Глава 3. ПОМОГИ СЕБЕ САМ

— Сможешь привезти ко мне ее? — спросил Бронников через паузу. И добавил: — Понаблюдаю с неделю. А уж потом вывод сделаю, сумею помочь или нет.

— Только Верку взаперти держи. Иначе смоется стерва!

— У меня лишь опасные для окружающих под замками сидят. Те, кто убить способен. Твоя не подходит к этой категории.

— У тебя напротив мужики-психи лечатся. Ты о том не забывай. Верка, как только узнает, всех оприходует. Ее, заразу, даже в морг нельзя запускать, она покойников изнасилует, ни одного в покое не оставит.

— Да брось ты! — отмахнулся Юрий Гаврилович.

— Чего? Не веришь? Сеструха привела ее в морг. Напугать вздумала, выровнять психику. Бабы посоветовали. И что б ты думал? Верка как глянула на мужиков, их на тот день пятеро лежали, ждали своей очереди на вскрытие, эта лярва мигом к ним, глаза как у кошки загорелись, и давай мертвецов за члены дергать. Я своим глазам не поверил. Да еще приговаривает сучка: «Жаль, скопытились рано! Некому было радовать и в жизни удержать! Уж я вас всех согрела бы до единого!»

Вот тебе и напугали! Кто кого? Небось покойники на том свете до сих пор хохочут, как Верка просила у меня подарить их члены…

— Зачем? — не понял Юрий Гаврилович.

— На сувениры! Ей все по барабану. Я ж ее напугать решил и стал вскрывать. Сеструшка с рвотой из морга вывалилась. А Верка даже не дернулась. Все ждала, что хоть один да оживет. Не будь меня, она и на мертвого забралась бы. Тьфу, гадость!

Верку привезли на следующий день. Она вскользь оглядела Юрия Гавриловича, отвернулась от него, скорчив брезгливую гримасу. И тут же увидела Петухова. Тот разговаривал с больными, не обращая внимания на новенькую. А Верка, немного выждав, решила действовать самостоятельно и, подкравшись сзади, ухватила Ивана за задницу. Петухов от неожиданности подскочил, шарахнулся в сторону испуганно. Он не привык к таким знакам внимания и, увидев новую бабу, густо покраснел, спросил срывающимся голосом:

— Вы что себе позволяете?

Дружный смех больных стал ответом.

— Заклеить тебя хочу! Иль не допер? Чего топчешься да время теряешь? Пошли! Я покажу, где у баб чего имеется! Ну, шустрей!

Подошла к Ивану, схватила за локоть. Врач сконфуженно вырывал руку, оглядывался по сторонам.

— Вера! Отпусти человека. Он доктор. Удели лучше мне внимание, — подошел Бронников.

Девка оглянулась и сказала, сморщившись:

— Вообще ты откуда взялся, лысая жопа, тухлый горшок? Гля на себя в зеркало, облезлое чмо, чего прикипаешься, гнилушка? Какого внимания захотел? Этого, что ли? — хлопнула себя ниже живота и рассмеялась зло, презрительно.

— Я кому сказал? А ну живо в кабинет!

Санитар схватил Верку за плечо и словно игрушку повернул лицом к входной двери. Верка, увидев санитара — громадного мужика, даже обрадовалась:

— С тобой хоть за угол, хоть на край света…

— Давай шурши, ишь размечталась, скороспелка.

Завел девку в коридор и, втащив в кабинет Бронникова, спросил главврача:

— Мне подстраховать на всяк поганый случай?

— Думаю, не стоит, — ответил коротко, но дверь оставил приоткрытой. — Присядь, — предложил девке. Та встала у окна, из него хорошо был виден мужской корпус.

— О! Да тут хахалей тьма! Скучать некогда! Гля, какие козлы носятся! Здоровенные, черти! Ночами холодно не будет! — смеялась Верка, словно забыв о Бронникове.

— Зря обрадовалась. Туда тебе дороги нет. Эти люди — больные. Душевнобольные! Поняла? К ним не пустят.

— А я не собираюсь проситься. Сама возникну. У них душа больная. Мне не она нужна. То, что меж ног растет. Это у всех здоровое. Даже не переживай. Было б желание!

— Откуда оно у тебя? Почему бросаешься на каждого встречного? Зачем себя теряешь?

— Во ханурик! Чего мозги сушишь? Живем всего один раз! А ты меня моралями поливаешь! Чего они стоят? Все мы одинаково на том свете будем. Потому не хочу недобора! Жить надо на всю катушку! Слышь, ты, гнилая колода?

— Ты считаешь, что живешь красиво?

— А мне плевать. Я живу с кайфом!

— Ну а если этот кайф смеется тебе в лицо и спину? Не считает женщиной, лишь помойкой, куда можно высморкаться, справить похоть, сплюнуть. Неужель тебе не обидно?

— С чего? Да мне забить, что про меня вслед брехнут. Я свое получила, вот это главное!

— Но какой ценой? Ценой своего имени. Не дороговато ли? Чего стоит твоя похоть в сравнении с потерянным?

— Что посеяно, то уже не очистить, — заметила с грустью.

— Ты еще жить не начала. В твоем возрасте вовсе не поздно исправить все и начать заново! Главное — захотеть!

— А я всегда хочу! — ухмылялась Верка и пускала слюни, разглядывая мужиков, уставившихся на нее из окна соседнего корпуса.

— Во, крендель плешатый, глянь, какой ферт, своего змея показывает мне! Ишь, гладит лысую макушку, знать, давно с бабой не был. Уж погоди, доберусь до тебя, шизик недоношенный! — указывала Верка на мужика, раскорячившегося в окне. Тот, приспустив штаны, и впрямь показывал ей непристойное, звал.

— Тьфу, козел! И как почуял? — удивлялся Юрий Гаврилович.

— А чё ему? У него тыква ничем не засорена. Живет желаниями, о них думает, — усмехнулась Верка, разглядывая во все глаза столпившихся у окна мужиков.

«Как мухи на говно слетелись», — подумал Бронников брезгливо. А Верка не могла оторваться от окна.

— Отойди! Кончай дразнить зверинец! — Увидел врач, что девка уже оголила грудь и показывает мужикам. Те заходятся от похоти. На внутренней решетке трое повисли. Все, как один, с приспущенными портками. — Ну и цирк! Не больница — зоопарк! — с досадой проговорил он и велел санитарам по телефону снять больных с окна.

С Веркой он решил поговорить.

— Давно с мужиками путаешься? — спросил он ее нарочито грубо.

— Какое тебе дело? — прищурилась насмешливо.

— Оно и верно. Не вернуть то время, и тебя, видно, ничто не исправит. А жаль! Совсем еще молодая, красивая девчонка, но что натворила с собой, распутница!

— А какое кому дело до меня?

— Да пойми, о тебе беспокоятся — значит, любят…

— И кто ж это? — загорелись огни в глазах.

— Дядька твой, Леонид Петрович, о тебе просил. А мы с ним со студенчества знакомы, дружим много лет. Хороший он человек…

— Хороший? Ты бы знал, как дядька бил меня. Я на пол упала, а он ногами пинал и орал: «Чтоб ты сдохла, курва!»

— За что так получила от него?

— Мамка натрепалась, он и сорвался, наехал, чуть, в натуре, не сдохла.

— Верно, увидели тебя с кем-то?

— Эх вы, дядя! Да что вы знаете? Только себя видите и слышите. Забываете, что сами стареете. Придет время вашей беспомощности. А мы пусть и дурные, но окрепнем. Одна беда останется — меж нами никогда не зарастет пропасть ненависти, которую вы выкопали сегодня своими руками.

— Ты о чем?

— Мои уже сегодня жалуются, что я их не уважаю, позорю! А за что любить, скажите? Ведь смалу, кроме колотушек и мата, ничего не знала. Отец с восьми лет в сучках держит. Зато собаку, паскудную падлу, дочкой зовет. Ее любят, меня клянут.

— А с чего пошло? Отчего так изменились к тебе?

— Разве дядя Леня не сказал?

— Нет. Он попросил помочь.

— Значит, и ему умолчали.

— О чем?

— Не могу… Это слишком больно. Не хочу о том! — Слезинки побежали по ее щекам.

— Девочка наша, доченька, пересиль себя, расскажи. Я помочь хочу тебе. Может, в том, что ты скрываешь, и кроется ключ к разгадке?

Вера, тяжело вздохнув, запахнула халат. Глянула на окно напротив. Там никого. Санитары посрывали мужиков с окна, и девка подошла к столу, села напротив Юрия Гавриловича.

— А что это за врач у вас здесь завалялся, что не захотел со мной знакомиться?

— Он хороший доктор. Тебе не стоит на него обижаться. Да и посдержанней будь в своих проявлениях. Не все приемлют грубости.

— Мужиков надо с лету хватать! — хохотнула девка.

— Расскажи о себе сама. С чего началось? Почему по рукам пошла?

— Я по рукам? Ну, это слишком! Тогда совсем ничего не понимала. Девять лет было всего. Не понимала, чем от мальчишек отличаюсь. А Толяну уже пятнадцать исполнилось.

— Кто этот Толян?

— Отец мой дважды женат. Так вот Толик от первой жены. Он с ней отдельно жил, пока я совсем маленькой была. А потом, когда в третий класс пошла, его к нам родители взяли насовсем. Чтоб с уроками помог, в школу отвел и встретил после занятий. Так с полгода было. Толян уже вовсю курил, но я его не выдавала. Мы почти дружили. А на тот Новый год совсем одни остались. Родители к друзьям ушли на праздник, а нас бросили. Мы сначала смотрели телевизор. Потом мне захотелось спать. Я разделась и легла. Вскоре Толян выключил телевизор, пришел ко мне, лег рядом. Я даже подвинулась. Вдвоем не так тоскливо. Толян тогда стал целовать меня. Но не так, как раньше, а по-взрослому. Я стала отталкивать, хотела спихнуть его с койки, он рассмеялся. Схватил меня в охапку так, что не вырваться, задрал ночнушку на самые плечи и влез на меня. Я испугалась. Ведь уже слышала в школе всякое и поняла, что он делает со мной, стала плакать, царапала его, грозила, мол, расскажу родителям. А он пригрозил убить меня ночью. Умирать мне, конечно, не хотелось. Но было больно. Толян велел терпеть, сказал, будто это скоро пройдет. Вся простыня была в крови. Он сам выстирал ее и повесил на батарее сушиться. Замыл матрас, перевернул сухой стороной и постелил другую простыню. Я умирала от страха. Но Толян велел спать. Сказал, что утром придет ко мне. Я так испугалась повторения пережитого, что заснуть не сумела. Мне казалось, будто в моем животе получилось месиво и я помру, а родители даже не узнают, от чего.

Я ведь никогда не была крепкой. Даже в школе дразнили задохликом и лягушонком. Толян уже брился. И я у него была не первой. Он сам мне сказал, когда залез на меня. Утром он и вправду пришел. Но не целовал. Я дремала, когда Толька сбросил одеяло. В этот раз и правда уже не было больно. Вот только обидно стало. Я не хотела видеть братца. А он не спешил слезать. Вот тут-то нас увидели родители. Они вошли неслышно, думали, что спим, боялись разбудить. Мать сразу крик подняла. Отец ухватил Толяна за шею, сбросил с постели, стал бить ногами куда попало. Толян заорал, будто он не виноват и я сама его уговорила. А еще сочинил, что давно уже со своими одноклассниками путаюсь, а он, жалея, не выдавал… Вот здесь оба набросились на меня.

Верка, увидев на столе Бронникова сигареты, попросила закурить. Сделав несколько затяжек, успокоилась и продолжила:

— Я не знаю, почему поверили ему, а не мне. Но с того дня я стала подстилкой и дешевкой. Били и без повода. А Толян, вот козел, каждую ночь меня трахал. Когда пыталась дать в рожу, вырваться, заорать, он затыкал мне рот своим носком, скручивал руки и имел как путанку, радуясь, что теперь ему не придется платить за «звезду». Как-то мне удалось крикнуть, вытолкнула носок. Но братец перехватил горло, да так, что я потеряла сознание. Он довел свое до конца, а уж потом привел в себя, нащелкав мне по морде. Когда я рассказала обо всем отцу, он приволок Толяна и наивно потребовал сказать правду. Братец и сказал… Но такое, что меня отец до полусмерти измесил.

— Что ж сказал?

— Будто я с него деньги вымогаю за каждое траханье. Что сама прихожу к нему в постель ночами и не даю спать. Сам он и не глянул бы на такую страшилу. Но она грозит опозорить на весь город. А ведь люди могут поверить. И что тогда?

Отец повел меня по врачам. Просил удалить все, что возбуждает, все органы, и детородные в том числе. Но доктора отказывались, не сыскав патологии. А я стала убегать из дома. Меня ловили, возвращали с. позором. Толян опередил, распустив обо мне по городу грязные слухи. Сначала я от них плакала, злилась. А потом привыкла и решила: коль так, пусть будет не зря, хоть не так обидно.

— А где теперь этот Толян?

— Он в армии. Служит в Чечне уже полгода. И я каждый день желаю ему самой поганой смерти. Такой не должен выжить. Пусть ему будет за меня от судьбы.

— Вера, но его уже нет ни дома, ни в городе, а ты по-прежнему простикуешь. Кому назло, себе и родителям?

— Втянулась, привыкла. Вот его нет в доме и городе, а меня не перестали склонять по падежам и обзывать матом. Даже когда лежала в больнице целых полгода, про меня сплетни шли. И родители верили, пока врачи не позвонили, сказали, где нахожусь.

— А что с тобой было?

— Двусторонняя пневмония, потом осложнения, еле выкарабкалась, почти из могилы. Мать пришла навестить, полгода не видались, она и скажи: «Уж лучше б ты и вправду умерла, чем опять выжила, себе и мне на горе. Вот расстроится отец, узнав, что жива…»

Юрий Гаврилович густо покраснел перед Веркой. Ему стало горько так, будто не родители, а именно он сморозил непростительную глупость.

— Ты Леониду Петровичу говорила об этом?

— Нет. Он, как и все, поверит взрослым. Одного не допру, почему мои поверили в мое проститутство и безоговорочно обелили Толяна, не поверив, что он насильник. А ведь когда-то это подтвердится. Только нас уже не примирить. Я никогда им не прощу, никому! Мне от чужих не досталось столько, сколько от своих. Ничего им не забуду. И если козел вернется из армии живым, сама его урою, но дышать не дам!

— Вера, успокойся! Не стоит психовать. Поверь, любая молва не бесконечна. А свернуть ее сумеешь только ты. Слышишь, не плачь! Твое завтра в твоих руках, помоги себе сама. — Трепал человек девку по плечу, а у самого ком в горле застрял.

— Они даже рождение мое прокляли, оба! Всей родне повесили на уши, что я шлюха беспросветная. Даже отдельную посуду мне завели, чтоб никого не заразила. И говорят со мной через злой мат. Стыдятся и сторонятся даже рядом быть. Надоело все! И родня и родственники смотрят с презрением, как на помойку. И дядю Леню убедили, он дольше всех относился по-хорошему ко мне, но мамаша свое навешала на уши. Когда я начинала говорить о Толяне, она била меня по морде и называла брехуньей, велела заткнуться и не марать имя честного, хорошего парня.

— А Толик ни разу не защитил тебя?

— Ему такая молва была лишь на руку. Он отстал, когда понял, что я взаправду стала той, какой меня ославил. Своими глазами увидел и перестал лезть в мою постель. А один раз избил. Приметил, что я с его другом отметилась. Чуть из шкуры не вытряхнул. Сказал, что, если еще приметит такое, уроет мигом, глазом не успею моргнуть.

— Он домой пишет из Чечни?

— Не знаю, не спрашивала. Да и зачем он мне?

— Вера, а как ты мечтаешь жить?

— Сама, одна, чтоб никто не дергал и не доставал. А в остальном все как есть оставить.

— В шлюхах решила остаться?

— Куда теперь денусь? Все равно нигде не нужна. Я ведь и милицию, и полицию, всех насквозь прошла. Разве только уехать. Но и там недолго продышу без мужиков. Жрать охота, а даром кто накормит?

— Школу закончить нужно.

— Да о чем вы? Какая школа? Меня мужики-преподавате-ли уже с другого конца знают.

— Вер! А ты сама хотела б изменить свою жизнь?

— На хрена? Я уже свыклась со всеми. Даже на родителей плюнула. Еще не известно, кто из нас большая сволочь. Я никогда не поверила б Толяну. Но и они, если он живым вернется, еще наревутся от него! Отольется им за меня. А и тот козел не раз умоется слезами. Даром мое не сойдет. — Выглянула в окно и состроила умильную рожу мужикам, прилипшим к окнам напротив. Они обменивались жестами, улыбками. И Юрий Гаврилович никак не мог отвлечь девку от своры, смотревшей на нее горящими глазами.

— Вер! Ну а сейчас кто тебя толкает, что нужно от мужиков? Неужель не обидно жить посмешищем?

— А чего смеяться? Вон как распалились! Мою мамашку только от супружеской обязанности имеет отец, по принудиловке. Вот такого желания она не знает! — указала, рассмеявшись, на мужиков. И добавила: — Я тоже не родилась сучкой, меня сделали такой сами родственники. Легко и просто не поверить или сделать вид. На самом деле оба испугались огласки случившегося и предпочли обосрать меня, а Толяна защитили. Он ни при чем. Он не лез, это я развратная! Чушь собачья! Что понимала я тогда в сексе? В девять лет не знала, чем от мальчишки отличаюсь. Научил и показал. Теперь чего попрекать? Жизнь покатилась по наклонной — сами родители подтолкнули.

— Но теперь они ни при чем. И ты уже не тот ребенок, сама о себе должна подумать, о своем будущем позаботиться.

— Ой, да не грузите мне голову! Чего пристали с моралями? Я не живу в вашей кодле. И нечего катить бочку. Смотрите на себя. А то все в непорочные лезут. Вот как наш Толян — прямо девственник. Зато головка с кулак, и откуда такое? Не только он, все такие. Днем корчите из себя порядочных отцов, зато ночью любая сикушка — лучшая подружка! Не так, что ли?

— Ну, знаешь, ко мне это не относится! — побагровел Бронников.

— Значит, импотент! — рассмеялась Верка.

— Я по возрасту в отцы тебе гожусь. И эту тему с тобой обсуждать не стану.

— Во чмо! Да я с дедами не говорю! Трахаюсь без слов, молча. И никто ни на кого не в обиде. А ты мозги мусолишь. Отпусти меня на все четыре. Кончай из себя монаха рисовать. Все равно не поверю. Никому!

— Держать человека здесь насильно не в наших правилах. Если не желаешь лечиться, дело твое.

— Лечиться? От чего? Я здорова! Голова все соображает, ни на кого не бросаюсь, не кусаюсь, не дерусь…

— Ты здорова физически. А вот душа больная. Ее нужно успокоить. От нее все сдвиги начинаются.

— Поздно. Мою душу вконец изгадили, — дрогнули плечи Верки.

— Скажи, а ты любила?

— Кого? Я не верю в любовь. Ее придумали как сказку для больных. А нужна ли она им?

— Еще как! Да ради нее люди живут! Не каждому дано познать любовь. Она бывает счастьем на всю жизнь, но и горем может обернуться. Кому как повезет. Если обошла человека, считай, что впустую жизнь прошла.

— А у вас была любовь?

— Конечно, — улыбнулся Бронников устало.

— Повезло? Вы счастливы?

— В общем, да! Хотя иногда случаются размолвки, непонимание, как у всех, но это быстро проходит. И жизнь снова кажется радужной. Я не представляю себя без своей семьи. Она как возок, который тащишь сквозь жизнь, не смея свернуть с колеи. Не приведись оступиться или упасть раньше времени…

— Что будет тогда? — спросила девчонка.

— Катастрофы не случится. Жена порядочная. Она удержит семью. Но одной будет трудно.

— А если она раньше умрет?

— Только не это! Я не переживу! Она для меня не просто женщина, мать, но и подруга, половина души и сердца, самое лучшее, что имею. Мы с ней и теперь, как когда-то в студенчестве, убегаем в лес, на речку, чтоб хоть неделю побыть вдвоем.

— У вас тесная квартира?

— Нет, не обижаюсь. С чего взяла?

— А от кого сбегаете из дома?

— От старости в молодость. Отрываемся от нажитого и пережитого. Потому что голодное студенчество лучше сытой старости, поскольку годы умеют отнимать многое, но не любовь. Вот так-то, Вера, любовь даже стариков согревает, заставляет петь, плясать, одолевать болезни молча и радоваться каждому дню, подаренному судьбой.

— Счастливые! Вас понимают и верят. А вот мне и поделиться не с кем. Мои подруги даже смеются и говорят, что я еще кайфово дышала. У них много хуже было. Одну в пять лет погнали на заработки. Из дома на улицу. Мамашка — алкашка, пахан — наркоман, на игле уже какой год канает. Все из дома загнал, кроме матери и дочки. Их никто не покупает. Своих не знают кому толкнуть. Вот так поначалу побиралась, покуда маленькой была; когда стала подрастать, менты с паперти забрали и оттянули в ментовке конвейером. Сказали, что так будут делать всегда, если увидят в попрошайках. Она к их начальнику пошла, чтоб пожаловаться. Да только не пустили к нему. А «метелке» так вломили менты в дежурке, что еле живая вернулась к своим. Там родители сцепились в драке. Узнали, что пришла пробитая и пустая, вломили ей вдвоем и выбросили во двор, чтоб быстрее умнела. Понятно, воровать стала. Но скоро попалась. Отмудохали, пригрозили урыть. Пошла простиковать, но и оттуда путанки вышибли, самим клиентов не хватало, кому нужны конкурентки? Решила с моста звездануться. Сиганула, да не в воду, в ил воткнулась, ее вытащили уже калекой. Мальчишки, какие рыбу под мостом ловили, сдали в «неотложку». А через полгода вышла из больницы уродкой полной. Не в зоопарке обезьяны пугаются и на свои гадости показывают — дразнят, вроде она хуже и страшней того, что у них меж ног растет. Ну что делать? Сжалились там над ней. Уборщицей взяли. Как зверуха неизвестной породы живет, почти в клетке, а и жрет то, что от зверья остается. Она и впрямь на человека не похожа. Еще одну пахан загнал за бутылку водки фермеру. Он далеко от города живет. Поля — глазом не окинешь. Коров целое стадо! Конечно, она у него не одна. Работает с утра до ночи. Всему научили и заставили вкалывать. Так эта и вовсе света не видит. Скоро сама лебедой обрастет. Живет в коровнике. Зато жратвы по горло. Никто ее не колотит и не ругает. А главное — не лезут к ней. До сих пор в девках канает. Я два раза ее видела. Говорила, что устает зверски, но на другое не жаловалась. А и пацанам не легче приходится. Одного, Гошку, мать за долги отдала цыганам.

— Как это? Кто, мать?!

— Она на базаре торговала. Не уследила, как у нее вещи сперли. Может, те же цыгане. Короче, хозяин ничего слышать не захотел. Велел вернуть долг. Вот и продала сына…

— Насовсем?

— Конечно! Иного не бывает.

— Никогда о таком не слышал! — Сидел потрясенный Юрий Гаврилович.

— А чё такого? Вон пятерых и того хуже, в заграницу продали каким-то туземцам. Обещали, что не будут их надрывать, что пацаны станут бананы собирать с деревьев.

— А если не захотят, не послушаются, их вернут?

— Во чудак! Их сожрут! Кто на дорогу потратится? Да и кому они тут сдались, никто по ним не заплачет. Их даже забыли.

— Как же увезли ребят?

— Молча. Они не первые и не последние. Плакали, да что смогут? Смыться не обломится. Но и это не самое плохое, — вздохнула Верка тяжко.

— Что ж может быть хуже? — изумился Бронников.

— Когда на запчасти продают. Ну, в больницы! Не слышали? Быть не может! Вся шпана секет, чего лишиться сумеет. Там можно почки и печень продать. Конечно, свои. И не только. Крутому один бомж задолжал. Живо почки лишился. А фарцовщик с одним глазом отвалил в зону. Ладно мужики, а теперь на пацанов облава. Короче, родители свою выгоду поняли, теперь нам крышка. Чуть что — в формалин сунут или на детали разнесут.

— Ну, тебе опасаться нечего! — рассмеялся врач.

— А кто знает? Вот взбредет отцу идея, отвезет меня туда, чтоб мою «звезду» какой-нибудь бабке присобачили, а мне ее гнилушку вставили, во хохоту будет! Та старуха такого дрозда даст, что всему городу жарко станет. Ни единого мужика мимо не пропустит. Стриптиз устроит прямо на улице средь бела дня. Всех мужиков своими хахалями сделает, а деду отставку даст. На что он ей сдался, старый хрен! Она за три жизни вперед натрахается. Никому не откажет, никого не обойдет. И в гроб с собой какого-нибудь хахаля прихватит, чтоб на том свете бока согревал и еще кое-что! Интересно, а много ли дадут за такую пересадку?

— Вер! Такое если и делается, то с обоюдного согласия!

— Хрен там! У Тараса кто спросил? Глаз взяли, и все на том. Дед пацана два месяца пил без просыпу. Он свои глаза предлагал, да не взяли, потому что старик слепой, жопу от рожи только на ощупь узнавал.

— Плохие это шутки, — качал головой Бронников.

— Шутки? От них теперь иные дома не спят. Вон Никиту поддатый отец дербалызнул по башке. Тот в сознание стал приходить и слышит, как родитель за его почки с соседом торгуется. Как выскочил из дома в чем был, так и не вернулся больше. В бомжи свалил насовсем. Только тогда до него дошло, куда вдруг исчезла мать и почему отец не искал жену. Когда соседи спрашивали, отвечал: «Бросила она меня. К богатею переметнулась. Кто мы ей нынче? Все бабы такие!» А сам крестился, отворотясь, и желал землю пухом для усопшей. Но ни смерти, ни похорон матери пацан не видел. Ее не стало средь ночи. Женщина часто болела. Отец, вернувшийся из пивбара затемно, велел мальчишке лечь спать. А утром на вопрос Никитки — где мамка, ответил, мол, в больнице. Ночью ей было плохо, «скорая» забрала. И все на том. Ни навестить, ни вернуть в семью не подумал. На вопросы сына о ней он вначале злился. Отвечал хамски, грубо. А потом колотить начал. Стал грозить, что и его отправит следом за ней. Никитка понял и решил уйти сам. Едва успел, — шмыгнула Верка носом.

— Да, голубушка, немудрено одичать в таком окружении. Чему ж удивляться? Да у нас в дурдоме рай сравнительно с такими семьями, — заметил Бронников.

— А откуда ваши больные? С добра ль свихнулись? Вы послушайте их, когда находят просветы в мозгу! Не то волосы, шкура дыбом вскакивает. Для них психушка — рай! Они, считай, из зубов смерти выскочили чудом!

— Вот видишь? Они не хотят от нас уходить. А ты просишься. Но куда, к кому и зачем?

— Я не больная!

— Положим, ты здорова, не спорю. Но тогда зачем тебе, нормальному человеку, понадобилась репутация шлюхи? Она не лучше дурьей славы.

— Чтоб не зря все терпеть. Назло своим за их Толяна! Его они лизали, а меня колотили. Пусть им тоже будет больно.

— Хватит доказывать мерзость! Твои родители, как и все, не вечные! Они уйдут. А как тогда жить станешь? Кому будешь доказывать? А и знаешь ли, какие теперь болезни пошли? От них нет спасения! Сгоришь, не став взрослой.

— Да не пугайте! Я не из лопухов тут объявилась и про гондоны не забываю никогда!

— Пойми, тебе сегодня надо о себе позаботиться.

— Зачем? Я не хочу! Столько думать моей голове не под силу. По-своему стану — день прошел и ладно. Авось завтрашний наступит и пройдет не хуже нынешнего.

— Вер, а если себя пожалеешь, разве что-то потеряешь?

— Да кто знает? Я когда вспоминаю все — саму себя жаль. И реветь начинаю. Тоже на мост тянет. Чтоб сунуться вниз башкой одним махом. Одно останавливает: а вдруг тоже не насовсем сдохну, только покалечусь и к мартышкам в уборщицы пойду, стану за ними говно чистить, убирать у них, а они дразнить, щипать, кусаться станут. А люди придут, увидят меня и тоже скажут: «Гляньте, еще одна появилась! Страшней обезьяны. Морда овечья, а транда человечья! Откуда такие вылезают на свет? Заткнуть бы ту дыру».

— Вот и заткни всем глотки! Ведь человек! Докажи всем, что ты личность. Вот тогда и родители поверят. Стыдно станет. Одна из всех стань на ноги! За тех, кого продали, кому уже ничего не вернуть! Ты еще можешь повернуть судьбу!

— А зачем? Меня мое устраивает.

— Чего же тогда плачешь?

— О прошлом! Об отнятом детстве…

— Оно и будущее не лучше. Куда как страшнее и горше. Ведь у каждого за плечами старость. К тебе она придет рано. Ты еще и созреть не успеешь — не став женщиной, в старухи свалишь. Кого будешь винить? Толяна и родителей? Они были виноваты тогда! Теперь — только ты! И нечего хныкать! Тебе далеко не девять лет! Вон уже грудь больше мамкиной! А в голове одни опилки. Живешь по-дурьи! «Назло мамке под мост брошусь». Ну и что кому докажешь? Оплачут и со временем забудут. А если и вспомнят, то не добрым словом. Слабая будет память о тебе. И не только у родителей! И поневоле вопрос возникает, зачем ты на свет появилась, для чего? Что принесла с собой?

— Ну уж не все меня облают…

— Те, что спали с тобой, давно забыли имя…

— Так уж и забыли…

— Сучек много развелось, всех не упомнишь. Вот женщин порядочных, серьезных мало, а они ой как нужны, но ты не хочешь такой стать, а жаль. Да и не под силу тебе эта доля.

— Мне? Если захочу, запросто заделаюсь в недотрогу! Только к чему? Себя смешить…

— Тебе не переломить свою натуру. Слишком распутна и слаба! Рядом с тобой были дети, несчастнее которых в свете нет. Но ведь не ударились в разврат. Не утонули в грязи.

— Да что колупаете? Какое вам дело до меня? Как хочу, так и живу! Психушка не лучшее место для перевоспитания. Это называется — спихнуть с рук!

— Спихивают, когда отправляют в колонию для малолетних преступников…

— Не заливайте! Не на дуру нарвались. Преступлений не совершала, и отправить туда не за что. Хотя психушка вряд ли лучше той колонии, куда отправляют лишь по решению суда. А вот по чьей воле здесь оказалась, я просто так не оставлю! — сверкнули злобой глаза.

— Что? Ты еще и грозишь?

Бронников набрал номер телефона Леонида Петровича и рассказал вкратце о разговоре с племянницей.

— Забирай Веру. Я столько времени потерял, чтобы переубедить человека, но бесполезно. Поздно. Она безнадежна. Застряла по уши в грязи.

— Погоди, Юр! Подержи хотя б до вечера. Я приеду и заберу. Саму, одну, ее не отпускай. Прошу тебя, договорились?

Бронников отпустил Веру в палату. И к нему вскоре пришел Петухов.

— Почему судьба несправедлива? Забрала из жизни Риту. А эта дрянь будет жить.

— Ты о ком? — не понял Юрий Гаврилович.

— Да о Вере! Иду к вам, она навстречу, хвать меня за интимное и хохочет на весь коридор от радости, что приловила. Я от неожиданности в стену вдавился, чуть жив от стыда. А та идиотка зашлась от радости, повисла на ширинке, словно я ее заказывал. А тут больные выходят из палат, врачи. Отпихиваю Верку, но куда там!

— Как же повезло вырваться? Кто помог? — еле сдерживал смех Бронников, представив случившееся.

— Таисия Тимофеевна увела Верку в палату. Позвала поесть. Так уходя, та пообещала разыскать меня после обеда!

— И ты испугался? Пришел просить, чтоб перевел работать в мужской корпус? Думаешь, там легче будет? Не надейся и не мечтай. Говорю заранее: там много сложнее! Я сам увижу, когда ты будешь готов работать там. А пока присядь и успокойся! Ничего тебе не травмировала Верка при встрече?

— Повезло. Испугом отделался. Но вцепилась мертвой хваткой, как бульдог. Да еще визжит на весь коридор: «Бабы! Я у врача хрен сыскала, валите все сюда». Я со стыда не знал, куда деваться. Применить силу, но к кому? На Верку только через слезы смотреть. Не баба — анатомическое пособие.

— Жаль, что человек из нее, видно, так и не состоится. Зря ее переубеждал, впустую, — вздохнул Юрий Гаврилович.

— К нам сегодня новеньких подбросили. Пятерых утром, четверых в обед. К вечеру еще двоих обещают.

— Как там наша Ксения?

— Вполне прилично. Хорошо спала, поела, вот только на прогулке устала, ослабла, пришла и сразу в постель до самого обеда. Но обошлось без приступов. Тихо и спокойно себя ведет.

— Знаешь, Ваня, она мне очень напоминает одну больную. Давно это было, еще в первые годы работы, когда кибернетиков считали едва ли не колдунами и пачками хватали, запихивали в северные зоны, в психбольницы закрытого типа. Сколько талантов и гениев погубили, счету нет. Средь них была одна, которую я запомнил особо. Красивая женщина, молодая и очень серьезная. Определили отдельно ото всех. Нам было поручено держать человека в строгой изоляции, исключить всякое общение и лечить. Тогда я только приступил к работе и, честно говоря, не понимал, кому могла помешать эта женщина. Я не сделал ей ни одного укола, не дал ни одной таблетки. Приносил ей газеты и книги, чтоб и впрямь не сдвинулась у нас. Она рассказывала нам о своих открытиях, в которых мы ничего не поняли. Нас было трое. И все влюбились в нее по уши. Может, именно это спасло от слепой расправы дремучего невежества. Эту женщину, вернее, ее работы хорошо знали за рубежом и ценили в человеке большого ученого. А тут в течение пяти лет на основе разработок нашей больной стали делать открытия мирового значения, но не у нас, а там. И тогда спохватились, вспомнили о ней, оклеветанной фискалом, бездарем науки. Стали искать. А мы за нее отвечали особо. Нет-нет да и спрашивали из КГБ о женщине — жива ли, не передает ли письма на волю, не просит ли газет?

Мы все отрицали. Главврач боялся проверок. Ведь если б у нее при проверке обнаружили газеты, нас бы всех пересажали и отправили на Колыму. А если б узнали, что ранним утром и ночью выводим на прогулку, да еще подкармливаем домашним, чаще других даем возможность помыться, нас просто перестреляли б как пособников контры. Так тогда называли всех неугодных. Но… стране потребовались мозги. Капиталисты обскакали нас в ядерной физике, и тут к нам звонок поступил: «Жива ли ученая?» А голос от страха, слышим, срывается. Ответили, мол, кажется, еще жива. Ну а что ей сделается? Врать не стану, не из патриотизма сберегли человека. Запала она нам в души. Умница, тактичная, воспитанная, яркая личность. Никто из нас не отважился приблизиться к ней хотя бы на шаг. Мы смотрели на это создание ровно на неземной цветок, на яркую звезду, какую нельзя трогать руками, и боготворили онемело. Но… Вскоре за ней приехали и увезли от нас. Честно говоря, мы такое предполагали в глубине души. Почти пять лет пробыла она у нас. Когда увозили, мы чуть не плакали. Вспомнили ночи, проведенные за разговорами. Мы восторгались умом, четкой логикой человека. Она лишь перед отъездом поняла, как стала дорога каждому. И на прощание, в благодарность и награду, расцеловала нас открыто. Как мы были счастливы в тот миг! Потом читали о ней в газетах, она стала звездой первой величины в науке. А мы молча радовались, что сумели сберечь эту жизнь. И кто знает, чем еще удивят нас нынешние больные? Ведь всякое случается. А потому ничто не исключено и нынче…

— Ну, привет! Я приехал, как обещал! Не отправил Верку домой? — В кабинет вошел Леонид Петрович и, поздоровавшись с Петуховым, добавил: — Ну что? Сейчас мне Верку забирать или посмотришь с неделю?

— На что смотреть, Лень? Ты б лучше ее братца зажал в углу хорошенько и вломил в ноздри, чтоб пар пошел!

— Ты это о ком? У нее родного брата нет!

— А Толик?

— Он от другой матери. Вдобавок как он мог натянуть, коли не способен?

— Лёнь, мне Вера рассказала, что именно Толик ее изнасиловал, а потом имел каждую ночь. Грозил убить, если расскажет кому-нибудь правду.

— Юр, мне она точно такое наплела об Илье, соседском мальчишке. Сунулся я к нему с кулаками, а он хохочет, мол, Верка до него уже с косой десяток пацанов познала. И назвал каждого. Я к ним. Они и того хуже подноготную вывернули. Короче, дернул за нитку, на свою голову, клубок и завертелся…

— Вот и она мне сказала, что Толян — основной виновник бедствий. Другим уже с отчаяния отдалась, чтоб не обидно было выслушивать оскорбления, — сказал Бронников.

— Ну и негодяйка! Дрянь, не девка! Такую и живьем закопать не жаль! — возмущался Сидоров.

— С чего зашелся?

— Натрепалась она тебе, набрехала с короб! Я тебе, как мужику, правду скажу. Толяну еще в семь лет сделали операцию по удалению гланд. Замучила ангина ребенка. Дважды чуть не задушила. Но во время операции задели нервные окончания, и мальчишка с того времени остался полным импотентом. Даже если б он очень хотел девчонку, у него ничего не получится. Естественно, виноват врач. Но родители себе простить не могут, что отдали ребенка на операцию. Лишили его многих радостей, и прежде всего возможности иметь детей. Так что о чем ты говоришь?.. Если б Толик был мужчиной, в семье все было б иначе. Он сам в Чечню поехал, напросился. И все мы поняли, почему гуда поехал. Желание жить потерял. Толян терпимо относился к Верке. А перед отъездом в Грозный сказал ей: «Давай, сеструха! За меня и за себя трахайся. Чтоб перед смертью не жалела о недоборе. Хватай от жизни все. Она хороша, покуда можешь взять свое и получить кайф. Когда его не можешь поймать, жизнь неинтересна! Не упускай ничего! Жизнь слишком коротка. Она как детский сон, оборванный операцией».

И уехал… Уже полгода прошло. Он жив, и от него приходят письма. Передает приветы Верке. Она никогда его не ругала. Я даже не предполагал, что мальчишку вот так подставит. Если б он был мужчиной, в семье не прижилось бы горе!

— Кому верить? Та голосила изнасилованной телухой. Ты совсем другое говоришь. Что же случилось на самом деле, мне некогда разбираться. Она вон и Петухову чуть яйца не вырвала. Кинулась на Ивана рысью, еле оторвали…

Врач сидел напротив, краснея до макушки.

— Прости, Иван, это моя племянница. Больная она. Но как вылечить, кто поможет, ума не приложу. У меня в морге всех покойников понасиловала.

У Петухова от услышанного волосы дыбом встали, и он сказал заикаясь:

— А я только хотел предложить вам вылечить эту женщину моргом. Оказывается, не подействовало на нее?

— Да что ты, Вань? Для Верки покойники — в подарок. Знаешь, где мы ее со сторожем находили каждое утро?

— Она ночевала в морге? — перекосило от ужаса лицо Петухова.

— Ну, уборщица в отпуск запросилась. Три года даже без выходных работала. Отпустил ее на две недели и Верку попросил подменить нашу старушку. Та с радостью согласилась. Знаешь, я офонарел, увидев, как управляется. Баб моментально обмывала, одевала и в гробы укладывала шутя. А вот с мужиками, мама родная, совсем иначе держалась. На каждом поездила верхом эта шалава! А утром, срам сказать, ищем ее всюду. Она, стерва, в гробу с покойником спит. Обнимет его руками и ногами, блаженные слюни до пуза распустит и улыбается спящая. Еле прогоняли сучку. Выдернуть из гроба было непросто. Если б не родня с двух сторон, хоть ты их вместе урой. А назавтра уже другого объездила. Не девка, трупная муха, извращенка какая-то! Ни одного мужика не пропустила, измусолила всех.

— После вскрытия? — уточнил Петухов.

— И до и после! Она не из брезгливых. А как разговаривала, любезничала, кокетничала с каждым! Я слышал…

— Лень, но что взять с покойника? У них у всех на полшестого. Какой кайф имела Верка? — спросил Юрий Гаврилович.

— Сам удивлялся, сам сдирал с мертвецов. Черт знает! Может, они под ней оживали на время? Но точно говорю, всех пользовала. Уж и ругал ее, и грозил, говорил, что сдохнет от трупного яда, ничего не боялась стервозная, только борзей становилась лярва. Уже и не знаю, как остудить и чем. Ни живыми, ни мертвыми не испугать гадюку. Я помню, как первый раз искали ее вдвоем со сторожем. Весь морг обшарили, всех покойников обшмонали на лавках. Под лавками проверили. Даже в ледник заглянули. Нигде нет. Сторож крестится со страху и говорит: «А может, девку покойники сожрали ночью?» Тут я не выдержал и ругнулся, мол, они от своих живых блядей на тот свет свалили. Зачем им эта мокрощелка сдалась?

Петрович сморщился и продолжил:

— А тут за одним приехала родня. Хоронить решили. Ну, мы к гробу. Покойный с вечера был готов. Весь наряженный, в цветах. Здесь же глянули, а на подушке две головы. И сам мужик боком лежит в гробине. Одна рука у Верки на жопе застряла. Штаны с рубахой расстегнуты, у девки юбка на плечах. И спят оба… Жена того покойника как увидела, глаза по тазику, рот на пупке. Силится что-то сказать, а не может. Все слова приличные забыла. И давай мертвого по морде бить. Отборным матом кроет. Верка от того проснулась, давай линять от дружка. Жена того покойника как увидела, что девка ожила, со страху на пол упала без сознания. Верку я домой прогнал. Баба очнулась и не поймет, привиделось ей иль впрямь покойники в морге шабаш правят. Ну, к тому времени их мертвец лежал один, готовый в последний путь. Осмотрела его со всех сторон, ни к чему не смогла придраться и спрашивает: «А вы не видели молодую девку, что с моим мужем в гробу лежала?» Я ее кое-как успокоил — она хотела мужа оставить в морге и не хоронить… Но узнай она правду, мне от нее досталось бы хуже, чем покойнику. Все жалела, что не увидела, куда делась блядешка.

— Если б прижучила, отправила б Верку на тот свет следом за мужем! — смеялся главврач.

— Тебе смешно, а мне перед сторожем до сих пор стыдно, — отвернулся патологоанатом.

— Он же не видел. Только ты и баба!

— Да я не о том случае. О нем забыли через день. Все улеглось. Ну, наподдал я Верке дома, чтоб не позорила мертвых и не лезла в гробы, не конфузила покойных и живых вместе с ними. Она вроде поняла, и через день велел ей снова прийти на работу. Как назло, трупы целыми днями везли. Мы вдвоем со сторожем еле успевали. Но уже мыть и готовить к погребению не управлялись. И вот Верка пришла. Как всегда, она обмывала, одевала мертвых, но положить в гроб могла лишь вместе со сторожем. Потом уж оформляла цветами. И старик ждал, когда его помощь снова понадобится. Эту услугу родственники покойников оплачивали отдельно, и я в те дела не лез и никогда не интересовался, сколько заплатили. Я вскрывал, устанавливал причину смерти, писал заключение в журнале, заполнял справки, зашивал трупы и уходил домой. Все остальное делалось без моего участия. Этот распорядок был установлен давно, и его никто не нарушал. К какому времени управлялись они справиться, я тоже не спрашивал.

В тот день они управились быстро. Всего троих нужно было обиходить, и сторож пошел за бутылкой в ближайший магазин, а Верка взялась украшать цветами последнего. Я не запрещал им выпить в конце дня. Понимал, работа адская. Но сам с ними никогда не садился. Вот и тут: сижу спиной к ним, заполняю справки о смерти для родственников, в разговоры за спиной не вслушиваюсь, некогда. Да и зачем мне? О чем могут говорить дед и зеленая соплячка? К тому ж говорили тихо. Вовсе успокоился. Не приметил, куда они делись. Их не стало. Я подумал, что разошлись по домам, закрыл морг и пошел домой. А часов в десять звонит сестренка и спрашивает про Верку, мол, чего так долго не приходит домой с работы. Я обалдел! Последнего мертвеца она при мне нарядила. Что ей в морге делать до такого времени? И вспомнил, что я закрыл, даже не глянув, не окликнув их. Ну, уговорил, успокоил, а на душе гадко. Тут через полчаса жена сторожа звонит, чего дед на ужин не приходит. Ну, тут и вовсе понял, что натворил. Вернулся в морг — никого, вокруг тихо. Я позвал деда, потом Верку, никто не отозвался. Пошел проверить все помещения. На лавках пусто. Под ними никого. В леднике тихо. Мне жутко стало — куда делись люди, мои работники? Ну, стукнуло в голову глянуть в подсобку, где хранилась одежда, в которой хоронили покойных. Дернул дверь, она изнутри закрыта. Посильнее рванул. Открылась, сорвал крючок. Глядь, а эти двое прямо на полу лежат. Оба вразнос пьяные и ниже пояса голые. Мой дед еле дышит. Весь лиловый, глаза закатились, помирает. Воздуха ему не хватает. Укатала его Верка до седьмого пота. Нет бы отдохнул, он стакан водки выжрал. Его и разобрало, подвело давление, да так, что встать не мог. А эта дрянь лежит, голью бесстыжей светит. Деда в груди зажала и ноги на него забросила. От самой как из забегаловки прет. Слюни удовольствия аж по шее текут.

Меня такое зло разобрало. Ухватил веревку, на которых гробы в могилу опускают, да так врезал ей с размаху, что волком взвыла. Не успела понять и опомниться, еще добавил. Вмиг проснулась и протрезвела, хотела убежать, но не тут-то было. Сбил с ног и вламывал дочерна. Не слушал вопли. Потом сторожа поднял, окатил холодной водой. А когда в себя пришел, выругал. Да так, что взмолился, слово дал на Верку не смотреть. Но я на другой день нашу уборщицу привел. Отозвал из отпуска, оборвал отдых. Хорошо, что она никуда не уехала. Верку из морга под зад коленом выкинул.

— Значит, нынче их некому осквернять? — усмехнулся Бронников и спросил: — Ну что ж теперь с ней делать? Она уже приметила мужиков напротив. И если доберется туда, это будет цирк!

— Юр! Все понимаю, но она больная. У нее сдвиг. Когда и как это случилось, не знаю. Она не понимает родства. Ведь Толика возненавидела за то, что тот ничего с ней не утворил. Но ведь пацан умный — он если б мог, и то не полез бы на сестру. А она не понимает. По ее убеждению, если у мужика все на месте, он должен пользоваться этим всякую минуту.

— Ну, к отцу и к тебе не лезет! Ко мне не приставала, — не согласился Юрий Гаврилович.

— Мы с отцом ее колотим, потому нас она ненавидит люто и боится. А насчет тебя — не спеши и не зарекайся!

— Чур меня! Чур! Только не такое! — вздрогнул Бронников.

— Она непредсказуема, чем и опасна! Лжива! Я испытал с ней столько бед, что, случись с ней плохое, на жалость сил и тепла уже не осталось. Сколько раз я отнимал Верку у толпы разъяренных матерей и жен, когда девку собирались разнести в клочья. Конечно, не без причины. Может, и зря спасал. Верил, что сумею переломить. Но ни хрена не получается, кроме позора, стыда и сожалений. На кого мы тратим силы и здоровье? — Устало опустились плечи человека. Он глянул в окно и ахнул. Громко заматерившись, указал на водосточную трубу на мужском корпусе. По ней с кошачьей легкостью подкрадывалась к окну Верка. — Сука! — бросился к двери, дрожа от ярости.

— Ленька! Стой! Она не влезет! Решетки приварены. Все бесполезно. Иди, посмотрим, что будет дальше? — позвал главврач.

Сидоров вернулся к окну. Он вцепился в подоконник так, что пальцы рук побелели.

Верка медленно карабкалась вверх. Из окон корпуса за ней следили больные. Первым не выдержал Петухов. Позвав двоих санитаров, сам тоже побежал к водосточной трубе, прихватив пару одеял. Девчонка уже ползла по выступу, цепляясь за решетку окна. Но та не поддалась. Верка дергала ее со всех сторон. Изнутри девку подбадривали больные мужики.

— Вера, вернись! — услышала она крик снизу. Увидела Петухова, сморщилась, скорчила свиное рыло и осторожно поползла к другому окну.

Бронников не выдержал и бегом бросился из кабинета на помощь Петухову. Следом за ним выскочил Леонид Петрович.

— Верунька! Прыгай! Поймаем! — держали наготове одеяла санитары.

— Вера! Вернись! Зачем тебе они? — звал Иван, но девка даже не смотрела вниз и настырно лезла к окну. Вот она снова вцепилась в решетку, встала в полный рост, дернула решетку на себя, та даже не дрогнула.

— Твою мать! — злилась она и ударила кулаком по решетке.

Из окна на нее глазели мужики. Они пригибались к самому подоконнику, чтоб разглядеть бабу снизу, что-то кричали. Изо всех окон обоих корпусов следили люди за Веркой. Та еле стояла на чуть приметном выступе, крепко держалась за решетку, понимая, что обратно вернуться не сможет. Не хватит сил и смелости. Она уже проверила — решетки были приварены к прочным штырям, вбитым в стену намертво. Их ни за что не снять. Никаких сил не хватит, сколько ни дергай.

— А как быть? Выбить стекло? — Девка с надеждой всматривалась в лица мужиков, прилипших к окну.

Их много. Молодые и старые, они смотрят на нее, сгорая от взбунтовавшейся плоти. Но бить стекло не собираются. Знают, что через решетку не смогут протащить девку в палату.

— Верка! Сейчас же спустись вниз, сучка! — услышала снизу знакомый голос. Оглянулась на дядьку и словно наяву почув

ствовала на спине хлесткий удар веревкой. Боль парализовала все тело, руки ослабли. Верка упала вниз, не глядя, куда угодит. Санитары не успели натянуть одеяло, и девка грохнулась на бетон со всего маху с третьего этажа. Она умерла, так и не придя в сознание.

Как она сумела пробраться к мужскому корпусу, так никто и не понял. Не приметили санитары и вахта. Никому из баб не сказала, что собирается в гости к соседям. Ее койку сразу унесли из палаты. О Верке быстро забыли в психушке, и только пожилой патологоанатом вместе со своей сестрой — матерью Верки — всю ночь напролет просидели у гроба. Леонид Петрович считал себя единственным виновником случившегося и, не оправдываясь, просил прощения у сестры.

— Хотел помочь тебе, а видишь, отнял дочь. Какая б ни была, своей кровиной жила. Может, изросла бы со временем, да я помешал… Ввязался некстати.

— Не кори себя, Леня, не убивайся. Вера дома много раз пыталась наложить на себя руки. Я думаю, что от стыда, от усталости, от того, что в жизни свое место не сыскала. Ей не на кого обижаться. Все желали дочке добра. И ты вылечить хотел. Мечтал выучить на врача. А она не сумела себя перебороть. И не пойму, в кого удалась с таким грехом. В семье и в роду потаскушек не было, сам знаешь. Оттого не стало ее, чтоб не продолжить позорную линию. Горько, больно, но пережить нужно. Да и Толик из армии возвращается на днях.

— Почему так быстро?

— Он в госпитале лежал с ранением. Теперь его комиссовали. Служить не может. Негодным признали. Лечить нужно его. Но собирается учиться. Может, хоть из этого толк получится…

— Какой толк, о чем завелась? Сама знаешь, не дождешься от него внуков. Всю жизнь один будет маяться. Так и не пойму, почему тебе не повезло с детьми? — пожалел сестру Петрович.

Бронников вскоре понял, как смогла Вера незаметно пройти к мужскому корпусу. Удивило лишь то, как сумела обхитрить прачку. Пожилая женщина даже не заподозрила в Верке похотливости. Дала ключи, чтобы та взяла чистое постельное белье. Сама пошла сменить скатерти и занавески в столовой. О Верке забыла, тем более что та оставила ключи на столе и выскочила из окна первого этажа на площадку, разделявшую мужской корпус и женский,

— Юрий Гаврилович! На этой неделе мы приняли почти три десятка больных женщин. Да прежних почти полсотни осталось. А больных словно прорвало. Завтра еще пятерых обещают привезти. Что за эпидемия в городе? Откуда такой обвал? — спросила Лидия Михайловна Бронникова.

— У вас еще терпимо! Вот в мужском корпусе полный аврал. Приближается призыв в армию. Как откосить от нее? В дурдоме отсидеться! Уже с десяток таких набралось. Сынки начальства. Этих прячут все. Вон прокурорский оболтус целыми днями в карты играл с сыном судьи. Теперь им развлечение сменили, приволокли компьютер. Нынче диски целыми днями крутят, до трех ночи.

— Так хоть вы их урезоньте! — вмешалась Таисия Тимофеевна.

— Не могу. Потому что тоже кушать хочу. Скажи этим, чтоб другим дали отдохнуть — настоящим больным, завтра самого без работы оставят. Теперь медики в избытке. Где приткнусь, кто возьмет? Вот и приходится молчать…

— Двое в целой палате? — ахнула Лидия.

— Где там! Косой десяток! Я к ним не могу войти без стука, — пожаловался Бронников.

— А почему?

— Так мне, мягко говоря, посоветовали. Чтобы недоразумений не возникло.

— Чем они там занимаются? — удивилась Таисия Тимофеевна.

— Теперь меня это не интересует. Лишь поначалу заглянул. Они друг друга разрисовывали под татуировки. Даже на члене женские губы изобразили, когда нигде больше места не осталось. Уж чего только не увековечили. Баб в разных позах, змей и мартышек, ножи и кинжалы, короче — галерея глупостей. Если такое нормальный человек увидит, в натуре свихнется навсегда.

— Я тоже удивлялся, на психах ни единого рисунка, а эти — сплошная порнография, — поддержал Бронникова Петухов.

— Это глупость! Безвкусица! Дешевка! Вот я видел наколки в свое время, когда к нам привозили на обследование настоящих фартовых! И теперь каждого помню. Вот это были мужики! Нынче в помине их нет! — вздохнул Бронников.

— Расскажите! — загорелись глаза Петухова.

Он оседлал стул, вцепился в спинку, тихо присели на диван Таисия Тимофеевна и Лидия. Даже санитарка поставила к стене швабру и, прислонившись к углу, заслушалась.

— Мы тогда были молодыми специалистами. И всех троих, а дружили с самого первого курса, направили работать сюда, в психбольницу, в мужское отделение. А уже через неделю милиция привезла в «воронке» двоих фартовых. О них предупредили главврача заранее. Попросили, чтоб тот подобрал камеру понадежнее. Тот в ответ: «Камер нет. Только палаты. Мы лечим! Остального не касаемся…» — «Нам нужно обследовать двоих, больны они на самом деле или прикидываются ненормальными», — сказал прокурор.

А вскоре их привезли. Пятеро — двоих! Вот это охрана! Мы думали, там Геркулесов доставили. Но из автозака вышли двое мужиков. Обычного роста и сложения, они ничем не отличались от наших горожан. Тщательно побритые, умытые, и хотя все в синяках — милиция постаралась, — вели себя пристойно. Их привели в палату и потребовали переодеться в больничное. Тем более что одежда на них висела клочьями. Конечно, переодеваться они не хотели. Но милицейская охрана надавила и вынудила приехавших скинуть с себя тряпье. Вот тут мы впервые онемели. Главврач, помимо санитаров, попросил и нас помочь милиции привести фартовых в палату и, чтобы те не сбежали, подежурить рядом на всякий случай. Так вот, когда они разделись, надо было видеть лица всех, кто узрел фартовых в натуре, — расхохотался Бронников.

Отсмеявшись, продолжил:

— Рядом с ними любой музей отдыхает. Что там Эрмитаж вместе с Третьяковкой! На спинах, от самых плеч до задниц, — полный арсенал. А это то оружие, которым в совершенстве владели оба. Чего ж там только не было! Финки, ножи, пистолеты, ружья — и на каждом свои метки по числу убитых. Их за день не пересчитать. На задницах метки зон, где отбывали сроки наказания, и общий стаж по приговору. Там на десяток мужиков по горло хватило б. У одного три смертных приговора, у другого пять…

— Ах батюшки! Как же они выжили? — ахнула от удивления санитарка.

— Так и в этот раз их привезли не случайно. Грозил расстрел обоим.

— За что?

— В банк влезли. Его милиция охраняла с овчарками. Вот они и положили всех. Деньги взяли и сбежали. Но их поймали в ресторане с бабьем. Пьяных. Были б трезвыми, никогда не попутали б менты.

— И много убили?

— Пяток или больше, теперь не помню.

. — Сколько ж денег украли?

— Вот о том весь город знал. Пять миллионов! Ох и громадной была сумма эта! Ее на много жизней хватило б, если не светиться по кабакам.

— Я на корову никак не соберу. Все не хватает. А и с голоду пропадать неохота! — скульнула санитарка.

— Молчи, Нюра! У меня телевизор такой старый, еще первых выпусков. Новый уже не куплю никогда, — поддакнула Таисия Тимофеевна.

Тихо вздохнула Лида, вспомнив, что и в эту зиму она снова наденет старые сапоги, и снова будут промокать ноги.

Петухов голову опустил. Тоже куртка протерлась на локтях, но нет, нужно купить пальто матери.

— И куда ж девали они такую прорву денег? — удивилась санитарка.

— Весело жили! Ели и пили в самых дорогих ресторанах! Заказывали только деликатесы, самые лучшие коньяки и появлялись в кабаках с валютными путанками. Эти фартовые не отказывали себе ни в чем. Самые дерзкие дела проворачивали. Грабили не только банки, но и ювелирные магазины, антикварные, музеи трясли. Но не те, где картины, на которых изображены знамена с танками и Чапаев с Буденным на тощих клячах. Фартовые шарили по музеям, где имелись ценности — старинные картины известных художников, древние, бесценные украшения, старые книги, монеты, посуда. Короче, они знали, где что украсть, и впустую не ходили. Иногда их ловили, но они сбегали. Все зоны знали. Куда только не сажали обоих! От Архангельска до Курил всю страну насквозь

прошли. У одного из них на плече была особая наколка — черная звезда. Она выделялась особо. И ставили ее лишь отпетым, но это по-нашему, а по-их — самым уважаемым, авторитетным ворюгам, равных которым нет. Эти ни боли, ни смерти не боятся. Их не ломали пытки. Они не знали страха. Таких по всей державе было всего семеро. Хотя скажу сразу, я и потом много раз встречался с фартовыми, и даю слово, их было за что уважать.

— Воров? — ахнула Лидия.

— Ну, нам с вами не дано украсть. Не умеем и боимся, потому работаем за копеечную зарплату, позволяя обворовывать себя более умным. А фартовые с этой участью не смирились. И не только не позволили грабить себя, но и сами воровали. Сильные личности. И я, как слабый в этом плане человек, втайне завидую и восторгаюсь ими. Они — настоящие мужики. Вот заметьте, сейчас ментов орденами награждают за поимку воров. А ведь это их работа, прямая обязанность, им зарплату за такое платят. У воров нет орденов. Есть длинные сроки и крутые зоны, есть лишения. Я уж не говорю, что их тоже нередко ранят и убивают, а их не убывает. Ни один из настоящих фартовых не пришел работать в милицию. А вот ментов у бандитов сколько хотите!

— Так вы нам о тех двоих расскажите! — напомнил Петухов.

— У одного была кличка Акула, другой — Шакал. Как узнали вскоре, кликухи не были случайными. Шакал, когда оказывался безоружным и на него наваливались пятеро или семеро ментов, частенько перекусывал им горло зубами. Ни один не выживал после такого.

— И многих он так загрыз?

— Последнего на наших глазах, в тот самый день, когда их привезли. Сержант решил покуражиться и ударил Шакала, поторапливая переодеться. Тот подскочил мигом. Никто ничего не успел сообразить. Когда фартовый повернулся, все оцепенели. Акула был полегче, он одной рукой, правой, не отрывал, а как-то свинчивал головы. Причем невозможно было проследить, как он это делает. Будто играючи, мимоходом. Так вот мне довелось понаблюдать обоих. Я был в ужасе. И конечно, не стал загораживать перед ними двери. За такую зарплату никто не станет рисковать жизнью.

— Вы помогли уйти бандитам? — ужаснулась Лидия Михайловна.

— Что вы, девочка! Кто ж после такого оставил бы меня работать в больнице? Я нажал кнопку, в палате опустились решетки, и фартовые оказались в клетке. А их выходки признали явными нарушениями человеческой психики. Ну, сами посудите, как можно перекусить горло человеку? Причем хладнокровно, без страха, брезгливости и сожаления. Когда Шакал повернулся к нам лицом, мы заледенели. Увидели людоеда. А он еще и улыбался окровавленным лицом. Зубы, губы, даже с подбородка текла кровь. Акула второму скрутил голову как цыпленку. Тело милиционера уже упало, а голова осталась в руке. Я не мог больше смотреть на эту расправу. Иначе нас по одному перекрошили б. Я и потом не враз решился войти к ним. Для меня они не были людьми. Но сверхзвери… Только те способны на подобное. Потом мы общались. Подолгу говорили, все ж три года они лечились у нас. Там узнал я значение каждой наколки, особо черной звезды. Ее ставили по слову фартового схода тому, кто пережил пять ходок, не менее трех раз удачно убегал из зон, спас жизнь десятку фартовых, урыл не меньше семи ментов, имеет самую большую долю в общаке и никогда не нарушал фартовый закон.

— А куда они делись из дурдома? — спросил Петухов.

— О них постоянно спрашивали из прокуратуры. Не забывали их сотрудники госбезопасности. А уж милиция глаз с них не спускала ни днем, ни ночью. Сами охраняли их ежеминутно. Даже на помывку водили.

— И не боялись, что глотку перекусят иль башку свернут? — удивилась санитарка.

— Когда за решеткой, чего их бояться? Но на ментов фартовые и не оглядывались. За людей их не держали. В те годы я относился к фартовым как все. Потом, спустя время, многое переосмыслил. Ведь вот мы и теперь не живем, а существуем на свою нищенскую зарплату. Пока были студентами — терпели нужду молча. И сегодня ничего не изменилось. Домой возвращаться стыдно. Детям не знаем как в глаза смотреть. Столько лет учились, стаж имеем немалый, а любой полуграмотный слесарь получает вдесятеро больше нас и хохочет, называет врачей голожопой интеллигенцией. Теперь слово «интеллигенция» стало хуже матерного. Сказать, что работаешь врачом, даже неловко. Все вокруг криво усмехаются, отворачиваются. Даже воры спокойно говорят, кто они есть. И воруют у государства за то, что оно своих людей обкрадывает.

— Это верно. Я сколько помню себя, всегда на чем-то экономила. Если тряпку хотела, на еде ужималась. На обычную стенку год копила. А когда собрала, мебель вдвое подорожала, — призналась Таисия Тимофеевна.

— Но куда же делись те двое фартовых? — не выдержал Петухов.

— Увезли их от нас. Кто что додумывал. Иные предполагали, что в ходку сунули, другие о перемещении в иную психушку. Все внезапно случилось. Под утро позвонили главврачу домой, сказали, что забирают у нас фартовых. Человек на радостях перекрестился. И бегом на работу. Даже о шапке забыл. Едва успел сказать о звонке, за воротами машина просигналила. Приехали за нашими соколами. Не просто автоматчики, а и собаки при них. Этим горло не порвешь и башку не скрутишь. Там такие служаки, свирепей автоматчиков. Сзади фартовых шаг в шаг шли, каждое их дыхание на слуху держали. Зашли они в машину, закрыли за ними двери на все замки и повезли за ворота. Куда? Забыли нам доложить. А спрашивать не хотелось, чтоб самого завтра следом не отправили. Помни золотое правило: меньше знаешь, дольше живешь…

— Юрий Гаврилович, чем те фартовые отличались от других гадов? — спросила Лидия Михайловна.

— Очень многим. Они никогда не грабили таких людей, как мы с вами.

— Да и что они возьмут, у меня, кроме пары рваных колготок? — сказала она и покраснела.

— Никогда не насилуют, — оглядел женщин Бронников.

— Вот горе-то, своего мужика не допросишься, а и бандюков не дождешься, — посетовала санитарка.

Вокруг все рассмеялись.

— А чё такого сказала? Раней, еще по молодости, пугались в потемках из дому выйти. Чтоб не приловили, не затащили в кусты иль в подворотню. Теперь девки почти голые шляются по улицам, сами мужиков отлавливают. Во до чего дожили! — глянула с укором на декольте и короткую юбку Лидии.

— Фартовые люто ненавидят милицию и считают для себя смертельным позором общение с ментами.

— А кто легавых уважает? Вон наш сосед, Мишка, еще весной его считали человеком. Нынче в милицию ушел. Так с ИМ не то люди, собаки не здоровкаются, — вставила санитарка.

— Воры в законе всегда помогают друг другу. Выручают, как только могут. И деньгами… Когда надо спасти, своей головы не жалеют…

— Что ж в том плохого? Мне б таких друзей! — ерзнул Петухов.

— Своих никогда не валят. Даже на пытках не выдают. По глубокой пьянке запрещено болтать лишнее. Ну а навар средь них делит пахан, их главный, как сам считает.

— Ну, это уже просчет, — не согласился Иван.

— Когда кто-то попал в зону, ему помогают.

Задыхаясь, вбежал санитар. Не отдышавшись, он с порога возбужденно затараторил:

— Юрий Гаврилович, во втором корпусе Лешак к Султану опять полез. Мы его оттянули, а он к окну. Стекло вдребезги разнес, сам порезался. Хотел осколком Султана пощекотать, мы его в клетку закрыли, пока успокоится.

— Кого закрыли? Лешего иль Султана?

— Лешака!

— Их на денек обоих закрыть надо. Выйдут шелковыми, дружней не сыщете.

— Лешак-то лидер! — обронил санитар.

— И Султан, наверное, такой же! Оба из голубой дивизии, — сморщился Бронников.

— Так как быть с ними? Они другим мешают…

— Поместите Лешака к Горилле. Тот живо обломает, не даст разгуляться. А к Султану вместо Лешака Рыцаря поселите. Сразу все успокоятся…

— Чапай с Кутузовым снова подрались. Мы их разняли. Но оба остались голодные. Суп из мисок друг на друга вылили.

— Не давать им ничего! Ишь заелись! На тощие желудки быстрее угомонятся. Ничего не испортили в палате?

— Нет. Только Чапай хромает. Его Кутузов об угол шваркнул. Но они уже помирились. Вот только жрать хотят.

— Пусть терпят! Сами виноваты! У нас кухня не бездонная! И не оставляйте их одних, без присмотра! — встал Бронников, давая знать коллегам, что разговоры закончены.

Петухов пошел познакомиться с двумя новыми больными, которых привезла «скорая» ранним утром. Он остановился возле бледной, худой женщины. На вид ей было не больше сорока. Кожа лица желтая, вся в мелких морщинах, горестные, глубокие складки возле губ. Все руки забинтованы.

Петухов уже знал: эта женщина пыталась покончить с собой, вскрыв вены. Она успела порезать руки, но тут пришла с занятий дочка и срочно вызвала «неотложку». Врачи мигом доставили ее в психбольницу.

Зинаида Владимировна Ткачева, сорок два года, работает поваром в ресторане. Имеет мужа и дочь. Ни в наркодиспансере, ни в милиции на учете не состоит. Живет в трехкомнатной квартире. Муж — дальнобойщик, дочь — студентка.

Из скудных анкетных Данных что узнаешь о человеке? С виду нормальная семья. Не бедствуют, как иные, по отзывам соседей — жила семья тихо, без пьянок, скандалов и дебошей. Ни с кем из соседей не ругались. Гостей тут не встречали, жили замкнуто. Кто они, эти трое? Почему женщина хотела покончить с собой? Без причины такое не случается. Может, на работе неприятность? Но и там о Зинаиде Владимировне отозвались тепло. Мол, прекрасный повар, больше двадцати лет работает в этом ресторане, ни одного плохого слова никто о ней не скажет. Очень добросовестна, честна и порядочна, побольше бы таких, сказал директор и искренне удивился: «Вскрыла себе вены?! Зачем? Лично я никогда не слышал от нее никаких жалоб ни на семью, ни на работу. Другие обижались на зарплату, все просили прибавку, эта — никогда! Других ловили на воровстве, но не Зинаиду. Она кристальный человек. Ни с кем не конфликтует».

Петухов не решался разбудить женщину, понял, как часто она недосыпала, как уставала и выматывалась возле плиты с горячими сковородками, кастрюлями, бачками, чайниками.

Днем навестить больную пришла ее дочь. Она и рассказала доктору о том, что случилось.

— Ни разу не была на курортах или в санаториях. Да и отпусков не видела, ее все время отзывали через четыре-пять дней. — Горестно вздыхая, она поправила одеяло, заботливо укрыла мать. — Я на дачу с ней приехала. Мамке на целый месяц отпуск дали. Вот и намечтали, как посадим огород, ремонт домика сделаем. Посадили мы картошку, посеяли редиску, укроп, свеклу и морковку. Как путевые дачницы в речке искупались. Сидим во дворике вечером, чай пьем. Наслаждаемся тишиной. А тут соловьи поют! И вдруг треск в кустах. Да такой, что мы подскочили от страха. Глядь, из малинника вываливает какой-то козел. Весь в траве, в трухе, заросший, грязный, вонючий как хорек. Как гаркнет: «Эй вы, мандавошки мокрожопые! Чего тут копаетесь без разрешеньев? Гоните сначала на пузырь! Не то ночью поджарю обеих!»

Ну и нахальный бомж! Я ухватила палку покрепче и за ним. Он увидел, что не взял на пушку, и ходу от нас. Так по кустам зашуршал, что только макушка подпрыгивала. Вернулась, а мать дрожит. Поверила, испугалась. И уже ничему не рада. А тут будто кто подслушал. Уже на другой день позвонили на сотовый, попросили мамку выйти на работу. Мол, сменщица заболела, готовить некому. Мать только этого ждала. Уезжаем с дачи в город и видим, как мамкина сменщица огород поливает. Меня такое зло разобрало. А мать даже слова той не сказала. Знаю, что и в ресторане промолчала. Недаром, уезжая домой, сказала мне: «А стоит ли из-за двух грядок головой рисковать? С бомжа какой спрос? Ему что убить или украсть, все одинаково. И ты не мотайся на дачу. Не рискуй собой. Много ли нам нужно? Уж лучше купить готовое в городе. Себе дешевле станет!»

Сама Зинаида Владимировна, проспав целые сутки, не сразу вспомнила, что с ней случилось и почему она оказалась в психушке.

Узнав от соседок по палате, где она находится, Зина испугалась и расстроилась.

— Господи! Какой стыд! Лучше б я умерла! — прошептали сухие бледные губы бабы.

— С чего это тебя так прижучило? — спрашивали ее соседки по палате, но Зинаида молчала, делая вид, что не услышала.

— А к тебе сколько люду приходило! С работы аж целой сворой приперлись. А впереди — самый пузатый. У него рубашка на пузе не сходится там, где пупок. Тот и торчит весь наизнанку, как шиш. Даром что директор, а такой простецкий мужик. Мы решили, как вылечимся, всем дурдомом к нему пойти работать. Сам звал. Говорил, что из нас ансамбль сколотит и назовет «Мурки-дурки». А нам плевать, Лишь бы платил, — хихикали бабы.

Зинку водили в столовую, на прогулку во двор, пытались разговорить, вызвать на откровенность. Но ничего не получалось. Женщина смотрела на всех и не видела никого. Есть не стала. Во дворе даже не присела на скамейку, стояла, прижавшись спиной к стене, и смотрела на дорогу, ведущую в город.

О чем она думала, никто не знал. А вечером к ней пришла дочка — русоволосая красавица. Она приветливо поздоровалась со всеми встречными больными и, найдя мать, вышла с ней во двор. Им хотелось поговорить, побыть наедине, женщины это поняли, пошли по палатам одна за другой. Оставшись наедине, мать с дочерью осмотрелись. Рядом никого. Придвинулись друг к другу, зашептались. Их, сколько ни старайся, никто не мог услышать и понять.

Зинаида говорила опустив голову, тихо всхлипывала. Слезы горохом сыпались на забинтованные руки. Дочь сидела напрягшись, внимательно слушала мать, лишь иногда, досадливо сдвинув брови, резко перебивала. Лицо ее то бледнело, то покрывалось красными пятнами. Больше часа просидели они вот так, пока Зину не позвали на ужин. Дочь встала и, поцеловав мать, пошла к выходу. Мать посмотрела ей вслед. Девушка почувствовала, оглянулась, помахала рукой и заспешила к остановке автобуса.

«Пока не узнаешь причину, лечить бессмысленно», — вспомнил Петухов жесткое правило Бронникова. «Не столько лекарства, сколько доброе слово лечит. Наши женщины тонкой натуры. Не выдерживают грубости и хамства толпы. Вот и сдают нервы. Организм дал сбой. И лишь искреннее тепло успокаивает, возвращает к нормальному состоянию», — убеждала коллег Таисия Тимофеевна.

— Как чувствуете себя? — подошел Петухов к Зинаиде после ужина.

— Хорошо, — отозвалась женщина и спросила: — Когда меня домой отпустите?

— Вы только поступили к нам. Куда так спешите? Или вам плохо здесь? Кто обидел?

— Нет. Все хорошо. Грех жаловаться. Но… домой хочется.

— Подлечитесь, — указал взглядом на забинтованные руки.

— Дома быстрее заживут.

— Так говорят все. Но вскоре попадают к нам вторично, с осложнениями. Почти все жалеют о спешке. Давайте не будем повторять чужих ошибок.

— Я не вернусь…

— Верю! Когда вылечитесь, не будет смысла.

— Доктор! Я устала отдыхать.

— У нас не курорт и не санаторий. Здесь лечатся. Вам только назначен курс. Пока его не пройдете, о выписке и не думайте.

— Сколько времени он займет?

— Месяц. Это при идеальных показателях.

— Что? Целый месяц? Ни в коем случае! — подскочила женщина в поисках своей одежды.

— Напрасно ищете!

— В халате уйду!

— Вас не отпустят!

— Я на работе нужна! Чего мне тут дурака валять? — орала Зина.

— Мы вас сюда не звали! Вены вам не резали. Оказали помощь. Теперь в благодарность орете тут как базарная баба! А еще порядочным человеком назвали. Вот сейчас позвоню и скажу, как тут распоясались. Хуже любой бомжихи!

Вышел из палаты злой: «Вот так всегда! Какую собаку кормишь, та и укусит! На хрен мне нужна эта кляча! Восстанови ей потерю крови, вводи ей успокоительные, общеукрепляющие, а она всю душу обгадит! Уж сколько таких прошло через наши руки! Сколько еще будет? Очень нужно мне держать тебя здесь! Сегодня только на ноги встала, а уже домой запросилась! Что скажешь о ее состоянии доброго? Истеричка! Психический приступ! Несдержанность, она и есть издержка дурного воспитания», — сморщился Петухов и услышал робкий стук в дверь.

— Войдите!

На пороге стояла Зинаида Владимировна:

— Извините меня, доктор. Я, конечно, не права. За грубость простите. Не сдержалась. Но если бы знали мою ситуацию, не обижались бы…

— На больных не обижаемся. Я очень занят! — отвернулся Иван от вошедшей, но та и не думала уходить.

— Доктор! Спасибо за все. Только ведь помощь с попреком никогда и никому не пошла впрок. Знаете, я ведь работаю поваром. Так вот, если мы посетителю дадим самое вкусное блюдо и попрекнем человека, даже очень голодный откажется от еды. Она у него колом в горле станет. Вы поняли, о чем я говорю? Так и с вашей помощью. Не нужна она мне. Не верю, не хочу лечиться у вас. Человек, способный попрекнуть, исцелить не сможет. Не дано таким быть истинными врачами. Вам в доктора рано. Передоверили. И больше, прошу вас, никогда не подходите ко мне!

— Обратитесь к главврачу со своей просьбой! Мне безразлично, кого лечить. Ваше место в палате не останется пустым. Да и я не единственный врач. Хотя требования к больным у всего персонала общие.

Женщина вышла, долго искала главврача по палатам. Найдя, отвела в сторону и, объяснив ситуацию, попросила заменить врача.

Бронников удивился. За все время работы Ивана это был первый случай. Юрий Гаврилович поговорил с Зинаидой. Выслушал жалобу женщины на врача и сказал:

— Голубушка наша, как я понимаю вас! Ведь не в ресторан проситесь…

— Как это? Конечно, в ресторан! Я там жизнь положила! Целых двадцать с лишним лет поваром первой категории проработала! Они без меня задохнутся.

— Вот уж и не знал, какое сокровище к нам попало. Мы тоже мучаемся без повара! Одна молодежь на кухне! Рецепты из книг берут. Своих знаний и навыков — ноль. А тут готовый практик! Нет, миленькая, покажи свое умение и у нас. Мы тоже кушать хотим. Не я лично, а мои больные девочки. Все, как одна, — лапушки-касатушки, лебедушки белокрылые!

— Не могу я у вас! Я к своему месту привыкла. К нашему ресторану и людям. Никуда от них, ни шагу! — твердила баба.

— Как так не пойдешь от них никуда? Зачем же вены себе порезала? Для чего? Иль так хорошо тебе было, что, кроме могилы, ничего не увидела? От хорошей жизни смерть не зовут и не торопят ее. Коль так достали, зачем к ним возвращаться? Мы с великой душой берем! А те лишь обижать умеют! Вот пускай теперь ваш директор сам у плиты поскачет. Ему полезно лишний жир стряхнуть.

— Да он вовсе ни при чем. И люди наши в моем не виноваты. Не в работе дело, доктор! Там все в порядке. Я даже отдыхала душой с моими людьми. На работе за все годы ни одной слезы не уронила, — убеждала женщина.

— Выходит, в семье неполадки? Вот и пусть поживут без вас, сами. Дочь уже взрослая. Пора в доме хозяйкой стать, а не ездить верхом на матери, гонять от корыта к плите! Пусть сама познает, что такое бабья доля. Не раз умоется потом!

— Да она у меня чудесница. Все умеет. И помощница незаменимая, и хозяйка! Если б не она, что б я делала?

— Уже! Вены порезала! От сказочной жизни. Все тебя на руках носили, да разом уронили. На работе прекрасно, дома чудесно, а вены почему посекла? Ладно бы перебрала, гак нет же — в крови ни грамма алкоголя.

— Юрий Гаврилович! Не трясите душу. Все равно не скажу. Это мое, личное!

— Завтра к вам с утра придет следователь милиции.

— Зачем?

— По поводу неудавшегося самоубийства. Так положено. Заведут дело, спросят о причине и мотивах. Так всегда бывает. Вы не первая…

— Я никому не могу рассказать.

— Скажете. Не отпустят, пока не выяснят. Да и я на их месте не стал бы швыряться таким поваром. И взял бы виноватого за жабры. Да разве мыслимо такого человека в могилу загонять?

— Юрий Гаврилович, успокойтесь. Никто никуда не загонял. Сама дура!

— Во! Наконец-то! Значит, нам с вами до конца жизни одной дорогой идти. И об уходе даже думать не смейте! — обрадовался Бронников.

— Да я не в том смысле! Дурой пока не стала. А одна ошибка не должна перечеркнуть мне всю жизнь. Уже и сама пожалела о случившемся, не знаю, с чего хандра напала. Видно, от усталости. Измоталась в последнее время. С ног валилась. Нет бы на пару дней отдых попросить, ведь дали бы. Так нет, решила саму себя одолеть и доказать, что все могу. Вот и доказала! Сорвалась физически и морально. Дошла до полного истощения, когда все вокруг показалось пустым и ненужным. И сама как мыльный пузырь…

— А доказать кому хотела?

— Себе…

— Не ври! Не двадцать лет. Себе давно все доказано. Розовый возраст дерзаний и порывов давно минул. Теперь уж себе доказывать нечего. А вот кому-то еще надо. Зинаида, милая наша девочка, даже когда белеют волосы, а ноги скручиваются в баранку, нам все равно хочется прыгать через скакалку, залезть к соседу за яблоками. Мы молчим об этих скрытых желаниях, стыдясь своих внуков. Но это не значит, что мы навсегда забыли свое детство, оно и сегодня с нами. И юность… Сильная, гордая, дерзкая. А откуда взялись бы эти черты у наших детей? С кого они списывают самих себя? С нас! И нынешнее твое навсегда застряло в дочкиной памяти. Самое страшное, если когда-то захочет повторить.

— Только не это! — подскочила Зина и заплакала горько.

— Она знает причину?

— Да, конечно. Я сказала…

— Что ж сделала, глупышка?

— Мне, кроме дочки, с кем делиться?

— А хоть со мной! Из меня не выдавить!

— Ой, Юрий Гаврилович! Да неудобно о таком. Бабье это дело. Видно, сама прозевала.

— Зин, а Зин, знаешь, сколько я бабьих секретов знаю? У меня столько волос на голове не уцелело. Волосы выпадают, а секреты в ней крепко сидят. Ни один не выпал. Давай своим поделись. Одним больше станет. А там, глядишь, может, чем-нибудь сумею помочь, как знать? — Позвал Зину сесть поближе.

Та, как и с дочкой, села, опустив голову. Заговорила тихо, еле слышно:

— С мужем своим я уже двадцать пять лет живу. Из армии ждала его. А дружили еще до службы. Никогда с другими ребятами не знакомилась, даже не танцевала. Верней собаки была, одного его знала. Весь свет в окне он стал. Письма писала ему всякий день. Когда в отпуск приехал, мы совсем не разлучались. Так за руку и ходили. И лучше моего Василька в свете не было.

— Эх жаль, что я тебя тогда не встретил, вот такую надежную, верную, — вздохнул Бронников.

— Ну что ты, Юра! Мы ж с ним еще со школы друг друга любили. Мой Вася самым видным парнем был. А уж чудак какой! А непоседа! Он еще в школе сказал, что будет моим мужем. И от своего не отступил.

— А вены из-за него порезала? Видать, такой хороший гад!

— Да погоди его бранить, выслушай сначала. Мы, когда вздумали пожениться, дали друг другу слово — никогда не изменять и вообще не смотреть на сторону. Ну а коли случится, что кто-то другой приглянется, сказать честно.

— Ох, дети! Да кто такое скажет? Где ты видела? — рассмеялся врач.

— По себе судила. И ему верила. Но… Была у меня подружка. Она все заглядывалась на Васю. У самой парня не имелось. Уж и не знаю, отчего сторонились ее ребята. Морда у Зойки широкая и плоская как сковородка, оттого с самого детства лепешкой дразнили. У нас уже дочь в школу пошла, а подружка все в девках сидит. Я жалела Зою, приводила к нам, чтоб ей скучно не было. Ну, Новый год вместе встречали, дни рождения праздновали. А тут я стала замечать, что подружка приходит лишь когда Вася дома. Стоит ему вернуться из рейса, она уже у нас. И откуда узнавала? Никто не звал, сама возникала, как туча в солнечный день. Не успею наглядеться на мужа, Зойку уже черти принесли. Ну и крутится вокруг моего мужика, слюни роняет, глазки строит. Ну да Вася, как я полагала, мужик-кремень, не клюнет на эту камбалу. Тем более что мы с ним жили душа в душу. Не ругались никогда. А тут приехал он из рейса, две недели дома не был, глянула, они с Зойкой перемаргиваются. Мне аж нехорошо стало. И я сказала подружке, чтоб без зова у нас не появлялась. Мы — люди семейные, она — одиночка, что общего? Короче, дала понять, что ее появление у нас нежелательно. Зойка аж с лица потемнела. Ушла, хлопнув дверью. А через три дня Вася снова засобирался в путь. Обычно он хоть неделю дома был. Тут заегозил, а меня сомнение взяло. Я позвонила ихнему диспетчеру, решила узнать, куда мужа посылают. С работы прямо сказали, что Василий Ткачев через неделю едет в Минск, а сейчас его машина в мастерской на ремонте. Но к назначенному времени будет готова.

— Попался козел! Ну и умница, Зина! — похвалил Юрий Гаврилович женщину, та просияла:

— Ну, я разом смекнула, где он работает и куда зарулил.

— Так его, гада! — хохотал Бронников.

— Я не помчалась сразу. Решила дождаться десяти вечера. Все не верилось, что он не придет ночевать домой. И не пришел. Я в одиннадцать пошла к Зойке. У нее в окнах темно. Звоню. Мне долго не открывали. Но не ухожу. Решила свое приступом взять и стала барабанить в двери кулаками. Поверишь, мне тогда хотелось одного — намылить обоим хари. Насовать полные кальсоны ему и ей, опозорить перед всем домом и соседями. Зойка, видно, поняла, что просто так не уйду, и открыла дверь, но не полностью, на цепочке держит, разбуженной прикинулась. Ну, я как рванула, цепочка в звенья разлетелась. Я в спальню заскочила, включила свет. Мой Вася уже успел одеться. Вытащила я из-за пазухи каталку — ею всегда умела управляться, недаром имею высшую поварскую категорию, — да как охерачила благоверного со всего маху. Он и перднуть не успел. Свалила с копыт, и к Зойке. Та стулом на меня замахнулась, я ей промеж глаз каталкой. Сама открыла двери в коридор, потом на площадку и понесла ее по падежам и кочкам. Все на ее голову собрала. Уж как хотела в дерьме изваляла.

— По-бабьи оторвалась на подружке? — коротко усмехнулся Юрий Гаврилович.

— А что еще могла? Другое, путное, не пришло в голову.

— Базарная разборка! А ведь ты любила его…

— Ну и что? Если он кобелем стал, в яйца за такое целовать козла? Знаешь, какое зло взяло? Я сотни раз могла ему рога наставить, да не стала блядью! Ведь слово дала и любила мудака, а он, проститутка, все оплевал! Понимаю, если б она была лучше, красивее, моложе! Так нет! Сущая жаба, расплющенная каталкой. На эту суку даже пьяные бомжи не оглядывались.

— Зин, не во внешности суть! Не потому он к ней пришел!

— А почему? — удивленно стихла баба.

— Только не злись. Скажу правду. Твоему Васе, как и всем остальным, потребовалась перемена. Ну, если ты будешь есть одни торты, самые лучшие, сколько на них просидишь всплошняк? Пусть месяц, но не больше. Запросишь картошки с селедкой и хлеба. Разве не прав? Так и в этом сексе! Он по-прежнему тебя любит, но с Зойкой что-то вроде душа принял. Это нужно нам, чтобы подольше оставаться в мужиках. Поверь, побыв с той бабой, он тебя еще больше оценил бы как женщину и вернулся б успокоенным, поздоровевшим. Я как раз интересовался этими вопросами и скажу тебе как на духу: нет на свете ни единого мужика, который не дал бы левака от жены. А те, что клянутся, будто не было с ними такого, лукавят. Не верь брехунам! Оно и женщинам не легче. Тоже находят других партнеров частенько, потому что мужья их не всегда удовлетворяют.

— Я не изменяла своему!

— Именно потому попала к нам! Обычную мужскую шалость возвела в ранг трагедии. Хотя, по сути, ничего не случилось. Василий, как и прежде, твой.

— Нет, Юра! Он не вернулся домой и живет с Зойкой. Не звонит, не приезжает, не хочет нас видеть. Уже две недели прошло. Я сама звонила. Он услышал мой голос и положил трубку. А эта сука теперь кайфует.

— Дочку к нему посылаешь?

— Нет! Она не пойдет, не станет уговаривать вернуться домой. Ни словом не обмолвится. Промолчала б ему, даже если б умерла, — хныкнула баба.

— Скажи, Зин, а часто ли ты бываешь дома? Не передержала ли Василия в одиночестве?

— Вообще, конечно, он часто бывает один. А что сделаю, такая у меня работа!

— Тогда на кого обижаешься? Твой муж дальнобойщик. Работа у него не только трудная, но и опасная. Сколько их полегло в пути, верно, слышишь? Таким внимание и забота очень нужны.

— А мне? Я возвращаюсь и порой дороги под ногами не вижу, сплошные черные молнии. Но некому помочь. Никто не поймет. Да и никого вокруг.

— Как? А дочь?

— У нее есть парень. Они любят друг друга. Им не до меня…

— О чем вы с ней договорились?

— Просила съездить к отцу на работу, но говорит — не поедет. Советует подождать.

— Очень верное предложение. Иногда, чтобы сохранить семью, супругам нужно хотя бы на время расстаться, проверить самих себя, — сказал Юрий Гаврилович.

— А сколько ждать?

— Чем сильнее любовь, тем короче путь. Но не роняй себя базаром, не унижайся, не упрекай и не зови. Не такую Зинку он любил. Не опускайся ниже той, к какой ушел. Живи спокойно, не бесись, вокруг много друзей, есть дочь. В конце концов, вспомни, что ты женщина! И причем довольно симпатичная. Если сделать укладку, макияж, маникюр, приодеться, тебе мало равных сыщется. Почувствуй себя на время свободным человеком. И держись раскованно, отбрось свои пещерные комплексы. Стань коммуникабельной. И поверь, узнает о том твой Васек и прибежит. Но не сорвись ни в чем. Не подай виду, что ждала и до беспамятства рада возвращению. Отнесись холодно, равнодушно. Стоит тебе показать, как скучала по нему, он заведет еще десяток подружек, заранее зная, что простишь. Помни: лишь та дорога, что не виснет на шее, не орет, а, зная себе цену, спокойно относится к мужу. Не цепляйся за рукав, мужика держат только за душу.

— Надо попробовать, — согласилась Зинаида.

— Поверь мне, силой ты его никогда не вернешь.

— Ладно. Поняла…

— Скажи, а вены порезала, чтоб взять на жалость?

— Нет. От стыда. Уж какая жалость, сдохнуть хотела. Я не думала, что дочка придет. Как представила все ухмылки вслед, так горько стало, ну и стукнуло в башку дурное — покончить со всем одним махом. Усталость и зло наслоились…

— Эх, девчонка! Тебе всего-то едва за сорок. Еще жить и жить. Найди друзей, с кем интересно общаться, сходи в кино, в театр, в цирк, посмотри на людей, сравни их жизнь со своей и сделай верные выводы. Не зацикливайся на прожитом. Оно ушло. Пора менять декорацию. От работы и тоски люди быстро стареют и уходят. А ты еще жить не начала.

— Да уж как раз: дочка — невеста, а я в гули, не смешно будет?

— Я не о крайностях! Но поверь мне, даже самую трудолюбивую, но неухоженную жену всегда предпочтут выхоленной лентяйке. Не хочешь прислушаться, поймешь в старости, когда менять что-то будет поздно и ни к чему.

Зинка сидела опустив плечи. Думала о своем: «Вася много раз звал меня отдохнуть на море, предлагал подлечиться в санатории, на курорте. Я, дура, все отказывалась. Как же, за работу зубами и руками держалась-. А другие ездили даже за границу! И ничего! Ресторан жив! Люди работают, никого не уволили, а чем я хуже всех? Копила деньги, а для чего? Какая мне от них радость? Выматываюсь как идиотка, себе на смех. Нет! Надо в отпуск! Приеду на бархатный сезон и целый месяц кверху задницей загорать стану. Сяду на сплошные фрукты. А и правда! У меня одних переработок больше месяца! Тряпья полно, есть во что вырядиться! Заклею там какого-нибудь черного! Вот будет смеху на весь город!

И ничего смешного! У меня двое друзей женились на абхазках. Обе из Сухуми. Красивые женщины, глаз не оторвать. Ничего необычного в этом нет».