Глава четвертая МЕДВЕДЬ НАНОСИТ УДАР
Аркадий Федорович уже многое знал о «малинах» Дяди. Количество кентов, главарей, клички, характеристики каждого. Изучил их разбойный «почерк».
Во всех торговых точках старые немощные сторожа были заменены здоровыми, физически крепкими людьми, умеющими владеть огнестрельным оружием.
В банках и в ювелирных магазинах в помощь охране дали специально обученных собак. Даже инкассаторы имели с собой овчарку.
Милиция города провела в каждом районе проверку документов, обыскала все чердаки и подвалы. Казалось, не осталось в городе необследованной ни одна лачуга. Но… в том-то и дело, что фартовые предпочитали селиться там, где это не взбрело бы в голову даже отпетому ханыге.
Аварийные дома с заколоченными окнами и дверями, брошенные на пустырях сараи, бездействующие летом котельные, списанные, гниющие вагоны и вагончики строителей. Наконец, просто под мостом. При необходимости и желании любая «малина» могла найти множество неучтенных и забытых хаз. А потому проверки милиции не заставали врасплох фартовых.
Летом законники предпочитали жить на природе — за городом. Там было тихо и спокойно. В тайгу если кто и приходил, не обращал внимания на мужиков.
Знали жители города по себе: многие мужики, скучковавшись на выходные, убегали из дома на «мальчишники» и «капустники» пообщаться, выпить — подальше от глаз и брани жен.
А у фартовых клейма на лбу не было. Забирались подальше от горожан в сопки и горя не знали.
Не знали и того, что по описаниям Шнобеля имеются у Ярового портреты, и не только словесные, многих из них. Что милиция уже взяла под свой контроль весь железнодорожный район и бывший Шанхай, Петля готова была захлестнуть район кожзавода. Жестко были подчищены городской рынок и барахолка.
Корейские кварталы охранялись особо тщательно. Здесь в последнее время дважды объявилась «малина» Кабана. Раньше она промышляла в этих местах безнаказанно. Но вот жители нескольких домов, объединившись, устроили засаду и — очередной налет не удался. Еле унесли ноги фартовые, потеряв прихлопнутыми двоих кентов.
В квартале понимали, что такое банды не оставляют без
последствий и постараются отомстить тем, кто поднял руку на воров. И жители обратились за помощью в милицию. Та поселила в дома своих ребят, переодетых в штатское.
И Кабан не промедлил. Всю свою «малину» поднял он на район, посмевший сопротивляться фартовым и отказавшийся платить «дань» ворам в законе.
Фартовые, как всегда, нагрянули не там, где их ждала засада.
Дом корейца, известного всему городу ростовщика, дравшего с каждого должника пять процентов ежемесячных от каждого займа, был взят в плотное кольцо.
Законники оставили на стреме у окон и крыльца здоровенных дерзких мокрушников, которые, не умея связать подряд двух слов без матерщины, ловко и безошибочно «пахали» кулаками, «перьями», фомками. И считались в своем деле отменными потрошителями.
Даже Дядя лично принял участке в этом деле, решив помочь Кабану.
"Он прекрасно знал устройство железных дверей, делавшихся на заказ. И, вставив в замочную скважину отмычку, крутнул несколько раз набор, который тут же заполнил хитроумные выемки и бороздки. Дядя повернул отмычку, дверь, не скрипнув, открылась.
Ростовщик спал с семьей в двух маленьких, дальних комнатах. Дядя знал это. А потому спокойно пропустил туда Кабана с кентами, сам взялся за сейф, вмурованный под окном.
Едва Дядя начал крутить набор в отмычке, как услышал дикий крик, звериное рычание, топот бегущих.
Пахан оглянулся. Сердце заледенело. В доме зажегся свет. И в его внезапной вспышке он увидел Кабана. Тот бежал в запале. В горле у него был вырван кусок мяса и жил. Оттуда на грудь лилась кровь — сгустками. На загривке фартового, вцепившись мертвой хваткой, висела собака. Она грызла Кабана живьем, не спрашивая звания.
Дядя моментально выдернул отмычку, вышиб ногой оконную раму, выскочил из дома, уводя за собой фартовых.
Следом за Дядей, в темноту, нырнула собака.
Странно, она не лаяла. Она бежала молча, преследуя воров по пятам.
В нее пару раз пальнули. Но судя по всему не задели пса. А, может, он умел молча сносить боль?
Дядя в ужасе оглянулся. Пес выбрал своей жертвой именно его. Короткая шерсть отливала рыжиной, даже в ночи видны приплюснутый черный нос, короткие жесткие уши, большие черные глаза. Громадная, почти квадратная морда пса с отвисшими булями была страшной. Он не бежал. Отталкиваясь сильными задними лапами, делал громадные прыжки и, казалось, летел.
Он точно повторял каждый поворот и зигзаг бегущего Дяди и не отвлекался на других кентов.
Дяде не раз доводилось уходить от погони. Но в ней были овчарки. Здесь же — боксер. О них пахан был наслышан. Видеть воочию довелось впервые.
Пахан вытащил наган, выстрелил в пса почти в упор. И… О ужас, собака, будто почуяв, чуть отклонилась, избежав пули. Сделав рывок, выбила наган, сдавила запястье громадными клыками и сомкнула пасть.
Дядя прокусил губу. Подоспевший кент замахнулся одетым на кулак громадным кастетом, но собака почувствовала, вцепилась ему в живот, рванула сильно и резко.
Дядя вскочил, достал здоровой рукой нож. Пес сбил его с ног, встал над горлом, — ощерив зубы, рыча в лицо.
Пахан оказался вдавленным в асфальт. Пес давно вырвал нож, караулил каждое движение и дыхание фартового.
— Бобик, век свободы не видать, кусок отвалю, не мори, — взмолился пахан, забывая, что имеет дело не с человеком.
Казалось, пес подстерегал даже дыхание.
С час продержала его собака припечатанным к асфальту. Потом, будто поняв, что хозяин не придет на помощь, помочилась на пахана и стремглав бросилась домой.
Там уже стояла милицейская машина у крыльца. Из дома вынесли закрытые простынями трупы Кабана и тех двух фартовых, которых хозяин уложил из двустволки наповал.
На столе лежали два нагана, финские ножи, уже не нужные мертвым.
Двоих законников хозяин держал под ружьем до приезда милиции. Их вывели в наручниках, когда собака вернулась домой.
Увидев кровь на ее морде, хозяин-кореец сказал уверенно:
— Свяжитесь с больницами. Кто попадет с собачьими укусами, тот сегодня был у меня.
— Знаем, знаем, — согласились оперативники.
— Вы не отмахивайтесь от меня. Укусы этой собаки долго не заживают сами по себе. А значит, те, кому удалось уйти, не смогут долго встать на ноги самостоятельно.
— Потому вы и не пустили на квартиру наших ребят, что больше полагались на свою собаку? — спросил милицейский офицер.
— Конечно, Этот пес у меня уже два года живет. Скоро привезут ему боксершу из Хабаровска. Весь наш район собак
этой породы держать станет. Пусть попробуют сунуться ко мне уркаганы. Видите, как мой пес поработал? Я теперь двери открытыми могу держать. И ни один вор города ко мне не сунется больше. А ваши ребята что могли бы сделать с целой бандой? Поубивали бы нас тут всех.
Вызванный на место происшествия Яровой оглядел сейф под окном, увидел маленькие царапинки в скважине. Понял, что это следы отмычки. Дяди? Открыть сейф он так и не успел. Собака помешала…
Оперативники решили увезти живых и мертвых фартовых — всех в одном воронке. Но уцелевшие уперлись поначалу:
— Не поедем со жмурами. Вначале нас, потом их.
Оперативники долго не уговаривали. Закрыв в кузовке всех разом, на большой скорости поехали в тюрьму.
Мертвые не сбегут. Их потом можно в морг отвезти.
Корейский район уже прочесывался второй группой оперативников, поднятых по сигналу тревоги.
Кто-то из воров, порванных собакой, не мог уйти далеко. И милиция, осветив прожекторами машин каждый двор, тщательно проверяла все улочки и закоулки.
Вот, что это? Человек в кювете. Из живота кишки вывалились. А на виске — огнестрельная рана, входное отверстие окаймлено пороховым нагаром. В упор был выстрел.
Понятно. Чтоб не кричал, не мучился перед смертью, свои кончину облегчили. Но кто он? Может, и есть тот самый Дядя? Но на фото пахан — мужик пожилой. А этому не больше сорок а на вид. Возможно, он не единственный на счету боксера? — придирчиво осматривают район оперативники.
Но нет, никого больше найти не удалось. И погрузив мертвого в машину, увезли в морг. Судебно-медицинская экспертиза— обязательна, даже в случаях абсолютно, казалось бы, ясных…
Дядя торопился выбраться из города, пока не стало светать. Но услышав звук милицейской сирены, вскочил в уборную, что во дворе дома стояла, раззявив двери. Закрывшись, ждал, когда милиция проедет.
А оперативники почти два часа стояли именно около этого дома. Их прожектора просвечивали уборную насквозь.
Дядя стоял, прижавшись к стене. Даже пожелай он застрелиться и то не смог бы. Правая рука была прокушена и горела от боли.
Пахану казалось, что прошла вечность, покуда милиция убралась отсюда.
На хазу он добрался уже утром. Фартовые успели помянуть его. Увидев живым, немало удивились:
— Ну и пофартило тебе от зверюги слинять. Неужель пришил его?
— Сам смотался. Обоссал напоследок, как падлу. А тут — мусора пристопорили, шмонали район. Думал, копыта откину, покуда уйдут. Все бы хрен с ним, Левшу пришил, пес ему брюхо вспорол, кент базлать начал. Маслиной заглушил, — вздохнул Дядя.
Неделю отпаривал пахану руку услужливый сявка.
Ночами от боли не мог уснуть пахан. Все мерещилась ему недавняя погоня. Виделось, что мчится он по шаткому мосту, а пес уже нагоняет, его дыхание все отчетливее слышно. Дядя оглядывается, хочет выстрелить в квадратную собачью морду, но диво, у нее на плечах голова Ярового. Следователь на собачьих ногах нагоняет и говорит, ощерясь:
«Попался, падла! Теперь хана тебе. Замокрю, как фрайера. И ни один хрен не узнает, как ты копытами накрылся.»
Пахан закрывает лицо руками, Яровой сбивает его с ног, сбрасывает под мост. Там, внизу, его уже ждет боксер с раскрытой пастью.
«Господи, за что?» — кричит Дядя. И просыпается.
— Разве можно так кентов подставлять? Надо было вначале пошарить хазу ростовщика, а уж потом возникать у него. Путевый пахан сам бы сдох, но ростовщика замокрил бы. А то облажались, как фрайера. Кентов потеряли и навару нет. Слиняли, как бабы, — бередил души фартовых Цапля.
— Чего базлаешь? Сам в дело не сунулся. А теперь меня лажаешь, мудило? Хиляй, пришей корейца. Пусть без навару. Я тебе за его тыкву пять кусков отвалю, — пообещал Дядя.
— Нашел ежа! Я что, пальцем деланый, чтоб сунуться туда? В хазе ростовщика не взять. А вот на гоп-стоп — можно.
— Валяй. Провернешь — навар твой, как обещано, — подтвердил Дядя.
Через несколько дней в заброшенный домик пасечника, куда перебрался Дядя, пришел Цапля и сказал, что сегодня пойдет вместе с двумя кентами жмурить ростовщика.
Но к вечеру решил незаметно для кентов навестить ненадолго Ивановну. Баба обволокла ласками. Как он соскучился по ней! И разомлев от блаженства, впервые в жизни забыл о деле. Кенты, не дождавшись Цаплю, ушли на дело без него.
Ростовщик был уверен, что фартовые навсегда отвязались от него и спокойно разгуливал по городу.
Вот и сегодня засиделся в гостях у соседей за рюмкой сакэ. Вышел уже ночью. Навеселе. Едва за ворота — двое к горлу с ножом:
— Хана тебе, паскуда! — сдавил один глотку так, что сакэ внутри закипело. Ни крикнуть, ни продохнуть. Глаза на лоб полезли. И дом рядом, а смерть — еще ближе. Поверил в безысходность. Как вдруг за плечами фартовых двое дюжих парней появились. Закрутили ворам руки за спины, наручники щелкнули металлом, и, подталкивая, повели фартовых под пистолетами— вперед на шаг.
Ростовщик готов был землю целовать под башмаками своих неузнанных спасителей. Вмиг протрезвев, домой вернулся. Всю ночь молился.
Цапля очнулся под утро. Вспомнил, выскользнув из-под одеяла. Взглянул на часы. Сдавил руками голову. Все пропало. Хотя… А может, кенты сами справились или отложили? «Узнать надо», — выскользнул в туман утра.
Как и любой следователь, Яровой знал, что фартовые, стараясь не привлекать к себе повышенного внимания, не грабят, не делают налетов там, где живут, где имеют хазы. Именно так он высчитал, что этим районом стала городская окраина кож- завода, с ее многочисленными частными домами, хибарами-завалюшками, списанными под снос фанзами.
В то же время Аркадий Федорович понимал, что и внезапная проверка этих хижин ничего не даст. У воров есть стремачи и осведомители. Они не опоздают предупредить своих.
Этой проверкой можно лишь спугнуть банду. Изгнать из этого района в другой. Поймать — вряд ли удастся. Фартовые всегда имеют при себе пусть липовые, но документы. К жителям кожзавода приезжали друзья, знакомые, родственники, не только из Южно-Сахалинска, а и с материка. Каждого проверять не будешь. Да и люди в случаях таких проверок возмущались, жаловались на милицию.
И вот тогда помог Яровому счастливый случай. Пришел к нему под вечер лейтенант милиции. Вроде без особой причины визит нанес. И рассказал, что несколько месяцев назад задержал он при проверке документов мужика медвежьей внешности и с кличкой Медведь. После установления личности помог ему. Тот пожил в общежитии с месяц и приглядел себе женщину. Та на кожзаводе живет. В старой щелястой избе. Медведь, ухаживая за бабой, избу на ноги крепко поставил. Стены тесом обшил, крышу перебрал, выровнял. Крыльцо обновил. А потом решил из пустующего сарая баньку смастерить. Когда глянул, там, оказалось, двое ханыг живут. Пригрелись. Но один из них — может, и фартовый. Медведь рассказал, что тот старик его к себе в шайку звал. Подрались оба тогда. Медведь боится за себя, пришибет ненароком того старика и в тюрьму может угодить. А он семьей обзаводится, вот и обратился, чтобы милиция сама разобралась.
— Так он уже их спугнул, — не поверил в удачу Яровой.
— Нет. Он их через щели увидел. И себя, говорит, ничем не выдал.
…Фартовые и впрямь основались здесь неплохо. Сарай стоял далеко от дома, в самом конце огорода. Раньше там хозяева скотину держали. Но уехали, продав дом, люди на материк и опустел сарай на много лет. Напоминанием о былом остался полный чердак соломы и сена, опилки в углу, ржавые вилы, да скребок с лопаткой.
А что еще нужно фартовым? Сарай плотно закрывался. Обзор из него — во все стороны. Так что стремачей снаружи морить не стоило. Жили они тут спокойно. Ночью, едва темно становилось, спускались к реке. Берегом — в город. Так ближе. И обратно тем же путем. На сарай брошенный кто внимание обратит?
Не могли предположить фартовые, что лохматый Медведь, отремонтировавший дом, вздумает и сарай пустить под баню. Тот вечером, стоя во дворе, прикинул все. Даже ночью в огород вышел, чтобы глянуть, как лучше воду подвести. Из сарая голоса померещились. Оказалось, под самым боком банда пригрелась…
А на вторую ночь видел в окно Медведь, как провела милиция через его двор плюгавого заморыша-воришку. Всего одного и поймали. Медведь разозлился. Решил в следующий раз сам справиться. Не обращаться к властям.
А пойманный милицией сявка Дяди действительно не мог знать, куда слиняли фартовые еще по сумеркам. Его самого небрежно выковырнул из прелого сена милиционер, едва не наступив на голову.
Фартовые в эту ночь тряхнули ростовщика Цыгана, забрав у него из дома все наличные. Тот пожелал им засыпаться не дойдя до хазы. Но обращаться в милицию не стал. Слишком хорошо знал норов законников. А те, с наваром, ушли в распадок. Где далеко от посторонних глаз прятала общак «малина». И трое милиционеров, оставленных в сарае, так и не дождались фартовых…
А воры словно почуяли неладное, не торопились возвращаться и завернули в знакомый притон, где им были рады в любое время суток.
Остаканившись для сугреву души, побалагурили с пухленькой чувишкой, худой и жадной бандершей, которой сколько ни дай, все мало было, фартовые расползлись по углам, прихватив за занавески свободных от клиентов баб. И только Дядя ни на одну не оглянулся. Он сидел мрачный. Один за столом глушил водку стаканами. Хмель не брал его.
Бандерша, копошась в облезлой тумбочке, жаловалась на жизнь, на невзгоды. На девок-лентяек и обжор, на жадных клиентов, Эти жалобы были бесконечны, как дождь. Уж коль зарядил, пока до костей не достанет, не остановится.
Дядя не слушал бабу. Зная бандершу много лет, привык к ее всхлипам и не обращал внимания на них.
Повернулся лишь когда скрипнула дверь. Думал, кто-то из кентов вернулся, решив проглотить стакан водки. Но нет. К столу подошла девушка, совсем непохожая на клевую. Разве только одежда…
У пахана водка сосулькой поперек горла встала.
Бандерша сразу почуяла поживу. И предложила:
— Клавдя, займи гостя, я закусь освежу.
Но та, едва взглянув на Дядю, собралась уйти.
— Куда торопимся? — едва нашелся пахан.
— Пройтись хочу. Воздухом подышать, — ответила Клавдия простодушно.
— Побудь со мной. Просто рядом посиди, — попросил пахан не изменяя своему правилу: не брать бабу силой. Слово за слово…
И в эту ночь милиция не дождалась фартовых. Яровой уже было согласился с тем, что спугнули милиционеры фартовых. Но решил выждать еще один день.
Дядя даже не предполагал, что в сарае фартовых ожидают. Со времени смерти жены не знал пахан женщин. Ни на одну не смотрел. Клавка была первой. С нею пахан провел не одну — три ночи. Ей отдал всю застоявшуюся нежность и ласки. Ей платил щедро, по-купечески.
Кенты, не дождавшись его — ушли на хазу. Бляди для них были обычным делом. Им они отдавали деньги, но не сердце. Меняли их часто, потому ни к одной не прикипали. И едва выпадала минута, сворачивали в притон, чтоб дать разгон крови, знали: воздержание фартовому и вредно, и опасно.
А пахан, как замерзший путник от костра, не мог оторваться от Клавдии. Она казалась ему подарком фортуны, лучшей из удач, улыбкой неба.
Клевая даже не подозревала, какой ураган разбудила она в душе фартового. Он не отходил от нее ни на минуту. Сорил деньгами, ласками, как потерявший голову мальчишка. Он измучил ее и себя. Он потерял счет времени. И заснул мертвецки пьяным лишь на четвертый день.
Клавдия спала рядом, голая, как горе. Пахан крепко держал ее в объятиях, словно остаток жизни. И храпел так, что в притоне дрожали стекла.
Внезапно под утро Дядя вскочил, обхватил голову руками. Его мутило от выпитого и от увиденного.
Проснулась и Клавка. Обняла пахана. Тот, вздрагивая и поеживаясь, не мог ничего сообразить.
— Что за незадача? Ни хрена не варит тыква. С чего мне такое привиделось? — думал он.
А приснилось пахану, вроде летит он над землей высоко в небе. И холодно ему наверху. И хочет он на землю опуститься. А там — ни одного дома, ни живой души не видно. Только белые кладбища с крестами, а вокруг мокрая раскисшая от дождей земля. Хочет Дядя приглядеть себе сухое место. Но его нет. Он кричит сверху, зовет хоть кого-нибудь. Но вокруг ни души. А он совсем замерз, и не может больше лететь. Он падает вниз и видит тройку черных коней. Они бьют копытами от нетерпения, ждут, когда Дядя сядет в возок, разукрашенный бумажными цветами. Дядя влез в возок. Кони понесли быстрее свиста. И только тут, оглядевшись, понял, что попал в ловушку. И вовсе это был не возок, а обычный воронок. И никаких коней. Трое лягашей охраняют Дядю чтобы не слинял… Но воронок не кони. Он не сбивается с пути.
«Неужель кентов накрыли?» — покрылся испариной лоб. Нет, не может быть. Сарай сколько уж лет никому не нужный стоял. И ничего там не намечалось. И все ж надо глянуть. «А то приклеился я тут, как старый козел к молодой капусте, — ругал себя пахан и, торопливо одевшись, выскочил из притона, наспех пообещав Клавдии навестить, как случится время.
Подойдя к сараю, он прислушался. Там тихо. Дверь привычно заперта изнутри. Значит, зря перетрухал. Дрыхнут кенты. «Ничего не стряслось. Просто водяры пережрал лишку», — решил Дядя и, открыв дверь хитроумно приспособленной щеколдой, уверенно вошел в сарай. Закрыв за собою дверь, он пошарил рукой по доске, где всегда лежали спички. Коробка не оказалось.
«Наверное, упал», — нагнулся пахан пошарить по полу. И тут же от удара в темя свалился лицом в пол.
— Говорил я тебе, сволочь, что верну тебе твое! — грохнул в темноте голос Медведя. Дядя сразу узнал его. Но услышать— не увидеть. Дядя как слепой кидался во все углы, а Медведь бил из каждого и всегда точно.
Дядя влипал всем телом в хлипкие, дощатые стены, в земляной пол, в дверь. Его же кулак проваливался в пустоту. От этого боль болела вдвойне.
— Что ж, падла, в темноте твоя взяла. Будь при свете, вкину, не одыбаешься, — пообещал Медведю еле дыша.
— Вкинул бы при свете. Да мусора тебя тут же сгребут.
Это — как два пальца… Кентов твоих уже накрыли. Всех повязали, как фрайеров. Еще вчера. Тебе повезло. Я тебя и за суд, и за прокуратуру, и за милицию… Не все тебе срываться.
— Ну, лярва, это ты их застучал мусорам? — скрипнул зубами Дядя.
— Я. Но не их. Тебя, свинья вонючая, хотел в тюрягу! — влип кулак в висок.
Перед глазами Дяди замелькали красные шары. Они, едва взлетев, взрывались огненными искрами.
— Падлюка! Они при чем? Меня бы мокрил. Их за что? — шарил в кармане наган. Но его еще в притоне, зная горячий характер Дяди, предусмотрительно вытащили кенты.
— Сука! Стукач! Замокрю! — впервые схватил Дядя Медведя за плечо, тут же — за горло. Но удар в пах отбросил пахана в самый дальний угол сарая.
— Запомни, тварь блатная, если я обещал, свое сделаю. Говорил, что удар тебе верну, кажется, неплохо отмудохал тебя. А теперь сдам тебя властям. Чтоб все было, как положено.
В этот миг Дядя нащупал стоявшие в углу вилы. Едва Медведь открыл дверь и Дядя увидел, что тот собирается закрыть его в сарае снаружи, рванул вилы и в один прыжок оказался рядом. Медведь поздно приметил ржавый трезубец, поразивший его в самое сердце.
А Дядя затрусил к троим кентам, жившим совсем на другом конце города.
Пахана бил озноб. От верной смерти ушел. Ведь чудом из рук этого зверя живьем вышел. «Эх и файный из него кент получился бы, водись у него мозги в тыкве», — Дядя пожалел Медведя. Но в следующую минуту уже забыл о нем.
В этот день Дядя навестил железнодорожный вокзал. Поезд из Александровска, прибывший вечером, привез недавних зэков, освободившихся считанные дни назад.
Были средь них щипачи и фарцовщики, пятеро воров в законе. Последние мечтали скорее вернуться в Одессу, откуда они и попали на Сахалин.
Пахан знал лишь одного из них. Перетолковав наскоро, уговорил прибывших остаться. И привез на хазу к троим, которых собирался навестить.
Новым фартовым нужно было оглядеться, перевести дух, вжиться. Сразу на дело, едва вернувшихся с ходки, никто не брал. Да и сами законники рисковать не хотели. Следовало набраться сил, вдоволь отъесться, побаловать себя водкой и бабами. А главное — вернуть жадность к деньгам. На воле без них нельзя. В тюрьме не деньги — кулак кормилец.
Дядя поручил новых кентов своим и решил наведаться в пивной бар, где собирались законники двух «малин», не признавших Дядю своим паханом. Эти фартовые, сплошь из приезжих с юга, промышляли сами. Не признавали и законников Дяди. Но и не враждовали с ними.
Эти «малины» брали к себе далеко не всякого. И, соблюдая воровской закон, всегда делились с Дядей новостями, слухами. Иногда угощали пахана. Но не более того.
В чужих «малинах» были наслышаны о неудачах Дядиных фартовых. Сочувствовали. Говорили о своих бедах. Рассказывали, где приклеились на время освободившиеся из заключения.
Пахан прошел мимо прокуратуры. Было темно. В кабинете Ярового горел яркий свет. И Дяде вспомнилась Оха. Тогда этого следователя не восприняли всерьез фартовые. И поплатились…
Теперь он заматерел. Вон как кентов хватает. «Пачками, — скрипнул зубами пахан: — А ведь и меня от смерти спасал. И на суде просил не лишать свободы. Говорил, что верит в проснувшуюся совесть и зрелый разум», — усмехнулся Дядя невесело. Рука сжала рукоять нагана, когда в окне мелькнула тень следователя.
«Встреться ты мне теперь, угрохал бы не сморгнув. За каждого кента с тебя свой навар сорвал бы. Всех замел. Попутал, как фрайеров. До меня добираешься. А вот хрен тебе! Не повяжешь, не отправишь в ходку», — злился пахан. И понимал, что уж теперь не отделаться сроком. Слишком многих замокрил. Завяз в дерьме по уши. И уж если теперь накроет его Яровой, от высшей меры наказания не уйти. Этот все размотает.
«Лучше сам себе маслину влеплю, чем мусорам дамся. Нынче мне терять нечего. А и жизнь опаскудила. Теперь уж и от наваров нет былой радости. Нет надежных кентов. Все фрайера, падлы… Фартить трудно. Но разве сечет это следчий? Он свой навар снимает — кайф, от того что кентов моих гребет. Навроде он умней нас. Но ничего, Аркаша, припутаю тебя, шкуру до задницы спущу, дальше сам из нее выскочишь», — застыл Дядя перед окнами прокуратуры.
«Вот, падла, обнаглел вовсе. Даже спиной к окну встал. Может, мусоров вызвал, чтоб меня накрыли?» — спохватился Дядя и свернул в первый же переулок. Оттуда кручеными улочками— в пивбар.
Там честная компания в полном сборе. Кипешатся, ботают о своих делах. Их главарь, одноглазый Ворон, официантку за зад пощипывает. А остальные ужираются до обморока.
Ворон, увидев Дядю, пригласил к столу. Оглянувшись по сторонам, спросил шепотом:
— Это твои мужика на кожзаводе гробанули вилами?
— Хрен их знает. А что?
— Ох и кипеж там поднялся! Баба мусоров вызвала. Та весь район обшмонали. С собаками носились. Накроют кого — крышка…
— Этот фрайер моих кентов заложил. Вот и схлопотал. Все по делу, — признался Дядя.
— Уловил. Значит, сам ты его замокрил. А я думал — кенты. Ну да схлопотал падла свое. А теперь ты послушай. Не суйся эти дни на железку. Там облавы будут.
— Засек, — согласно кивнул Дядя.
— Берендей с тебя калган снимет, когда нарисуется. Все его «малины» ты просрал. Никого не осталось. Как теперь дышать будешь? — спросил Ворон.
— Не всех. Есть кенты. И пусть твоя тыква за мой кентель не болит. Берендей найдет, как дышать, — оборвал Дядя фартового.
— Хотя я одного твоего видел. Вчера. По темпу.
— Кого?
— Цаплю. Он около универмага ошивался. Я подумал, что ты его на стреме держишь.
Дядю словно ветром сдуло. Он решил найти кента. Думал, что и его накрыла милиция. Он ведь был вместе со всеми в притоне. «Может, не один Цапля сумел смыться от легавых?»— радовался пахан, торопясь на старую хазу, где собирались его законники, когда в городе начинались повальные облавы.
Цапля в это время спокойно жил в доме Ивановны. Он вовсе не думал идти к кентам. Здесь, в старой хибаре, насквозь продуваемой всеми ветрами, было ему тепло и спокойно.
Здесь открыл он для себя простую и дорогую утеху от того, что он любим. И что пороки, за которые высмеивали его кенты, оказываются достоинствами. Ведь ни у кого на всем белом свете нет таких стройных и сильных ног, как у него. Так говорила Ивановна. Она любила его всего. Любила больше, чем саму себя. Она отмыла его. Приучила есть по три раза в день. Она понемногу приучала его к семье. И Цапля все охотнее шел ей навстречу.
Теперь он хоть изредка, но заходил в магазин за продуктами, Его уже не тянуло в ресторан.
Понравилось ему сумерничать у печурки, пить чай. А иногда, после бани, выпив по рюмке с Ивановной, поесть домашнего холодца с хреном, жареную рыбу и пельмени.
Его рубашки всегда были чистыми, накрахмаленными. И решил Цапля завязать с «малиной», уйти в откол навсегда, жить с семьей, где его восприняли и признали своим.
В тот день, когда фартовые завязли в притоне вместе с Дядей, Цапля поспешил домой. Из общака, который тащил он в чемодане, стянул фартовый пяток пачек сотенных. С такими деньгами по притонам не таскаются. И законник, сунув деньги под матрац, дышал спокойно.
Его исчезновение кенты приметили не сразу. Когда их везли в воронке. И поняли, что баба спасла Цаплю от горя, от тюрьмы, очередной ходки. Да и баба ли? Может, сама любовь? А значит, верно, что она творит чудеса.
Фартовые не ругали кента. Порадовались, что остался на воле. И когда за ними, скрежеща, закрылись железные ворота тюрьмы, иные из законников пожелали Цапле не загреметь сюда.
Конечно, знай они, что стянул их кент из общака часть денег, разразились бы черными проклятьями.
А Дядя теперь тоже не знал бы кого подозревать. Кентов не спросишь, засыпались. А свидеться придется ли когда-нибудь?..
Аркадий Федорович Яровой к этому времени уже направил в суд материалы дела на Крысу и Шнобеля. Эти фартовые на очной ставке готовы были вцепиться в горло друг другу. Не скрывали ненависти к Дяде. Винили его во всех бедах.
Когда милиция привезла в тюрьму целую машину законников, работавший в хозобслуге ростовский вор даже ахнул. И сказал громко:
— Не иначе, как ихний пахан ссучился. Нет, я с такой падлой на фарт не пошел бы. Западло: хозяин-курва! Сам где-то кайфует, а фартовые попухли. С добра ли такое?…
Сказанное было услышано и законники задумались. Прошлого не вернуть. Это верно. Но почему все «малины» посыпались, а Дядя на воле? Такого не было при Берендее. Тот всегда ходил на крупные дела с кентами. Не было в городе «малин», не признавших Берендея. На него никто не рисковал открыть хайло, либо поднять руку. Берендей никогда не давал к этому повода.
Берендей лишь два раза за все годы собирал сходки. Да и то не для наказания фартовых.
Берендей никому не грозил и ни на кого не кричал. Считал, что крик — удел баб и слабаков. А таких он в «малинах» не держал.
Случалось, и при нем сыпались кенты, откидывали копыта по кипежу. Но никогда милиция не могла загрести сразу столько матерых воров.
Помнили кенты, Берендей не раз организовывал им побег до суда или сразу после него.
Рисковал… А вся жизнь фартовых — риск.
Берендей дорожил каждым кентом и никого, никогда не вы
водил из закона. Помогал гревом каждому попавшему в неволю. Дядя об этом забывал.
Берендей знал: фартовых нельзя бить. Нельзя материть. Не прощают они и угроз. Дядя с этим не считался.
Берендей был паханом всего Южного Сахалина. Дядю признали лишь несколько «малин» города.
Берендея ждали с нетерпением. Все. Даже Цапля. Об этом говорилось постоянно. Всегда. Дядя был на правах временного пахана.
Фартовые, уже сидя в камере, долго говорили об этом.
Дядя тоже понимал, что неудачи последнего времени не пройдут ему даром. Ведь со дня на день должен вернуться из ходки Берендей. К его приезду надо слепить хоть пару «малин». Да где взять фартовых, воров в законе, если кругом одна шпана?
Пахан наведывался к сезонникам, которые приезжали с материка подзаработать на рытье шурфов у геологов. Проговорил с мужиками до ночи.
Были в той пестрой компании двое бывших фартовых. По татуировкам их Дядя признал. Сами век бы не признались.
Один даже в Певеке срок отбывал. Десять долгих лет. Но тот мужик вернуться в «малину» не захотел. Сказал, что на Северах удачу свою отморозил. С тех пор завязал с прошлым напрочь.
Кем он был, с кем фартовал, не захотел рассказать. Матюгнул Дядю за то, что в душу лезет, не спросясь, и вернулся к остальным мужикам. Сказав на прощанье, что фартовые гребут много, да живут мало. А ему нынче детей кормить надо.
Второй о себе ни слова не выдавил. Татуировки ему в Усть-Камчатске накололи щедро. Дяде такой «почерк» был знаком. Значит, человек на воле паханил. Но почему отошел от воров, как уцелел от мести воровской? Дядя этого так и не узнал.
Молчаливый собеседник долго слушал пахана. Иногда в глазах его загорался знакомый огонек. Мужик дрожал от услышанного. Соблазнительно. Но… Что-то мешало, словно гирей висело на шее, не давая распрямить ее. И через минуты брал себя в руки мужик. Успокаивался. Не дергался. А к концу дядиного монолога совсем охладел к теме. Стал гнусно зевать, почесывать в волосатой груди грязными, заскорузлыми ногтями, как скребком.
Дядю это стало раздражать. Он психанул и, смерив откольника презрительным взглядом, ушел в город. Не повезло. «Но ведь так случается не всегда», — успокаивал себя Дядя, неторопливо проходя по улице. И вдруг… Нет. Не показалось.
Дядя заторопился. Скорее, чтоб не потерять из виду. Господи, да откуда такая пропасть народу? Зачем они все сюда пришли? Что им здесь нужно?
— Пропустите, — расталкивал пахан плечами нахлынувшую толпу. А она отталкивала его, несла на плечах и локтях то к выходу из магазина, то к кассе, то к прилавку.
Дядя был готов взреветь от злобы. Хоть бы не потерять из вида…
Цапля, ничего не подозревая, загружал в авоську свертки. Прижавшись спиной к стене, он не видел рвущегося к нему Дядю.
Цапля уже уложил все свертки в авоську и пошел к выходу, подхваченный толпой. У самых дверей лицом к лицу столкнулся с Дядей.
Цапля растерялся. Из сетки торчала груда пакетов, свертков. Пахан глянул на непривычную для фартовых ношу, криво усмехнулся. Приметил чистую одежду на законнике:
— Прибарахлился, теперь кайфовать хиляешь? У бабы шестеркой заделался?
— Вали за магазин, — едва успел предложить Цапля, как поток людей, подхватив, выдавил обоих из магазина. На улице воры едва перевели дух.
Цапля оправился от смущения, был спокоен. Предложил первым:
— Прошвырнемся малость. Вон за тем углом потрехаем, — и, нырнув в карман брюк, впервые не обнаружил ножа. Ивановна перестаралась…
Дядя шел рядом, искоса поглядывая на Цаплю.
«Ишь, небось, за перо вцепился, падла гнилая. Всадит теперь в спину и весь треп заглохнет на том. Верно знает, что кенты засыпались. Но как он сам слинял?» — недоумевал пахан.
«Руку из кармана не вытащу. Пусть ссыт, падлюка. Я ему устрою гоп со свистом», — решил Цапля.
Когда фартовые свернули в пустынный двор, Цапля, не дав опомниться Дяде, сразу взял его на «арапа».
— Какого рожна пасешь меня по пятам? Фартовых просрал, «малины» завалил. На хрен я тебя паханом считал? Не было у нас такого хозяина, кой в притоне тыкву теряет. Не пахан ты мне. Отваливаю я в другую «малину». До Берендея…
— В какую «малину»? Не темни! Не слепой! Накрыл я тебя. Отмазаться хочешь. А хрен тебе! Не казачок, чтоб вольно шастать. Опаскудился! Как слинял от кентов? — решил прощупать Дядя, знает ли Цапля о провале.
— Сам-то ты знаешь, где кенты? Иль подсказать? — не хотел выдавать свою неосведомленность Цапля.
— Знаю. Верней, допер. Я ж там и пришил стукача-фрайера. Разве думал, что накроют кентов? Всех разом. Думал, и ты с ними.
Цапля не подал вида, хотя услышанное обдало холодом; Дядя, точно так же, как Цапля, случайно остался на воле.
— Тебе не по кайфу, что я не с кентами, что на воле? А ты чем их и меня лучше? За все провалы тебе не в ходку идти, а с пером в боку окочуриться пора.
— Захлопни хлябало, падла! — сцепил кулаки Дядя. — Ты вот трехни мне, за чьи башли жратву купил?
— Не за твои и не за свои! Ее деньги тратил. Не все меня нынче по удачам и навару ценят. И без него люб и дорог.
Дяде вдруг вспомнилась Анна. И она вот так говорила ему. И доказала всей жизнью. Не кент, не фартовая А сколько тепла и радости дала она ему… Этого бы до конца жизни хватило, умри она своею смертью. «Но ведь помешала кому-то», — прокололо внезапно сердце. Дядя пошатнулся, побледнел, вцепился руками в хилое деревце.
«На жалость давит, паскуда», — решил Цапля. И стоял, не двигаясь.
Пахан ухватился за ворот рубахи, дышать нечем. Хотел рвануть. Но сил не стало.
Отогретый семьей, Цапля понял, что пахан не блефует. Ему стало не по себе. Подперев плечом пахана, он привел его к скамье, усадил бережно. Сказал тихо:
— Не гоношись, авось пройдет.
— Кент, не смывайся, не заложи, — попросил Дядя хрипло.
— Я не стукач и не фрайер, с мусорами не кентуюсь, — отпрянул Цапля. В глазах его злые огни зажглись.
— Не духарись, кент. Хреново мне. Не до разборок. Дай оклематься, — попросил впервые в жизни передышку.
— Я тебя не дергаю за жопу. Дыши. Да не залупайся, — остывал законник.
— Видно, крепко тебя баба за душу держит. Крепче «малины» и фартовых, коль и навара не хочет, файная баба. Моя Аннушка такою была. И я из-за нее в откол ушел. А фортуна нагнала. И ты стерегись кентов. Всех, любого. Бабу свою от них пуще башлей прячь, чтоб не было, как со мною, — трудно выговаривал каждое слово Дядя.
— Как сберечь, коль такой, как ты, на хвост сядет.
— Прости, кент, видать отпаханился я совсем. Пора мне к Берендею. Чую, последний мой путь будет. Передам общак. Нарисую все, как есть и отлучусь, завяжу с фартом. Жаль, что мокрушника Аннушкиного не достал — не сумел с ним разделаться. Но теперь поздно. Да и кто расколется? — усмехнулся пахан невесело.
— Никто из наших кентов не гробил ее. Это, как мама родная, знаю я. И никто не знает и не видел твою жену.
— Э-э, да теперь уж видно и я за свое отвечу скоро. Вон скольких замокрил. А все от зла, от горя. Ожесточился я, кент. На всех. И на себя. За то, что не сберег единственное в жизни Своей, что дороже общаков и удач. А потеряв — озверел совсем. Ничто уж не любо и не дорого. Ты говоришь, растерял кентов я. Нет, это они осиротили меня. Не я их засыпал, они у меня все забрали. Что осталось теперь от меня? Комок горя! Кому я нужен? Да я сам себе не нужен. Смерть зову днем и ночью. А она — не идет. Спешит, где ее не ждут. А зовущих, словно на смех, жить неволит.
— Ты пахан, чего тебе не дышать? — не верил Цапля.
— Пахан? А разве в том радость, когда тебя боятся? Когда паршивый сявка, завидуя, готов за всякий кусок глотку мне порвать! Каждая неудача кентов — удавка на моей шее. И во всем меня винят. И ты других не лучше, — теплело лицо Дяди, боль постепенно отпускала его.
— Голову часто теряешь. С кентами хуже собаки ботаешь. Вот и получаешь то, что сеешь, — обронил Цапля.
— Лады, кент. Не давлю тебя теперь. Пасти не стану. Хиляй в откол, коль иначе не можешь. С фартом надо вовремя завязывать, если сердце к нему не лежит. Если его другое занимает. Мне это знакомо. Только то время и считал жизнью, когда Анна со мною была. Недолго. Всего-то чуть до двух лет не дотянул. В него, в это время, вся жизнь вместилась. Теперь — как пустая лодка, без гребцов и весел. И без воды…
— Все мы так тянем до поры, покуда на подводные камни не нарвемся, — поддакнул Цапля.
— На те, что тюрягой зовутся, — уточнил Дядя.
— Может, минует нас чаша сия? — поднял глаза к небу Цапля.
— Тебя — быть может. А меня — кто знает? Я вот сегодня странный сон видел. Вроде летел я высоко в небе. Но не птицей, таким как есть видел себя. Легко взлетал и парил над горами, над землей. Внизу красиво все, а мне небо покидать не хотелось. Видно оттого, что никому я на земле не нужен. Никто не ждет, добром не поминает.
— Я тоже часто летал во сне. Пацаном. Как полечу, так и обоссался. Потом меня, приземлившегося, колотили скопом. Чтоб в другой раз на землю не вертался, коль летать захотел, — разоткровенничался Цапля и умолк стыдливо.
— Чего молчишь? Сны ко всем приходят поровну. И ворам, и мусорам, и фрайерам. И даже следчим. Никто, даже самый паскудный пидор, не видит себя во сне козлом, обезьяной иль
еще каким зверюгой. Не бываем и мы во снах волками. Наоборот. Снится доброе, чтоб наяву сердце вовсе не зачерствело. Чтоб не разучились люди смеяться и плакать. Я знавал лихих кентов, какие в жизни слезы не уронили. А во сне плакали, как дети. И матерей звали. Не по бухой. Вот что сон творит с нами. И я чую, что немного осталось мне. Хотел наехать на тебя, а мотор осечку дал. Знать, нельзя тебя неволить. Отваливай. Из общака свою долю получишь. Мое слово. Завтра свидимся. Скажи, где ждать будешь?
— Не надо доли. Сам себе жратву добывать стану, — отвернулся Цапля.
— Гонор не должен голову опережать, — урезонил Дядя.
— Сколько дашь?
— Все твое верну. Без заначек.
— Тогда в три часа у почты, — предложил Цапля.
— Заметано.
— Еще одно, нарисуйся один, сам. Если с кем-то, не жди меня, — предупредил Цапля и спросил — Так ты к Берендею всерьез навострился иль на «пушку» брал?
— Нет, кент, не на «пушку». Мне давно пора к нему. Да и у него ходка днями кончается. Хватит резину тянуть. Пусть возвращается ваш пахан.
— А ты куда? Останешься иль сам по себе, одиночкой? — полюбопытствовал Цапля.
— Как сложится, — вздохнул Дядя. И, тяжело встав, предложил Цапле пройти вперед и покинуть двор первым.
Законник внутренне заледенел. Не с добра пахан расчувствовался. Напоследок. Чтоб на том свете лихом не поминал. Пустит пулю вдогонку. Вот это и станет платой за долгие годы фарта, за откол от «малины».
Законник шел по двору. Как близко и как далеко до ворот! Словно от смерти — к жизни. Придет ли он домой? Принесет ли покупки? Ивановна сегодня впервые отдала ему весь аванс на продукты. Не зная, что спит на тысячах. Поверила. И он не обманул. Ну, что же медлит Дядя? Чего не стреляет? Иль пушка осечку дала? Только бы не оглянуться, не побежать. Это было бы унизительным.
Звякнуло железо. Цапля на секунду задержал шаг. Лоб испариной покрылся. До ворот уже два шага. Фартовый задержал дыхание. Но вот и все. Он на улице.
Цапля почти бежал к хибаре. Там, дома, его заждались. Давно надо было вернуться. Но кто же мог предвидеть встречу с Дядей?
Только подходя к хибаре, Цапля понял происхождение металлического щелчка у себя за спиной. Это пахан закрыл портсигар, подарок жены. С ним он не расставался никогда.
«Наверное, решил перекурить. А может, хотел проверить, не лажанусь ли я? Может, и теперь повис на хвосте и бежит следом, чтоб вызнать мою хазу? — оглядывался Цапля. — Ничего удивительного, что во дворе не пришил. Там ведь и окна имеются. Видеть могли. Не стал рисковать в непроходном дворе, чтобы не оказаться в ловушке. Там его живо за задницу взяли бы. А кому охота рисковать сдури, когда загасить можно тихо и без шухеру. К примеру, у хибары, как только пронюхает», — вздрогнул Цапля от кашля, раздавшегося рядом.
Фартовый невольно шарахнулся в сторону. Прохожий — пожилой, аккуратно одетый человек, — глянув на испугавшегося Цаплю, извинился вежливо. И прикрыв рот платком, ускорил шаги.
Фартовый остановился у киоска. Сделал вид, что рассматривает газеты, сам внимательно следил за всеми, кто шел следом за ним.
Дорого время, каждая минута! Но шкура дороже. Она своя. А больше всего боялся за Ивановну и девчушку. Они стали ему дороже собственной беспутной жизни.
Цапля медленно брел по улице.
«А может, и не блефовал Дядя? Может, и впрямь отпустил на все четыре? Но что ты станешь делать, как прокормишь семью? Как тебя назовет Ивановна? Сожителем. Потому что, даже захоти, никогда не станешь мужем. Засветиться в ЗАГСе не захочешь. А кормиться как? Ну, пока башли есть. Года на четыре с лихвой хватит, если смыться на материк. Но как линять? Ведь ни прописки, ни выписки. Место последнего проживания— тюряга. Профессия — вор в законе. Разряд — мокрушник. Сколько лет? Трудно вспомнить. Легче подсчитать, сколько в ходках отбыл. И кому ты такой нужен? Кто тебя пустит на материк? Первый лягавый схватит за жопу и сунет в конверт. Мол, дальше Сахалина такой мрази расползаться нельзя. Сам- то пережил бы. А вот Ивановна. Ее будет жаль…»
— Солнышко мое, а мы уж заждались тебя. Намучился в очередях? — не укорила, подсказала оправдание баба.
Дядя меж тем шел по городу. Тяжелые мысли одолевали его. Жизнь шла к закату. Немного было в ней светлых минут. Угарные попойки, случайные бабы. Деньги текли меж пальцев, как годы жизни. Думалось, так будет всегда.
Судьба не обходила его удачами. И среди воров его признавали. Но до очередной ходки. Как он выживал в зонах — сам удивлялся. Холод, голод валили не раз. Случалось в бараке отстаивать свою шкуру кулаками. Свои воровские принципы и за
коны защищал больше жизни. И все же приходилось ими поступаться. Обстоятельства и жизнь вынуждали. Не хочешь сдохнуть — считайся с правилами чужой своры. Иначе она сомнет, разорвет на части. Ведь на всякого, даже сильного, находилась более сильная управа.
Случалось, и его били в зонах зэки. Выколачивали спесь, воровской норов. Били за превосходство, за живучесть, за неукротимость и упрямство. Били «президенты» и «бугры». Били работяги. Скопом. В одиночку не решились бы, не посмели.
Сколько раз он умирал на нарах и шконках — счесть невозможно. Ни один зверь, даже самый сильный и свирепый, не вынес бы столько лишений и мучений, отказался бы от этой жизни. Но Дядя был человеком и вором. И судьба, закаляя его, словно готовила для новых, более жестких испытаний. И удивлялась могучему организму вора — гляди-ка ты, снова выжил!
Сколько рубцов осталось в память на теле! Любая собака от удивления сдохла бы. Но они — зримые. А сколько невидимых, скрытных, хранилось в памяти, как в общаке? Этого никто не узнает.
Были ли у него друзья? Нет. Одни кенты-подельники. Им он доверял немногое. Они знали о нем, но не знали его. Они были наслышаны о Дяде ровно настолько, чтоб признать его паханом. Они боялись его. Без Дяди они не рисковали идти на дело. Он был нужен им.
Но пришла старость. Он считал, что и ее одолеет. Но не удалось. Она оказалась сильнее. Но Дядя не захотел признать это. И… стала отказывать удача, а проще — интуиция, силы, выдержка. И посыпались фартовые. А значит, у воровской фортуны тоже есть свой предел. Как набор у отмычки. Кончился— значит, хана… Вышел запал. Дальше — крутит вхолостую, в пустоту.
А ведь недавно Дрозда велел убрать. Тот свою старость быстро почуял. Да не простил ее бывшему кенту.
— У вора не должно быть старости. Он не горшок. Слабым— ни в «малине», ни в жизни нет места, — упорствовал в своих размышлениях Дядя. Он наказывал слабых. Не щадил никого, потому что и его никто не пощадил, ни разу.
Вот только Цаплю отпустил. Единственного, первого из кентов. Да и то за то, что в лихую минуту не бросил во дворе сдыхать в одиночку. Не заложил, не пригасил из страха. Знать, успела баба разбудить тепло в сердце фартового. Выгнала из него зверя. И Цапля сжалился. Один за всех. Первый и, быть может, последний в этой жизни. За всех кентов. Сам бы он, Дядя, случись такое, не пожалел бы никого. Да и с Цаплей не стал бы возиться. Вогнал бы маслину через кепку, чтоб не
слышно, без шухеру. И поминай, как звали. В Цапле, видно, Человек проснулся. На счастье иль на беду? Кто знает, что ждет каждого?
— Дядя! — кто-то уверенно взял пахана за локоть крепкой рукой. Пахан онемел от неожиданности. Яровой… Стоит — как ни в чем не бывало. Словно только вчера виделись. Вот только волос на голове следователя поубавилось, прорезалась седина. Виски так и вовсе инеем обнесло. На лбу, у глаз морщины пролегли.
«Знать, не сладко живется мужику, не балует судьбина радостями», — отметил невольно Дядя.
— Гуляем? — спросил Аркадий Федорович.
— А что мне теперь осталось, если ты со своими мусорами всех кентов накрыл, — ответил Дядя, отдернув руку.
— Не прибедняйтесь. У вас кенты, как у собаки блохи — не переводятся. И где их находите только!
— Как ты — легавых, так я — своих. Всякому дышать надо. Вот тебе, если б не такие, как я, денег не платили б. Значит, тоже с нас кормишься. Свой навар имеешь.
— Подарил бы я его без оглядки и сожалений, когда последнего вора поймают, — признался Аркадий Федорович.
— Не блефуй! Небось, теперь гоноришься. Вон скольких законников замел. Одним махом.
— Тебя тоже нельзя назвать невезучим. Сколько краж, грабежей, разбоев, убийств, а все на воле. Уже не только руки, а и душа в крови.
— Ты мои грехи не считай. На свои оглянись. Скольких под «вышку» отправил? Разве это не убийство? А тюрьмами да зонами сколько жизней укоротил?
— На курорт их надо было отправлять по-твоему? — возмутился Яровой.
— Ты отправишь. Знамо дело. На горячие ключи за государственный счет. Там медведи в гейзерах жопы парят. Сам хоть раз бывал там? На камчатском пупке? Увидел бы, где фартовых приморил, — вскипал Дядя.
— Наглец! Выходит, забыл Оху…
— Помню, Аркадий, — вмиг остыл пахан.
— С чего в «малине» опять? Что загнало?
— Жену какой-то нелюдь пришил.
— И что теперь? Зачем свою голову в петлю сунул?
— Ты мне угли не подкидывай под задницу. Чего застопорил? Повязать хочешь? Не выйдет.
— Задерживать не стану. Это дело милиции, у нее имеется мое постановление о твоем аресте. Советую тебе явиться самому. С повинной, — ответил Яровой.
У Дяди от удивления глаза округлились.
— Я сам? Да ты что, звезданулся ненароком? Я ж не психованный. Уж лучше сам погасну. Но не нарисуюсь к тебе, чтоб век свободы не видать, — поклялся Дядя.
Следователь смотрел на него, думая о своем.
Он был безоружным. А этот тип вооружен. О том, что Дядя не расстается с «пушкой», — во всех показаниях. Он и на попытки задержать его приемом, — тогда сразу пришлось бы устраниться от ведения расследования, — может ответить пальбой, терять-то уже нечего. Могут пострадать прохожие…
— Можно и не ко мне, Дядя. Тут надо до конца осознать одно: кольцо смыкается. Остался маленький зазор. Как и у вас, последний шанс — раскаяние. Другого пути не вижу.
— Откинуть копыта в зоне? Ты ж подумай, сколько мне нынче? Нет, Аркаша. Уж коли сдыхать, так свободным, каким на свет появился. Без решеток и браслеток. Сам под железный занавес не пойду. Если накроют лягавые, живьем в руки не дамся, — с этими словами Дядя исчез в толпе.
…Тоська только два дня назад вышла из больницы. Жила в своей квартире, даже не показываясь на балконе. Оля сама ходила в магазины, выносила мусор. Девчонка ни о чем не спрашивала. Знала, всему свое время.
Кое-что услышала она краем уха из разговора Ярового с милиционером, который первые несколько дней охранял палату, где находилась женщина.
Дядя не забывал о ней. Но теперь сводить с нею счеты не имело смысла. Тоська слиняла, заглохла, когда посыпались кенты. Зная ее, Дядя понимал, что дело не в кличках и отличительных приметах, которые она могла выболтать. Теперь уж раскололся кто-то из кентов.
Оглобля… Дядя был у нее первым. О том помнили Тоська и сам медвежатник.
Пожалел он хорошенькую девчонку. Она сидела в скверике и жадно глотала пирожки с ливером. От холода губы посинели. На ногах — резиновые сапоги. Кофта — с бабкиного плеча. Присел он рядом. Разговорились. Видно, приглянулся Тоське моложавый тогда фартовый, заманивший в ресторан. Смешная она была тогда. Не умела пользоваться вилкой, салфетками. Он накормил ее до икоты. От выпивки тогда отказалась. Привел на старую, брошенную хазу. Тоська быстро убрала в ней. Дядя деликатесной еды приволок, коньяк, шампанское. Еле уговорил выпить. Согласилась.
А вскоре целовать стал. Тоська, захмелев, слабо отбивалась. Дядя осмелел, сначала дряхлую кофтенку с плеч стянул, потом и вовсе раздел. Немел от красоты девичьей, которую всю ночь
мял и тискал, не жалея. Вперемешку с жадными поцелуями, не давал опомниться.
Потом кто-то из кентов наведался, передал Тоське подарок от Дяди. Она и посланца приняла в постель. С тех нор и стала общей чашей. Лишь иногда щемило сердце медвежатника, когда вспоминал он свою первую ночь с нею. Она прошла. Иною стала Тоська. Спилась и скурвилась. Но вот в ту, последнюю встречу, он не узнал ее. От недавней Оглобли не несло вином. И даже в темноте приметил, что одета клевая, не в пример прежнему, аккуратно. Волосы подобраны. И, что уж совсем удивило, почти не материлась. Такое насторожило. Уж не приклеился ль к ней какой-нибудь фрайер-пердун? Хотя мало ль в городе путевых баб-одиночек? Тоську всякая собака знала, как горькую пьянчугу. Но… живет же она в новой квартире и милиция ни разу не забирала ее в вытрезвитель. Дурная слава не пошла за нею гулять по этажам.
Остепенилась? Но с чего? Может, повлияла та, приживалка из больницы? Но вряд ли поддалась бы ей Оглобля. Тут что-то серьезное. Пронюхать бы. Да больничная может в хате оказаться.
«Да чего я о ней вспомнил? На кой нужна! К кентам надо. Гляну, как у них», — решил Дядя.
Но не дойдя до хазы сотни метров, увидел свет фар, а потом и саму машину, милицейскую. Едва отскочил в сторону. Машина остановилась напротив домишки, где жили фартовые, их там оставил Дядя.
Пахан спрятался за угол забора. Он видел, как в «воронках» заталкивали пьяных до свинячьего визга кентов. Все в фингалах, в кровище, они костерили друг друга по-черному и рвались пригасить один другого, если тот не захлопнется.
Старый дед, живший в соседнем доме, стоял с палкой в руке и скрипел во все горло:
— Жизни от вас, окаянных, не стало. Пьют, дерутся, матюгаются. Во дворе, при людях, ссать выходят. Срам — не мужики. Пусть вас никогда из милиции не выпустят. Вернетесь, опять милиционеров вызову. Чтоб вы провалились, нехристи треклятые!
Дядя увидел, что одного из новых кентов вынесли из дома на носилках.
«Откуда на мою голову столько неудач! Последних кентов мусора замели. Ни одного не осталось», — у Дяди от горя подкосились ноги и он почти в беспамятстве осел на землю.
Придя в себя, он поспешил к рынку. Там, с задней стороны, прилепился притон, где оседали все вернувшиеся из заключения фартовые. Дядя здесь не был уже с неделю.
— Как же, нарисовались, голубчики! Вон их сколько в телятнике с севера привезли. Пьют, жрут, девок топчут. А не платят. Когда я башли с них потребовала, грозиться стали. Теперь ты их заберешь, а мои расходы кто оплатит? — встала бандерша столбом у двери.
— Не кипешись, мамка! А то и тебя подомнем в постели. Ты вона какая сдобная! Мы с тебя жирок лишний сгоним! — высунулась из-за занавески харя кента.
Приглядевшись, он узнал Дядю и взвыл от радости:
— Кенты! Хиляй сюда, падлюки! Кто к нам затесался! Сам Дядя! В рот меня некому!..
Лишь под утро покинула притон новая «малина». Главарем ее стал нахальный фартовый по кличке Кубышка. Этот был знаком Дяде чуть не с малолетства. Удачливый ворюга. Одно Дяде в нем не нравилось: никогда не брался за оружие. Кровь не терпел. Уж коли попадался, не сопротивлялся милиции. Дядя раньше и сам придерживался таких правил. Пока не стал паханом. Кубышку часто выручали ноги. Бегал он быстрее зайца. Маленький, круглый, он катился, как оброненная кубышка. За свое обличье и получил кличку.
Определив кентов в забытом строительном вагончике на окраине, Дядя решил наведаться в суд, где, как он знал, заканчивался процесс над Крысой и Шнобелем.
Переодевшись в первом же магазине, сунул сверток со старьем в мусорную урну.
Побритого, без бороды, одетого с иголочки, милиционеры, не узнавшие Дядю по фото, пропустили в зал беспрепятственно.
Судебное следствие уже подходило к концу. А Дяде так и не удалось перекинуться с кентами и словом. Они все грехи «малины» взяли на себя. Не знали, что остальные фартовые уже сидят под следствием. Объявили начало судебных прений, отклонив ходатайство адвокатов о том, что следователь в лице Ярового не должен поддерживать государственное обвинение, да еще по делу, которое сам же и расследовал. «Такое уголовно-процессуальным кодексом допускается», — вынес свое определение суд.
Яровой говорил убедительно, веско. Легко доказав самооговор по эпизодам, которые не вменялись в вину подсудимым, государственный обвинитель объяснил это не столь уж редкое в воровской среде явление. Один из законов банд требует, чтобы те, кто попались раньше остальных, брали всю вину на себя. Такой прием позволял остальным избежать ответственности. А следователя соблазнял прекратить дело в отношении неустановленных виновных и рапортовать о раскрытии всех преступлений. Достигалась самооговором в суде и еще одна цель: поскольку признательные показания подсудимых выходили за рамки предъявленных им предварительным следствием обвинений, суд, как правило, возвращал дело для дополнительного расследования. Выигрывалось время, которое можно было и для побега использовать, и для заведения расследования в тупик. Все это было возможным при недобросовестности следствия и халатности прокурорского надзора. «Не знают подсудимые, что уже арестованы подлинные исполнители и других преступлений», — говорил Яровой.
— Стрелять их всех надо, как гадов! — шипела плоскогрудая черная, как ворона, баба, сидевшая впереди Дяди.
Тому от этих слов тошно стало. Он едва сдерживал себя. Старался не упустить ни одного слова обвинителя.
«Поднаторел. Ишь, как рубит, — думал пахан, слушая обвинительную речь. И с горечью вздохнул — Видно, «вышки» не миновать…»
Но вдруг, изложив суть обвинения и систему доказательств, Яровой сказал, что подсудимые, совершив тяжкие преступления, дали и достоверные показания, чем не столько помогли следствию, сколько, и это важнее, продемонстрировали то прозрение души, которое зовется раскаянием. Искренним.
Попросил у суда Шнобелю, с учетом первой судимости, десять лет лишения свободы. Крысе — пятнадцать.
О Крысе — Дядя впитывал каждое слово — адвокат сказал:
— Жизнь этого человека сложилась крайне неблагополучно. Голод отнял родителей. Беспризорничал. Попадись тогда на его пути добрый человек, может, вырос бы тружеником. Ведь началось с куска хлеба, который стащил он не из куража. Ни у кого не шевельнулась жалость к мальчишке еще тогда. Схватили, избили, озлобили. И вот — результат. А не мы ль виноваты в этом? Хотя бы отчасти. Мы — это общество я имею в виду…
Когда судейские вошли в зал после совещания, Дяде показалось, что это ему зачитывают приговор: Шнобелю — восемь, Крысе — пятнадцать лет лишения свободы. Первому — режим усиленный, второму — особый.
Дядя вышел из суда следом за Яровым. Но тот шел по улице, не оглядываясь. Видно, спокойно было на душе и совести человека.
Дядя жгуче позавидовал ему. Сам он давно вот так ходить не может. Все с оглядкой, тенью, с шепотом да по темну. Не ходил, шнырял чаще. Жил, страшась громко кашлять. Едва милицию завидит, бегом, от греха подальше. И так вся жизнь, словно взаймы взятая. Себе не в радость, другим в горе. Изгой — вспомнил пахан мудреное для него словечко, услышанное
в зоне от интеллигентов, их там много было. «Изгой и есть», — вернулся он к зданию суда.
Шнобель и Крыса сидели в коридоре опустевшего суда, их вывел покурить в ожидании воронка молодой охранник. Дядя подошел к нему:
— Разреши, сынок, передать вот этим двоим курева, да покушать немного. Один из них, — указал на Шнобеля, — соседом моим был. Дозволь, ради Бога.
Охранник кивнул головой. Отвернулся.
Дядя отдал сумку с харчами, купленными заранее. Кенты спешно выхватили ее.
Пахан едва заметно кивнул головой к выходу, мол, слиняем?
Шнобель отвернулся. Крыса огляделся по сторонам, но даже не привстав. Дядя, все поняв, не промедлил уйти. Вовремя. Навстречу уже спешил прибывший на «воронке» конвой. Если бы не столь респектабельный вид, как у адвоката или даже самого судьи, не разминулся бы Дядя с бравыми сержантами и старшинами у входной двери.
— Алеша! Откуда у спецконтингента сумка взялась?
— Да человек тут подходил. Попросил еду передать соседу и курево.
— Проверить надо было передачу. А вдруг там неположенное? Да и соседи у него одни фартовые, — сказал один из милиционеров.
— Нет. Это человек порядочный. Вежливый, интеллигентный. Сразу было видно, что не из их кодлы. Я их брата нюхом чую, — хвалился охранник.
— И все же проверить передачу надо, — взял сумку из цепких рук Крысы милиционер.
Он стал вытаскивать из нее пачки масла и сахара, колбасу и тушенку, дешевые консервы с лососевой икрой и крабами — все, чем были заставлены полки солидных магазинов и самых захудалых палаток и ларьков. И даже копченую кету Дядя не забыл вложить, и курево. Много. И, как положено, не папиросы или сигареты, а табак, в котором проще проверить, нет ли недозволенных вложений.
— Что ж, все в порядке. Ничего лишнего, — вернули сумку Крысе. Тот впился в нее обеими руками.
Тут же подъехала машина. И, открыв дверь, милиционер скомандовал:
— Вперед, фартовые!
Дядя видел, как поднялся в стальную коробку Шнобель, потом — Крыса с сумкой. Следом — конвой. За ними с лязгом закрылась дверь.
Дядя провожал машину взглядом.
«Удастся свидеться когда-нибудь или нет? Может, в последний раз… Но ведь предложил слинять. Был шанс. Почему не захотели? Испугались охранника? Так я бы сам его вырубил. Крыса видел, в моем клифте карман оттопырен, «пушка» там. И по коридору не обязательно было уходить. В первую же дверь вломиться и в окно. Первый этаж… Ушли бы красиво. Да только упустили свое… И я из-за таких мокриц рисковал! Так не рассчитывайте, не будет вам в зоне от меня подогрева», — решил Дядя и, диво, на душе от того легче, светлее.
Он не знал, не мог предположить, что изменило его кентов за время следствия. А у них было над чем задуматься.
Особо тяжело пережил случившееся Шнобель. Покуда допекала боль, ни о чем путном думать не мог. А едва зажили ноги, в голову всякие мысли полезли. Захотелось жить. Боялся расстрела. И когда услышал приговор, заплакал. Сам себя ругал за слабость, но слезы предательски делали из фартового простого мужика, умеющего страдать.
Жизнь… Он не будет расстрелян!
Крыса молча выслушал приговор. Не впервой в жизни стоять перед судом навытяжку. В памяти прокручивал выступление адвоката:
«Вот хмырь, все наружу вывернул. Ничего не забыл. А на слезы как давил! С таким языком ему в паханы прямая дорога была бы. Только не дурак. Он и тут заколачивает жирно. А все ж отмазал он меня от «вышки». Дай ему Бог здоровья. Уж было совсем хотел со шкурой проститься. Но пофартило. Правда, обвинитель не просил «вышку», но суд мог сам и без просьб ее определить. Такие случаи известны… Значит, засыпались кенты. Теперь весь общак у него одного, а Дядя слинять фаловал. Да мусора прихлопнули бы, как крысу. У них пушки. И что толку было бы с того, что в суде «вышку» не схлопотал. Может, повезет, может, выйду на волю. Но уж тогда дерну с Дяди свой положняк…»
Дядя понимал, что теперь его авторитет упадет и в зонах, куда попадут кенты. Уж они во всех неудачах его обвинят. «Президенты» да «бугры» закажут законникам лепиться к незадачливому пахану. И станет он для них — западло.
Ни один фартовый не нарисуется к нему. Не признает, не пойдет на дело.
Пахан не знал, что Крыса уже больше никогда не выйдет на свободу. Умрет в зоне. Тихо. Не проснувшись зимним, пасмурным утром. Он не станет мучиться, не оповестит криком зэков о своей кончине.
И старый лагерный патологоанатом скажет случайному собеседнику:
— Вот уж не думал, что этот тип способен умереть от кровоизлияния. Ему же все человеческое было чуждо. А кончина самая банальная. Вот и выходит, что смерть, как и рождение, по особым, не людьми придуманным закономерностям происходит…
Навсегда завяжет с фартовыми Шнобель. Еще в зоне, отколовшись от воров, перейдет в барак к работягам. За уход в откол будет не раз бит, унижен и высмеян. Сколько угроз услышит, сколько выстрадает! Но все это — ничто в сравненье с тем временем, когда сидел под следствием, не зная, что его ожидает.
В зоне станет кузнецом. Эта специальность будет кормить. В память о фарте останутся лишь наколки да горькая изморозь на висках. Появится у Шнобеля и семья.
Хорошо, когда после жизненных перетрясок есть куда вернуться, отогреть свое сердце в тепле человеческом. Где тебя не попрекнут прошлым, не напомнят об ошибках. Где бережно залечат раны памяти.
Дом есть не у каждого. Не всем так везет. Не всякого ждут. Счастлив тот, кому туда открыта дверь.
