подсказал собирать эту шерсть в дупле на подстилку, а не оставлять ее на ветках и стволах деревьев. Кузя послушалась с неохотой. Шкура несносно чесалась. И рысь постоянно терлась о стенки дупла, которые вскоре покрылись толстым теплым слоем. Так нужным будущему потомству.

Старых рысей такому учить не надо. Они эту науку познали давно. Сквозь шерсть к рысятам не проникнет сырость и запах плесени. Не станет болеть потомство.

Чем больше шерсти, тем теплее в дупле. Шерсть не гниет. В ней тепло и легко будет потомству, которое уже беспокойно шевелится в животе, все чаще выгоняя мать на охоту.

Дружок Кузи по запахам и многим другим признакам знал, что недели через две рысята объявятся на свет.

Вот уже как ослабели морозы в тайге. Сугробы похудели. Их бока перестали быть тугими, как у рысей. Снег на них голубой и вязкий, он набивался в лапы так плотно, что выкусывать его приходилось долго.

Случалось, до крови растирал он лапы, когда погоня за добычей затягивалась. И тогда, забыв об осторожности, на запах крови выскакивала таежная мелкота — соболи и норки, кунички и горностаи. Они поедали кровь со снегом.

А вскоре в тайге появились первые проталины, куда погреться выползали мыши: их, еще не проснувшихся, продрогших, хватали друг у друга из-под носа рыси и лисы, филины и совы, а вскоре и ежи выкатились на первое солнце.

Рыси теперь уже реже опускались с деревьев, чьи почки налились вешним горьковатым соком.

Старые рыси сгрызали почки, особо березовые: они силу дают, движут кровь. Недаром и проснувшиеся муравьи к березам торопятся: облепят белый ствол, из-под коры березовый сосут сок, терпкий прохладный. Он и сон зимний снимет, и бодрость подарит.

Текут муравьи от своих куч к березам через снег и проталины. Как к жизни, к спасению своему торопятся. Мерзнут, тонут в первых лужицах. Не всем суждено доползти…

Даже тех, кто зиму пережил, слижут с белого ствола вылезшие из берлог медведи. Им после зимней спячки не выкинуть пробку, не опростаться без помощи муравьев. Весной у них запас кислоты большой, она и помогает медведю облегчиться, чтобы снова начать жить, как подобает хозяину тайги.

Кузя едва проглотила уже облинявшую куропатку и почуяла боль в боку. Принялась вылизывать. Не помогло. Боль усиливалась, росла.

Кузя в страхе кинулась к дуплу. Там друг. Он поможет. Он знает все на свете. А если и не поможет, пусть будет рядом. Ей станет легче, как только она увидит его.

Рысь вскочила в дупло. Кота нет. Одна. Боль свела лапы. Кузя свернулась в клубок. Но от этого не полегчало. Кошка впилась в дерево. В глазах рябило. Она закричала от страха громко, звала дружка. Кот слышал ее крик. Но, понимая, что помочь не сможет, не торопился.

Он знал, что многие рыси уже имеют котят. Еще неделю назад появилось в тайге первое рысиное потомство. Все рыси в первый раз кричат, пуская на свет детей. Потом привыкают. Стонут, шипят, иные молчком — терпят. И лишь первогодки кричат, как при смерти. Но от этого никто в тайге не умирал.

Кузя удивленно смотрела на мокрый темно-серый комок: первый рысенок отчаянно чихнул, содрогнувшись слабым телом. Он был похож на мокрого мышонка. Кузя хотела вылизать, согреть его, но новая боль сковала ее. Второй рысенок!

Кузя подтянула их к животу зубами. Осторожно придвинулась и сама. Там теплее. Рысята совсем беспомощны, но, копошась у брюха, почуяли соски, ухватились жадно. Это то, чего им не хватало.

Кузя притихла от радости и нежности к этим беспомощным, но самым дорогим для нее существам.

Она вылизала их от мордочек до лапок, она грела их своим дыханием, боясь пошевелиться.

Когда к вечеру в дупло просунулась морда кота, Кузя впервые зашипела на него. Она прикрыла рысят мордой и показала коту обнаженные клыки: боялась за детенышей. Ведь у рыси, что в распадке живет, когда отлучилась на охоту, кот съел рысят. И рысь кричала с горя на всю тайгу.

Дружок понял, чего боится Кузя. Не мешкая, соскочил вниз, приволок пойманную зайчиху. Просунул в дупло. Кузя мигом проглотила добычу.

Лишь через неделю показала она дружку рысят. Те уже не были похожи на мышат. Серенькая шерстка, обсохнув, распушилась, и котята уже по запаху уверенно находили мать. Глаза их еще не открылись. Но на звуки и запахи оба реагировали быстро, по-звериному.

Еще через неделю, заткнув дупло хвойной лапой, Кузя стала ходить на охоту. Мера предосторожности была нелишней. Теперь по дуплам ночами охотились совы и филины. У старой рыси они сожрали единственного котенка. Приняли за мышь, а может, за отнятое дупло отомстили.

Рысь по запаху нашла обидчика. В пух и перья разнесла его и птенцов. Всех до единого сгубила. Но что толку? Рысенка прозевала.

А ведь эта зима была последней в бабьей поре.

Кузя теперь прислушивалась к каждому голосу в тайге. Случалось, нужное для себя получала. Из чужой беды для себя урок извлекала.

Однажды и сама схватилась со старой совой. Та уже в дупло заглядывала, привлеченная голосами котят.

Кузя так накинулась, что сова от страха крикнуть не смогла. Рысь ее мясом подкормила рысят, чтобы запомнили вкус и запах врага.

За несколько дней Кузя порвала и прогнала от соседства всех ближних и дальних сов и филинов. Ради своих рысят даже птенцов не жалела. «Мышей и без них есть кому в тайге сожрать», — думала рысь, выщипывая перья у очередной жертвы.

С наступлением весны в тайге стало легче прокормиться. На болотах оседали перелетные птицы. Вили гнезда, теряли перо. Их, совсем голых, помногу ловила Кузя без особого труда.

Уток и гусей было так много, что рысь за несколько дней удачной охоты успела основательно поправиться, набраться сил.

Конечно, гусь — не филин. Его мясо хорошо ели котята. Быстрее росли, в них проснулось любопытство к окружающему.

Кузя спокойно пережила уход дружка. Тот, увидев, что Кузя неплохо управляется и рысята уже вне опасности, помочился на ель в последний раз, пометил дерево собою от врагов и соперников и ушел в глухомань до следующих холодов.

Кузя помнила его по-доброму. Ей он оставил рысят. Учил, помогал, был ласков и заботлив. А рысят теперь она и сама подрастит. Обучит тонкостям и хитростям охоты, приспособит к жизни в тайге. Котятам не будет так трудно и одиноко, как ей когда-то.

Кузя вылизывала открывшиеся глаза рысят: теперь они уже видят этот большой прекрасный мир. И Кузя боялась лишь одного, — чтобы не выпали они из дупла.

Ее выручало то, что котята любили спать. Их она загребала в облинявшую шерсть, в пух и перья птиц, которые приносила в дупло. В тепле котята не слышали, как уходила на охоту мать.

Тайга с каждым весенним днем хорошела. И хотя в чаще еще лежал снег на корягах, возле обомшелых трухлявых пней уже появились подснежники. Голубые, мохнатые, они тянулись к солнцу на тонких ножках и дрожали на холодном ветру, прижимаясь друг к дружке, как рысята.

Бойкий дятел, почуяв весну, зазвенел по стволам: выстукивая, вытряхивая из деревьев все лишнее. Эти птицы не боялись Кузи. Рыси их не трогали за великую полезность всему живому в тайге.

Черные и зеленые, с красными гребешками, они делали новые дупла, лечили старые, подновляли их. Исцеляли деревья. И первыми оповещали стуком своим о приходе тепла.

Рысей стук дятла звал к важному событию — надо выводить потомство в тайгу, учить его уму-разуму.

И хотя каждый это делал по-своему, стук дятла служил общим сигналом: не только рысь выпускает в это время своих детей в тайгу, но и соболь, и куничка.

Может, потому в эту пору, словно жалея молодых, тайга дарила потомству легкую добычу — скинувших перо куропаток, сидящих на кладках птиц. Их можно было ловить шутя — не разгоняясь, не запыхавшись. А потому охота, приносившая сытость, казалась легкой и красивой игрой.

Молодые нагоняли добычу без злобы. Сама тайга, будто заботясь обо всех разом, не дала рысятам голодной, злобной ярости, чтобы в ослеплении не губили все, что попадется на глаза.

Рысята, наевшись, носились по тайге, знакомясь с нею и резвясь, как настоящие котята. Вот только голоса у них были порезче и погрубее.

Тайга присматривалась к молодым, к их повадкам, норову, хватке. Она безошибочно определяла, какой зверь получится из котенка.

Рысята Кузи валялись в траве, хватая друг друга за хвосты и пупки. Они покрикивали, ловили своих сородичей-ровесников за уши и загривки, зовя их играть в зеленеющую тайгу, где призывно кричали кукушки, носились кедровки и кроншпили.

Рысята гонялись друг за дружкой по деревьям. Но вдруг эту веселую суматоху прервал грохот выстрела.

Тайга охнула от неожиданности. В нее пришел человек. Не с добром. Весной ружье в руке принес, как злое сердце показав всем сразу, ровно в свою избу вломился, без страха и дозволения.

«Почему он стрелял?» — перешептывалась тайга и прислушивалась к голосам и дыханиям своих обитателей.

Но все вокруг молчало настороженно, наблюдая за человеком — вечным пришельцем, чужим и ненужным тайге.

«Зачем он пришел?» — шептали таежные голоса.

Тайга никогда не прощала вторжения непрошеных гостей. Не выпускала без наказания. Она видела: человек стрелял в оленуху, пасшуюся у распадка: Рыси — хищники, но и те пожалели ее и олененка. Не тронули, даже для науки молодым не показали, как надо убивать крупную добычу.

Звери не захотели осиротить олененка. А человек не побоялся. Он бежал к распадку через бурелом. Прыгал через пни и коряги. А тайга, уже придумав злую месть, жутко ощерилась завалами.

«Беги… Своего не минуешь. Кто, не растив, пришел убить, тот из тайги не выйдет». Оленуха давно укрылась в чаще вместе с олененком. Она лишь на секунду испугалась человека. Тому предстояло страх пережить.

Чужак не знал, что о нем, далеко обогнав его, мчится дурная слава на крыльях соек и сорок, разносится с ветром от кроны к кроне, от куста к кусту.

За сотню шагов от него уже прильнула к земле трава, отвернули головы цветы, насторожили колючки шиповник и аралий. Дерут с человека одежду и кожу.

Ту пихту, что росла у самого большого муравейника, знали все и обходили стороной. Живность таежную само дерево предостерегало от беды. А человека кто предупредит? Кто пожалеет? Вот и уронила пихта свою отжившую верхушку на человечью макушку. Тот, испугавшись, чертыхнулся. Но не остановился. Пошел дальше настырно.

Рысь крикнула за его спиной. Человек плечами дрогнул. Пальнул из ружья, не целясь, пугнул зверя. Сухое дерево суком его зацепило, порвало одежду. Медянка встретилась на пути. Человек — словно ослеп на сердце.

Он шел к распадку, черному, как сердце дьявола. И все живое замерло. Оттуда даже сильные звери не всегда возвращались живыми.

Но человек шел, подныривая под ветки, согнувшись, держа ружье наготове. Для защиты иль для нападения?

Тайга ждала, не дыша.

— А-а-а-а! — разрезал тишину душераздирающий человеческий крик. Тайга вздохнула грустно: — Пусть чужая, но жизнь была. Жаль, что злою памятью помечена…»

В кромешной тьме упал человек в медвежью берлогу. Глубокую, сырую, черную. Оттуда не только ему, самому медведю сложно выбраться. Метров пять глубина берлоги. Ее много лет углубляла, расширяла и обновляла медвежья семья.

Правда, внизу, на самом дне берлоги, когда вылезал медведь, остались коряги. Но хозяину они не чинили помех. А непрошеный гость пусть не обессудит. Каждый управляет домом по своему вкусу.

Тайга поняла, где и что случилось с человеком. Минуй берлогу и продолжи путь, — дальше его ожидало бы худшее.

Пара медведей, собиравших в распадке черемшу, заторопились к берлоге, обрадовавшись везению. Эту добычу им не пришлось выслеживать, догонять, тратить силы. Она сама пришла. Медведю осталось лишь немного потрудиться, забросать жертву понадежнее, чтоб кто-то другой не сожрал, чтоб добыча, долежав до времени, взялась душком.

Медведь обошел берлогу вокруг. Заваленная с зимы деревьями, валежником, крыша берлоги была открыта с угла, откуда медведи вылезли по весне. В эту дыру и попал человек.

Послушав его стоны, принюхавшись к запаху, медведь сбросил вниз несколько коряг.

«Пусть придавят», — решил зверь.

Голос человека стих. Посидев немного около берлоги, медведь понял, что добыча не уйдет, а через тройку дней ее можно будет сожрать.

Медведь любил мясо с душком. Оно для него имело особый вкус. К тому же лежалая добыча играет в медвежьем желудке лучше любого вина. Наевшись гнилого мяса, медведь и перед медведицей не осрамится.

И хотя нынче в зверином желудке пустовато, — можно было бы и горячей добычу сожрать, — старый медведь знал свой возраст и решил подождать. Это молодые нетерпеливы. Им все сегодня нужно. Но и к ним придет зрелость.

Зверь ушел от берлоги.

Таежное веселье было оборвано. Молодняк запомнил человека по виду и запаху, по звуку выстрела. Понял, что нет для них врага страшнее.

По дуплам и лежкам разбежались звери. Теперь всяк начнет своих детей учить охоте на своем опыте, своим умишком.

Кузя учила рысят прыгать с дерева. Вдруг услышала человечьи шаги. Дети сидели в пушистых еловых лапах, и Кузя, осторожно перегнувшись, увидела своего лесника. — Тот шел, опустив голову, разглядывал под ногами каждый куст, каждую травинку, чтоб не наступить, не обидеть.

Вот он обошел муравейник, присел на трухлявый пень. Огляделся по сторонам. Проговорил тихо:

— И где его, окаянного, носит? И не слыхать его. Да еще ружье мое взял. Вот дурак-то! Кто же в вешнюю пору тайги с ружьем ходит? Чую, нарвется на беду, — старик качал головой.

Посидев немного, лесник вновь затопал по тайге заглядывая под кусты и коряги.

Кузя не спускала глаз с лесника. Она поняла, что тот пришел выручать человека.

Рысь шла по пятам. Найдет или нет? Отдаст ли медвежья семья свою добычу леснику?

Но тот даже не смотрел в сторону распадка. Он пошел к высокой пихте, потом к зарослям аралия. Гладил колючие ветки, улыбаясь. Потом долго брел вдоль болота. Он уже свернул к кривой березе, там — до черного камня рукой подать, а под ним — росомаха. Ее вся тайга боится, даже медведи. Старику перед ней не устоять. У него и ружья нет. А росомаху голыми руками не одолеть. У Кузи вон какие клыки и когти, а и то ее боится. «Порвет она его», — испугалась Кузя и, прыгнув с дерева, нагнала лесника, встала на пути.

— Кузя! — обрадовался старик.

Рысь теснила его назад, подальше от опасности.

— Что, голубушка? Деток от меня прячешь? Я им не враг. Не пугайся, — пытался обойти старик Кузю. Та зарычала на него свирепо, угрожающе.

— Ну да Бог с тобой, — так и не понял ничего лесник и побрел обратно, тихо жалуясь самому себе: — Что ж я деревенским нынче скажу? Ведь в гости пришел человек. Почему, спросят, одного отпустил?

Кузя все поняла и повела старика к берлоге. Старик не сразу понял, зачем рысь притащила его сюда, и спросил ее тихо:

— На что медведь мне? Я ж не его ищу.

В это время из берлоги послышалось:

— Акимыч! Я тут, помоги!

Лесник засуетился, подтянул сухую рябину, поваленную ветром, сунул ее в берлогу.

Кузя вернулась к рысятам, которые, облазив деревья, теперь играли на старой лежке.

Рысь знала, что упавший в берлогу остался жив. Он просто испугался, но даже сильно ушибиться не мог. Медведица все годы добавляла в берлогу охапки сухих листьев и травы. И уж если медвежья семья перезимовала без болезни, значит, в берлоге много мха и листьев. Человек не мог там разбиться. И медведь не раздавил его корягами. Человек, понятно, не ждал, когда на его голову медвежий подарок упадет. В берлоге углов много. В любой отскочи — жив будешь. Это Кузя поняла сразу. Но Кузя — рысь! Медведь до такого не додумается.

Рысь поняла, что только по сброшенным корягам человек мог выбраться из берлоги. Но он боялся медведя. Человек — не рысь. Иначе он знал бы, что медведь не сможет уйти надолго от медвежонка. Ведь своих детей медведи растят сами и никогда не доверяют их матухам.

Случись, загляни в берлогу медведица и учуяв мужика в жилье своем, никогда не отняла бы у него жизнь. Это знал всякий зверь, каждый лесник.

Вскоре Кузя увидела, как два человека, кряхтя и охая, вышли из тайги. Ни один из них не заметил Кузю, бегущую по деревьям впереди них. Чтоб путь человеческий был безопасен, бежала рысь, помня детство свое.

На лежку Кузя прибежала затемно. Рысята разорвали куропатку и, обсыпанные перьями, лежали, плотно прижавшись друг к другу. В тайге наступили черемуховые холода. Кузя слышала от старых рысей: когда возьмется цветом черемуха, жди холодную ненастную погоду. В такую пору птицы гнезд не покидают, звери из нор не вылезают.

Две недели черемуховых холодов в тайге стоит тишина.

У молодых рысей в эту пору вылезают клыки. Звери окончательно меняют зимний густой мех на летний. Меняет перо всякая птица. Прорезаются в это время клыки у медвежат.

В норах, дуплах, лежках, гнездах слышатся тихие стоны, вздохи. Не без боли проходят перемены.

И Кузины рысята лижут десны. Они чешутся, ноют. Настроение у всех в это время портится. Рысята тоже кусают Кузю — почему надолго уходила? Зачем помогла человеку и отняла добычу у медведей? Знали: сильный за счет слабого силен. Без слабого не будет радости у сильного.

Рысь, успокаивая детей, рассказала им старую сказку, которую нашептала ей старая ель, когда Кузя пришла в тайгу.

Прижав рысят к животу, согревая их своим теплом, рысь мурлыкала сказку в самые уши детей. Знала, что это успокаивает любую боль, голод. навевает сны, останавливает злобу.

Рысята всей тайги, да и не только рысята, даже птенцы любили сказки. Звери — и подавно. Кузя, вспоминая полюбившуюся ей в детстве сказку, совсем неспроста рассказала ее:

«Давным-давно это случилось у нас. Собрались звери и птицы, жуки и червяки, муравьи и комары на самой большой поляне у Лысой сопки. Приползли туда все змеи тайги. Даже лягушки и мыши прискакали на большой лесной праздник, когда солнце дольше всего стоит над тайгой.

Праздник этот длится три дня и три ночи. И никто не смеет за это время обидеть другого.

Вместе с зайчихой танцуют вокруг пенька лиса и рысь. Росомаха играет с енотом. Песец — с барсуком, горностаи с белками в догонялки играют. Даже гордые олени с медведями пляшут в хороводе. Вороны с кроншпилями лесные новости обсуждают. Даже кукушки, одиночества подружки, в эти дни забывали о печали и тоске. Соловьи им самые красивые песни пели. Малиновки и иволги подпевали им.

О! Эти дни тайга вспоминала целый год. Но все знали: едва наступит ночь третьего дня — кончится веселый праздник и все начнется сначала. Забудутся песни и смех, уйдет радость. Сильные о том не жалели. Зачем им дружба слабого? От нее большому зверю никакого тепла не прибавится. А и слабые после праздника сразу перестали верить и добро.

И после праздника заливалась тайга слезами и кровью слабых. Надоело тайге видеть, как жиреют одни и мучаются другие. Решила она проучить своих обитателей.

В обусловленное время, когда все живое слетелось, сбежалось и сползлось на поляну, тайга скрыла от глаз небо. Ни один луч света не мог проникнуть сквозь кроны деревьев, ставших одной густой шкурой над головами зверей и птиц. И цветастая поляна погрузилась во мрак ночи».

Рысята прижали уши к голове, хвосты их задрожали. Они прятались в материнскую шерсть, лезли под лапы и шею как можно глубже. А Кузя продолжала:

«В один миг исчезли краски леса, заглохли голоса, песни, смех. Даже дыхание каждого замерло. Холод и страх охватил всех. Сильные и слабые испугались одинаково. Вначале они вжались в землю. Но от нее повеяло холодом. Тогда они плотно прижались друг к другу. Стало теплее, но это тепло согрело лишь тела, но не сердца. А тепло у всего живого начинается с сердца. Но в нем застрял страх. И взмолилось все живое. И обратилось к тайге: «Не губи нас!» — просили звери и птицы. И услышала их тайга и ответила:

— Короток ваш праздник в сердце моем. Еще короче — память о нем. Не успев допеть своих песен, льете кровь друг друга на цветы и травы мои. На всех пнях и корягах злоба ваша кипит. От того жизнь ваша короче смеха и плача, что не умеете дружить, что в сердцах ваших не добро — злоба живет. За то и накажу вас вечными тьмой и холодом, какие в ваших сердцах живут. Не имеющие друзей никогда не ценят чужую жизнь. Так зачем таким тепло и солнце?

— Я никого не обижал. Почему же должен быть наказан вместе со всеми? — подал голос красавец олень.

И, услышав его, тайга ответила:

— Да, ты не обижал. Ты никого не погубил в чащах моих. Но наказан за то, что во всей тайге не сыскал ты себе друга. Никому не помог, никого не обогрел ты, рогатый гордец. А значит, в сердце твоем нет тепла.

— А я с ежами знаюсь, никого не обидела. И кедровкам помогаю. И сойкам. Никто из-за меня не плакал, почему меня наказала? — подала слабый голос белка.

— Ты, моя искорка, и впрямь самая безобидная. Но нет у тебя друзей. А без них нельзя жить никому, — ответила тайга.

— А как нам найти друзей себе? Помоги нам, тайга. Мы все хотели бы иметь друзей не только в праздник, — подали голоса звери и птицы.

— Кого бы ты хотел иметь в друзьях? — спросила тайга своего любимца — медведя.

Тот долго думал и сказал:

— Силой ты меня наделила. Да такою, что все живое мне завидует. Равного мне нет нигде. А значит, друг мой пусть будет слабым. Я — согласен. Смогу и его защитить. Натура у меня не злая. А значит, друг мой тоже веселым быть должен. Ума мне не занимать. Я многим зверям в тайге помогаю. Вот потому и прошу: дай мне в друзья самого слабого, самого веселого, самого маленького.

— Возьми в друзья бурундука! — рассмеялась тайга и сбросила на медвежье плечо рыжего бурундука.

С тех пор много лет прошло, а медведь с бурундуком крепко дружат. Свистнет в зарослях рыжий, знай, косолапый где-то рядом ходит.

Олень с ежом в приятелях стали. Вместе грибы едят. Друг другу грибные поляны показывают.

Барсук с енотом подружился. Лиса с песцом. Соболь с норкой и куницей. Ондатра с нутрией. Лиса с хорьком. Заяц с горностаем. И только мы, рыси, никак не могли присмотреть себе друзей в тайге. Никто из обитателей нам не нравился. Отказались мы от белок. Даже от росомахи. Первую за слабость не признали, вторую — за силу. Рысям хотелось иметь друзей особых. Чтоб не были они пас хуже, но и не таких, кого бы стоило опасаться. Мечталось рысям о другом. Не о таежном друге. О том, который над всей тайгою был. И попросили рыси в друзья себе саму луну…»

Рысята, заслышав такое, уши навострили, любопытные мордашки высунули из-под материнского бока.

«Тайга вначале не поверила в услышанное. А рыси ей и говорят:

— Все живое в тебе белому дню радуется. Чем больше тепла и солнца, тем больше песен и смеха в тебе звенит. А мы живем лишь ночью, днями спим. Потому пути наши во тьме луна указывает. Добычу высветит. Она нам всегда нравилась. Упроси ее в друзья нам. Мы охотиться станем только ночами, а значит, не станем трогать птиц, которые во тьме по гнездам спят.

Нахмурилась тайга недовольно. Не понравился ей рысий выбор. И сказала сердито всем котам, всем рысям, ожидающим ответа:

— Думала, что вы, как все живое, найдете для себя друзей и по плечу, и по сердцу. Но вы всеми пренебрегли. Предлагала я вам в подруги самую мудрую птицу свою — сову. Отвергнутой она оказалась. Красу и гордость мою, росомаху, не признали. Даже змеи наши нашли себе друзей. Ужей теперь признали. А вы — мое порождение — считаете себя лучше других и лишь в небе присмотрели радость свою! Так получите ее! Отныне глаза ваши во тьме станут гореть осколками ночной луны. А днем они будут желтыми, как та, которую вы избрали себе в друзья. Но в каждом глазу рысином отныне будет жить и тень вашего единственного врага — человека. Вместо зрачка постоянным страхом поселится он и в сердце, и в глазах ваших. Вот вам мое наказание за выбор ваш. Никто другой этой отметины иметь не будет. А вы вместе с искрой радости носите в себе память горя. Живите ночами. И никогда больше не появляйтесь на праздник леса. Потому что мечены вы будете и голосами, от которых, едва заслышав, все живое разбежится и попрячется. Никто не захочет дружить с вами даже ненадолго.

Сказала это тайга, и скрылись от нас все. Перестали признавать. Много лет не зовут нас на праздники. Хотя сами собираются. Но мы не можем отыскать ту поляну Забыли ее. Зато ночами, когда тьма укрывает тайгу, мы выходим на охоту и встречаемся глаза в глаза с луной. Она и вправду похожа на рысиный глаз. Она светит нам всегда — под коряги и пеньки, в распадки и в чащобы, указывая норы и дупла. Она помогает увидеть и поймать добычу. Она никогда не подводит нас, и мы не ошиблись, выбрав ее в друзья».

Кузя лизнула мордочки рысят.

— А человек? — мяукнул рысенок.

— Человек? Но он лишь тень. А раз так, чего же его бояться? Я не знаю человека, который сожрал бы рысь. А вот рыси, случалось, ели людей. Так почему вы должны бояться человека? Его надо знать. Если его не трогать, он не станет охотиться па рысей. Это я хорошо знаю.

— А тайга нас так и не простила? — высунулся рысенок из-под лапы.

— Тайга добрая. Она забыла свою обиду. И не мстит нам за прошлое. Она не прощает, если в ней загублена добрая, нужная всем жизнь. Такою считается лишь одна — человеческая. Ее, даже по голоду, не губите. Увидев это, а тайга все видит и помнит, может, простит она рысям давнюю обиду и укажет поляну, пустит нас на праздник, который и сегодня помнит всякая старая рысь.

Кузя долго вылизывала рысят. Те, увидев в темном небе луну, рассматривали и искали в ней сходство с материнскими глазами.

В эту ночь, сев спиной к луне, рысята впервые оценили ее помощь и всласть поохотились вместе с матерью на озябших от поздних заморозков птиц. Им тяжело было убегать от рысят, научившихся быстро нагонять добычу.

Кузя радовалась, глядя на подрастающих котят. Они уже не ждали, когда мать накормит их. Рысята становились самостоятельными, хитрыми и ловкими. Их уже всерьез воспринимала живность тайги.

Кузя, наблюдая за подросшими котятами, узнавала в них себя.

Рысята охотно перенимали ее умение видеть, слышать и ловить добычу. Но не обходилось и у них без неприятностей. Поколов лапы и мордашки о ежа, они все же не отступились от него и загнали в родник. Там еж развернулся, иначе не мог плыть, и рысята, улучив минуту, выхватили его из воды за пузо, отомстили за боль. От старого ворчуна оставили одни колючки. И, запомнив урок, жрали ежей, загнав их в воду.

Любили рысята гоняться за хорьками. Те нещадно огрызались, но, едва их зубы касались лап или морды, рысята нападали на хорька с двух сторон. И летели от него блестящие шерстинки во все стороны. Не успевал отмахнуться, оскалить зубы, как оставался без хвоста, лап и головы.

Рысята не ели хорьков. Пахучая железа этого зверька надолго пропитывала его мясо несносной вонью. Так что не только съесть, но и посидеть рядом с добычей было невозможно. Даже по голоду сожрать хорька нельзя. Не знали рысята, что, раздирая этого зверька, нельзя трогать пузо. Жрать надо с головы, оставляя нетронутым желудок. И тогда его мясо было ничуть не хуже, чем у всякой другой добычи. Но эту хитрость знали лишь старые, опытные рыси, наученные голодом обращению с любой добычей.

Рысята, оббегав и пометив собой тайгу вокруг лежки, стали наведываться в чужие владения, где хозяйничали, давно прижившись, другие рыси. Не зная всех законов тайги и зверей, охотились в чужих угодьях, как у себя.

Почуяв их, рыси наблюдали за молодыми котом и кошкой. Но, увидев, что они не просто резвятся, а и охотятся, рассвирепели.

Рысята не знали пока значения меток на кустах, и деревьях. Пометив свой участок, они не прогнали бы с него чужую рысь. Не знали они голода, а потому, не испугавшись, нарушили чужие владения.

Услышав голос чужой рыси, они даже не оглянулись в ее сторону. Да и некогда было. Загоняли зайчонка. Тот, глупый, скакал от пенька к коряге. Лапы не окрепли. На боках такой мягкий пушок! От него запах крови и нежного мяса… Хвост зайчонка задран вверх. Такой маленький, а уже не без хитростей — мочится на траву, кричит во все горло жалобно, испуганно. Уши на спину прижал, чтоб не смогли рысята ухватить его за них. Но рысям нужны не уши, а весь зайчонок, дрожащий от страха. Они выгнали его из-под раскорячившегося пенька. Дальше косому бежать некуда. Сейчас ему путь только на клыки, с них уже слюна каплет. Эта добыча самая вкусная. Зайчонка можно сожрать целиком, вместе с костями. Они еще слабые, ох и захрустят на зубах… Рысята гнали зайчонка под ель. Еще один прыжок остался.

И вдруг перед носом серый ком с дерева свалился. Прямо на зайчонка. Рывок, клацнули клыки, зайчишка умолк. На рысят уставились горящие злые глаза рыси, хозяйки участка.

Она выгнула спину. Шерсть на загривке встала дыбом. Рысь зарычала грозно, страшно. Медленно, крадучись подступала к рысятам. Те, запыхавшиеся от погони, еще не поняли, почему у них отняли добычу. Ведь они ее загоняли издалека. Почему эта рысь злится на них? Если голодная, пусть охотится. Разве мало в тайге жратвы бегает?

Рысенок-кот протянул лапу к зайчонку, хотел вытащить его из-под хозяйки. Та взвыла так, будто не зайчонка, а ее собрались сожрать рысята. Загородив собою добычу, кинулась на рысенка, дернула когтистой лапой по мордашке.

Другой бы, может, понял, убежал. Ведь взрослая рысь чуть не вдвое больше и в схватках поднаторела. Но рысят никто никогда не бил. А потому страха они не знали.

Почуяв боль, рысенок-кот разозлился. И без крика, без предупреждения, этому он не был обучен, бросился на рысь, вцепился в морду когтями и клыками. Второй рысенок впился в бок хозяйке, другого места ему не оставалось.

Рысь ожидала, что проучит чужаков сразу и те сбегут из ее владений навсегда. Но просчиталась.

Она свалилась на траву и, обхватив лапами рысенка, драла когтями его бока, кусала брюхо. Рысенок от боли сжался в ком. Звериное чутье подсказало — не отпускать. И выпустил когти в глаза рыси, зубами рвал жилистую шею.

Рысь каталась по траве, подминая под себя второго рысенка, раздирающего бок. Его она несколько раз зацепила задними лапами. Но не оторвала от себя.

Зубы, клыки, когти искали место послабее. Клочья шерсти, вой, крики сплелись в один клубок. Кровью вымазаны все. Накрепко вцепились друг в друга, словно срослись. Кто кого грызет, кто кричит от боли, кто кого осилит, кто выживет, за что дерутся, — летают вокруг рысей сороки.

Одна, самая крикливая, сорвалась, улетела. Протарахтела всей тайге, как двое рысят раздирают под елкой взрослую рысь.

Донеслось это и до Кузи. Испугалась за своих котят. Нет их нигде поблизости. Помчалась туда, где сорока была. Издалека услышал голос схватки. Узнала крики своих детей.

Кузя сразу поняла, что случилось. Ну что же, не впервой молодым рысям выгонять с обжитых участков прежних хозяев. Такое в тайге не внове.

Кузя увидела, как жестоко наказала рысь ее котят. И злоба толкнула на помощь рысятам. Не ждать, пока справятся сами.

Кузя не кинулась на брюхо. Она впилась в горло рыси клыками, рванула резко, сильно и почувствовала вкус крови.

Рысята все еще рвали и царапали ту, которая уже не могла защититься. Она еще видела вверху синее небо, вершину ели, мохнатой и старой, где была ее лежка, где она прожила пять лет.

Где ее рысята? Они где-то охотятся. Быть может, тоже на чужих участках. Пусть бы они выросли сильными. Ведь их теперь некому защитить…

Уходящая хозяйка смотрела на чужих рысят. Они еще хватали ее за бока. Но она уже не чувствовала боли. Жизнь всегда уходит раньше сознания. А как не хочется уходить из нее! Еще бы бегать по деревьям и хрустящему упругому снегу. Он умел впитать в себя небо и стать голубым и теплым. Она еще могла подарить тайге рысят.

Но, видно, слишком многих загубила сама, и тайга, свой участок, не помогли, не защитили. Да и ее рысята никого жалеть не станут. На то они и звери. В тайге прав тот, кто сильнее.

Рысь пыталась вдохнуть глоток воздуха. Но вдох оборвался последним стоном.

Рысята крутились возле затихшей хозяйки, вылизывая с боков ее и свою кровь. Радостно тузили мордашками мать, хвалясь своей первой серьезной победой.

Кузя вырвала из-под рыси порванного зайчонка. По запаху слюны поняла, что не рысята прикончили его. Но и хозяйка им не воспользовалась. Не успела.

Отдав котятам добычу, сама пошла посмотреть лежку недавнего врага. Быстро нашла ее по запаху. Поняла, что сюда могут вернуться рысята — молодые хозяева участка. А потому ей не стоит оставлять своих котят одних. Предстоит еще одна стычка, за владения. Как знать, может, те рысята окажутся крупнее и сильнее ее детенышей.

Кузя поскребла когтями ель, хорошенько помочилась на хвойные лапы, под ствол примостила помет, дав знать всем, что в этом месте есть и взрослая рысь. Уж она сумеет помочь своим котятам.

Между тем рысята уже доедали зайчонка. От косого остались теперь когти да зубы. А рядом соболи и куницы уже терзали мертвую рысь, прежнюю хозяйку участка.

Пока мелкота возилась с потрохами, вороны приглядывали свою добычу. Знали, что-то и им перепадет.

Кузя внимательно оглядела, обнюхала лежку. Выгребла, выдрала когтями старую листву и хвою, содрала с ели зимнюю бороду и затолкала ее в лежку. Покаталась в ней, пометила вокруг своею шерстью.

Птицы, таежная живность, почуяв новых хозяев, признали их и присмирели. Даже сороки, водившиеся здесь во множестве, умолкли. Поняли, — пометила Кузя новый участок для своих рысят.

Все живое знало, что вскоре забудет Кузя своих котят. И, встретившись нынешней зимой на заснеженных таежных тропах, уже с трудом станет припоминать полузабытый запах своих первенцев. Да и те через месяц-другой одичают, отойдут от матери. А на будущую весну станут гнать ее от своего участка, как любую другую рысь. В ней они забудут все.

Нет у рысей тоски по матери. Жизнь тайги не терпит сентиментов. И едва сгорает молоко у рыси, проходит и тревога за рысят. К счастью, они быстро взрослеют.

И кто знает, как сложится их судьба в тайге. Но дольше всех заботятся рыси о своих первенцах. Их и выкармливают дольше и учат требовательнее. О них заботятся рыси. Другие становятся привычными. И хотя дороги сердцу, но до поры.

Кузя залезла на макушку ели. Отсюда далеко видно тайгу. Ночью или днем — весь участок хорошо просматривается. Здесь голодными рысята не останутся.

Вон сколько зверья внизу. Любого на зуб взять можно. А если в силе, так и соседний участок, там одноглазая рысь живет, отнять можно. Та рысь, верно, и теперь помнит Кузю. Схватились они из-за барсука. Кузю здорово потрепала рысь за охоту в чужих угодьях. Но и Кузя в долгу не осталась. За свою боль выдрала глаз у противницы. Хотела и второй вырвать, да старый плут-кот вступился за подружку, столкнул Кузю под корягу, грозиться стал. И хотя не кусал, не пускал в ход когти, котам по отношению к кошкам такое не позволялось, за окривевшую подругу вступился надежно. Кузя кота запомнила. Не ожидала, что так внезапно в соседстве скажутся. И порадовалась, что уж теперь, вместе с рысятами, она сумеет отплатить за давнюю обиду. Ведь рысят у Кузи двое. Скоро им этот участок мал покажется. А значит, новый уже сегодня занять надо, пока не осели там сильные рыси.

Но что это? Раздался сдавленный крик.

Там, далеко внизу, под елью, ее рысята встретились с молодыми хозяевами участка. Все взъерошенные. Четыре серых комка. А сколько злобы, лютой ненависти в них кипит!

Рысята выли, угрожая пришлым разнести их по шерстинке. Нет, не за разорванную мать. За занятую лежку. За участок, на который чужаки осмелились ступить.

Рысята заходили друг возле друга, грозно крича, сверкая глазами, тряся хвостами. Они уже было начали цеплять друг друга когтистыми лапами. Но Кузя не выдержала. Прыгнула вниз и рыкнула грозно, страшно в мордашки бывших хозяев.

Те припали к земле. И, скоро сообразив, бросились наутек в чащу. С рысятами они еще могли бы свести счеты, помериться силами. И как знать, кто бы остался на участке хозяйничать. Но Кузи они испугались. Эта могла здорово их потрепать.

Рысята бывшей хозяйки были трусливы, потому что их отцом был слабый старый кот.

Этого не знали и не поняли котята Кузи. Но ее, уже взрослую рысь, невозможно было провести. По меткам вокруг участка узнала Кузя, что дружок хозяйки не так уж часто ел мясо. Потому помет, каким он метил участок, пах падалью и имел не белый, а черный цвет. Эти метки не внушали страха таежной мелкоте, а соседям — уважение. Этот помет быстро смывало дождями.

Кузя нашла его остатки в лежке, укрытой от дождей, и фыркнула. Эту метку кот оставил, покидая подружку. Обычно рыси знают, что запах помета — для врагов дело не последнее. Если в нем запах травы и падали, этот помет стоит засыпать, загрести поглубже. Иначе пронюхают соседи, что рысь не ест мяса, — значит, ослабла, можно прогнать ее с участка либо спокойно охотиться в ее угодьях. У хозяйки нет сил прогнать, проучить, защитить свой участок. У собратьев на это нюх острый.

А коли видят метки белые, крепкие, частые, за версту обойдут эти угодья. Знают, сдерет с них хозяин шкуру и из родной лежки прогонит с позором.

Эти тонкости Кузя знала. Известно ей было и то, что участок своих котят она должна пометить целиком. Иначе взрослые соседи покоя не дадут рысятам, почуяв запах молодой шерсти, попытаются не раз отнять лежку, станут гонять добычу на участке рысят. И Кузя рвала тонкую бересту на березах, драла стволы рябин и елей. Чем больше меток, тем сильнее хозяин, это знала даже мелкота.

Кузя учила рысят делать метки не с северной, замшелой стороны деревьев, где плесень и частые дожди смывают следы когтей, а с сухой. Там же следует и помет оставлять. Показывала, что мочиться надо не где приспичит, а на основание крепкой ветки или лапы, где сырость не достанет. Слюну — на сухой стороне ствола, там же следы клыков, которые надо оставлять только после сытной, мясной добычи. Это отпугнет врага, прочистит и заточит клыки.

Учила Кузя рысят оставлять сытые метки клыков на хвойной смоле. В ней живые запахи дольше всего держатся. А смола, попавшая на десна, отменно чистит их от дурных запахов и боли. А боль случается у рысей. И зубная. Как у всего живого. Особо когда попадет в добычу больной зверь. Проколет или обдерет его кость десну рыси, — та потом долго мается. Жрать не может, покуда смолу не найдет. Да и та не вмиг лечит.

Рысята брали смолу на зуб. Не нравилось. Нет в ней тепла, нет вкуса крови. Но Кузя рычала. Запихнуть бы ее незаметно за щеку, да мать заставляла грызть. Смола, мол, и требуху прочистит. Пока не стали взрослыми, приходилось слушаться. Иначе мать ворчала.

Правда, рысята уже видели, что других даже кусают, бьют за непослушание. Их мать жалела.

Вот и теперь подвела к кусту и показала, как на муравейнике звери лечатся. Олень голову в него опустил. Рысята подумали, что рогатый решил козявок сожрать. А он дал им свои глаза подлечить, почистить кислотой муравьиной, которая, едва попав в глаза, сначала обжигает их, но стоит потерпеть, и снимут муравьи с оленьих глаз старую отжившую пленку. Из-под нее на свет появятся омолодившиеся, блестящие, как родники, оленьи глаза. Теперь они долго болеть не будут. А уж как видеть станут, все звери позавидуют.

Рысята не приметили, но Кузя увидела, что не только глаза пришел лечить олень. Вот он припал на колени. И муравьи облепили рогатого толстым слоем. Порезы от веток, оставленные на боках, лечат, даже ноги оленя омолаживают. Набились в пах. И там им дело нашлось. Рысята дрожали от нетерпения. Втроем легко одолеть оленя. Но мать не пускала. Этому рогатому еще далеко до последнего снега. Он еще порадует тайгу оленятами. Он не стар. Муравьи не станут тратить силы зря па того, кому мало жить осталось. Этот еще должен бегать.

А вон рядом с рогатым сойка примостилась на муравьиной куче. Вся раскорячилась. Тоже лечиться вздумала. Только от чего? Вон как крылья подняла. За целый год под крыльями птицы шишки появились, — летала много. Вот их и лечили муравьи.

Рысята удивленно смотрели на мать, решившую осторожно увести котят, чтоб не спугнуть, не помешать оленю и сойке.

Лишь когда семья удалилась, Кузя объяснила, что и рыси не брезгуют муравьями. Лечат у них следы драк, даже самых жестоких.

— Мураши, случалось, от верной смерти наших собратьев спасали. Бывало, соседи подерут рысь так, что у нее шерсть только на хвосте оставалась. Та — к муравьям ползет. Козявки ее за неделю и выходят. А через месяц у нее новая шерсть появится. Красивее и гуще прежней. Конечно, больное это лечение. Но сдыхать тоже нелегко. За жизнь в тайге — терпеть надо, если сил маловато. Помните. И никогда не охотьтесь на тех, кого муравьи вылечили. Нам этих козявок сама тайга подарила. И слабым и сильным, — учила Кузя, вспоминая услышанное от своего дружка.

Рысята с любопытством оглядывали свои новые владения. Их участок оказался больше и богаче прежнего.

Котята точили когти на старом пеньке. Им нравилось видеть, как из-под лап летела труха. Но подоспевшая Кузя отогнала детей. Рыси не должны оставлять свои следы на гнилье. Это все равно что расписаться в болезнях или глупости.

Котята отскочили от пенька, услышав такое. Подошли к цветущему кусту кишмиша, хотели помочиться, Кузя опять не разрешила:

— Кишмиш сладкие ягоды даст в конце осени, медвежье это лакомство. Никто другой в тайге ее не ест. Вы что же, косолапого пугать вздумали? Нельзя медведя дразнить. Ни на малине, ни на кишмише своих следов не оставляйте. Для меток много деревьев в тайге растет.

Но и деревья на участке рысят были разные, каждое со своим секретом и смыслом. Вскоре рысята узнали, что первейшее дерево для рысей в тайге — ель. Она — дом и лекарь, она — укрытие. С нее можно все увидеть и с нее же охотиться.

А вот рябина — хрупкая, подвести может. Под лапой обломится, врагу выдаст. Она живого в кроне не терпит. Шумит, стонет на всю тайгу. Так что каждый муравей, не то что заяц, будет знать, где рысь прячется.

Зато именно по рябине знает живое, что ждет их впереди. Зарделась, оделась рябина в багрец среди осени, знай — зима наступит ранняя и суровая.

Узнали котята и о березе: много сока у нее весной — значит, орехов, грибов и ягод будет — усыпано. Не нужны они рысям, зато зверья в них сбежится полно, а это — добыча. Сытным будет год.

Поведала Кузя рысятам и о стланике.

— Этот стелящийся горбун в тайге тоже не без пользы живет. Помимо орехов, какие мелкота любит, дает укрытие зайцам. Эти ушастые под стлаником норы роют. Под ним тепло. Земля не промерзает. И у тех косых, кто там живет, много зайчат родится. А они — паша добыча. Там же и барсуки, и ежи соседствуют. Знает о том наш извечный враг — лиса. Эта тоже любит зайчатину. Но под стлаником редко норы роет. Больше в зарослях маховки, чертополоха, под пнями и корягами.

Узнали рысята и о боярышнике — колючем, неприглядном дереве, у которого и на стволе, и на ветках шипы росли.

У этого по осени ягоды созревают. Черные, сладковато терпкие, с косточками. И хотя рыси их не ели, таежная живность пользовалась при расстройствах желудков. От медведя до сойки это дерево все уважали. От обжорства под ним лечились. Особо ягоды боярки уважали старые олени, кому в тайге предстояла последняя зима. Вот тут без промаха можно охотиться рысям. Такой олень тайге обуза. Далеко не убежит, силенок маловато. А тайге старик зачем? Ему и самому жизнь не в радость.

Но больше всего рассказывала Кузя рысятам о росомахе.

— С виду безобидная. Красивый зверь. Но тот, кто захочет с нею познакомиться или подружиться, живым не уйдет. Коварна и хитра. Сильней всякой рыси. Ее все в тайге боятся. Нет у нее друзей, нет и врагов. Она сильнее дружбы, выше вражды.

Но и росомахе известен страх. Но не обитателей, а самой тайги боялась росомаха. Старая, как Черная гора, знавала и видела она в тайге много. Больше всего боялась пожара. Из-за него, покинув прежнее жилье, прибежала росомаха сюда. Много лет прошло. Но беда помнилась.

Боялась она весенних паводков. От них много натерпелась. Но больше всего опасалась таежной чумы. О ней слышала от птиц и зверей. Знала, сколько жизней унесла она из тайги, сколько зверей и птиц погубила она. И хотя сама не испытала ее на себе, страх перед болезнью жил в росомахе крепко. Ведь у нее тоже были дети…

Но ни Кузя, ни рысята не знали тогда таких подробностей о той, которую считали наказанием тайги.

Рысята пока впитывали в себя то, чему учила их мать. А у нее самой опыта было пока немного. И все ж…

— Никогда не селитесь на деревьях близ воды. Реки по весне из берегов выходят. Затапливают тайгу. А у вас в это время рысята будут. Их кормить надо. А где добычу возьмешь, если вся тайга под водой? Голодать придется самим и детям. Далеко от талой воды убегает живое. За каждым мышонком далеко бегать придется. Потому живите в глуши. Там родники есть. К ним один раз в два дня сбегать можно. Чаще ни одна рысь не пьет, даже по большой сытости. Помните это, учила Кузя.

Тайга… Она была домом всему живому. Но не всегда здесь было спокойно.

Вот и в эту весну талая вода с реки залила норы барсуков и лис, зайцев и ежей. Мыши и хорьки — мокрые и грязные, с визгом, взахлеб выскакивали из залитых нор. Вода нагрянула ночью. Не всем удалось спасти детей. Вон и росомаха тащит в зубах своего голыша, так похожего на черного крысенка. Шерсти нет. Пищит росомашка в материнских зубах. Спасаются от припоздалого половодья. Где теперь искать приют, где обсохнуть, перевести дух?

Не ожидало таежное зверье такого паводка. Надеялось, что в этот раз он пройдет спокойно. Да солнце подвело: накалило головы сопок, растопило-распустило снег быстро. И хлынули вешние воды по распадкам, влились в реку, взбаламутили, поломали лед за ночь, подняли воду. И понесла она льдины и тающий снег на головы таежных обитателей.

Вон заяц на пеньке сидит. Круглыми, испуганными глазами на окружившую его воду таращится. Где тайга, нора, где маленькая, уютная поляна, где зайчата? Нет ничего. Лишь мутная, грязная вода бурлит вокруг.

Все отнято. Кричит косой от ужаса. Не жизнь, смерть зовет у всех на виду. Но как его достать даже самой голодной лисе иль рыси, если вокруг зайца бурлят талые воды? И хотя голод припекает — жизнь дороже.

Теперь кричи не кричи — ни сожрать, ни спасти некому.

Росомаха много сильнее, а и та с половодьем еле справляется. Фыркает, гребет к коряге, дитя над водой держит в зубах. Но тут льдина навстречу надвигается. Секунда — и накроет обоих. Какое счастье, что медведь рядом оказался! Выгреб из воды прямо на корягу.

Едва росомаха за нее зацепилась и выпустила на сухое дитя из зубов, медведь бегом в тайгу. Знает, как умеет росомаха отблагодарить за спасение. Распорет брюхо до самой шеи. Не только спасена, а и сыта останется. Такое не раз случалось.

И бежит медведь без оглядки. Уносит голову, жизнь.

Мог же не заметить, не помочь. Да нельзя. Росомаха тайге нужна. Вон сколько раз сам медведь доедал остатки ее добычи. Сытая росомаха никого не трогала. Делилась жратвой спокойно, не оглядывалась, не отгоняла. А медведь стар. Самому уже трудно прокормиться.

А росомаха отряхивается от воды. Вот ухватила росомашку и понеслась с нею в глубь тайги. Теперь самое время выгнать лису из теплой норы. Расширить, углубить ее. И перевести дух на новом месте.

И лишь толстые старые ежи, в отличие от молодых, заблаговременно ушли в чащу. Кто-кто, а они заранее узнали о половодье. В норах еще с вечера земля отсырела. Холодно стало, неуютно. Ежей учить не надо, с чего такое случается. Вмиг поняли. Раз сыро в норе — затопит ее вода к утру Беги подальше от опасности. К молодым этот опыт приходит поздно.

Медянки и ужи, кто не успел уползти, уже деревья обвили. Выше забрались. Теперь ждать придется, пока спадет вода.

На что любит воду ондатра, а и той паводок не по нутру. Добралась до первого бревна — вскарабкалась. Брюшко выпачканное вылизывает. Зачем силы зря тратить и барахтаться в холодной мутной воде? Ведь можно на бревне плыть. Его все равно прибьет к берегу. А уж где бревно ляжет — дальше паводок не пойдет. Можно слезать и обосновываться до следующей весны. Это всему зверью издавна известно.

Из дупла сосны белка-лятяга мордашку выставила. Щелкает со страха, родной тайги не узнает. Хорошо, что припасы еды имеются, иначе туго бы пришлось. Теперь за бельчатами глаз да глаз нужен. Иначе сорвется какой с дерена пода унесет.

Сова из дупла на воду невидящими глазами уставилась. Зато по слуху знает, что случилось. Ей такой паводок в радость. Мышей догонять не надо. Выскакивают из воды, успевай пожирать. А сколько теперь всякого зверья без жилья осталось! Им — горе, сове — радость. От сытости пузо трещать будет.

А вон олень залитую поляну переходит. На спине двух бурундуков перевозит. Не спросили рогатого. Вскочили на спину, когда тот мимо коряги проходил, где жили рыжие. Корягу уже всю залило водой, последний сук из воды торчал. Если бы не рогатый, унесло бы паводком бурундуков. А тут повезло.

Знали рыжие, что олень не сбросит их рогами, пожалеет. Не остановится в воде, обязательно выйдет на сухое, где есть его корм — мох. Там бурундуки и спрыгнут. Им в тайге обживаться не надо. Каждое дерево — дом.

Стонет куропатка на березе: гнездо вместе с кладкой залило. Правда, у других и того хуже — птенцов унесла вода…

А там, над распадком, лиса на воду со злости тявкает. Не может в свою нору к лисятам вернуться. Как они там одни будут? Малые еще. Обидеть их любой может. Да и затеряются в тайге. Попробуй собери их потом.

Кто-то спасается, другой — слезы льет, и только сойкам все нипочем. У них любовная пора наступила. Ее никакой паводок не прервет. Самцы трещат на всю тайгу. От дерева к дереву носятся. Нарядными хвостами друг перед дружкой хвалятся. Да и как не щегольнуть черными, белыми, зелеными перьями в хвосте и на крыльях, отливающих перламутром!

Подружки-сойки поскромнее. Но тоже хороши. Серые перышки словно подрумянены. Глаза блестят, как ягоды черемухи.

Скрипят сойки, на всю тайгу галдят. Свадьбы скоро…

Ну и что, если старой стала и в хвосте два пера торчат? За сплетни остальные повыдергали. Зато крылья целы. Поднимают вон как высоко. И лапы красный цвет не потеряли, не почернели. А значит, не ушло ее время. Есть и ее сучок на свадьбе. И прогнать с него никто не имеет права. Пока сойка летает и горланит — она птица. И на возраст ей никто указать не может.

Лежит зайчиха. От тепла и покоя в головенку всякие мысли лезут. Молодость вспоминается. У нее в тайге немного ровесников, кто до такого же почтенного возраста дожил.

Зайчиха смотрит на резвящихся зайчат. К ним уже пришла весна. Разбудила. Уродись заморышами, не было бы жира на пузах, не играли бы. А теперь вот — нюхаются. Значит, отделятся скоро. Отобьются в свои семьи. Что же, ко всем приходит первый и последний снег. Пусть живут долго.

Ей самой уже не до весны. Зайца Кузя сожрала. Пришлось самой зайчат растить.

Зайчиха зло тряхнула ушами. Рыси котов меняют чаще, чем зайцы шубку. А вот у зайчихи — один заяц на всю жизнь. Не станет его, второго не заведет. Не будет дарить тайге зайчат. Это зайцы-мужики могут по нескольку зайчих за жизнь пережить, если повезет. Случалось, в иные годы в тайге зайчих-первогодков было больше зайцев. И тогда хоть за уши держи, — все равно на сторону убежит. Потому любых зайчат из беды иль от голода спасали зайчихи. Как знать, а может, родным доводится.

Редко кому из зайчих повезло дожить до старости. Не хватало ума, опыта и сил. Некому было подсказать, научить. И зайчиха неспроста гордилась собой.

Дятлы тоже дупла подновляют, поглядывают на подружек, которые сидят на ветках пониже. Ждут, когда в готовое жилье пригласят, позовут. И, станцевав перед нею короткий брачный танец, поклонится ей дятел, склонив перед подругой зеленую голову с красными гребешками.

Не один на один, так подружка не согласится, перед всею тайгой своею ее назови. Вот тогда дупло станет семейным. Уютным и обогретым.

Весна… Бурундуки, едва соскочив со спины оленя, еще не обсохнув, не почистив кафтаны, разыгрались. У них от слез к смеху путь короткий. Вон как хвосты торчат, — вешние силы и у них кровь по жилам гонят.

Енот опавшие за зиму бока от грязи отмыл. Теперь уже не смотрится увальнем. Пушистый хвост языком и лапами расчесал. Поглядел на себя в воду. Брюхо почистил и тоже в женихи подался. Пусть и не громкое звание у него, но тоже жизнь.

А за кривой березой барсук себе подружку присмотрел. Круги вокруг нее пишет. Та — морду отвернула, вроде не видит ухаживаний, не замечает барсука, но это только для виду. Через мгновенье уже нюхаются. Вместе по кочкам вокруг деревьев забегали.

Весна разбудила живность.

Сороки и те раскричались. Тонкие хвосты-шила вертят друг перед другом. Скоро время кладки. Значит, пора и в пары сбиваться.

Кузя водила рысят по участку. Котята обнюхивали каждое дерево и куст. Они все кем-то помечены.

Принюхиваясь к следам, рысята запоминали, кто где живет на их участке.

Кузя показала им норы. Не велела мочиться рядом с ними, чтоб не распугать, не разогнать зверье.

По весне взрослые рыси едят мало. Молодые побеги трав душицы и пастушьей сумки жуют, чтобы дать отдых желудку Ночную красавку и папоротник, — чтобы моча появлялась, когда нужно метить участок. Кору пихты и вербы, — чтобы шерсть не засаливалась, но и не промокала под дождем, тысячелистник и зверобой, — чтобы лапы были крепкими и сильными, а спина — гибкой.

Рыси во все времена года воду пили редко и помалу. Им хватало крови добычи. Влагу могли взять с листьев и травы. Роса ведь чище любого родника. А избыток воды замедлял бег, срывал прыжки, разбивал пузо. Потому рыси без воды могли обходиться дольше всех таежных обитателей.

Рысята учились этим тонкостям, с помощью Кузи открывали для себя тайгу.

Узнали рысята, что все живое в тайге не делает ни одного неосмысленного шага.

Вот старый барсук у норы помочился. Хозяйку в дом приглашает. А вот здесь заяц на корягу побрызгал — знак зайчишкам дал, чтоб не заблудились, — нора рядом.

Здесь хорек свой участок мстил, друг их отпугивал: на самом видном пеньке оставил. Чтоб все знали, — хозяин в силе, может за бок хватить, коли кто вздумает куропатку с его участка спереть.

Полоскун и тот свои угодья мочой облил щедро. Осоку постриг с краев. Другой енот ее уже жрать не станет. Чужая слюна горше мочи.

А вот тут уже следы другой рыси. Чужие владения. Ну-ка, кто она, эта новая соседка? Принюхаться не мешает.

Рысята шарили носами под деревьями, фыркали, чихали. Рысь эта явно не первогодка. Моча у нее едкая, след от когтей глубокий. Значит, сил много. Не молода и не стара. С такою связываться опасно.

Кузя нюхала следы давней противницы иначе.

Вот здесь она залезла в гнездо к кроншпилю. Но тот, терять уже больше было нечего, в голову долбанул длинным острым клювом; рысь пыталась отмахнуться, но не удержалась, сорвалась с ветки и упала на беременную медянку, та укусила, но рысь осталась жива. Значит, в лапу укусила. Вот здесь рысь выкусывала яд.

А вот тут хотела мышковать, но кто-то помешал, отвлек. На дерево взобралась. Может, испугалась кого? Долго сидела на пихте, даже шерсть в сучьях осталась.

Кузя шла дальше по веткам; и вдруг ей стало не по себе. Почувствовала, что за нею следят. Она огляделась и приметила в развилке березы хозяйку участка. Та уже приготовилась к драке. Глаза зеленей травы горели.

Кузя коротко вскрикнула, подав знак рысятам, чтоб поспешили к ней, и перескочила на березу.

Ждать, когда соседка нападет или прогонит ее с участка, Кузя не могла. Конечно, драки можно было избежать, задери Кузька хвост и сделай вид, что не приметила хозяйку, сама ушла с участка. Но рысь на это не пошла.

Кузя знала, что соседка всю зиму кормилась сама и приносила добычу старому коту. А значит, сытой бывала редко и сил у нее совсем немного.

Кузя попыталась выбить соседку из развилки. Но та это предусмотрела и встретила Кузю клыками. Вцепилась в горло. Кузя, падая, утащила ее за собой. На лету вцепилась противнице в ухо. Та, упав на мох, вывернулась и сбила Кузю. Отлетев к стволу березы, Кузя ударилась спиной, но тут же напружинилась, собралась в комок и в прыжке вцепилась в бок обидчице. Рванула. Но та повалилась на траву, подмяла Кузю под себя, впилась клыками в лапу. Кузя взвыла, дернулась, вырвалась и подмяла противницу. Здесь подоспели рысята. Поняв, что от семьи ей не отбиться, хозяйка попыталась сбежать. Но Кузя нагнала, вскочила на спину и, впившись когтями в бока, рвала. Рысята драли уши, лапы, хвост.

Хозяйка отбивалась изо всех сил. Старалась уберечь живот. Он у всех рысей — самое уязвимое и слабое место.

Кузя тоже знала об этом. И, хватив по глазу ненавистную соплеменницу, вынудила ее повернуться на бок. Но та успела разорвать бок рысенку. Второй яростно вцепился соседке в брюхо, прокусил его и вырвал клок кожи. Она взвыла, попыталась сбросить с себя незваных гостей, убежать, но вывалившиеся кишки помешали, спутали. Увидев их, недавняя хозяйка участка закричала испуганно, попыталась ползти.

Кузя знала — недобитый враг хуже нетронутого. Уползет рысь в кусты и, как знать, может, травой выходится. В тайге и такое случалось. Но уж тогда не выжить ее рысятам. Всю оставшуюся жизнь мстить им будет.

Кузя нагнала уползающую: ведь лучший враг — это мертвый враг…

Обмочив голову недавней соседки, расписавшись в победе, Кузя спешно зализывала бок рысенка. Тот вздыхал, стонал, жаловался на боль. Кузя подтащила к нему второго рысенка, заставила помочиться на рану. Еще одно, необходимое, узнали рысята. К утру котенок, уже в новой лежке, начал вставать. На третий день, съев зайчонка, принесенного Кузей, вылизал затянувшийся порыв и залез на дерево.

Кузя понимала, что через пару недель рысята могут прогнать ее со своих участков и решила не дожидаться такого расставания, а уйти самой. Рысята поняли ее. Обрадовались. Взрослеть и крепнуть рысь должна самостоятельно. Ибо нет в тайге понятия маленькой и большой рыси. Есть зверь. Сильный или слабый, опытный или глупый, — это покажет дальнейшая его судьба.

Кузя сидела на границе участка второго рысенка. Здесь она оставляет нового молодого хозяина. Вон как основательно, совсем по-взрослому, метил он границы своего владения. Не торопился.

Знает, первые его метки увидит и запомнит вся живность угодий. По ним о новом хозяине мнение сложится. «А значит, нужно сразу себя проявить», — старался рысенок.

Увидев мать, сидящую поодаль, понял. Примчался к ней еще ее котенком. Лизнул в морду, прижался теплым боком. Потерся о плечо. Кузя лизнула его милую пушистую мордашку. Посидела с ним тихо рядом, чтобы запомнить тепло первенца-котенка.

Она первой решила ускорить разлуку. За спиной уже торопила еще одна молодая хозяйка соседнего владения.

Кузя, напоследок, лизнув котенка, в несколько прыжков вскинулась на дерево и вскоре исчезла вместе с последним рысенком.

Расставание с ним было грустным и недолгим. Того требовала сама тайга. Не могла Кузя долго отсутствовать в своих угодьях. Иначе дом займут другие. Попробуй потом выгнать их.

Кузя бежала знакомыми путями. Скакала по вершинам, развилкам, веткам и лапам. Уже одна. Вроде совсем немного времени прошло, а как заметно изменился ее участок! Наливаются соком ветки и почки деревьев, готовые к жизни, — они проснулись от зимних холодов. А вот ива не сегодня завтра распустит почки. Похорошела, принарядилась тайга.

Кузя спешила. Скорее в лежку, за прошедшие дни она получила много укусов в драках. Они еще не зажили. И болели.

Но что это? Чужой запах на ее участке. Кто посмел? Кузя принюхалась. Запах кота. Ну, этого она быстро выкинет из своих владений.

Рысь подскочила на ель, где в густых лапах пряталась лежка. Ее дом. Но он занят. Вытянувшись во всю длину, там лежал большой кот. Кузя крикнула. Пришелец не пошевелился. Рысь вскрикнула громче, грозно. Кот и ушами не повел.

Кузя потянула носом. Стала осторожно спускаться вниз.

Друг на друга рыси нападают часто. По не па спящих. Противника встречают стоя на лапах. Но коты и кошки никогда в своих отношениях не доходили до свирепых драк. Могут, порычав, разбежаться. Случается, кошка прогонит кота, когда уже имеет дружка либо беременна. Потому и Кузя хотела просто согнать кота со своей лежки, а тот, поняв, что хозяйка вернулась, уйдет сам и займет свободный участок. Тайга большая, сыщет себе приют.

Кузя подскочила к незваному гостю вплотную. Зашипела: мол, до зимы далеко, чего пришел? Убирайся отсюда.

Но кот даже не дрогнул. Кузя задела его лапой но хвосту, самому чувствительному месту у рысей. Тот не пошевелился. Кузя подошла к морде.

Глаза кота были открыты. Он виновато смотрел на хозяйку. С трудом открыл пасть, пожаловался на боль. И только тут рысь поняла, что кот умирает. Но отчего? Ведь не старый. Ему пошел четвертый год. Сильные лапы, грудь. Ни одной царапины на боках и спине. Но из пасти его уже идет гнилостный запах холодеющей крови.

Не обидно умереть на охоте или в драке. Эта смерть звериная. Самая что ни на есть — рысья. Здесь же… В лежке, по весне, даже не от холода или голода. Не соперник в свадебное время порвал.

Кот пытался поднять голову. Из пасти зловонная слюна текла. Лапы кота вдруг задергались, глаза округлились. Он закричал хрипло, проклиная тайгу за легкую добычу, подаренную три дня назад. Позарился кот на куропаточий выводок. Много их в эту весну развелось. Эти — почему-то улететь не могли. Пятерых всех съел. Решил отдохнуть в лежке. Тут его и прихватила боль. Почти сразу. Опомниться не дала. Сытостью насладиться. Встать уже не смог…

Кота рвало черным мясом последней добычи. Кузя отскочила подальше от запаха. Куропатки были больны чумой. Теперь она пойдет гулять по тайге. Никого не пощадит, не пожалеет.

Кузя смотрела со страхом на умирающего кота. Красивый зверь. Но даже его беда настигла. А может, он уже не первый?

Вспомнились рысята. Их совсем недавно оставила хозяйничать. Нет у них опыта. А что, если и они… Ведь тоже любят куропаток. Да разве только птицы опасны? Сожрет лиса легкую добычу, соболи и куницы не упустят лакомства, так и начнут дохнуть. От них — другие. И почему беда пришла именно сюда? Хотя, как знать, откуда появилась.

Рысь поняла, что лежку эту ей придется оставить и уйти с участка. Но болезнь пойдет дальше.

Кузя смотрела на кота. Он мертв. В лапе застряло перо куропатки. Кому-то в зиму дружком был, рысята имеются. Теперь какая-то в зиму одна останется. Без любви, без котят. Ну почему не старый кот сдох! Его бы и не жаль было. Хотя тоже сородич. За долгую жизнь своею смертью должен сдохнуть, в рысьей жизни радости не длинней куцего хвоста.

Тайга расцветала. А кому она теперь будет в радость? Как оборвать эту чуму? И Кузя все дальше удалялась от своих владений. Нет ей места в них, нет у нее ни лежки, ни дома. Нет тайги. Но где же жить теперь?

Она и сама не знала, как оказалась у зимовья. Лесник собирался уходить. За плечами ружье. Кузя вскрикнула. Лесник увидел ее. Позвал к себе. Говорил ласковые слова, присев с нею на крыльце. Рысь беспокойно смотрела в лес. Кричала. Звала лесника в тайгу. Тот долго не понимал. Приглашал ее в дом. Кузя крутилась на крыльце, но в зимовье не заходила, Она жаловалась старику на беду в тайге, но тот не понимал. А рыси так хотелось поделиться с ним горем, и теперь Кузя досадовала: ну почему она понимала старика, а он ее — нет! Ведь не должно быть так. Живое должно понимать друг друга. Если не по голосам, то по глазам, сердцем чувствовать, что сказал другой. Ведь сердце у всего живого имеется. Это она, как рысь, хорошо знала.

Но почему старик считает, что она пришла к нему за жратвой? У лесника у самого в доме давно нет мяса. Вон какие постные помои вылила девчонка.

Кузя отскочила, мяукнула, заманивая своего лесника в тайгу. Тот подошел к ней, она опять отскочила, подождала его, снова сделала прыжок и опять ждала.

Лесник понял. Крикнул девчонке, что пошел в обход своего участка, и побрел в тайгу вслед за Кузей.

Кузя злилась, что лесник идет не так быстро, как ей того хотелось. Чтобы он не сбился, не свернул куда не надо, она звала его с вершин деревьев, указывала путь.

Приведя его к своей лежке, Кузя указала на дохлого кота. Лесник перевернул его и, всплеснув руками, вскрикнул:

— Батюшки, чума завелась!

Вскоре он сжег мертвого кота на костерке. Выгреб листья, мох с лежки, — бросил в огонь. Горящей головешкой обжег лежку и с тревогой оглядел тайгу.

Кузька ты моя! Беда пришла в лес. Черная беда. Надо людей сюда звать, пока не поздно. Иначе вымрут все. Ни одной живой души не останется, — сокрушался лесник.

Кузя повела его на участки рысят. Ведь человек сможет помочь, уберечь ее котят. Ведь не зря живет он тенью в рысьих глазах.

Старик шел за Кузей, не понимая, что еще хочет показать ему рысь в тайге.

Кузя обнюхала участок своего рысенка. Позвала. Голос услышан. И молодая хозяйка примчалась к матери со всех ног. Соскучилась. Но, завидев человека с ружьем, остановилась недоверчиво, настороженно.

Кузя успокоила. Позвала ласково.

— Что ж ты, Кузька, дите так рано отделила? Его тебе еще уму-разуму учить надо, а ты покинула. Покуда снег не ляжет, должна была при себе держать. Там она и ушла бы с другом. Семейной бы сделалась. А ты ее, вовсе малышку, на тайгу одинешенькой оставила. А зачем так? Не совестно тебе?

И тут же, вспомнив свою вину перед Кузей, что лишил ее матери в раннем возрасте, умолк.

Взрастить лесник сумел. По научить зверя не дано человеку. Вот и поступила рысь с котятами так, как самой довелось. Другого — не знала.

— Прости меня, дурака. Виноват я. Думал, научат тебя в тайге звери. А и ты, приглядевшись к сородичам, не оступишься, ан вот как стряслось. Когда ты сама в тайгу ушла, звали мы тебя с внучкой. Искали. Но не нашли. Выходит, горе посеяли.

Кузя вылизывала рысенка. Старательно. Во всей красе показала дитя старику. Тот хвалил котенка и тут же сокрушался:

— В эту пору она могла бы лишь играть с тобой. Но и обидеть уже может. Вон зубешки у ней какие острые. Иные матери на пару днем уже оставляют рысят одних. Приучают к взрослости. Но от своих лежек не гонят. Сами себе находят новые места. Ты ж — согнала. Не стоило торопиться. А может, она тебя уже обижала? Росточком уже не мала. Видать, хорошо кормила. А почему у тебя одно дитя? Иль кот старый попался? — спрашивал дед.

И, словно услышав вопрос человека, из кроны сосны мяукнул второй котенок. Он издалека услыхал голос матери. Кузя поспешила к нему навстречу. Обнюхала, облизала.

— И его отделила? — качал головой лесник, глядя на Кузю с укоризной. — Кто ж их к тайге приучит, горемычных, что ж не пожалела малышей?

Лесник смотрел на молодую кошечку. Она напоминала ему Кузю в детстве. Такая же вертлявая, гибкая непоседа.

— Как же уберечь вас от лиха нынче? Ведь беда к нам пришла. Одна на всех…

Рысята удивленно смотрели на человека. Чем он недоволен? Ведь вон как расцветает, хорошеет тайга. В ней столько всякой добычи бегает. Чужому нельзя, а другу матери они разрешают поохотиться в своих владениях. Пусть и в его пузе тепло станет.

Котята смотрели на старика, оглядывающего коряги и кусты.

Эх и смешной! Да разве так добычу поймаешь? Надо быстро бегать, живность с прыжка брать — горячую, трепыхающуюся. Чтоб кровь все губы забрызгала.

По человек будто не понимал, не слышал рысят. А тут еще и мать сидит, не шевелясь. Рысятам вскоре наскучило сидеть без дела, — будто пеньки в тайге. Решили порезвиться.

Слегка покусывая друг друга, теребя мать, отвернувшуюся от них, рысята бегали по корягам, деревьям. Прятались друг от друга под ветками и кустами, потом догоняли, дрались в шутку, барахтались подальше от родительских и человечьих глаз. Они радовались встрече и не слышали, как лесник вытащил из-под куста дохлого лисенка.

— Значит, уже и сюда беда докатилась. Уводи детей подальше, покуда живы. Люди придут тайгу лечить. Они не все лесники. Убить вас могут. Как тебе объяснить, голубушка, чтоб ты поняла? — сетовал дед, что не знает рысьего языка, что не понимает его Кузя.

Как он ошибался! Покуда лесник осматривал кусты, пни, коряги, рысь пыталась объяснить котятам случившееся и подвела их к дохлому лисенку.

Котята не поняли, почему тот не шевелится. Если не порвана шкурка, надо бегать. Но рыжий не шевелился. Даже страшно стало от этой неподвижности.

Болезнь? Но болеют старые звери. Котята не хотели слушать о плохом. Им хотелось играть, бегать, прыгать. Зачем мать говорит о страшном? А вон и человек смешной, вытащил из кустов куропатку и нет бы съесть ее, солнце на земле зажег и туда кинул и лисенка, и куропатку. А зачем? Для чего?

У рысят от жары и света глазам больно стало. Они убежали в чащу, подальше от огня.

Лесник нашел еще зайчонка. Тот еле дышал. На шее укус лисы. Значит, больная была.

— Надо торопиться мне, Кузя, — засобирался лесник и позвал с собой рысь. Но та не двинулась с места. И старик заспешил домой.

Кузя уводила котят в распадок. Там вода уже спала. Можно перейти его и жить там. Болезнь вряд ли туда добралась. Хотя куропатки летают, могли занести. Но Кузя запомнила запах беды.

Рысята охотно пошли за Кузей, думая, что позвала на охоту.

Много дней жили они в чужих угодьях. Их либо прогоняли, либо били взрослые, совсем матерые рыси. Не раз видели они в тайге дохлых зверей и птиц.

Случалось, за целый день никого на пути не встречали. А те, кого доводилось увидеть, вскоре покидали свои участки.

Остановилась семья в совсем незнакомых местах. Здесь вряд ли бывали даже знакомые сороки и сойки. Рысята не раз звали Кузю вернуться обратно. Но та и слышать о том не хотела.

В новых владениях росло много бамбука, которого рысята никогда не видели. Но он им понравился сразу. Едва бамбук зашуршал, можно смело с дерева прыгать, — добыча бежит.

Рысятам не стоило объяснять, сами поняли, что бегать в бамбуке не стоит. Добыча разбежится. Можно получить и неприятное. Бамбук скользкий и мог больно уколоть в бок или в лапу.

Рысята, да и сама Кузя, не знали, что с северного Сахалина они перекочевали на южный, где и тайга была помягче, и климат не таким суровым.

За время миграции, а из северной тайги в тот год много зверья ушло, подросли и окрепли рысята. Они стали почти такими, как их мать.

Кузя так и считала, что родилась в зимовье лесника. Она не помнила свою мать, не видела и не знала отца. Выросшая у людей, она хорошо понимала их. Люди этого даже не подозревали. Но так случалось часто, что звери, выросшие в человечьем доме, понимали его язык.

А вот люди, проработавшие и прожившие в тайге веками, очень слабо понимали тайгу, язык ее обитателей. Хотя человек приходил в лес гораздо чаще, чем зверь к человеку.

Люди не могли обойтись без тайги. Она же без них обходилась.

Кузя не боялась людей. Она за время пути видела многих. Но на глаза не показывалась. Эти человечьи голоса отпугивали ее. Громкие и злые, тихие и скрипучие, они не были похожи на голос лесника, и Кузя им не верила.

А однажды, когда рыси пробегали неподалеку от села, котенок Кузи не выдержал и унес из человечьей лежки курицу, приняв ее за куропатку.

О! Если бы рысенок знал, что случится, согласился бы еще неделю не жрать.

Хозяин курицы схватил ружье и стрелял по рысенку много раз. Тот давно бросил курицу. Она осталась жива. Но вот рысенку человек прострелил лапу. Ему и этого показалось мало. Ему нужен был рысенок, и человек бежал по тайге, не давая перевести дух и зализать рану. Он кричал, стрелял, грозился и бежал за рысями, не уставая.

Остановился он, когда у него кончились патроны. Это по наступившей тишине поняла Кузя и решила воспользоваться.

Ведь человек живет в доме. В его нору рыси не вошли. Почему же он вошел в тайгу, — чужой для него дом и завел в нем свои законы? Разве рыси убивали людей в домах? Почему же человек стал хуже и злее зверя?

Кузя остановилась. Тишина тайги обрадовала ее и повернула назад, к человеку. Тот в ярости забежал далеко и понял, что безнадежно заблудился.

Держа в дрожащих руках курицу, он оглядывался по сторонам. Видно, никогда не бывал в тайге так далеко.

Кузя быстро нагнала его, глянув вниз, прыгнула точно. На плечи и голову. Свалила мужика ничком в мох. Тот заблажил, закричал заполошно, задергал ногами.

Кузя видела красную жилку на шее человека. Ее она нашла и по запаху. Перекусить — и не станет кричать. Уйдет жизнь. Но он не убил, он ранил, хотя мог и погубить ее рысенка.

Рысь убрала когти из мягкого толстого тела. Рыча села рядом. Мужик встал на карачки. Увидел Кузю и заорал оглушающе. Рысь кинулась, повалила на спину, вскочила на грудь. Лапой придавила горло. Опустив морду к человечьей шее, зашипела грозно. В самое лицо. Глаза человека стали круглыми, как у зайца. Он хотел, но не мог кричать. Кузя сразу почуяла запах человечьей мочи. Не поняв, зачем человек тайгу метит, если не может выбраться из нее, решила прогнать мужика. Порвать его Кузя не смогла. Ни сородича, ни любого другого зверя не пожалела бы. Но этот — человек… И ее саму вырастили люди. Нельзя делать из них добычу. Кузя помочилась на мужика, пометив для того, чтобы ни одна рысь его не тронула.

Обидчика сберегла от собратьев, бегущих следом.

Мужик не понял. Лежал неподвижно. Кузя, не оглянувшись, прыгнула на ель, вскоре нагнала рысят. И только много позже узнала она от рысей, что видели они мужика, тот нес в руке большую куропатку. Он вышел из тайги к людям, упал на землю и долго выл. Наверное, его из леса прогнали звери за то, что он пах рысиной мочой. «Таких никто не жрет», — решили рыси.

Кузя и потом встречалась с людьми. Видела детей, которые приходили в тайгу за грибами, ягодами и орехами. Они были разными, как звери в тайге.

Кузя не знала, что в ее лесу, на ее участке в это время свирепствовала таежная чума, унося каждый день множество жизней таежных обитателей.

Если бы видела она, сколько людей пришло на помощь тайге, ее жизням!

До глубокой ночи не уходил со своих угодий ее лесник. Он чистил тайгу от чумы, убирая из лисьих логов заразный мох и траву, сжигал куропаточьи гнезда. Много рысьих лежек очистил старик от больных перьев, трухи. Сколько заячьих, барсучьих и енотовых нор прожег огнем, протравил дымом!

Случалось, ночевал в тайге.

В это лето многих рысят, потерявших матерей, подращивали коты. Учили охотиться, выжинать в тайге. Они знали много. Не меньше кошек. И учили молодь без ласки. Строго.

Много свободных участков появилось тогда и тайге. Мало стало в них живности. За мелкой добычей приходилось порой побегать немало. Быстро взрослели котята. Они не умели играть, были злыми, драчливыми. Оно и понятно, каждый кусок в тайге давался с боем и болью.

Мало их выжило. Но уцелевшие были крупными, худыми и здоровыми зверями.

Несмотря на малый возраст, они не пугались серьезных врагов и жестоких драк. Были терпеливы к голоду, спокойно, не прячась, переносили дожди и холода. Они выбирали и захватывали для себя участки гораздо больше прежних.

Кузя тосковала по родному лесу. Но понимала, что только зима, лютая и свирепая, сможет одолеть чуму, от которой чудом спаслась ее семья.

Рысята давно перестали нуждаться в ее опеке и довольно удачно охотились в новых местах. Теперь, напуганные таежной чумой, они не вспоминали свою тайгу, где родились и росли.

Кузя, как и все рыси, боялась воды, не любила шума бурных речек, а потому и новые участки присматривала подальше от берегов. Вот так и поселилась она на участке в сухом распадке. Сюда редко приходили люди собирать подосиновики и кишмиш. Кузя пряталась от людей уже потому, что появлялись они сюда помногу. Женщины с детьми, иногда и мужчины. Рысь отличала их по запахам.

Как и все другие ее собратья, Кузя не выходила средь бела дня на открытые места. Это было опасно. А такое чутье пришло к ней с опытом и возрастом. Ведь она стала совсем взрослой. Но еще с молодости знала она от своего дружка, что никогда рыси-коты не кидаются даже по голоду на человечьих девочек, девушек и в особенности на беременных женщин. Запах плода чувствуют издалека. Хотя старуху и мог загубить кот, но только по голоду — стойкому, жестокому. А вот мужиков коты рвали не щадя. И на возраст не смотрели. Чем крупнее человек, тем сильнее азарт охоты.

От женщин котов отпугивал запах. Тот самый, который появлялся у рысей один раз в три месяца, на два дня. У женщин он бывал чаще. Девочки и женщины становились добычей кошек, но тоже по голоду. Кошек никакой запах в них не отпугивал. Но человеческих мужиков не трогали. Натура не воспринимала запаха плоти, пропитавшего добычу. Человечье мясо шло в ход лишь тогда, когда тайга совсем оскудевала и беременная рысь теряла от голода разум.

Случалось и другое. О таком сородиче рассказывали всем. Запомнился случай, о котором Кузе поведала хозяйка соседнего участка, сильная рысь-пятилетка.

Зима в тот год выдалась такая снежная и холодная, что многие деревья тайги утонули в сугробах по самые кроны. Молодые деревья и вовсе с верхушками замело. Совсем не стало добычи. Вся таежная живность замерла. Никто не мог выбраться из-под снега. От холода птицы замерзали насмерть на лету. Куропатки, что сосульки, с деревьев падали замертво. Зайцы в норах отсиживались. Казалось, само небо решило извести рысей холодом и голодом. И вот тут увидели они, как к тайге подъехал в санях мужик. На лошади. Рядом с санями собака бежала. Голод мутил глаза, и все же ни одна рысь не избрала в добычу человека. Собаку его приглядели: разорвали тут же молодые кошки, кому голод уже сводил лапы. И тогда, когда от пса остались лишь потроха, человек выхватил ружье из саней и выстрелил в голову молодой кошке, которая впервые должна была принести тайге котят. Она до лежки не сумела доползти. Так и осталась в снегу. А человек схватился за лошадь и тут же уехал из тайги.

Но его по виду и запаху запомнил дружок той рыси, сильный, свирепый кот. В тот же день он исчез из тайги. Иные видели, как побежал он по санному следу, едва небо потемнело.

Что случилось потом, рассказал кот и люди, приходившие в тайгу и предупреждавшие друг друга.

Кот нашел дом того человека по запаху. В селе. Забрался на крышу и с чердака караулил своего врага не один день. Тот словно чувствовал, — боялся выходить из дома в потемках. Но однажды его позвал сосед. Мужик пошел в гости. Кот ждал. Не мог он напасть на человека около дома среди дня. Это значило бы поплатиться головой. А тот кот был опытным и хитрым. Он вылез с чердака, перешел на крышу к соседу. Тут его почуяла собака и зашлась в брёхе. Кот ждал своего часа и не обращал внимания на псину. Он почуял, как хозяин побил собаку за лай. Но та продолжала рычать, выдавая рысь людям. Предупреждала. Но они не обратили на нее внимания, И кот понял, что собака, привязанная к дому, не помешает ему.

Долго не выходил человек от соседа. Кот слышал песни, топот. А па дворе уже наступила глухая ночь. Кот уже замерзал на крыше, когда из дома вышел тот мужик. Он с крыльца помочился. Едва свернул к своему дому, — кот прыгнул ему на голову и тут же перегрыз горло. Мужик и крикнуть не успел. Отомстил ему кот за свою рысь и в тот же миг убежал в лес.

С тех пор люди не приходят в тайгу поодиночке. Не заходят в чащи. Осветили огнями свои жилища и не держат на привязи собак. Все это из-за нас, рысей. Но и мы стали умнее. Случись голод, в тайге нечего жрать, подходим к селу и ночью охотимся в человечьих лежках. Когда все люди спят. Помним, сам человек в тайге беспомощен, но у него есть ружье.

Но Кузя знала, как бывает добр человек и как бывает коварен, даже без ружья.

Уже на новом месте, охотясь за перелетными, сбивающимися в караваны птицами, наткнулась рысь на капкан, установленный под деревом человечьими руками. Хорошо что перескочила его,

слегка задев сучок. Капкан щелкнул железными зубами под самым брюхом. Кузя от неожиданности через голову кувыркнулась. Понюхала, запомнила. Отгрызла веревку, привязавшую капкан к громадной ели.

На кого он был поставлен, такой большой? Уж, конечно, не на мелочь. И заходила по тайге осторожно, с оглядкой. Капкан тот и рысятам показала. Те стали осмотрительнее.

На предстоящую зиму семья решила остановиться в распадке. Здесь почему-то ни одна рысь до них не жила. А значит, врагов не будет, решили рыси и устроили лежки в высоких старых елях.

Здесь под каждым деревом водилось столько мышей, что рыси наедались ими досыта и не выходили из распадка.

Кузя показала рысятам, что мыши роют норы под большими старыми деревьями, где корневища уходят вглубь. Под этими деревьями земля мягче и рыть норы легче, чем под молодыми.

Кузя каждый день осматривала распадок. Знакомилась с ним, запоминала запахи и особенности нового угодья.

Распадок был длинным, глубоким, но нешироким. Здесь росло много деревьев, кустов, и ни одной коряги. Люди тут не хозяйничали. Потому что ни одно дерево здесь не было срублено или спилено человеческими руками. Лишь несколько гнилых пеньков в распадке. Но и они появлялись от того, что отжившие свой век деревья умерли сами, сломавшись почти у основания.

Все это не насторожило, а, наоборот, обрадовало рысь.

Нет здесь следов человечьих, значит, нет дичи, не будет добычи зимой, сообразила бы старая или опытная рысь.

В распадке почти нет травы и мха, а значит, не прибежит сюда заяц, олень, не придет барсук.

Нет ягод и орехов, значит, не прилетят птицы.

А мышиные норы засыплет снег. И попробуй вытащи из норы хоть одного мышонка. Все будут спать до весны, до тепла.

Рысята хотели устроить свои лежки над бамбуковыми зарослями. Но тот участок занятым оказался. И Кузя не захотела выяснять свои отношения с хмурой рысью, рядом с которой стояли настороже трое рослых рысят.

Свирепый вид соседки отпугнул бы любую рысь. Оба уха у нес были порваны в горячих драках. На боках следы глубоких рубцов. Они не от сытой жизни появляются.

Соседка не выказала радости и выдавила Кузю со своего участка решительно и быстро. Ее рысята даже не стали знакомиться с котятами Кузи. Они смотрели на пришлых зло, не мигая. Для них в жизни основным было собственное пузо. Ничто другое их не интересовало, не манило.

Назад: Глава 10. ПРОЩАНИЕ

Дальше: Примечания