Глава четвертая БЕЛОЕ ЭХО
Берендей взял с собой железный крюк, которым цеплял и волок к берегу сивучей.
Бригада промысловиков уже ужинала и никто не заметил пустившегося к берегу Берендея. Тот торопливо обогнул скалу и вскоре исчез.
Быстрые сумерки прятали фигуру человека, жавшегося ближе к скалам. Вот и коса. У ее начала и оставил Берендей громадную тушу старого сивуча для тех троих, кто вынужден, как и он когда-то, скрываться в тайге от людей, от милиции, от кентов.
Берендей вглядывался в темноту: за сугробом должен быть сивуч. Его от глаз промысловиков с одной стороны закидал снегом. Фартовый сдернул с плеча тяжелый крюк, кинул в тушу.
— Ой, блядь! — внезапно услышал злой возглас.
Берендей отскочил. Лоб вмиг вспотел. Волосы на макушке
стали дыбом.
Фартовый нагнулся. Рядом с сивучом стонал мужик. Крюк огрел его по плечу, разорвал куртку.
— Падла ты, паскуда! Иль буркалы тебе вышибли? Чтоб ты сдох, — блажил мужик.
— Чего? Ты на кого хвост поднимаешь, козел? Захлопни пасть, пока не размазал тебя, блядюга! — свирипел голосом Берендей.
— Всего раздробил, гад! — канючил мужик.
— Не темни, сучий выкидыш, не время и не место на жаль брать. Я тебе не фрайер и не лягавый, — обрубил Берендей.
Мужик враз перестал сопливиться, встал, подошел к Берендею вплотную.
— Фартовый? — спросил коротко.
— Берендей.
Мужик пригнулся, будто от удара. Тихо свистнул. Из-за скалы послышались шаги.
— Сыпь, кенты! Повезло! Свой! — заговорил мужик торопливо.
К Берендею осторожно, словно принюхиваясь, подошли двое.
Стали по бокам на всякий случай, ловя каждое слово и движение.
— Чего пасете? — усмехнулся Берендей, оглядев троих мужиков. — Иль не слышали, кто я?!
— А нам плевать на то. А ну покажь, чего в карманах носишь… — начал было приближаться и тут же свалился от Берендеева кулака один из подошедших. Второго — огрел крюком так, что он закрутился у ног. Третий скользнул в распадок узкой тенью.
— Меня стопорить вздумали! Чтоб вам век свободы не видать! — Берендей пнул сапогом мужика у ног. И, перешагнув его, повернул, чтобы уйти. Но тут же почувствовал боль в плече. Понял. И, развернувшись, сгреб поднявшегося мужика, с размаху вдавил его затылком в скалу.
— Берендей, завязывай! — услышал фартовый. Над его головой, целясь в макушку, стоял третий, сбежавший незаметно. В руках его было ружье.
Фартовый схватил мужика, валявшегося в снегу, прикрылся им.
— Брось кента, если ты — фартовый.
— Оставь ружье! — потребовал Берендей.
Незнакомец откинул ружье. Берендей опустил мужика и только тут почувствовал, что рубаха на плече стала мокрой.
— За что ты их?
— За перо в плече. А еще кипеж.
— Ты как нас надыбал?
— Сами расписались всюду. И на сивуче, и на берегу. Наследили, одним словом.
— Мусора нас ищут?
— Еще бы! Целые кордоны выставили. По радио о вас трехали. Приметы передали. Весь Сахалин про вас слышал. Каждый фрайер.
— Хрен с ними. Нам бы хоть малость жратвы. С осени, кроме мяса, ничего не видели.
— А я где возьму? Сам перебиваюсь с мяса на рыбу. Да и было бы, передать нельзя. Следят за вами. Даже охотники. А я у них на подозрении. Поселенец я.
— Курево с собой хоть есть?
— Имею.
— Пошли поглубже за скалу.
Услышав о куреве, зашевелились и двое остальных. Кряхтя, вставали на карачки, потом, очухавшись, на полусогнутых поплелись за скалу.
Дрожащими пальцами выдергивали папиросы из пачки. Затягивались глубоко.
— Ну и дербалызнул ты меня! Едва оклемался, — признался один.
— Да и меня шваркнул знатно.
— Не залупайтесь. Размахались перьями, козлы, — огрызнулся Берендей.
— Ты откуда сам?
— С Южного. Паханил там.
— А чего не слиняешь?
— Рано. Дела здесь есть.
— А нам не пофартило. Хотели отсидеться, нарвались на мусоров. Погоня была. Еле оторвались.
— Теперь вот тут кантуемся, почти месяц. Куда ни сунемся— стопорят. Даже в пургу.
— Хотели налет сделать в Ново-Тамбовке на сберкассу, а там — засада. Такой шухер поднялся — еле слиняли. По пути и пекарню влетели. Схватили хлеба по краюхе, так Лунатику калган ухватом чуть не раскроили, — жаловались беглецы.
— Мне ухватом, а тебе лопатой чуть костыли не отсекли, — буркнул тот, которого Берендей зацепил на крюк около сивуча.
Курили фартовые, пряча огоньки папирос в кулаки.
— Вы там у себя на Черной с огнем осторожнее. Потянет ветер от вас на поселок, мусора враз нарисуются, — предупредил Берендей.
— И это пронюхал! — удивился Лунатик. И предложил — Так чего темним, похиляли к нам на хазу.
В черной пещере было темнее, чем в тайге. Дышать здесь стало трудно. И фартовые вели Берендея только им известными коридорами. В них было много поворотов, ложных выходов, тупиков.
— Давай сюда, — слегка подтолкнул Берендея в бок один из мужиков.
— Кто же у вас за пахана? — спросил поселенец, когда его привели в продуваемый, но сохранивший тепло отсек.
— Пан! — кивнул Лунатик на коренастого, похожего на краба мужика, которого Берендей едва не размазал по скале.
— А этот кто же? — указал на молодого парня, грозившегося со скалы ружьем.
— Белое Эхо, — ответил Пан.
— Странная кликуха. Больно ученая. И фартового в ней ничего нет.
— Твоя тоже не из простых, — отозвался Белое Эхо.
— Моя от леса, глухомани, таежной дикости, — рассмеялся Берендей.
— А его так краля назвала. Любила. А вместе остаться не привелось. Редко виделись. Однажды в ресторан с ним пошла. Тут — мусора. Эхо уже искали. Хотели взять. Стал отстреливаться. Лягаши тоже за пушки схватились. Девка в тугой момент и прикрыла его собой. От погибели. Он за нее троих уложил. Приговорили к вышке. Терять стало нечего.
— Ас чего ты в блатные подался? — спросил Берендей у Белого Эха.
— Отец умер, мне семь лет было. А через три года мать с ума сошла. Соседи квартиру заняли, а меня — на улицу, среди ночи. С месяц по помойкам перебивался. А потом фартовые домушничать научили, — присел Белое Эхо. И продолжил тихо — Своих бывших соседей, что и нашу квартиру заняли, первыми обчистил догола. Нашли лягавые. В суде меня и слушать никто не стал. Упекли на три года. А я — смылся. Опять в «малину». Четыре зимы, как сыр в масле. Пока ее не встретил. Хотел забыть. Да не сумел. Видно, такая фортуна моя. Она и сегодня, мертвая, оберегает меня. Если плохое впереди — кричит эхом. Нашим с нею сигналом. Когда-то на свидание друг друга так звали. Знаю: крикнула — беда рядом, стерегись. И всегда верно. Так что теперь не я, а мы вдвоем с нею — фартовые, оба сироты, два Белых Эха.
Неяркий огонь освещал лица мужчин. Стоявший позади Белого Эха Пан, глянув на Берендея, указал на парня и покрутил пальцем у виска.
— И часто ты ее слышишь? — спросил Берендей.
— Пока мы тут, молчит. А до этого — все время кричала.
— Эх-х, кент, коль зенки твои стали на девку глядеть, из «малины» надо было срываться. У фартовых не бывает любви, мет жен и детей. Иль про то не ботали? Закон «малины» один на всех: бабы для нас — лишь для минутной утехи. Но не для любви… Хреновый у тебя была пахан и кенты дерьмо. Не уберегли…
— В «малине» никто никого не бережет, по себе знаю. Вот и я попал в тюрягу, потому что в армию не хотел. Психованным прикинулся. Лунатиком. Зато и кликуха такая. А меня в психушке так измолотили, что и в самом деле приступы начались. Четыре месяца я не спал. Совсем. Потом слепнуть начал. Меня выгнали из психушки на все четыре. Вышел я и не помню, что было. Очнулся уже в изоляторе. Говорят, по пьянке девку хотел изнасиловать. А я в рот и капли не брал. Не жрал несколько дней. Разве тут до насилования. Лишь бы самого не попользовали по ошибке. Но докажи! Вот этого я и не сумел. За то и получил червонец.
— Па суде спрашиваю ту девку, мол, я тебя обидел? Она и говорит, если бы обидел, вышку дали б! Тогда я и спрашиваю судей: если не обидел, за что судите? Они и говорят, за покушение. Ладно. В зоне за ошибочную статью опетушить хотели. А тут у меня опять приступ. Что где взялось. Двоих угробил. Меня — в шизо. А там старый дедок сидел. За неуважение лагерного начальства угодил. Вот он мне и помог, многое подсказал. Дай ему Бог здоровья, если жив тот старичок. С тех пор я делаю, как подсказано. И никаких приступов.
— А с девкой изнасилованной не виделся больше? — спросил Берендей.
— Как же! Я ее, суку, и загробил! Вместе с мамашей. Оказалось… девка та гулящей была чуть ли не с малолетства. А мною, дураком, ее грехи и покрыли. Ненадолго, это верно. Но когда я этих блядей кончал, раскололись… За них меня суд пышкой благословил. Вот как-то и оказался я в Александровской тюряге вместе с Белым Эхом. А Пан на неделю раньше нас оказался, тоже с вышкой. За разбой.
— Не только. Докопались, что я «малину» в Иркутске держал. Всех собак на меня и повесили.
— Смыться бы вам с Сахалина надо, — подумал вслух Берендей.
— А как? — тихо отозвался Пан.
— Пытались, — отмахнулся Лунатик.
— Выждать надо. Отсидеться здесь. Пусть мусора устанут. Треп про нас заглохнет. Тайга оттает. По заснеженной трудней слинять. Следов много. А морозы пройдут и исчезнем, как эхо, — сказал самый молодой беглец.
— Ну а то, что по дороге отмочили вы, туфта?
— Когда шкуру спасать надо, на все пойдешь. А фрайера к тому же на хвост и свои грехи повесят. Под нашей маркой многие поработали. Ну да коль накроют, не отвертеться. Нам себя не оправдать, — глухо ответил Пан.
— Как же вам с Александровской смыться удалось? — полюбопытствовал Берендей.
— На всякий замок отмычка имеется. Для нее только руки нужны. За ними дело не стало. Это мы тихо провернули. Так красиво оттуда никто не линял. Зато потом кисло приходилось.
— И тут вас пасут. Даже охотников настрополили. Они от вас Заброшенки стерегут…
— Мы уже надыбали тех сторожей. Хрен с ними, пусть тешатся. Нам Заброшенки без нужды. Какой с них навар? Отсидимся здесь тихо, если нас дергать не будут. Ну а заденут, тогда на себя станут обижаться, — проговорил Белое Эхо.
— Ты не серчай, Берендей, что знакомство наше жесткое. Нельзя нам уши распускать. Сиксотов да стукачей развелось много. Тебе, фартовому, это не объяснять. Сам петришь во всех делах. Сыпь в свои Заброшенки. Нельзя запаздывать. Охотники хватиться могут, не отвертишься. По твоим следам на нас выйдут.
— Я за скалой курево вам оставлять буду. Соли и муки принесу, сахару…
— Не надо, — оборвал Пан. — Это ни к хренам. Окурок — улика. Сами засыплемся и ты погоришь. Перебьемся. Не впервой. Если прижмет нас нужда, найдем, как тебе дать знак. Может, и сгодишься. Но в крайнем случае. Пока о том молчим. И смотри, даже во сне о нас не продышись. Иначе, хоть ты и фартовый, ожмурим без схода и разборки, — не удержался Пан от угрозы.
Берендей недобро усмехнулся, но, памятуя законы «малин» — в чужой хазе без понту не горячиться, ответил коротко:
— В проколе ты. Иначе б за такой треп не спустил бы. Нынче с вас спросу нет. Ну да ладно. Пусть Белое Эхо, а главное — Бог, убережет вас от зла.
В зимовье поселенец вернулся далеко за полночь. Харя ждал Берендея преданным псом. И едва тот вошел, спросил:
— Свиделись?
Фартовый снял телогрейку. И Харя, глянув, охнул. Все плечо в крови, хотя рана была поверхностной, легкой.
— На гоп-стоп взяли? — допытывался Федька. И Берендей рассказал Харе все, что случилось, о встрече и разговоре с беглецами.
— Тебя бригадир спрашивал, — вспомнил Федька.
— И что ты ему сказал?
— Мол, в Ново-Тамбовку за куревом пошел. Тот удивился: а чего у нас не попросил? Я сказал, что не стал ты побираться. Не любишь этого.
— Не убедил, Харя. Ну да ладно. Как-нибудь выкручусь, — отмахнулся Берендей.
Утром мужики обступили фартового со всех сторон.
— Где вчера вечером был?
— Почему распадком домой вернулся? Ведь из Ново-Тамбовки ты мог прийти лишь берегом моря.
— Почему телогрейка на плече порезана? С кем виделся?
— В Ново-Тамбовке был. Не за куревом. Письма опустил. Шел берегом. К скалам ближе держался. А тут — заяц. Я — за мим. Почти нагнал, крюком хотел зашибить, раньше такое удавалось, а он — острием в телогрейку. И зайца упустил, и одежду порвал, — врал Берендей.
— С крюком в Ново-Тамбовку? Хорошее, видать, письмишко носил, — усмехнулся бригадир.
— Честно говоря, я этот крюк из рук не выпускаю. Даже в избе держу у изголовья. А с голыми руками чего-то не решился пойти. Особо — после мусоров. Они тут много трепались про беглецов. Никого из них не видел. Вот только зайца. Набегался я за ним. И зря… Не поймал.
— Смотри, чтоб тебя в другой раз не поймали, — нахмурился бригадир. — Когда в другой раз в Ново-Тамбовку будет нужно, нас предупреждай.
— Это почему?
— Не прикидывайся шлангом. Не хуже нас знаешь. А если не предупредишь, себе плохо сделаешь. Я два раза не повторяю.
Берендей сцепил кулаки. Но бригадир охотников, словно не пожелав увидеть это, повернулся спиной к фартовому, позвал всех на море.
Фартовый в этот день работал вяло. Ружье на сильном морозе давало осечку. Сказались потеря крови и недосып.
— Ты, Берендей, нынче — как вареный. Будто всю ночь с бабой играл в подкидного! — не без намека подшучивали охотники.
— А что? Я еще хоть куда! Особо насчет баб.
— Ты только крюк не забудь, когда в постель залезешь.
— Чтоб не сбежала!
— От меня не слиняет! Ни одна. Уж если закадрю, ни на одного из вас не глянет. Мой крюк — к любой бабе отмычка! — хвалился Берендей.
— Не духарись, фартовый, а то привезем врачиху, как дорога установится. Она одиночка у нас. Там и поглядим! — смеялись мужики.
— Только грозитесь! Сколько обещаете ее мне в гости! Ждать устали.
— Привезем. За нами не заржавеет, если за зайчихами бегать перестанешь, которые на прибрежном участке никогда не водились. Мы-то здесь выросли, каждого муравья в морду знаем. Зайцы у нас водятся за Черной горой. Мы на этих выходных и собираемся туда поохотиться, — сказал, словно проговорился случайно, бригадир. И внимательно посмотрел на Берендея.
— А меня с собой возьмете?
— Твое оружие в воскресенье отдыхает, — отказали охотники.
— Ну и хрен с ним, тогда врачиху везите, чтоб время даром не пропадало.
— Еще имеем время, подумаем, — пообещал бригадир.
Берендей лихорадочно соображал, как предупредить беглецов о готовящейся в их местах охоте. Случайно были обронены эти слова или решили его проверить?
Фартовый закурил. Охотники засобирались к лункам, как вдруг все разом услышали над сопками странный звук, похожий на стон, но не зверя или человека.
Лица промысловиков вытянулись.
— Где это?
— Вроде в распадке.
— А что это?
— Может, от движения льда.
— Белое эхо, — невольно сказал Берендей — Это голос мертвого. Говорят — от беды бережет живых…
Охотники, оглядев фартового, отодвинулись от него, пошли к лункам.
«Спаси их, Белое Эхо», — мысленно попросил фартовый.
Охотники уже спрятались за торосами, выслеживая сивучей, когда Берендей, выдолбив новую лунку, невольно оглянулся на зимовье, словно кто-то приказал ему повернуться.
Рядом с зимовьем стоял Пан.
Берендей онемело смотрел на него. Зачем по светлу, на виду у всех заявился? Высветить? И так не удалось отвертеться от охотников.
Пан поднял руку и показал на распадок. И в эту секунду грохнул выстрел.
Берендей, уже бросившийся на знак Пана, остановился.
— Кто стрелял? В кого? — оглянулся по сторонам. Из-за торосов увидел направленные на берег стволы. Один, второй, трети… Пана нет. Убежал? Или угрохали падлы? Но ни тени вокруг. Лишь белый-белый снег укрывает сединой старые головы сопок. Он искрится, хрустит под ногами солью. Он такой холодный, что на нем дышать больно.
«Что же это? Где Пан?» — упрямо шел к берегу Берендей.
— Стой, фартовый! Стой, сволочь. Убью! — крикнул Подифор и выстрелил из карабина по ногам. Мимо. Попугал.
«Неужели ухлопает? Хотя кто я ему? Таких он видел. И коль пот говорит, темнить не станет. Ему замокрить меня, что два пальца обоссать, нигде не дрогнет. Он с мусорами заодно. Теперь заложит. И уже не отмахнусь. Выходит, я у всех под надзором дышал», — стоял Берендей, как вкопанный.
— Вернись! Иди сюда, говорю! — орал бригадир осипшим голосом.
А у фартового плыли перед глазами радужные круги. С чего бы это? Никогда такого не случалось с ним. Фартовому не по себе стало.
— Ложись! — услышал Берендей чей-то знакомый голос, но не узнал его. Кто кричит, фрайера или фартовые? Сунулся ликом в снег. Над головой прогремели выстрелы. Кто в кого?
— Я тебе, говно! Ишь, нелюди! Зверюги проклятые! Пристрелю за милую душу, мать вашу… — ругался Подифор где-то рядом, перезаряжая карабин.
— Трое их! Видишь, уходят в распадок! — кричал кто-то. И снова разодрали тишину выстрелы.
Берендей поднял голову. Пуля сбросила шапку с головы.
— В своего стреляют, козлы!
— Был бы свой, не стреляли бы, — обрубил Подифор.
— Смотри, Харю выволокли из зимовья! — ахнул кто-то.
Берендей вскочил:
— Не тронь Федьку! Оставь его, Пан! — заорал фартовый диким, осипшим голосом.
В ответ выстрел. Прошил телогрейку на рукаве.
— Ложись, Берендей!
Но от зимовья доносился крик Хари: упирающегося, в одной рубахе его волокли в распадок двое.
Берендей, перескакивая торосы, мчался на выручку Харе. На ходу зарядил двухстволку. Приладил ее на плечо. Взял на мушку Пана. Выстрелил сразу из обоих стволов.
И прежде чем облако дыма успело раствориться, понял, что задел всерьез пахана.
— Эй, фартовые! Отпустите Харю! Иначе всех замокрю, падлы!
Но Лунатик и Белое Эхо, подхватив Пана, толкали Федьку уже за скалу.
Выстрел Подифора задел кого-то из них.
— Окружай их, мужики, — приказал Подифор и в несколько прыжков выскочил на берег.
Берендей мчался напролом.
Руки автоматически заряжали ружье.
— Стой! Падлы! Не слиняете, хмыри! Накрою выблядков! — орал фартовый.
— Берендей, выручай! — захлебывался голос Хари.
Поселенец, услышав его, вскарабкался на сопку. И все беглецы оказались перед ним, как на ладони.
— За что? Ведь я им подсос предлагал. Не засветил, не ссучился. А они вон как! — хладнокровно целился Берендей.
Коротко вскинув руки, воткнулся головой в сугроб Лунатик, Белое Эхо, увидев фартового над собой, молча поднял руки.
— Хиляй сюда! — коротко приказал ему Берендей.
Едва тот нырнул рукой в карман, фартовый выстрелил. Белое Эхо, переломившись пополам, сел в снег.
— Хиляй! Не то вмажу полным зарядом. Без темнухи. Иль жопа примерзла? — орал Берендей. — Харя, врежь фрайеру, чтоб веселей шевелился.
Федька показал связанные руки. Берендей спрыгнул вниз. Он видел, как в распадок со всех сторон посыпались охотники.
Белое Эхо вскочил в ярости. В секунду оценил ситуацию:
«Десяток дюжих мужиков, все охотники. Им на пути не попадайся. Эти не промажут. Всю жизнь убивают зверей. А кто для них беглецы? Звери. Значит, тоже — работа. Ничего, что на двух ногах. Медведь вон тоже иногда встает на задние. А тут еще Берендей! От него не смоешься. Спешишь? Торопишься своего уложить?»
Белое Эхо собрал в комок последние силы. Сдавил в руке финку, выручавшую не раз. Но Харя увидел. Бросился под ноги. Сшиб. Белое Эхо не смог остановить руку…
В следующую секунду беглец задыхался в руках Берендея.
— За что Харю, падла?
Руки Белого Эха хватались за Берендея, ловили малейшую опору.
— Дай его сюда! — услышал фартовый голос Подифора.
Берендей сунул полузадушенного беглеца в руки бригадира, склонился над Харей.
— Они меня долго мучили. Деньги, ксивы требовали. Думали, что у нас паспорта имеются. Когда увидели, что только справки об освобождении из зоны — били. Одежду всю взяли. Я не давал. Отняли все. Потом ты видел. Прикрытием взяли. Чтоб уйти целыми. Ты не злись, Берендей, не сумел я наше защитить. Их много, — захлебывался кровью Харя.
Фартовый поднял Федьку на руки. Тяжело переступая че- рез коряги, понес в зимовье.
— Оставь меня, Берендей. Не возись со мной. Я тут хочу, па воле. Будто совсем свободный. Зимовье — поселение. А тут я как человек отойду. Мне совсем не холодно и не больно. Только тебя жаль. Кто ж тебе стирать теперь будет и жратву варить? Баба тебе нужна. Ты не бойся человечьей жизни. Завяжи с фартовыми. Слышишь? Они — звери…
— Ты потерпи немного, Федь. Не гоже нам тут оставаться. Зимовье — не зона. Мы его сами строили. Как смогли. А в своей хате стены помогают. Глядишь, одыбаешься и в этот раз, — уговаривал Берендей.
Харя был легким, как сухое деревце. Теряя силы, он всхлипывал от страха. Сжимался в комок:
— Хотел сеструх увидеть. Материну могилу. Поклониться им. Да не вышло. Пусть простят.
— Не канючь. Уже дома, отлежишься и лафа.
— Ксивы возьми наши. И деньги. Они у пахана их него. Не забудь, — напомнил Харя. И тихо охнув, отвернулся от Берендея.
Фартовый осторожно положил его на лавку. Расстегнул рубашку.
Финка торчала из тела Хари. Ее Берендей опасался вытаскивать сам.
— Пить хочу, — просил Федька.
Фартовый, открыв дверь, позвал Подифора. Тот только что вернулся из распадка. И на зов Берендея бросился бегом.
— Федьке плохо, — указал на Харю фартовый.
Бригадир глянул на Харю. Потрогал лоб, пульс. Помыл руки. И, попросив чистое полотенце, стал перед лавкой на колени. Осторожно, медленно вытаскивал из тела поселенца финку.
— Спирт возьми в палатке. Мужики покажут, где стоит. Быстрее иди. И бинт прихвати, — сказал фартовому.
Когда Берендей вернулся, бригадир еще вытаскивал финку, тихо разговаривал с Харей.
— Повязали бандюг. Всех словили. Один уже дохлый был. Его Берендей убил. Старшего их него. А другие двое — связанные валяются за палаткой. Мы их завтра милиции сдадим. За ними утром вездеход приедет. А ночью мы их покараулим, чтобы не расползлись…
Федька лежал, уставив глаза в потолок. Молчал. Ничем не выдавал нестерпимой боли.
Берендей неуклюже топтался рядом. Он чувствовал себя беспомощным перед случившимся. Смотрел на финку, на пальцы Подифора. Еще немножко и…
Слышал фартовый, если из-под финача хлынет кровь — не жить фартовому, если нет — есть надежда.
Подифор не спешил. Лезвие почти вытащил, остался лишь обоюдоострый конец финача. Его жало. И промысловик, знавший многие тонкости, будто замер.
Федька почти не дышал.
— Потерпи малость, Федунька. Уже скоро, — обещал мужик и тихо, на шепоте вытащил финач из тела.
— Не выкидывай, — заткнул рану бинтовым тампоном. Из- под него хлынула кровь, но охотник быстро остановил ее.
— Теперь не шевелись. Я тебе принесу настой от боли. Уснешь быстренько. А гам, глядишь, рана затянется за тройку деньков. А ты, Берендей, укрой Федьку. Тепло и покой, вот что нынче ему нужно, — говорил Подифор.
Вскоре он принес настой. Напоив им Харю, обтер лицо поселенца. И вызвал Берендея наружу кивком головы.
— Плохи дела, фартовый! Хорошего человека теряешь. Он за тебя, поганца, жизнь положил. На что ты снюхался с ними? Они ж тебя уложили бы за милую душу. Их из Черной милиция выкурила. Выследили их ночью. Троих милиционеров ранили. Даром им не сойдет. Федьку жаль. Больной был. А сумел тебя прикрыть собою. Эх, мать твою… Ну почему страдают лучшие? Ладно б чуть левее финач прошел…
— Ты думаешь, что не оклемается? — не верилось Берендею.
— Мало надежды, — вздохнул бригадир.
— Дай последнюю разборку сделать, — попросил его Берендей.
— С кем? С бандюгами?
— С ними.
— Отпустишь их.
— Еще чего!
— Тогда иди. Но не убивай. Их судить будут. Пусть перед всеми за все ответят.
— Не трону. Слово даю! — пообещал Берендей.
Белое Эхо и Лунатик лежали рядом с мертвым Паном, связанные по рукам и ногам.
— Ну, фрайера, надергались? Паскуды вонючие. На кой хрен лезли сюда? Чего тут оставили? Мало намокрили по свету? Зачем ко мне наладились? Иль я звал вас, пидоров? На что моего кента ожмурили?
— Не хрен ему в дела фартовые соваться было. Отдал бы ксивы — никто б не тронул.
— Ты, вошь ползучая, пес мокрый, со мной о том ботал бы. Иль терпежу не стало дождаться тихо? Мои ксивы! Они тебе на что? Я пахан! А ты что есть?!
— Мне хрен с тобой! Ксивы-сам знаешь зачем. Мусора на хвост сели. Смываться надо было. Не могли ждать. А твой кент залупился. Сам и наглотался, — огрызался Лунатик.
— Ты нашего пахана угробил. Чего за фрайера пасть раскрываешь? Иль Пан не в счет? — скрипел зубами Белое Эхо.,
— Все в счет. Но какая лярва замокрила в порту бабу Дяди? Кроме вас, блядей, некому было, — спросил Берендей.
— Нашел о ком вспомнить. Она что, твоя подружка? Так этих в любом кабаке… Не Пан гробанул. В очко проиграл Лунатику девятого, кто по трапу сойдет. Она и оказалась невезучей. Откуда знали, что блатная? — зло хохотнул Белое Эхо. И добавил — Моя лучше была. И то не жива. Почему другие должны дышать?
— Захлебнись, курва! Дядя — медвежатник. Вор в законе! Настоящий, честный вор! Тебе ль о нем богать?
— А чем мы хуже? Если б не твой кент, не знали мы о нем, далеко бы теперь были. Он, падла, высветил, — охнул Лунатик.
— Пан вас высветил. На виду у всех меня звал в распадок! — взревел Берендей.
— Не темни! Пан показывал, что мы линяем. Чтоб ты усек, кто твои ксивы и подсос увел, — уточнил Белое Эхо.
— А я позволял? — вскипел Берендей.
— Кому твое слово нужно. Фрайер ты, а не фартовый! За тощий стольник твой кент обосрался, шухеру наделал. Вот и закрыли ему хлебало, — смеялся Белое Эхо.
— Ты что ж, козел, решил меня, пахана, обчистить?
— Невелик навар. С ним до Южного только и нырнуть, — осклабился Лунатик, плечом отталкиваясь от мертвого Пана.
— Чего дрыгаешься? Куда прешь? Умеешь мокрить, умей и дышать с ним в одну ноздрю, — Берендей подтолкнул голову мертвого пахана к Лунатику.
— Сука, не фартовый ты, Белое Эхо отдал мужикам! Какой ты вор! — завопил Лунатик, когда лицо мертвого пахана коснулось его щеки и навалилось на голову беглеца.
— Не дрыгайся! Далеко не слиняешь. И тебя, падлу, не минует, — злорадствовал Берендей.
— Остановись, если ты не вконец ссучился. Помоги нам. Навар будет. Дай слинять. Всего-то и делов разрезать веревки. Сам с нами смоешься, — тихо попросил Белое Эхо.
— Фалуешь на фарт, а сам меня на перо хотел? Иль у меня
параша вместо калгана? Кто ж в дело фрайеров берет? Да еще в бега с такой дешевкой? Хрен тебе. И навара не хочу. Кой навар, если меня обчистили?
— Притыренное имеем. Вот тебе слово, — подал голос Лунатик.
— Катись знаешь куда! Я с чужого общака не щипаю. Же- валки берегу. За долю дорого берете.
— А что тебе терять? Кентов новых найдешь, чего тут сохнешь? — уговаривал Лунатик.
— Западло мне с фрайеров навар брать, — усмехнулся Берендей.
— Хрен с тобой! Одно знай, выйдем на волю — свидемся. Из-под земли достанем, — пообещал Белое Эхо.
— Ты мне грозишь? — подошел к нему Берендей, схватил за горло.
Белое Эхо увидел на руке Берендея страшную татуировку, о которой слышал в Александровской тюрьме от старых зэков. Запомнил, что фартовых с таким знаком лучше не задевать, не перечить им. Эту особую татуировку ставят паханам, которым без слов повинуется любая «малина». Черный крест, обвитый змеей в пять колец, голова змеи отвернулась от креста и выставила вперед ядовитый зуб.
Такие татуировки ставили тем, кто прошел все северные зоны, держал в руках начальство и зэков. Кто паханил в больших «малинах» и не боялся ничего. Такие фартовые видали всякое. Их ничем нельзя было удивить, а тем более испугать, взять на «пушку».
Белое Эхо сжался в комок.
— Считай, пидор, что последний миг дышишь, — сдавил Берендей горло беглеца.
— Берендей, мы договаривались, что ты их не тронешь, — вырос за спиной Подифор, на всякий случай слушавший за палаткой каждое слово фартовой разборки. — Что ж ты с ними лясы точишь, когда у тебя в доме Федька помирает? Иди к нему, поимей сердце, с ними же будет кому потолковать.
Берендей сделал всего шаг, как странный полустой, полу крик, бросил его в дрожь. Фартовый оглянулся на Белое Эхо. Тот, застыв в испуге, смотрел на небо остекленевшими от страха глазами. Посиневшие губы были плотно сжаты.
— Понтуешь, падла? — не выдержал Берендей.
— Это не он, — вступил Подифор, поеживаясь.
— Что за дьявол? — выглядывали из палатки охотники.
Со всех ног Берендей бросился в зимовье.
Он подошел к Федьке. Тот лежал с открытыми глазами.
— Федь, Федя, ну как ты, кент?
Поселенец молчал. Он смотрел в вечность застывшим взглядом, далеким от суеты, от Заброшенок. В последний миг ему хотелось увидеть в дверном проеме Берендея. Зачем? Возможно, решил сказать что-то забытое, а может, проститься. Но тот опоздал…
Берендей снял шапку, зажег керосиновую лампу, поставил ее в изголовье Федьки.
— Прости меня, негодяя. Козел я, Федь! Паскуда дрянная…
Холодные руки фартового сплелись.
«А может, он спит? Харя умел спать с открытыми глазами», — Берендей этому не раз удивлялся. И тронул Федьку за руку. Фартовому не верилось: «Не может быть!»
Он привел мужиков в зимовье. Подифор, глянув на покойника, молча закрыл ему глаза двумя пальцами. Снял шапку. Молча присел на табурет. И сказал, обратившись к Берендею:
— Усопшего этого с оркестром, с почестями хоронить надо бы. Настоящий мужик, большой друг, сердечный, надежный человек. Жаль, что не я был его другом. Мне не иметь в друзьях таких, как он. Потому что ни я и никто из нас не достоин такой дружбы. Бог на землю один раз дает такого человека в радость другому. Просмотревший, упустивший, не сохранивший его, всю жизнь жалеть станет о том…
Берендей сидел, тупо уставившись в лицо Федьки.
Он еще есть, он здесь. И его уже нет. Он далеко. Где теперь его прозрачная душа? Неужели он и впрямь умер? Столько перенес и пережил, чтобы вот так уйти, от руки фрайера, никогда не бывшего фартовым. Зону перенес, стерпел все, Медведя не боялся. Сколь раз Берендея от погибели выручал, себя не жалея…
«Нет, это дурной сон, — тряс головой фартовый. Но вон за зимовьем мужики-охотники уже делают гроб. Это уже не сои. А другие вместе с Подифором копают могилу. Куда так торопятся они? Успели бы и завтра. К чему спешка?
— Берендей, рубаху да брюки для Феди найди поновее, нельзя хоронить в тех, что умер, — всунулся в зимовье Подифор.
Фартовый тяжело встал. Отдал охотнику Федькины пожитки. И попросил:
— Схорони его в свитере и костюме, первой вольной одежде его. Она — новая. Пусть памятью будет…
Фартовый не спал всю ночь.
Где-то за зимовьем звенели топоры, лопаты. Берендей не слышал их голосов.
Ему вспоминался Харя, отыгравший его в очко у Медведя. А вот цепкая рука поднимает Берендея с обрывистой скалы. И последний случай, от которого мороз продирает по спине…
А ведь было и другое, чего не видел, не замечал. Чистые рубахи и белье, всегда просушенные к утру валенки и телогрейка. Горячая еда. Протопленное, чистое зимовье. Мелочи. Но они облегчали жизнь.
Харя мало говорил. Не требовал внимания и заботы. Жил в тени. Лишь недавно рассказал о себе. Да и то по просьбе Берендея. Он любил слушать фартового. Никогда и ни в чем не подвел, не обманул его.
Фартовому вспоминался Харя, растянувшийся на нарах рядом. Маленький, худой. Выпятив живот, он с гордостью оглядывал зэков, добровольно признав себя шестеркой или полукентом фартового.
Вон он, не сморгнув, отдает Берендею половину своей пайки. Фартовые на такое были способны лишь за жирный навар. А этот без понту. Так, от души. И где она взялась, такая большая в маленьком теле?
Он никогда не садился за стол без Берендея. И не ложился спать без него.
Берендей вспоминал всех своих кентов. Давнишних фартовых. С ними лихие дела проворачивал. Кутил. Бывал вместе в ходках. Сколько зон и тюрем, сколько побегов — теперь не счесть. Ни один кент в памяти и жизни не мог сравниться с Федькой. Хотя тот никогда не был вором и не любил фартовых. Разве вот Берендея… Их друг другу подарила сама судьба. Да и то ненадолго.
Берендей курил одну папиросу за другой. В горле от дыма горечь. Еще горше на душе.
Как жить дальше? Что делать без Федьки? Хотя почему? Он не уйдет из Заброшенок. Останется здесь навсегда.
«А может, тот стон и есть Федькино Белое Эхо? Может, его оно предупреждало от беды. Да только не понял никто его предостережения. Да и с чего бандюгу станет оберегать кто-то. Вот Федьку — другое дело», — думал Берендей.
Он не заметил, как вполз в зимовье серый рассвет. Вместе с ним в Заброшенки, будя охотников, примчался заиндевелый от мороза вездеход.
Затормозив у палатки, водитель откинул брезент, и из машины выскочили пятеро милиционеров. Они глянули на беглецов, засунутых охотниками на ночь в спальные мешки, на мертвого Пана, на свежий гроб.
— Это для беглеца так старались?
— Чтоб я для гада хоть пальцем пошевелил, — огрызнулся Подифор, рассказал о поимке преступников с мельчайшими подробностями.
— И вы говорите о Берендее так неуважительно? Зря. Вы
не знаете фартовых, бригадир. Он не только беглых задержал, он себя сумел переломить. Это то, чего не могут добиться ни в зонах, ни в тюрьмах. Обезвредив эту банду, он целиком чист перед сегодняшним и завтрашним днями. Жаль, что редко такое случается. Возможно, погибший поселенец и не знал, как многое перевернул он в Берендее.
После этих слов начальник райотдела милиции направился к Берендею.
С фартовым он говорил недолго. Минут через десять, пообещав через денек вернуться, забрала милиция уголовников, живых и мертвого.
Обдав промысловиков бензиновым облаком, рокоча железными гусеницами, машина умчалась в Ново-Тамбовку.
А в Заброшенках готовились к похоронам Федьки.
Он лежал в гробу до неузнаваемости белый, маленький и тихий. Не нашлось в зимовье ботинок, а потому хоронили Федьку в валенках. Они неуклюже высовывались порыжелыми, словно прокуренными носами из-под простыни. И Подифор постоянно укрывал их.
Пока несли к могиле, опускали и закапывали, Берендей стоял с непокрытой головой. Он не помнил, как прощался и бросил на гроб горсть мерзлой земли.
Душа его будто заледенела от неверия в случившееся.
Белый березовый крест встал в изголовье могилы. Берендей обнял его. И впервые в жизни заплакал горько, со стоном, с болью, скрыть которую не было больше сил.
Промысловики тихо ушли в палатку, решив дать человеку возможность побыть наедине с горем. Ведь и сильный должен иметь право на слабость.
Берендей лежал, обхватив могилу руками. В своей уже немалой жизни он никогда, никому не был нужен. Даже самому себе. Ничто не держало в ней. И только Харя, только он говорил Берендею, что не может жить без него. И доказал это всей своей жизнью. А разве такое нужно было доказывать?
Он берег Берендея. А для чего? Стоил ли тот забот и внимания Федьки?
— Прости меня! — сорвалось с губ запоздалое раскаяние.
И снова пугающий стон срывался неведомо откуда и навис над могилой и головой Берендея. Будто усопшая мать вместе с фартовым оплакивала единственного, горемычного сына.
Берендей не испугался, не вздрогнул. Ведь белое эхо — как светлая память живет о добрых людях. А раз оно появилось, если оно есть, чего ж его бояться? Да и что худшее может случиться теперь, когда, кроме горя, ничего не осталось в сердце.
— Берендей! Берендей! К тебе приехали. Иди скорее! — тормошил поселенца Подифор.
Начальник райотдела милиции держал в руках бумаги. Улыбаясь, встал навстречу Берендею:
— Поздравляю от всего сердца! С сегодняшнего дня вы свободный человек.
Берендей, оглушенный, сел на лавку.
— За добросовестный труд и оказание помощи в обезвреживании опасных преступников… — читал начальник райотдела выписку из судебного постановления о прекращении дела и об освобождении от дальнейшего отбытия наказания.
Паспорт, даже денежное вознаграждение… Ничего не забыли. Все в полном порядке.
Как долго ждал он этого дня! Шел к нему годами. Но почему теперь нет радости в сердце? Ведь сколько раз пытался убежать из Заброшенок. К своим, к фартовым, в «малину». Почему теперь медлишь? Почему не торопишься, пока не передумали, выхватить из чужих рук свои ксивы и, вскочив в поезд, мчаться очертя голову в Южный, который так часто снился тебе.
Свобода… Этим словом бредят на нарах и шконках зэки. Ради нее идут на подвиг и подлость, не разбираясь в средствах. Чего ж ты стоишь, как дубина корявая? Иль ходули отказали? Иль взять свои ксивы из именно этих рук западло? «Чего раздумываешь?»— спросили бы кенты…
Берендей медленно взял документы.
Свободен… Можешь идти, бежать, ехать. Но куда, к кому, зачем?
Уже и его отпевает в Заброшенках белое эхо. А может, просит остаться?
Заметает зимовье пушистый снег. Нет в нем огня, не вьется дым из трубы. На пороге ни одного следа человечьего. Уехал хозяин?
Да нет, вон Берендей. У могилы Федьки. Белый — как снег, прозрачный — как эхо, седой — как смерть…
