Нетесова Эльмира
Помилованные бедой

Глава 1. НОВИЧОК

Он уже второй год работал врачом в психоневрологической больнице, но все еще считал себя новичком. Ивану Петухову стыдно было признаться вслух, где он работает после окончания института. О зарплате лучше не вспоминать. Сразу пропадало желание называться врачом. Оно и понятно, любой слесарь-сантехник получал вдесятеро больше, и голова его болела разве только с похмелья.

Иван был самым молодым врачом в психушке. И стаж у него был самый маленький. А все случилось из-за главврача дурдома — Юрия Гавриловича Бронникова. Увидел он молодых практикантов и, немного присмотревшись к ним, остановил свой выбор на Петухове. Тот и не думал работать в дурдоме. Кому он нужен? Но Бронников продержался здесь тридцать лет. Он и раньше пытался уговорить студентов остаться у него. Но никто не согласился. Стоило им посмотреть на условия и характер работы, как пропадало всякое желание остаться здесь насовсем.

— Лучше в морг пойду! Только не сюда! Тут самому свихнуться недолго. С мужиками куда ни шло. Но лечить дурное бабье?! Нет, я предпочитаю нормальных «метелок». На съехавших наглядевшись, о семье уже думать не захочешь, — говорили меж собой студенты, разглядывая больных. А посмотреть было на что.

Едва практиканты открыли двери в первую палату, на них поехала, сидя на горшке, бабка. Похлопывая себя по вислым ягодицам, кричала визгливо:

— Давай шустри, квелая! Но! Живей, живей, твою жопу грызут мухи! — Упиралась пятками в пол. Горшок перевернулся. Из него вывернулась зловонная куча, но бабка не приметила, мчалась на вошедших. — Пошли вон, козлы! Опять пришли жрать мою капусту? Не дам! Всех поубиваю! — орала на студентов, грозила худыми кулаками.

— Успокойся! Они тебя не тронут и не обидят, — подошли к бабке стоявшие наготове санитарки. Взяв ее, потащили в ванную.

Бабка орала:

— Не дам силовать себя!

— Во размечталась! Кому нужна?

— Чем силовать, коль сами бабы? — смеялись женщины, пронося больную мимо практикантов.

В это время Иван приметил двух теток. Они влезли головами под кровать, оставив снаружи все остальное.

— Что они там делают? — спросили главврача.

— От уколов спрятались. Увидели вас, и все…

— А вон та зачем на подоконник влезла? — указали на бабу, стоявшую в окне. Она задрала халат до пояса и одной ногой мотала в воздухе.

— Брод ищет, чтоб не утонуть!

Подошел человек к больной, снял с подоконника, сказал тихо:

— Видишь, вот и перешла речку, теперь спи…

Молодая женщина, глянув с грустью на Бронникова, спросила тихо:

— А на эти выходные отпустите домой?

— Непременно, если родители придут за тобой.

Внезапно сбоку раздался визг. Маленькая тщедушная бабенка оседлала здоровенную бабу и, вцепившись той в волосы, грозила:

— Убью тебя ночью! На куски порву!

Двое практикантов бросились их разнять. Ивану Петухову еще никогда не доводилось разнимать дерущихся женщин, да еще больных. Ох и досталось ему тогда от обеих. Не только в синяки изукрасили, всего ощипали, изорвали.

А кокетливая, самая красивая студентка курса съязвила:

— Нашего Петухова на сотню цыплят порвали женщины. Не могли поделить. Уж очень он им понравился.

— Ничего, Ванюшка! Эти царапины поначалу мы все получали. Зато когда женишься, будешь иметь опыт боевой! И тебе не только стерва, даже баба-яга не будет страшна! — смеялся Юрий Гаврилович.

Ему пришелся по душе застенчивый, немногословный Ваня, единственный из практикантов не разучившийся краснеть.

— А ты не обращай внимания на остальных и не думай, что психи только в дурдоме. Их везде полно. Есть со своими отклонениями даже средь медиков. Давай любого из вас проверим, сам убедишься. Главное, самого себя в руках держи, не распускайся и не давай волю эмоциям. Если ты пришел в медицину по зову сердца, врач из тебя состоится. Ну а коли нет в душе твоей жалости к людям, ничего не получится, как ни старайся. Врачом рождаются, этому не научишь. Наши больные — особые люди. К ним сострадание нужно, — говорил главврач, разглядывая Ивана, и спросил: — Ты в медицину как пришел? Родные уговорили или сам решился?

— Все вместе. Честно говоря, мало кто верил, что пройду по конкурсу. Когда уже поступил, долго не мог определиться со специализацией.

— Наверное, терапевтом хотел стать, там ответственности не меньше, но они не оперируют, у них все спокойно. Но кто-то должен работать и здесь. В наше время в терапию шли только девушки. Теперь они везде, даже в патологоанатомах, в судебной экспертизе, парни туда не хотят. Да и к нам нет желающих, — вздохнул Бронников и продолжил: — А ведь только у пас проверяется врач на свои лучшие человеческие качества.

Петухову на практике доверили пятерых больных.

«Я тебе самых спокойных дам. Они никого не обидят. Все красавицы, в одной палате живут. С ними мороки не будет», — обещал Бронников.

Ту первую палату Иван Петухов запомнил на всю жизнь. Едва он открыл дверь, увидел на подоконнике старую бабку. Волосы вздыблены, глаза как у пьяной, она рвалась к форточке, но из-за малого роста не могла до нее дотянуться. Она сучила ногами, пыталась подтянуться до ручки.

— Ксения! Ты куда собралась? — спросила женщину санитарка.

— Как это куда? В гости! Видишь, сколько мужчин томятся в одиночестве? Вот к ним наведаюсь! — указала на мужской корпус больницы, где и впрямь, примкнув к окнам, глазели на соседок мужики. Они что-то кричали, но ни слова не доносилось. Жестикулировали, строили рожи, но, кроме Ксении, их никто не приметил. Да и ту сняли с окна,

Усевшись на койке, баба поначалу негодовала: за что ее лишили общения? — а лотом запела дребезжащим голосом:

А мне мама, а мне мама Целоваться не велит…

Иван лишь головой качнул, усмехнувшись. Глянув на вторую больную, и вовсе онемел. Та полезла руками в ночной горшок, звала баб палаты на ужин, приговаривая:

— Вот котлеты вам свежие! Голубцы свойские! Навались, покуда не остыли…

Санитары выхватили горшок, поволокли бабу в ванную, а она кричала на весь коридор дурным голосом:

— Опять силуют! Люди, помогите оборониться, спасите от злодеев! Чести хотят лишить!

— Размечталась! Теперь бабы за это удовольствие платят! Молодые! А уж тебе и вовсе не обломится на халяву! Забудешь вовсе, как выглядит голый мужик! Тоже мне, фантазерка доморощенная, посеяла, в каком веке живешь! К тебе в последний раз Кощей приставал. Небось ты вместе с алиментами замок у него отсудила. Тот и образумился. Покуда красна девка в яйца ему иглу не захреначила, в голубые переметнулся. А всех баб послал на хер! — сказал санитар глухо, но был услышан.

Толстая баба, спокойно лежавшая на койке, подскочила ровно ужаленная.

— Ты на кого наезжаешь, хорек щипаный? Это мы виновны, что среди вас путные извелись, одни мудаки остались? От вас, кроме анализов, взять нечего! Срам признаться, меня трое нагнали в парке. Я думала, их по мужской части ко мне потянуло! А те козлы вытащили у меня из сумки две банки пива и отвалили бегом. Даже не подумали меня, бабу, хотя б пощупать! Во паскудники! Да разве они мужики? То ли дело раньше было! Вечером девка одна боялась выйти. Знамо дело почему! Теперь хоть голышом средь бела дня иди, никто и не оглянется. Где прежние мужики? Единые ублюдки остались! Чем хвалитесь? Немощью своей? Эх-х вы, мудозвоны! — вздохнула гулко.

Санитары смеялись в коридоре, слушая брань. А баба приметила Петухова:

— Ты чего тут ночуешь? Зачем старуху щупаешь? Валяй ко мне! — Выскочила из халата мигом. Бросилась к Петухову.

Тот вылетел в коридор без оглядки, а баба бежала за ним с криком:

— Куда ж ты? Да погоди, родной!

Когда Иван заскочил в ординаторскую и, судорожно вцепившись в ручку двери, повис на ней, врачи громко рассмеялись:

— Не иначе как на нашу секс-бомбу нарвался! На Ирину! Кроме нее, никто вот так не сможет напугать мужчину. Вообще не всем удавалось убежать от нее…

— И что тогда? — перекосило от страха Петухова.

— Санитары спасали. Какой другой выход? Но она никем не брезговала. Одно знайте: Ирина из путанок, а значит, прошла все огни и воды… Но есть у нее много плюсов! Нет, не сифилис, успокойтесь, коллега! — заметили, как побледнел Петухов. И хотя не хуже других знал, что венерические болезни передаются лишь половым путем, даже упоминание о них коробило человека. Именно потому всегда сочувствовал венерологам.

— Говорите, много хорошего в ней? Но меня не интересуют ее человеческие качества. Она больна.

— Вот это зря, Иван! Поверь мне, у кого в душе остался хороший запас тепла, тот и в тяжелой болезни небезнадежен. Такое всяк знает. Пусть не каждый день и месяц, но и у нас случались чудеса. Да еще какие! Вот и вы присмотритесь к больным, познакомьтесь, узнайте получше всех во время спокойного состояния. Они чисты и доверчивы как дети…

На следующий день Петухов снова вошел в доверенную ему палату.

Поначалу не понял, почему больные женщины, едва завидев его, побежали за санитарами. Лишь глянув на Ирину, догадался.

Она стояла возле постели, хлопала себя по бедрам руками и, выпучив глаза по-лягушачьи, орала до хрипоты. И было непонятно, дразнит она Петухова или ее и впрямь одолел болезненный приступ. Баба крутилась на одной ноге. Вытаращенные глаза покраснели, руки резко махали. Вот она стала крутиться быстрее, на губах появилась пена.

— Скорее! Нельзя позволить ей упасть здесь. Ведь травмируется, — позвал санитарок и подошел к Ирине.

— Доктор, отвали! Она вне себя! Дербалызнет промеж глаз, и улетишь далеко отсюда в своих лаковых тапочках. Ей сейчас все по хрену. А сама Ирка вовсе не тебя и не нас видит. Глюки у нее. Она с ними борется. Не мешайся, — советовали больные, которые теперь были спокойны.

Санитарки, никого не слушая, подошли к больной с двух сторон:

— Ирина! Ты чего это здесь кричишь? Мы тебя ждем чай пить, почему не дождалась нас и ушла?

— Козлы! Иль не видите? Все цветы ощипали. Прогнать надо! Они клумбу изгадили. Их убить стоит! Смотрите, что творят! — Кинулась к Петухову, тот еле успел отскочить в сторону. Баба ударила кулаком в пустоту и, потеряв равновесие, упала. Тут ее и сгребли, уволокли в постель.

Петухов наблюдал, как санитарки уговаривают Ирину. Ни единого окрика, ни одного бранного слова, ни намека на унижение.

Ирину и впрямь поили чаем.

— Пей, зайка! И не переживай. Нет больше козлов во дворе. И цветы больше топтать некому! Веришь? Мы с тобой еще новые георгины посадим. Самые что ни на есть! Красивее не бывает! — уговаривала санитарка Люба больную.

Та вслушивалась, непроизвольно мотала головой. А потом сказала, тяжело открыв рот:

— Я розы люблю больше всего. В них душа живет человечья. Не веришь? А это правда. С розой говорить можно, с другими — нет.

— Ира! Ложись, отдохни, — уговаривала санитарка больную. Та мотала головой, отказывалась:

— Козла прогнать надо!

— Убежал он. Домой ушел, в свой сарай, сюда больше не заявится.

— Ну да! Так и поверила. Ему вломить надо, чтоб боялся в наш двор сунуться.

— Прогнали и калитку закрыли, — уверяла санитарка, а Иван, слушая, смеялся:

— Ладно, что не черта во мне увидела…

К вечеру Ирина окончательно пришла в себя и, увидев Петухова в коридоре, приветливо поздоровалась, заговорила:

— Насовсем к нам? Это хорошо, хоть один мужик на бабью свору заимелся.

— Нынешний главврач тоже мужчина, — напомнил Петухов, но Ирина отмахнулась:

— Старый хрен, а не мужик! Трухлявый пень. Куда ему нас лечить, коли сам на ходу разваливается?

— Все будем старыми, — нахмурился Петухов, не желая продолжать разговор.

— Старость тоже разная. У каждого своя. Вот я, например, умру молодой, не доживу до развалины. Не хочу. Когда я устану от вас от всех, я улечу в голубиную стаю и буду жить птицей сколько захочу.

— Птицей? Мне кажется, что человеком интереснее жить.

— Это тебе только кажется. У людей вся жизнь — сплошная ложь. А вот голуби… они чисты во всем! В любви верны. Не предают и не бросают своих подруг. А мужики? Знаешь, почему я здесь, хотя давно должна быть там? — указала пальцем себе под ноги. И продолжила: — Слишком красивой родилась. В детстве как кукла, чем старше, тем лучше становилась. Вот только счастья на судьбу Бог не дал. Видно, посчитал, что нельзя одаривать через меру, одной все сразу. Так-то нот и осталась, как королева с котомкой. А как хотелось жить красиво, чтоб меня все вокруг любили.

— А разве ты не была замужем? — удивился Иван.

— Это уже другое. Я о радости! А замуж выходила под каждым лопухом по десятку раз на день!

— Неужели никто не любил?

— Ой, Ваня! Ну о чем ты? Ведь взрослый! Иной, не успев забраться, всю любовь меж ног терял. Другой высморкается и тут же имя мое посеет.

— А первый?

— Он пьяный был. Так ничего не понял и забыл. Не поверил, что девкой была. Я с горя и ударилась в разгул. Уж

если назвали вслед блядью, пусть будет причина, чтоб не было обидно.

— Не любила его?

— А за что? Когда сказала, что сделал со мной, он у виска покрутил и ответил, мол, еще в пеленках пальцем расковыряла. И добавил, мол, откуда у бляди девичья честь возьмется? Я ему в зубы кулаком въехала. Он мне и того круче вломил. После того не встречались с год. Потом увиделись случайно на дискотеке. Он снова в кусты поволок. Знал, гад, что любила его. Одно не понял, как сумела так быстро возненавидеть? А я ему в самые, что меж ног мотались, поддела. Ох и взвыл козел! По траве катался и вопил, что достанет меня и уроет. Ну да щас! Я ему все высказала и смылась. Целой бандой хахалей обзавелась. Без нее никуда ни шагу. Вскоре и вовсе его забыла. Каждый день что в дурном сне. Даже не помнила, кого и сколько пропустила через себя за ночь. Веселуха была всякий день.

— А говорила, что ничего светлого в жизни не видела, — напомнил Иван.

— Правду сказала. Веселуха разной случается, моя — горькой была, со зла.

— А зачем отдалась пьяному?

— Дурак ты, что ли? Любила я его. Пьяный? Он трезвым не был никогда. Разве вот только теперь?

— Сумел бросить?

— Какое мне дело до него нынче? Забыла, вырвала из души. Жила как хотела. Стольких сменила, другим и не снилось. Бывало, и у моих ног ползали, умоляли. По пьянке встать на задние лапы не могли. И уговаривали недолго. Жалостливая я была, никому не отказывала.

— По таксе работала? — усмехнулся Петухов.

— Вот это ты зря! Я денег не брала ни с кого. В том нет греха. Мужиков имела полный подол, но не стала проституткой. За такое слово любому глотку вырву.

— А родные, семья у тебя есть?

— Ну не из гондона же вытряхнули. Все честь по чести. Отец и мать даже теперь живы и меня иногда вспоминают, навещают, гостинцы приносят. Раньше забирали домой на пару месяцев. Все ждали, когда болезнь отпустит, надеялись из меня человека слепить заново. Да ни хрена не получилось. Приступы участились, и врачи перестали отпускать домой вовсе. Я поняла, здесь моя судьба и смерть. А так надоело жить за решеткой! Если б знал, как просится душа в небо! К голубиной стае. Там мое место, и я все равно улечу с ними.

— Как? — удивился Петухов.

— Просто! Заберусь вот на этот забор, с него на дуб, на самый верх. И там взмахну крыльями!

— Так нет их у тебя!

— Есть. Они спят до поры на спине! Я даже чувствую их. Пыталась однажды улететь, но помешали. И понимаешь, Ваня, я уже приготовилась: набрала полную грудь небесной синевы, закрыла глаза, подняла руки — и вдруг слышу: «Куда намылилась, дурная транда?» А я уже приготовилась к прыжку с крыши нашего дома. С двенадцатого этажа. Там внизу на зеленой лужайке ворковали голуби. Я не стала б лишней среди них.

— Ирина, чем тебя обидели люди? Неужели из-за одного гада возненавидела всех?

— Ванюшка, какой чудной! Ты, наверное, вспоминать будешь, когда я улечу? А знаешь, если ты вынесешь кусочек хлеба, наверное, став голубкой, возьму у тебя с руки. Чего тебя бояться? Да и ты не прогонишь, узнаешь меня в птице.

— Нет, Ирина! Не надо, не улетай! Живи человеческой жизнью! — испугался Петухов, на минуту представив, что станет с бабой, сигани она с высоты.

— Доктор, а на что мне земля и люди? Здесь все знаю. Тут смех вперемешку с горем, любовь с грязью, радость с бедой перемешались. Нет покоя, нет чистого облака и мечты. Люди всюду влезут и помешают, истопчут, изомнут и заплюют даже святое. Не хочу, не могу больше так жить. Меня нельзя связывать и держать в клетке. Я птица! Я вольная, сильная птица! Хочу в свою стаю! Я случайно отстала от своих, мне пора вернуться, меня ждут. Здесь все чужое. Мне все надоели!

Начинался очередной приступ. Иван сам сделал укол Ирине, уговорил ее прилечь, дождаться своих голубей, чтоб снова не заблудиться среди чужих.

Ирина заснула. А главврач, глянув на Петухова, сказал тихо:

— Запомните, коллега! Наши больные особые. Они как дети. Их обидела судьба. Потому нужно иметь много добра в душе, чтоб работать с ними. Помните, наши стулья всегда придвинуты спинками к стене не случайно. Потому что любят нас в лицо, а в приступах нападают сзади, со спины. И последствия могут быть всякими. Гарантий нет ни у кого. И прошу тебя, Ванюша, никогда не расслабляйся на работе и не забывай о своей безопасности. Сам понимаешь, с наших больных спроса нет…

— Это верно, каждый день — напряжение. Никогда не знаем, какие сюрпризы приготовят больные к следующей смене. Конечно, предусмотреть заранее ничего нельзя. Со своим коллективом медиков надо жить дружно. Иначе невозможно, — вставила слово старшая медсестра Светлана. Ее в больнице любили за то, что делала она уколы быстро и безболезненно.

Светлана работала здесь дольше всех, хорошо знала не только больных, а и медперсонал. Но умела держать язык за зубами. Никогда не сплетничала ни о ком, потому врачи ценили в ней человека и медсестру. Больные искренне любили ее. А свои, медики, спокойно говорили при ней даже об очень личном, зная, что из Светланы калеными клещами не вырвать услышанное. Но тут и она заговорила:

— Я в этой больнице уже много лет проработала. Чего только не видела. Разное случалось. Одно скажу, легко работали, когда друг с другом считались и уважали, дружили. Иначе нельзя. У нас работа и сами условия особые. Так что новому врачу нужно побыстрее освоиться, привыкнуть к нам и…

— Люди! Скорее на помощь! Валька, больная из седьмой палаты, на Любу-санитарку напала! — крикнула в дверь Ксения.

Весь медперсонал больницы бросился спасать санитарку. На нее насела толстая лохматая баба. Она вцепилась в волосы худенькой Любани и ревела осипшей глоткой:

— А я говорю, это ты плюнула на мою подушку! Вчера кто мне в тапку насрал? Опять ты, сука проклятая! — Крутила женщину в руках как игрушку.

— Да что же это такое? — бросился Петухов на больную, завернул руку за спину, свалил на пол, связал бабу накрепко. Та визжала на всю больницу. И никто не увидел, когда Валька успела укусить Петухова за руку. Тот сначала не почувствовал. Но вскоре боль дала знать о себе. Рука опухла, покраснела. Пришлось всерьез лечиться. А и Любе досталось. Сколько волос вырвала больная! Не подоспей свои, задушила б насмерть. Померещилось бабе, что подушка заплевана, тапки изгажены, вот и оторвалась на мнимой виновнице. Придя в себя, не поверила, что отмочила.

— Вот так и мучаемся мы здесь. Затворницами живем. Всегда в слезах. С добра ли сюда попали? Да конечно, нет! Хоть та же Валька, ну пусть у нее мозгов сроду не водилось, зачем же тогда замуж взял, а потом столько лет дубасил бабу почем зря? И все по башке! Да так, что она котлом гудела. Шишки и синяки не сходили с нее. Было, сунется в таз с холодной водой, чтоб боль унять, обвяжется полотенцем и ходит так до вечера — чучело, огородное пугало, не баба. Морда распухшая, глаза навыкате, уши на плечах, случалось, глянет на себя в зеркало, испугается до обмороков. А ведь не пила, не курила, не таскалась.

— За что же муж бил? — не поверил Петухов Ксении.

— Потому как разлюбил, если вообще любил. Он и женился на Вальке по совету матери. У девки хорошее приданое имелось. Когда все загреб, баба ненужной стала. Начал от нее избавляться. Постепенно делал круглой дурой. И поверила она, опостылела жизнь. Зато мужик уже с другой схлестнулся. В Валькиной квартире с ней путается. Своей у него нету. А в той, где с матерью жил, остались младшие — брат и сестра. Их не выкинешь. Так-то вот и Валя узнала про соперницу, но уже здесь. Если б раньше догадалась, вышвырнула б мужика за дверь пинком. Ан он ее опередил. Довел до дури и сдал сюда. Мол, отдохни, подлечись, я тебя скоро заберу, она и поверила. Вот и отдыхает нынче, как лобковая вошь. Сюда только попади! Вырваться не всем доводится.

— Теперь она знает о сопернице?

— Конечно! Мужик вместе с ней приезжает навещать Валентину. Во где бесстыжие глаза! Эта потаскуха появляется тут и Валькиных вещах! Да ладно б там цепочки и колье — шубу, сапоги носит, даже Валькину шапку, сумочку забрала голодранка! Это ж надо!

Иван посмотрел записи в журналах. Все верно подметили больные. Едва Валентина идет на улучшение, приезжает муж с любовницей навестить больную. У той снова приступы начинаются. Вот так раза три подряд навестят, женщина месяца на дна снова из колеи выбита: Конечно, с каждым разом Валентина становилась агрессивнее. Не сразу с кулаками кидалась на первого попавшегося. Уже в психушке такое началось. Сюда попала с глюками и непроходящей головной болью. Но кулаки в ход не пускала. Это началось, когда увидела соперницу и поняла, кто она. Валентина просила мужа взять ее домой из больницы. Уверяла, что вылечилась, говорила, что соскучилась по своему дому. Тот обещал поговорить с врачами, но не спешил. И вот однажды Валентина вместе с другими больными вышла на прогулку и, воспользовавшись отсутствием второй санитарки, ушла из дурдома.

Баба бежала домой, постоянно оглядываясь. Знала, ее скоро хватятся и обязательно пойдут искать. Не только работники больницы, а и милиция подключится. Ее постараются быстрее вернуть в дурдом. Но до того она должна успеть сделать свое. И баба спешила.

Она прекрасно знала город, каждую улочку и тропинку, отменно ориентировалась ночью, в кромешной тьме. Валентина позвонила в двери своей квартиры в сумерках. Ей открыл муж. Его еще не успели предупредить о побеге женщины. Тот, увидев Вальку, стал на пути, не захотел пустить в квартиру, вздумал ударить по голове, как раньше. Но это сходило с рук тогда. Тут баба долбанула его головой в грудь и поддела коленом в пах. Мужик отлетел к вешалке и затих на полу, скорчившись. Валентина закрыла двери, положила ключи в карман халата и пошла в комнату. Там пусто, никого. И тут услышала из спальни ее голос:

— Ну что ты так долго, котик мой?

Валька рванула в спальню, обезумев.

Соперница сидела в постели совсем голая. Перед ней на столике стояла чашка кофе, лежала плитка шоколада.

— Кайфуешь, блядища?! — рванулась к ней Валентина и прихватила соперницу за горло. Та пыталась отбиться, вырваться из жестких рук, но не тут-то было. Она сдавила ненавистное горло так, что в нем все заклокотало, задергалось. Глаза потаскушки, казалось, выскочат из орбит. Последняя секунда… Валька ликовала, что довела свое дело до конца. Но… Жуткая боль в голове свалила на пол, разжала пальцы…

Бабу привезли в больницу связанной, избитой дочерна. Муж постарался до прибытия санитаров и орал им вслед обидные, оскорбительные слова.

— Валька! Зачем сбегала? Сколько горя доставила всем! Разве так можно? — укоряли больные.

— Все равно их убью! Обоих! — пообещала баба, впервые выдав задуманное вслух.

Женщины тут же сказали об услышанном врачам, и с того дня Валентина попала под строгое наблюдение персонала. За ней неусыпно следили медсестры, санитарки и сами больные. Врачи запретили мужу Валентины появляться с любовницей, травмировать психику больной. Тот, воспользовавшись поводом, совсем перестал навещать жену, будучи уверенным в том, что бабу после бегства до самой смерти не выпустят из психушки. Двери в квартиру, открывал с десятком предосторожностей, чтобы не повторилось случившееся.

Одному удивлялся несказанно: откуда у его безответной, глупой простухи Вальки сыскалось столько хитрости, что сумела сбежать домой? И главное, где взяла столько сил, что чуть не убила его самого и подружку? Ведь живя с ним, она не решалась даже отмахнуться. Здесь же танком поперла. Как, с чего созрела у бабы ненависть, откуда взялась ярость?

Любовница после той трепки с неделю не приходила. Сбежала к себе и сидела взаперти, боясь высунуться. Ведь побывала в лапах у смерти. Повторять такое не было желания. Но хахаль уговорил вернуться. Поклялся исключить повтор. И она пришла, вздрагивая каждой клеткой.

— Как я спаслась? Ведь потеряла сознание!

— Да очень просто. Долбанул дуру по башке гантелью, она и свернулась с копыт. Честно говоря, не думал, что очухается. Любой крутой мужик свалил бы на погост, а эта дрянь проперделась, — ответил муж Валентины.

— За что ты ее ненавидишь?

— А почему должен был любить дуру?

— Зачем женился?

— Не знал, — вздохнул мужик, разведя руками.

— Почему не разведешься с ней?

— Стыдно, понимаешь? Скажут, бросил больную.

На самом деле причина была другой. Мужик не хотел лишиться квартиры. Ведь разведись он, ему пришлось бы уйти отсюда навсегда. Хозяйкой квартиры была Валя. Она получила ее от родителей задолго до брака. О том знали все. Жена,

несмотря на бесхарактерность, не прописала его у себя. И жил он здесь, держась на росписи. Валентина, даже больная, отказалась подписать липовую дарственную, которая помогла бы ему укрепиться здесь на правах хозяина.

А тут еще родня жены стала требовать, чтоб он освободил квартиру. Мужик им свидетельство о браке сунул в нос и послал матом, пообещав, что в другой раз встретит их покруче.

Так и жил день ото дня, как женатый холостяк. С любовницей — ох как хорошо ее понимал! — не собирался расписываться. Хотя та не раз намекала ему на это. Хитрая баба, умная, такая в женах опасна. Она знала, что квартиру ей не откусить. Зато машину и дачу… Но мужик все понимал и держался настороже даже в постели, чтоб не обронить ненароком лишнее слово. Его устраивала нынешняя жизнь. На любовницу не тратился, она сама себя обеспечивала неплохо и даже ему иногда отслюнивала. Он устраивал ее по мужской части. Но… И она не расслаблялась в постели. Впрочем, они стоили друг друга.

Им была понятна обоюдная ложь. Когда он называл ее любимой, она с трудом сдерживала смех. Не верила. Он тоже, но молчал.

Любовник дарил ей вещи жены. Она брала. Норковую шубу и шапку, совсем новые. Кожаные испанские сапоги и сумку из крокодиловой кожи. Хозяйка их берегла. Любовница трепала нещадно. Не жалела. Могла сама себе купить, но к чему, когда обломился такой шанс?

Совсем ничего не давать любовнице — можно было потерять ее. А он не хотел расставаться с ней, знал — другие хуже ее и наглее. Да и заразу боялся зацепить. Эта чистоплотная и надежная, не искала приключений и не крутила подолом перед мужиками, была немногим моложе жены. Но сохранилась и выглядела куда лучше Валентины, постоянно следила за собой.

Обо всех этих тонкостях в дурдоме не знал никто. Да и кому нужно интересоваться чужой жизнью, когда в своей все черти ноги пообломали. Не с добра жили здесь эти бабы, которых совсем не случайно звали девками понедельника, рожденными под черной звездой неудачи и горестей. Ведь именно понедельник повсюду считают самым корявым и проклятым днем. На долю душевнобольных именно этот день остался, как горестное клеймо.

Несчастные бабы… Во время просветлений в сознании они становились прежними. Вспоминали и любили родню, детей, внуков, тосковали по дому и работе, переживали: как-то там без них справляются? И глушили внутреннюю боль общением. Не важно с кем, главное — поделиться, поговорить о наболевшем, рассказать о себе, чтобы окружающие знали, что не родилась дурой, такой ее заставили стать, кому-то было нужно.

Вон старуха Ксения на самом солнцепеке сидит и теплым одеялом плечи укрывает поверх халата и кофты. И хотя вокруг несносная жара, просит валенки. Замерзает в вязаных носках и тапках. Щеки и губы старухи посинели, дрожат.

— Ксюша! Пошли чайку попьем. Горяченького! Враз душа согреется! — зовут санитарки в палату, опасаясь очередного приступа. Начинается он внезапно, валит с ног, изматывает человека до изнеможения. Едва Ксения вошла в палату, упала на пол, скорчилась в судорогах, скручивалась в жгут, билась головой и телом о стены, пол. Клочья рыжей, как ржавчина, иены повисли на губах. В помутневших глазах боль и мольба. О чем?

— Ксюша, успокойся, ласточка! Зачем переживаешь, не нужно так много вспоминать и думать. Побереги себя, ведь ты у нас умница! — говорит санитарка Люба и уговаривает больную: — Я варенье из дома принесла, клубничное. Твое любимое. Давай успокойся, моя хорошая, да и попьем с тобой чайку!

Та слышит, силится побороть приступ, хочет что-то сказать санитарке, но язык не слушается, не выталкивает слова изо рта, держит их на замке за зубами, даже челюсти свело от боли.

Санитарка Люба давно научилась определять состояние больных по глазам. Коль реагирует баба на слова — приступ не глубокий, скоро закончится, можно не переживать и не вызывать вторую санитарку и врачей.

Вскоре приступ стал ослабевать. Старушка уже не билась об пол, тихо лежала под своей койкой, положив под щеку вместо подушки тапочки. Она гладила их ослабевшей, дрожащей рукой и улыбалась кому-то невидимому. Вот Ксения дернулась, словно ее ударили, свернулась клубком, долго вздыхала, плакала, потом вылезла из-под койки, виновато опустив голову:

— Прости меня, Любаша!

— За что? — удивилась санитарка.

— Видно, обидела тебя, — вздохнула тяжко.

— Ничуть!

— Правда? Ну слава Богу.

Ксения попала в психиатрическую больницу давно. Привезли ее поздним вечером. Увидев женщину, главврач глазам не поверил. Кандидат медицинских наук! Лучший хирург области! Ее знали далеко за пределами своего региона. Ее уважали, с ней считались, у нее в отделении проходили практику студенты из-за рубежа.

Ксения! Она сама проводила сложнейшие операции на сердце. Спасла жизни многим людям. Отнимала у смерти новорожденных и пожилых. Бывало, в лицо не запоминала, а вот по болезням помнила каждого. Случалось и ей делать операции по восемь — десять часов, а остаток дня наблюдать прооперированного и радоваться, что и этот будет жить, сумела помочь.

Сколько бессонных ночей провела в своем отделении, борясь за каждую жизнь? Этого не считала. Зачем? Ведь работала для людей.

А дома муж. Он ждал ее у дверей кабинета, на крыльце больницы и дома на кухне. Засыпал иногда прямо в одежде на диване. Голодный, необстиранный, одинокий. Он тоже работал. Мастером на стройке. И ему хотелось тепла и заботы. Он завидовал больным. Ему иногда хотелось попасть в палату, где лежали больные жены. Хоть здесь он смог бы разглядеть ее, поговорить, заставить выслушать. Глядишь, потеплела б к нему душой, пожалела б и его, домой стала б приходить. Сколько же он так терпел? Год иль два? Нет, целых двенадцать лет. Случалось, надолго уезжал в командировки, жена даже не знала.

Других ждали с работы. Их кормили, стирали даже спецовку. Их любили. А этот чувствовал себя лишним в ее жизни и однажды не выдержал, пришел к ней на работу.

— Ксения! Нам нужно поговорить! — Не глянул на сидевших вокруг врачей. Те зашептались.

— Подожди немного. Сейчас разберусь с коллегами и позову тебя! — указала на дверь.

Сколько он ждал ее, не помнит. Уснул в кресле приемной, разморило в тепле. Даже бутерброд не доел, выронил на пол.

Проснулся от прикосновения к плечу. Ксения будила. Стояла перед ним, виновато улыбаясь:

— Прости меня, мой хороший! Я понимаю, какая сволочь по отношению к тебе, негодяйка и дрянь. Не имею права называться женой. Ну что делать? Такая у меня работа…

— Я есть хочу! Мне нужны чистые рубашки и постель, порядок в доме и жена под боком. Мне нужны дети! Слышишь, Ксюш-ка! Наши с тобой дети где? У моих одногодков по двое ребятишек в школу ходят. А я давно забыл, какая у меня баба. Я даже голой тебя еще не видел! Иль ты тут дублера завела?

— Иди проверь! Все женщины. Даже стариков нет, — покраснела жена.

— За что бросила меня?

— И не думала о таком…

— Почему домой не приходишь? Иль я прокаженный? Или тебя природа пока не достала? Так я живой мужик. Мне нужна баба! Ее мензурками и пробирками не заменить. Я тоже работаю, но домой возвращаюсь вовремя. Правда, кому это нужно, если меня никто не ждет? Может, опостылел тебе, скажи, уйду от тебя насовсем.

— Ну что ты? Я люблю тебя! Иди домой, я скоро приду.

И впрямь пришла! Целую неделю возвращалась домой вовремя. Стирала, готовила, убирала в квартире и казалась совсем домашней.

Но потом он понял, что она и дома постоянно думает о работе. Ксения и не скрывала. Она жила и дышала своими операциями.

— Дети? Да куда их теперь заводить? Опоздали мы с ними безнадежно. Глянь, обоим скоро по сорок. Кто рожает в таком возрасте? Поднять уже не успеем на ноги. А легка ли сиротская доля? — отмахнулась баба.

— Тогда скажи, зачем выходила замуж?

— Любила тебя…

— Только тогда? Теперь уже нет?

— Ну почему? И сейчас… Но я думала, что ты иным будешь. Решительным, более волевым. Пробивным человеком станешь и займешь свое место под солнцем. А ты так ничего и не добился. Остановился в росте — то ли способностей не хватило, то ли упрямства.

— Чудачка ты, Ксюшка! Думаешь, если человек имеет бабки, уже собой что-то представляет?

— Конечно! В наше время без денег только дураки остаются.

— Ошибаешься. Средь денежных больше всего говна!

— Не выражайся при мне. Этот натурализм не всем приятен. А вот в отношении обеспеченных скажу, что средь них много порядочных людей. Взять хотя бы военкома, прокурора, начальника милиции… Я каждого оперировала. Хорошие люди.

— Это ты о наших?

— Ну да!

— Все, кого назвала, отпетые негодяи. Им не место на воле. Взяточники! Мы ж им строим дома за городом — в зеленой зоне, а это помимо квартир. В прошлом году дачи отгрохали — настоящие дворцы! Попробуй размахнись вот так на свои кровные, пупок до яиц треснет!

Ксения тогда возмутилась.

— Ты по-мерзкому завидуешь им! Самому не удалось пробиться в люди, вот и поливаешь грязью тех, кому повезло. Лучше к себе присмотрись и найди свои изъяны, — ответила мужу.

— А какие недостатки ты приметила?

— Зависть и грубость!

— Эх, Ксюшка! Разве это пороки? Да в таком случае не ко мне, к тебе присмотреться стоит. Ведь вот сколько лет женаты, а детей нет. Кто другой выдержал бы? Я и в постели с тобой только по праздникам бываю. В другие дни ты с больными! Ни домашней еды, ни уюта в доме, чистого белья после ванны нет. Я уже к прачкам бегаю. И это при женатости. Стыдно вслух сознаться — даже мусор сам выношу, хожу в магазин за продуктами. Навожу порядок в доме, приучился. Сам мою окна. А для чего ты имеешься? Ведь даже в праздники я один! И этот Новый год сиротой встретил. Да что там, и день рождения уже восьмой раз забываешь поздравить. Иль тебе за это платить нужно? Оно мелочь, Ксюш, но обидная. Я мать похоронил, ты и проститься с ней не пришла. Некогда, чужие болячки ближе. Мать жалела тебя. Все пыталась понять. А за день до смерти сказала: «Чужая она нам. Холодная как льдина. Не повезло тебе с женой. Нет у нее ни души, ни сердца.

Пусть бы попроще была, может, дочкой стала б… За тебя, сынок, страшно. Ухожу я от жизни этой, а ты один-одинешенек остаешься в свете. Ксюшка не опора! Думай сам, как жить дальше…»

Ксения плакала. Каждое слово било без промаха. Муж прав по всем. И нечем было защититься. Ей стало стыдно так, будто она голяком вышла на улицу.

— Ты прав во всем! Ждешь, что я скажу тебе «уходи»? Не дождешься! Я слишком люблю тебя. Ты — мои крылья, радость, сама жизнь. У меня и на работе получается все, потому что есть ты — мои покой и уверенность. Не стань тебя, жизнь потеряет вкус.

— А больные? — иронично заметил муж и добавил горько: — Любимых берегут. Их не терзают одиночеством. Может, ты и любишь меня, но как старую игрушку детства. Ее за ненадобностью всегда можно отодвинуть в сторону, куда-нибудь спрягать, а потом вытащить. Она никуда не денется. Но я устал от этой роли. Я не тот, о ком ты мечтала. Кукла устала, ей нужна перемена жизни.

— Что ты имеешь в виду?

— Я все сказал! Добавить осталось немногое. Я ухожу, Ксюша, от тебя. Насовсем! Врозь мы будем счастливее. Давно так живем. Давай это узаконим!

— Не дам развод! Скажи, чего тебе не хватает?

— Тепла! Человечьего тепла!

— Тебе нужна женщина?

— Не баба! Это не проблема. Мне человек нужен, чтоб любил, понимал…

— Прости! Может, ты завел другую?

— Пока нет. Даже не думал о том. Дело вовсе не в плотском. Я хочу иметь жену, мать наших детей, дом такой, чтоб в нем звенел смех с утра до ночи, чтоб меня там ждали и любили, а не возвращаться в могильную тишину, куда даже мухи не залетают, а коли какая угодит, с голоду сдохнет. Прости, но я обычный человек. Да, не взлетел высоко, не добился многого, а мне и этого хватит! Умирать не обидно. Сама подумай, для кого мне стараться? Где стимул? Нет смысла! Ты все отняла. Но в том и моя вина имеется, слишком любил тебя! Зато теперь понял, что упустил. Не могу и не хочу больше терять время. Оно у всех не бесконечно. — Стал собирать в сумку свои вещи.

Ксения пыталась остановить, обещала изменить жизнь. Но он не верил ей.

— Ты никогда не будешь хозяйкой в доме. Ты слишком врач, одержимая, упрямая! Я сочувствую твоим коллегам, они несчастнее меня, потому что ты подавляешь их своим авторитетом, давишь инициативу, не слушаешь возражений, даже разумных. Считаешь, что только ты хирург, специалист, остальные лишь ординаторы при тебе. Ты никому не доверяешь самостоятельных операций и губишь всех врачей именно этим. Ведь случись что-либо с тобой, они тебя заменить должны у операционного стола. И не ординирующим, а основным хирургом. Так будет. Но скольких ты передержала в учениках? За такое не благодарят!

— Скольких бы они запороли? Я людям жизни спасла! И ты еще меня упрекаешь?

— Доверять им надо было, тогда не случилось бы меж нами сегодняшнего.

— Сколько б умерло, ты знаешь? — разозлилась Ксения.

— И у тебя бывали такие случаи. Разве нет? А сегодня сдохла наша семья! И ее оживить никто не сумеет. Хотя оба живы! Но в радость ли нам она будет, эта жизнь? Только иного пути уже не вижу! Прощай, Ксюшка! — Рванул на себя дверь и исчез в лифте.

Ксения видела, как муж заскочил в первый автобус. Он не оглянулся, не помахал ей, как обычно, рукой. Устав от нее — не сумел простить, не захотел терпеть дольше. Оставил ключи от квартиры и дачи — значит, решил для себя все.

Ксения сама сварила себе кофе. По привычке поставила две чашки. Задумалась, как теперь жить станет. Конечно, муж не подаст на развод, пока не найдет себе женщину. А уж какие слухи поползут о ней среди врачей, когда узнают о разводе… Уж чего не наплетут.

«А лучше сама скажу на пятиминутке. Чтоб домыслов избежать», — решила она. Вскоре по ее просьбе к дому подъехала «неотложка» и, забрав главврача, помчалась к больнице.

В кабинете было душно. Медики обсудили состояние каждого больного. Ждали ее заключения. Та оглядела всех. И сказала тихо:

— Знаете, коллеги, у меня неприятность. Муж ушел. Бросил. Слишком много времени и сил я отдавала работе. Личную сторону жизни упустила. Советую всем никогда не забывать о семьях…

Кардиологи переглянулись, не поверили в услышанное. Ксения, светило медицины, и вдруг заговорила о личном, впервые за столько лет! Она никогда не признавала на работе бытовых тем. Пресекала даже в ординаторской рассказы о мужьях и детях. Всех, кто пытался ей что-то нашептать на ухо, гнала прочь из кабинета. Ни одной сплетни не слушала. Ни единой подруги не завела. Со сплетнями разделалась раз и навсегда. Случилось так, что ординирующая врач нашептала Ксении на другую врачиху. Ксения вызвала ту в кабинет и велела сплетнице:

— А теперь повторите при ней все, что мне говорили. Что молчите? Не можете? Так вот что я скажу: вон из кабинета! И впредь со сплетнями и слухами порог не переступать! Понятно?!

Женщина ушла, не видя ничего перед собой. Она слишком тяжело переживала случившееся, и ночью у нее случился инфаркт. Ее еле вылечили. Целый месяц пролежала она в своем отделении. И лишь Ксения ни разу не навестила ее.

Может, помня тот случай, никто из врачей ей не посочувствовал, узнав о личной трагедии женщины, оставленной мужем. Иные врачи, покидая кабинет, не скрывали злорадной ухмылки. Мол, не только нам, а и тебе теперь достанется на каленые орехи…

Сама Ксения, казалось, вовсе не переживала. Она осталась прежней. Ни единой тучки в глазах. Та же собранность и сосредоточенность на операциях. Тот же диван в кабинете заменял свою постель. Вот только кофе чаще пить стала и еще покуривала понемногу — помогало сдержаться, не разреветься при всех. Ведь смеяться станут в открытую над брошенкой. Она все ждала, что муж вернется, позвонит, позовет домой, но он не объявлялся.

Шли месяцы. Ксения много раз хотела сама позвонить ему, ведь помнила номер телефона свекрови, А муж, куда ж ему деться, конечно, все там живет — один. Но гордость перевешивала. И опускалась рука, потянувшаяся к трубке: «Не буду навязываться. Слишком много чести. Пусть остается все как есть». Валилась головой на подушку.

А днями и вспомнить о нем было недосуг. Самой бы выстоять, удержаться на ногах. Операции часто затягивались до глубокой ночи. Едва вернется в кабинет, коснется головой подушки — и уже спит. А во сне продолжает оперировать. Но почему-то именно эти ночные операции заканчивались плохо.

Ксения подскакивала в ужасе. Свое сердце разрывалось от страха.

— Только бы не это! — дрожала, вспомнив сон.

— Гулять вам надо. Перед сном полезно свежим воздухом дышать. Походите по городу бездумно. Нельзя же жить на сплошной отдаче. Такая гонка загоняет людей. Вспомните о себе, — сказала ей как-то ординатор и напомнила: — Три года не выходя из больницы. Вы хоть квартиру навестите, пока она вас не забыла. Там уборщица порядок поддерживает. Мы ее попросили, не обижайтесь на самовольство, но жилье уважать надо!

И Ксения пришла домой. «Вот ключи, оставленные мужем. Он так и не взял их. Не нужны, не воспользуется. Навсегда ушел, безвозвратно. А жаль… Может, в парк сходить? Ведь в двух шагах. Хоть подышу, посмотрю на людей. Какие они за стенами нашей больницы?»

Она уже было собралась, но желание остаться дома, вволю поспать, покурить на кухне, ни от кого не таясь, пересилило. Она села за стол, закурила. И вспомнила недавнюю историю о санитарке из реанимации, злой на язык бабе, рубившей правду-матку напрямую, в глаза, кто б перед ней ни стоял. Она и Ксении вылепила, когда та зашла глянуть на прооперированного:

— Ну чё снуешь тут под ногами, грязь таскаешь? Не от тебя его жисть! Только от Господа! Как он решит, так сбудется. А ты тут нуль! Свое ему не вставишь, а и не надобно мужику твово сердца. Он свое пропил насквозь, вместе с потрохами. Чево такое говно жалеть? Он, козел корявый, только с энтой койки вскочит, вмиг похмеляться побегит. А ты ему в жопу дуешь, чтоб просирался легше. Нашла кого спасать. Ты на евонную рылу глянь! Сущий забулдыга, пропойца окаянный, как и мой змей, урод проклятый!

— Сейчас он больной. Наш больной. И не смейте обижать человека! Когда выйдет от нас здоровым, тогда разбирайтесь с ним. А сейчас — ни слова! Уволю иначе!

— Ой! Спугала, клизма сушеная! Видала я таких, как ты! Да санитарки всюду требуются. Вон в гинекологию меня зовут, через стенку, хоть щас уйду! А вот ты спробуй мне замену сыскать, геморрой надорвешь! Вас, врачей, нынче до хера развелось, а санитарок никому не хватает. Все грязи боятся. Так что хвост не подымай. И коль снуешь здесь, так не во время уборки приходи. Я в каждый след мыть не буду!..

— Санитарке сдержанной быть положено! — осекла женщину Ксения.

— Иди ты в сраку! — услышала в ответ. И, повернувшись к ней задом, баба взялась домывать полы.

Ксения и впрямь хотела ее уволить, но услышала от врачей:

— А как с заменой?

— Где другую найдем? И когда?..

— На такую зарплату никто не соглашается.

— Реанимацию закрыть придется.

— Все санитарки грубоватые. Но мы не жалуемся, как-то миримся, прощаем. Истинно интеллигентного человека хамство не заденет…

Так и пришлось промолчать бабе за грубость.

Просидев дома довольно долго, она все же решила идти в парк, буквально вытолкнула себя из квартиры.

Народу в парке было немного, знакомых среди гуляющих не приметила. Неспешно миновав самую людную, молодежную аллею влюбленных, подошла к одинокой скамье, стоящей поодаль от других. Именно здесь бывший муж, будучи еще студентом, впервые поцеловал ее, тут и в любви объяснился, сделал предложение стать женой. Все лучшие воспоминания связаны с этой скамьей. Ксения гладит ее. Вспоминает счастливые дни. Улыбается вслед беспечной молодости. И вдруг слышит:

— Ксения! Ты ли это?

Бывший муж подошел к ней близко. Он держал за руку маленького мальчонку, тот вырывался, хотел попрыгать, побегать. И хныкал:

— Пап, пусти!

— Это твой сын? — заметила сходство.

— Само собой! Мой, кровный, родненький, — ответил, улыбаясь счастливо.

— Как так быстро успел? Сколько ему? — указала на ребенка.

— Третий год. А точнее, два года и три месяца. Мы с тобой расскочились три с половиной года назад. Через месяц нашел вторую жену. Я безмерно счастлив. Жаль, что не ее встретил тогда, а тебя. Теперь бы мои дети ходили в школу. Столько лет потеряно! Обидно до жути! Давно мне стоило уйти от тебя.

— А еще говорил мне о любви! — упрекнула Ксения.

— Дурак был. Надеялся все на что-то.

— Даже так?

— Думал, дойдет до тебя, поймешь. Да куда там?

— Ничего, наверстаешь еще! Мужчины долго в седле держатся. До старости. — Заметила молодую женщину, подходившую к ним, и поняла, что она и есть та самая — вторая…

— Это Ксюша. Я рассказывал тебе о ней, — объяснил жене. Та кивнула головой, взяла на руки сына и сказала тихо:

— Мы погуляем, а вы поговорите…

Она ушла спокойно, не оглядываясь…

— Скажи, ты счастлив?

— Конечно! Жена второго вынашивает. Через три месяца нам снова рожать!

— Поздравляю!

— Когда родим! Раньше времени нельзя…

— Обижаешься на меня?

— Поначалу злился. Потом даже благодарил, что всему научился из-за тебя. Стирать, убирать, готовить — все умею. Готов к семейной жизни. С тобой мне еще одного не хватало — самому рожать! — рассмеялся человек и присел рядом на скамью. — Ты-то как? — заглянул в глаза.

— Все так же, без изменений и новостей.

— И даже мой уход тебя не встряхнул и не переделал? Глупая ты, Ксюха! Зачем тебе такая жизнь? Ведь обычная баба, жила б нормально, оттянулась бы с каким хахалем! Зачем вместе с мандой впряглась в работу? У нее своя жизнь…

— Не хами! Знаешь, я не люблю…

— А мне забить, я не твой мужик. Я, кстати, открыл свою фирму. Коттеджи, дачи строим. Неплохо получаем. Работа кипит. Нигде не упускаю. И к тому ж бабу вниманием не обхожу, всякий день ее прилавливаю на пару-тройку вальсов.

Она у меня баба что надо, сдобная, теплая, как булка. Я ж, когда от тебя слинял, спиваться начал. А тут она… Взяла меня в руки, отмыла, обстирала, накормила, приголубила, так и прирос к ней душой. Поверишь, ни разу не поругались. Я даже помолодел с ней. Она мне — первый друг. Все без слов понимает и верит. Никогда не проверяет, не унижает. Легко с ней и просто. Потому к тебе не вернулся, что лучшую нашел. Да и глянь на себя, вся седая, в морщинах, совсем состарилась. А ведь мы ровесники с тобой. Чего ты так сдала, Ксюха? Какие усталые у тебя глаза! Можно подумать, что лет семьдесят прожила! Слышь, пошли свою работу на хер. Ведь у меня в фирме уборщица больше тебя получает. Устройся куда-нибудь продавцом, чтоб на свежем воздухе работать весь день! Поверь, дольше проживешь и здоровее будешь!

— Знаешь, не хочу обижать, но ты дурак! При этом — законченный, круглый! Что предлагаешь, не думаешь. Иль обидеть хочешь побольнее? Да, у меня нет твоих радостей, но я живу по-своему, не прошу покуда взаймы ни тепла, ни хлеба. Мне радостью стала работа. Я нужна людям на своем месте!

— Никому ты не нужна! Ну защитила еще при мне докторскую диссертацию! И что с того? Кому она сдалась? О ней знают единицы из миллионов, а ты говоришь, что для людей… Да иди ты!_Вот мы и впрямь на человеков трудимся! Дома строим! Без нас никак, никто не продышит. А и заработки краше всех доказательств. Мой каменщик за месяц получает столько, сколько все врачи твоего отделения! Понятно?

— А ты сам?

— Могу каждые полгода новую машину покупать. И на работу с тормозком не хожу, в шашлычной обедаю, как человек. Не давлюсь, как ты, ливерной колбасой. И не гонорюсь, что без меня человечество помрет. Херня все это, Ксюха! Хоть ты сдохнешь иль я, тут же сыщется замена. Никто и не вспомнит предшественника. Потому что у тех, кто идет следом, короткая память и пустой желудок. Твои врачи, стоит тебе откинуться, начнут требовать оплату за каждую операцию. Даром ни одной минуты не будут в больнице.

— Уже о том разговор идет. И требуют. Но разве это правильно? Врач не должен быть меркантильным…

— Но он не обязан голодать на нищенскую зарплату. Я б понял, если б ты заколачивала бабки. Сделала операцию —

получи наличку! Иное — дремучая, непроходимая дурь. И я никогда ее не одобрю и не соглашусь. Хотя теперь, говоря откровенно, какое мне дело до всего этого? Мне побоку все твои проблемы. Они не стоят обоссанных штанов моего сынишки. А ведь он уже знает, кто я. Возвращаюсь с работы, уже тянет ручонки и кричит, зовет: «Папа! Папка!» Как здорово, что есть сын и я ему нужен! Заведи и ты себе малыша. Поймешь, в чем смысл жизни кроется.

— От кого малыша заимею теперь? — нахмурилась Ксения.

— Заведи хахаля. Стоит только захотеть!

— Исключено!

— Что именно?

— Ребенок от хахаля? Бред какой-то несешь. Ты прекрасно знаешь мое отношение к подобным связям. Аморальщина не для меня!

— Ой, Ксюшка! Какая пещерная! Давно прошли те времена. Давно приветствуется свободная любовь и об интиме, сексе говорят открытым текстом по телику. Ты его, видимо, не включаешь. А зря, кое-что полезное узнала б. Да и помилуй, неужель, если предложил тебе завести дитя, значит, самому и заделать надо? — рассмеялся гулко.

— Хам и наглец! Давай оформим официальный развод, — предложила, покраснев от злости.

— Зачем? Пусть тебе та печать ЗАГСа памятью о прошлом останется. Семья не на ней держится. Я к тебе, законной, никогда не вернусь. А вот с нерасписанной до гроба! Она мое счастье. Ты только призрак бабы, жалкая тень. Как хорошо, что я оторвался от тебя в человеки!

Ксюша невольно оглянулась на звонкий голос. К ее бывшему мужу, раскинув ручонки, бежал сын и кричал:

— Папка! Возьми меня на ручки, а то мои ножки уже плачут…

Поодаль стояла жена. Она даже не думала подходить к ним

и смотрела на работающие детские аттракционы.

Человек взял сына на руки, поцеловал, вытер пот со лба и, улыбаясь, сказал:

— Нам пора! Прощай, Ксения! Подумай над всем сказанным, пока не поздно, переориентируйся в бабы. Это мой последний совет…

Женщина смотрела вслед мужчине. Он уходил легко, не сутулясь, не волоча ноги. Нес ребенка к карусели, рядом, взяв его под руку, шла жена.

«А ведь и я могла быть на ее месте!» — подумала не без зависти Ксения и поняла, что невольно продолжает любить мужа, оставившего ее. Но день вчерашний минул навсегда. Женщина поняла и поверила в случившееся только теперь.

«Никому не нужна. Муж, единственный на свете любимый, сбежал без оглядки и забыл. У него теперь своя жизнь. Мне нечего ожидать. Все кончено. Я навсегда осталась в одиночках. Нет никого, ни родни, ни друзей. Однако мои руки и голова на месте. Работу никто не отнимает. Так и проживу, как прежде. У каждого своя судьба. Менять в ней что-то опоздала. Да и характер не позволит. Не смогу жить иначе».

Ксения выпила кофе, выкурила несколько сигарет, но и это не помогло. Перед глазами стоял улыбающийся мальчишка. Чужой сын, ребенок любимого человека. Он от другой женщины, ее зовет матерью и любит. Скоро появится второй, а ей и одного не родить. Может, готового взять, усыновить и утереть всем нос? Но нет, зачем врать самой себе и калечить чью-то жизнь? Никогда ей не суметь полюбить чужого.

Ночью у Ксении разболелась голова. Она выпила таблеток, но боль не отступила — наоборот, усилилась и сдавила виски так, что в глазах засверкали молнии.

«Скорее на работу! Там отвлекусь, забуду, и все пройдет, так уже было».

— Прихватите с собой дежурного врача, — просит, сама не зная зачем. Ведь не куда-нибудь, в больницу поедет.

«Неотложка» не промедлила. Ксения еле добралась до двери, открыв ее, упала на пол. Дальше она многое не помнила.

Женщину на носилках унесли в машину санитары.

— Наверное, инсульт, — услышала сказанное врачом медсестре.

«Господи! Только бы не это! Уж если она права, пусть бы умереть мне, только не стать калекой или дурой», — подумала Ксения, и слеза побежала по ее щеке.

Она пришла в себя уже в реанимации. Сколько дней прошло? Она никого не узнавала. Врачи-кардиологи не спешили объявлять о ее болезни и лечили, не оставляя женщину ни на минуту одну. Они вытащили Ксению из коматозного состояния. Ей постоянно делали уколы, ставили капельницы, заставляли пить таблетки, наблюдали день и ночь, надеялись на чудо. Но… его не случилось. Болезнь ударила по. самому чувствительному и уязвимому — по интеллекту и памяти.

Ксения лишилась всего — своей профессии, знаний и опыта. Болезнь сгубила женщину, и она осталась беспомощным ребенком, не помнящим собственного имени, событий.

— Жила и не жила! Что видела? Известность хорошего медика? А чего она стоит, если нынче ей некому даже задницу помыть? Домой нельзя отпускать, потому что там присмотреть за ней некому. Кругом одна, — сообщили врачи об инсульте и посетовали на внезапную и жестокую болезнь.

Вскоре Ксению перевели в дурдом. Поначалу ее навещали коллеги. Однажды врач, с которым она раньше работала, решил выяснить, так ли все безнадежно, и потолковать с ее лечащим врачом. Все-таки свои люди, всегда поймут друг друга.

— Бывают у нее просветы в памяти? — настойчиво спрашивал он у лечащего врача.

— Случаются! Как без них? Подойдет ко мне и спрашивает: «Скажите, пожалуйста, где я нахожусь?» Отвечаю, мол, в психиатрической больнице. А она снова: «Кто ж меня сюда упрятал? И главное — за что?» Сама горькими слезами заливается и объясняет, кем она была. Ну, отвечаю, что знаю обо всем. Но делать нечего, нужно подлечиться, а только восстановится, лишней минуты держать не станем. Она спрашивала о вас, мол, приходили к ней или нет. Я и ответил, что все тут наведывались, переживают, ждут, когда поправитесь. Тогда, не споря, пьет таблетки, принимает уколы и процедуры.

— Она самостоятельно ходит? — продолжал допытываться бывший Ксенин коллега.

— Давно. Даже во дворе бывает вместе с другими больными, — ответил врач.

— А с чего начинаются приступы, как они проходят и долго ли длятся? Часто ли приходит в сознание?

— Ну, меня она уже запомнила. Улыбается, когда прихожу на дежурство. Называет по имени и все рассказывает о себе, своих операциях. Ну а о приступе узнаю по глазам. Они серой пеленой покрываются, уже не светятся, смотрят тускло, как через пленку. Говорит сбивчиво, невнятно. Голос становится глухим, а язык будто во рту не помещается. Потом изменяются движения. Тут нужно вовремя успеть связать, чтоб в приступе не окалечилась. И ждать, когда все пройдет. Но бывает и другое — тихие припадки. Тогда она садится ко всем спиной. Что-то часами бубнит себе под нос. Нет, в такое время ни на кого не бросается, не бьет, но эти припадки хуже буйных, потому что длятся долго и протекают больнее.

Однако надежды лечащего врача на скорое выздоровление Ксении оказались тщетными — со временем приступы стали продолжительнее, просветы короче. Уже ни у кого не осталось надежд на то, что бедняга вернется к нормальной жизни, и коллеги стали все реже навещать женщину, а потом и вовсе забыли.

Она осталась один на один со своей бедой. Болезнь все сильнее разваливала человека. Ксения быстро старела. В ней изменилось все — внешность и речь, манера держаться и походка. Она стала капризной и болтливой, боялась ночей и одиночества.

Молодой врач Иван Петухов стал находкой для нее. Ему рассказывала о себе назойливо. И однажды предостерегла:

— Знаешь, Ванюша, я не с глупости болтаю, а чтобы ты для себя вывод сделал верный. Не отдавай работе всю душу. Она и вправду того не стоит, к тому же очень плохо оплачивается. Выкладывайся лишь на зарплату, не больше. Все остальное при себе держи.

— Для чего?

— Оставь тепло для жены и детей. Это благодарнее. Чтоб не случилось как со мной, не оставайся средь жизни и дороги трухлявым пнем. Работа не должна отнимать жизнь и душу. Есть в судьбе каждого свои радости. Не упусти и не оброни их. У всех за плечами старость стоит. Пусть твоя не будет одинокой… Как бы ни любил, как бы ни затягивала работа, никогда не забывай о себе. — Ксения вытирала со щек слезы запоздалого прозрения.

Мало-помалу она все реже вспоминала себя прежней, подсаживалась к бабам, таким же, как сама. Слушала их «исповеди» и вздыхала, жалея, что не только ее наказала жизнь за глупую гордыню и непонимание, за холод в сердце и чрезмерную самоуверенность.

Вот и теперь льет за окном затяжной дождик. В палатах сумрачно и тихо. Как в памяти, что неохотно просыпается в голове в такую погоду. Но стоит кому-то из баб заговорить, другие к ней потянутся. Вместе оно веселее любую непогодь пережить.

И только расположились бабы по углам, медсестра вошла в палату.

— Девчата! По местам! Лекарства пора принимать! — предложила больным.

Две бабы, завидев ее, мигом полезли под койки. Вот только задницы из-под них торчат. Медсестра поспешила набрать лекарства в шприцы. Сделала укол одной, та не почувствовала. А вторая разоралась на всю больницу:

— Сука, Светка! Даже пузо насквозь проколола. У меня уже пупок отваливается от твоей иглы. Жопу в решето пробила! Сволочь! — Схватила подушку, хотела запустить в медсестру, та вовремя пригнулась, подушка попала в больную. Та с кулаками наготове вскочила. Но Светлана позвала санитарку, знала — та мигом успокоит всех.

— В чем дело? Ирина! Ты с чего взъелась на Ленку? У нее и так голова пустая. Ничего не выколотишь! Оставь ее! Лучше выпей таблетки и пойдем с тобой пол мыть в коридоре. Завтра воскресенье, ко всем гости приедут. Ну-ка приведите себя в порядок, чтоб как светские дамы встретили родню. Пусть засохнут от зависти все, кто увидит вас! Ведь вы у меня настоящие королевы! Гляньте, какие розовые щеки, глаза ярче звезд. А талии, а ножки, а походка! Мужики у ваших ног снопами валяться будут. Оно и понятно, где еще такую красу сыскать?

Медсестра кулаком готова рот заткнуть, чтоб не расхохотаться в открытую. Умеет Любаня…

— Люб, а я с какой стороны красивше, спереду или сзаду? — подошла к санитарке старая Матрена.

— Тебе вообще тужить нечего! Пампушка, не баба! В сиськах банду хахалей спрятать сможешь от лягавых, и ни одна собака не отыщет. Уж молчу о других прелестях, но первое место по красоте в нашей больнице, конечно, за тобой.

— А я как же? — подала голос Варька, самая худая и блеклая из баб психушки.

— Молчи, шизофреничка! Глянув на тебя, мухи без дихлофоса дохнут!

— А от тебя даже у собаки сторожа хронический понос!

— Девчата, прекратите ругаться! А то завтра отменим свидание с родней! — пригрозила санитарка.

Но куда там! Варька швырнула в Мотьку тапку. Попала! Та, коротко рявкнув, ухватилась за тумбочку. Она оказалась привинченной к полу. Сорвать не удалось, да и бабы налетели сворой. За руки, за ноги схватили так, что не пошевелиться. А Мотька, вот паскуда, подол задрала и, заголив срамное, воняет и крутит всем бесстыдно, еще и подпевает гнусные частушки, от каких даже дур воротит.

— Мотька, угомонись! Не то уведу в холодную палату и поставлю в угол, еще и по заднице надаю! — грозит санитарка.

— А я через стенку пройду. Не поймаешь! — высунула язык Мотька и стала колотиться в стену головой.

Ее оттащили, привязали к койке.

— Научи сквозь стенку проходить! Ведь у тебя получается, а у меня — нет! — просила кого-то невидимого и тянула к нему руки: — Я тоже так хочу!

Покапризничав, Мотька после укола уснула, а Варька, забыв, за что на нее обижалась, разговорилась с Ленкой:

— Сама ты дура и рахитка, картавая хварья! Я вовсе не припадочная. Если хочешь знать, инкассатором проработала двадцать лет. Туда психов не берут. Ни знакомство, ни родство не помогут. Вот так-то оно!

— Как же в дурдоме оказалась?

— Из-за крутых! Чтоб они, козлы, через уши просирались, сволочи! Последнюю выручку из универмага забрали мы с напарницей. А дело зимой, вокруг темно и холодно. Пошли к машине, а они из-за двери хлоп меня по голове чем-то тяжелым. И враз все закувыркалось, загудело, засвистело, закружилось. Я мордой в напарницу. Та не видела, как мне саданули, и подумала, что я к бандюгам переметнулась, оттолкнула, в лоб шоковой дубинкой. А может, и не поняла, что это я. Мне от того не легче. До сих пор не знаю, кто мне мозги повредил, пробил корку и какую-то перегородку порвал, сосуд проткнул. А восстановить не получилось. Два года по всем хирургам возили. В каких только клиниках не лежала. А толку ни хрена. Восьмой год тут маюсь. Дети уже совсем большие стали. Дочка замуж вышла. Сын в армии последний год служит. Все ждали, что поправлюсь, да не получается никак. Уж лучше б наповал уложили бандюги, чем вот так окалечили.

— А их поймали?

— Кого? Крутых? Да кто их ловить станет?

— Ну, менты!

— Ты и впрямь дура! Кто самого себя ловит? Ведь менты и крутые — одна шобла!

— Небось не все?

— Даже моя внучка, хоть ей всего пять лет, умнее тебя. Пришла с дочкой навестить меня и сказала: «Бабуль! А я в юристы хочу, чтоб за жабры всех взять, кто тебя обидел. Прокурором стану. Самым главным. И легавого начальника посажу в тюрьму. Он самый виноватый за все». Понятно тебе? Дитенок знает, кто должен наводить порядок и отвечать за него.

— А деньги у тебя отняли? — спросила Ленка.

— Конечно! Для того караулили. Все подготовили и просчитали.

— Много взяли?

— Много! Да какое мне до того дело? У меня они отняли большее. Это не купишь, не отнимешь и не выпросишь. Свое, а не вернешь, — вздохнула баба, дрогнув подбородком.

— Муж имеется? Он ждет?

— Второй год как помер. Дочка сказывала, что не иначе как с горя и тоски ушел. Теперь он там меня ждет, на том свете. Авось доведется свидеться.

— Хороший был человек?

— Еще какой сердешный! А балагур, озорник! Без него в компании скучно было.

— Изменял тебе?

— Счетчик на хрен не цепляла, на слово верила. И от людей не слыхала о нем худого слова. Он был прекрасным отцом и мужем, хорошим хозяином. С таким до старости без седины дожила б. Коль еще раз Бог даст родиться бабой, пусть моего в мужья подарит, другого не надо, не хочу!

— Как? Ты только его знала, любовников не имела? — открыла Ленка рот от удивления.

— Само собой. Я же венчанная ему!

— И что с того? Тем слаще с хахалем оттянуться.

— Какой с вас спрос теперь? Совесть пропили, а может, с малолетства потеряли.

— Ай, брось, Мотя! Где была совесть, там хварья выросла. У нее глаз нет. Слепую чего стыдить без проку? А меня и вовсе бесполезно. Вы жили как в пещере, мы иначе, и слава Богу, иной век на дворе, другая жизнь и люди. Что лучше — о том всегда спорят. Но мне нравится нынешнее время. Я в нем как сыр в масле каталась. Другой жизни не хотела. И если б не сглупила и не пожадничала, не оказалась здесь.

— Слыхала я, что ты в проститутках была. Это верно?

— Ну и что с того? Теперь каждая вторая баба тем подрабатывает. И замужние в том проводят досуг. Теряем что-нибудь? Да нет! Мужиков пока на всех хватает! Я тоже поначалу мечтала о фате, свадебном платье, венчании, чтоб все до гроба пополам. А этот козел, за кого согласилась, поставил меня к плите и велел готовить жрать. А я не умела. После школы закончила бухгалтерский колледж, а о кухне, постирушках и уборке лишь краем уха слышала. На второй месяц брехаться стали. Ему суп не понравился. Он его оттолкнул, а я ту тарелку прямо с супом на башку ему натянула. Ох и поднял кипеш! Грозил пятак на жопу повернуть. Ну да я не из тех. И вякнула: коль от моей готовки рыло станет воротить, я его средь ночи урою, спящего. Он мне за это пиздюлей навешал. Я не простила, — рассмеялась баба громко.

— Нешто урыла благоверного? — выпучила глаза Мотька. И продолжила: — Потом под свихнутую косила?

— Нет! Не так все повернулось. Я на него натравила двоих амбалов, ну, хахалей своих.

— Еще до замужества блядовала? Ну и оторва!

— До замужества, как последняя дура, берегла себя. А стала бабой, чего терять? Тут уж размахнулась. Крутила со многими. Мужик на работе до ночи был. Бабки заколачивал, я гоже не теряла время зря. Но ему кто-то брехнул. И стал он меня выслеживать. Я о том ни в зуб ногой. Ну а грызлись с ним постоянно. И чуть скандал, я к отцу с матерью смывалась, ждала, пока козел остынет. Так и в тот раз было. Он меня никогда не искал. Я сама возвращалась. Здесь же уговорила хахалей навешать ему. Чтоб впредь меня не колошматил. Они встретили его, наподдали по полной программе, а через пару дней достала меня его кодла. Все трое — лучшие друзья мужа. Знаешь, чем дубасили? Плетками из колючей проволоки! Я чуть душу не посеяла от боли. Сознание теряла. Они не пощадили и подвесили голую за ноги под мостом. Я кричала, звала на помощь, а кто услышит в ночи? Под утро мне стало совсем плохо. Кто меня приметил и снял, я не знаю. С неделю, как говорили, билась в припадках. Думали, пройдет, да хрен там. Эпилепсия или что другое, никто не знает. Всю ночь я видела, как из-под моста ползут ко мне толстые черные змеи и обматываются вокруг тела, шипят. Я так орала! До смерти боюсь змей.

— А тех, кто повесил тебя, взяла милиция?

— Да что ты! Они исчезли из города вместе с мужем. Потом отец сказал, что они в армии, по контракту в Чечню поехали. Милиция узнала и ответила, что там хуже, чем на зоне, и не стала посылать запросы. Обо мне такое наплели родителям, что они отказались навсегда.

— И сколько ты прожила с мужиком?

— Чуть больше года. Но дело не в том — обидно, что за меня теперь никто не отомстит козлам.

— Детка имеется?

— Откуда? Он без гондона даже не целовал. А и я не хотела от него ребенка, — искривился рот бабы. Она смотрела под стол широкими глазами и, затаив дыхание, шептала: — Видишь, опять ползут! Они и здесь нашли. — Подобрала ноги, съежилась.

— Кто ползет? Где? — не поняла Матрена.

— Змеи…

— Никого здесь нет. Тебе кажется!

— Да вот она! — отбивалась баба ногами и руками от кого-то невидимого.

— Глюки это! Не бойся! Встань, дай руку!

— Уйди, гадюка! — замахнулась Ленка, резко столкнула Мотьку с койки, заорала в ужасе.

— О-о! Уже успела чужую койку обоссать! — возмутилась санитарка и, связав Ленку, потащила в ее комнату. — Спи у себя, если не умеешь прилично вести себя в гостях, — уложила бабу в постель.

О Ленке знал весь город как о потаскушке.

Мотьку жалели. Ее любили в семье и на работе. Ее даже теперь навещали соседи, и все искали по деревням бабку-зна-харку — может, сумеет травами и заговорами вернуть Мотьку к прежней жизни? Они присматривали за квартирой женщины, прибирали в ней, надеясь, что хозяйка скоро сюда вернется.

На эту веру было у них свое основание. У женщины стало меньше приступов. Ее отпускали гулять даже за территорию больницы. Сами приступы если и случались, то были короткими и тихими. Если Мотю никто не доставал, она быстро успокаивалась и в последнее время мечтала вернуться домой насовсем или к окончанию службы сына в армии.

Иван Петухов, как и другие врачи, следил за состоянием Моти. И не исключал для нее скорого возвращения домой. Он внимательно изучил историю болезни. Убедился, что женщина и впрямь идет на поправку. Понимал, если дома, в семье, все будет спокойно, Мотя доживет жизнь нормальным человеком.

Женщина, услышав такое, совсем приободрилась. Безропотно пила таблетки, терпела уколы, старалась ни с кем не ругаться, сдерживалась. И ждала…

Совсем иной была Ленка.

Избалованная вниманием мужского пола с раннего возраста, баба злилась на врача, что тот ее не замечает, не заговаривает, не сыплет комплименты, не приглашает в свой кабинет, реже других навещает палату.

Все это только казалось бабе. Она была помешана на мужиках и считала, что все они должны принадлежать только ей одной. Не важно, как выглядят, сколько лет, главное, чтобы вертелись вокруг нее целыми днями, а уж она сама разберется, куда кого применить.

Все больные знали об этой Ленкиной слабости и нередко подначивали ее. А потому, едва появившись в больнице, Петухов стал Ленкиным вожделением и беспокойством.

Баба подглядывала за ним всюду, где только удавалось, ходила тенью, пока он не приметит и не отправит в палату. Она кокетничала и строила глазки, пела любовные песни за дверью кабинета, но Иван не обращал на нее внимания.

— Ленка, отстань от человека, что так бесстыдно навязываешься? Здесь не панель. Успокойся! — урезонивали бабу, но она лишь смеялась:

— Не родился такой козел, чтоб устоял передо мной. И этого обломаю. Мой будет!

Но шли недели, месяцы, Ленка так и не смогла завлечь Ивана. А ведь в открытую, средь коридора, объяснилась ему в любви. Сказала, что жить без него не может. Он отодвинул ее с пути и прошел мимо, не обронив и слова.

Баба ревела всю ночь. Впервые в жизни отвергли, не увидели и не поверили. Это больно ударило по самолюбию. И Ленка мучилась: «Наверное, у него семья есть? Ну что с того, я не набиваюсь в жены! Я вообще не собираюсь замуж. Ни за кого! Чего боится, дурачок? Или он еще не имел бабу? Вряд ли. Теперь таких нет. Все до школы знают больше учителей. Особо о сексе. Нынче в каждой газете о нем. А уж по телику чего не увидишь! Ночью включи, того и гляди с экрана хер вывалится. А этот врач корчит из себя нецелованного! Ну, погоди, Ваня!»

А через неделю Ленку свалил нешуточный приступ. Ее трясло и выкручивало так, что больные мигом выскочили за санитарками. Но те никак не могли подступить к женщине, связать, дать возможность медсестре сделать успокоительный укол. Ленка орала на всю больницу.

— Ну и дела! Похоже, впервые влюбилась по-настоящему — в нашего Петухова, — посмеивались врачи.

— Наверное, ее судьба наказала за всех ребят, кому наказаньем стала. Сколько горя принесла она парням, не счесть. Нынче саму достало, пусть познает, — говорила санитарка.

А Ленка билась об пол, кричала, ей было безразлично мнение людей.

Когда-то в детстве мать отказалась купить платье, уж очень понравившееся Ленке. Ей стало обидно, и девчонка устроила истерику. Мать уступила. Это запомнилось и понравилось. Но отец был человеком жестким, с ним такие номера не проходили, и, дав пинка под задницу, он выкинул дочь на улицу. С того дня не брал с собой в магазин. Ленка затаила зло и больше месяца не разговаривала с родителем. Вскоре поняла, что истерика не новый способ. Им пользуются многие. Придумать ничего оригинальнее она не могла. Зато дворовые мальчишки, играя в прятки, заманили Ленку в гараж. Сколько им было? Всем от восьми до тринадцати. Ленке исполнилось десять лет. С ней впервые забавлялись по-взрослому. Ее накормили конфетами, дали попробовать покурить. И после того мальчишки двора защищали девчонку от всех чужих, ходили с ней как охрана. Едва начинало темнеть, тащили Ленку в подвал…

Тогда она еще ничего не понимала. Но однажды увлеклась, задержалась допоздна, и отец, обнаруживший дочь со сворой пацанов, вытащил ее за уши, а дома выдрал ремнем.

Мать вскоре объяснила дочке, чем опасны такие игры, но мальчишки показали презервативы и успокоили.

Вскоре Ленка поняла, что может иметь, помимо защиты. И стала требовать от мальчишек оплату. Те несли ей конфеты и деньги, которые брали дома на школьные завтраки. Ей показалось мало. Мальчишки потащили у родителей. Кто материны серьги или кольцо, кто отцовские деньги и бабкину пенсию. Но вскоре это заметили. Родители легко вышибли признания у своих пацанов и пошли скандалить к Ленке.

Ее не только грязно обзывали, но и побили так, что другая запомнила б на всю жизнь. Но не Ленка. Она была выше оскорблений и пощечин. Девка решила проучить всех, кто бил и ругал, но, поймав ее снова в подвале, родители вытащили своих мальчишек, а ее закрыли на громадный замок, зная, что отец и мать уехали на дачу на все выходные.

Девчонка просидела взаперти двое суток. Из подвала дочь вытащил отец. Ему сказали, где она и почему там оказалась. Мужик, сгорая от стыда, приволок Ленку домой. Порол ремнем, не щадя.

— Лучше сдохни, чем станешь проституткой! В кого уродилась сукой, грязная потаскуха! — Он не обращал внимания на вопли, на черно-синие рубцы на Ленкином теле.

Мать отняла дочь, когда та потеряла сознание.

Родители пытались много раз отправить Ленку в деревню к родне, но она вскоре убегала оттуда и, не заходя домой, слонялась по городу в поисках новых приключений. К ней мигом прилипали какие-то замызганные ребята, сомнительные мужики с корявыми помятыми рожами. Уводили ее цыгане.

— Тьфу, подстилка! — морщились соседи, завидев, как отец снова гонит девчонку в дом ремнем.

После этого, едва встав на ноги, девка надолго ушла из дома. Нашла ее милиция и вернула домой — пьяную, грязную.

— Что ж мне с ней делать? — отчаялся отец и спросил милиционеров: — Может, у вас есть что-нибудь, где наша выправится?

— Таких теперь полно. И моложе ее сучки на панель выскакивают. А попробуй забери, в жалобах утопят, мол, конституционные права нарушили на свободную жизнь и отношения. Ее пожалеют и отпустят, зато нам влетит! Так что помочь не сможем. Сами, родители, теперь справляйтесь. Раз нет на нее жалоб горожан, с нашей стороны тоже без претензий — был ему ответ.

Когда милиция ушла, отец за голову взялся:

— Только и осталось убить ее…

— Погоди, давай я поговорю. Может, получится, — предложила бабка.

Она убедила Ленку, и та вскоре поступила в колледж. Едва закончив его, вышла замуж. Муж попался не такой, какого хотелось. Не из крутых, со средним достатком — тут уж о ресторанах и прочих дорогих развлечениях речь идти не может, О магазине модной одежды лучше не вспоминать и не травить себе душу.

Свое замужество даже в дурдоме кляла. И мужа вспоминала не иначе как через мат. Теперь Ленка не хотела постоянной связи и верности одному мужику.

«Ни один козел того не стоит. Не была ты ничьей женой и радуйся, что не извалялась в грязи. Все мужики — кобели и падлюки! Им лишь бы натянуть девку. А вот обеспечить никто не хочет. Даже муж. Эта сволочь еще на работу вытолкнет. Потребует, чтоб зарплату до копейки приносила домой. Ни крема, ни краски не купи без разрешения. Ничего вкусненького не поставит на стол, сам деньгами распоряжается. Даже на обед не дает. Картошкой с капустой только и давились. Печенья к чаю не видела. А муж еще и попрекает, что моя зарплата меньше милостыни. А разве я ее устанавливала?»

Искала сочувствия у соседки по палате, русоволосой синеглазой Юльки. Та попросту заучилась. Довела девку наука. Едва сдала выпускные экзамены в школе, поступила в мединститут. А голова не выдержала, поехала крыша. Оно и понятно — сутками над учебниками сидела. Ни друзей, ни подруг не имела, чтоб вытащили на воздух. Дома мать и старый дед. Те не могли нарадоваться Юлькиной усидчивости.

Случалось, звонили и ей мальчишки, звали в кино или просто погулять. Она зло отказывалась, бросала трубку.

Она всегда была такой, уж очень примерной. Юлька никого никогда не ударила, не обозвала. Здоровалась со всеми стариками во дворе. И жила в своей семье как в неприступном замке.

Когда девка свалилась над учебниками среди ночи, дома никто ничего не понял. Ей на голову положили мокрое полотенце, пытались напоить водой. Ее трясли, спрашивали, что случилось, она лишь часто-часто моргала глазами, ничего не отвечала, стонала тяжко и не вставала.

Юльку положили у открытого окна. Надеялись, к утру девчонке станет лучше. Но напрасно… Через неделю ее поместили в дурдом.

Странной она стала. Все говорила о Марсе, о жизни на той планете, необычайной, неведомой никому. Когда однокурсники навестили ее, она внезапно спросила их:

— А вы знаете, как по-марсиански будет слово «люблю»?

— Нет. Откуда нам знать? — пожали плечами.

— Луало! Это любовь, так о ней говорят на той планете.

— Юлька, а ты кого-нибудь любила? — спросили однокурсники.

— Я марсианина люблю. Только он не может здесь появиться. Земля слишком засорена, нет чистого воздуха, боюсь, он здесь умрет.

— Когда вернешься в институт?

— Теперь никогда.

— Почему?

— Я умерла для вас, для всех…

— А как же говоришь?

— Это моя тень…

О ней через год забыли. И только мать поняла причину Юлькиной болезни: переучилась дочь, вот и свихнулась от перебора знаний. Теперь это не вылечить и за годы. Пропала девчонка раз и навсегда.

— Уж лучше б была простушкой, работала бы где-нибудь на почте или швейной фабрике. На хрен то образование такой ценой? Такую девку сгубила! — жаловалась мать Юльки соседям.

— Ты послушай, милая, сходи в церковь, помолись святому Пантелеймону, святой воды возьми и напои ею дочку. Многим помогало, — посоветовала старушка соседка, жившая рядом на лестничной площадке.

Все сделала женщина, как советовали, но не помогло.

А когда Юльку отпустили домой на Пасху, соседка стала читать заговоры на исцеление девки. Но и это не прояснило сознание.

Здесь, в больнице, она изменилась. Из необщительной стала любопытной, часто подсаживалась к больным бабам, подолгу слушала их разговоры, спрашивала о непонятном, а потом, оставшись вечером в палате с Ленкой, долго сидела молча, уставившись в одну точку, и думала о чем-то своем.

Ленка не раз пыталась расшевелить соседку.

— О ком вспомнила? — спрашивала смеясь.

— От жизни устала. Ну зачем она мне, такая, нужна? Всем и себе в обузу. Пора уходить…

— Куда? К кому?

— Вот шизофреничка! Иль не поняла?

— Конечно, дошло! Как зовут твоего марсианина? Он тебя хоть водит по кабакам? Умеет оттянуть? Как предпочитает?

— Иди ты!..

— Все козлы мозги сушат. Твой марсианином прикинулся, мой — крутым. Другие тоже не легче. Не верь никому. Все жалкие мудаки! Схвати за яйца, хоть твой иль мой — взвоют. И только мы должны терпеть. Вот и я полюбила Ваньку. А он на меня любовь забил с прибором. Я чуть не сдохла в приступе — гад даже не подошел. И он не один, все мужики такие. А уж как орала, стены тряслись от жалости, он же, сволочь, не вышел из кабинета. Хотя знаю точно, что там был. Ну да я его присухой возьму. Схожу к бабке.

— Ерунда все заговоры. Надо мной три старухи шептали. Свечками обносили, святую воду пила. Ничего не помогло. И тебе только голову заморочат. Не верь…

— А как плохо жить без хахалей, — скульнула Ленка.

Юлька, услышав старую жалобу, повернулась к соседке

спиной, молчала.

— Меня домой обещают отпустить на выходные, — похвалилась Ленка.

— И я хочу к своим, — отозвалась Юля тихо.

— Попросись! Тебя точно отпустят…

— Надо попытаться, — ответила скупо.

Но ни в этот, ни на следующий выходные не отпустили девок домой. Юльку осмотрели все врачи, поговорил с ней

Петухов. Он и запретил отпускать Юлю. Стал внимательнее наблюдать за ней.

— Не нравится состояние девушки. Угрюмая стала. Настрой мрачный. О смерти любит поговорить, что лучше — удавиться или выскочить из окна? А сама в многоэтажке живет. Вот и отпусти… Мало того, она собралась улететь на Марс.

— Тьфу! Етить твою мать, только наших параноиков там и не хватает! Заждались дурех! — вырвалось у санитарки, и она добавила в сердцах: — Вы ж поглядите, как они в заборные щели наблюдают за прохожими. Уж не говорю про Ленку — даже старухи, завидев мужиков, ногами сучат. Казалось бы, зачем дряхлоте приключения? Но туда же: окликают, зовут мужиков.

— Они ж физически здоровые бабки. Потому удивляться нечему, — улыбался Иван.

— А кто сумлевается? Я вон домой вернусь с дежурства, на старика даже не оглядываюсь. Мигом спать. Дед мой обижается, мол, вовсе его позабыла. Попробуй сам покрутись середь больных баб на одной ноге! Одной жрать, другой срать приспичило. Обе в одной палате. Случается спокойная ночь, а бывает, по три иль по пять приступов гасим. Ладно, когда все удачно. Но было ж, зафитилила мне Ленка, да так, что я зубами в стенку въехала. Голова до сих пор гудит, — жаловалась санитарка.

— Не надо с больной спорить!

— И не было ничего такого. Времени у меня на такое нет. Ни с хрена оборзела.

— Куда деваться? Знали, где устраивались работать. Мне тоже раз досталось. Стал разнимать наших больных, двух женщин, они обе на меня… Чуть на куски не порвали. Вырвался, стыдно было поначалу на помощь звать. Теперь уж все. В одиночку не суюсь к больным, тем более не разнимаю дерущихся, буйных сам не связываю и вам не советую, — сказал Петухов санитарке.

— Ой, и не говорите! Чего только не случается у нас. Вон Люба на минуту в туалет отлучилась. А меня Варька на кулак поддела и в стену закинула. Я еле продохнула, хотела встать, тут Варя меня за волосы как ухватила! И вырвала клок. Хорошо, Люба подоспела. Та дура глаза хотела выколоть. А на другой день горько заливалась, прощения просила, ничего не помнила. Зато мой дед как увидел, враз велел уходить отсель. Ругался на чем свет стоит. Еле успокоила свово мужика. Зато нынче жалеть наловчился. К моему приходу завтрак готовит, избу протопит, воды согреет, чтоб умылась, сердешный стал. Жалеет меня, не брешется больше.

— Не заставляет с работы уходить? — спросил Петухов.

— Уговорила его. Теперь молчит, ждет, когда самой надоест.

— Нет, Евдокия, мы вас с Любой не отпустим. Хорошая санитарка самим нужна. Она с больными целый день. Знает все о каждой. Накормит и умоет, спать уложит, а случится у больной приступ — снова санитары выручат. Ну куда нам без вас, голубушки наши?

— Спасибо, Ванюша, что ценишь нас, все видишь и помнишь! — расчувствовалась Евдокия. И добавила: — Хоть теперь бабы от меня отстали, редко про тебя выспрашивают. Раньше проходу не давали. Все им надо было знать: сколько лет тебе, женатый ли, имеешь ли детей, где и с кем живешь?..

— У матери, с ней вдвоем маемся. Она у меня чудесный человек. Нам вместе хорошо. Потому семьей не спешу обзаводиться. Вон мои однокурсники, чтоб остаться в городе, сломя голову женились. Зачастую излишне спешили. И что думаете, в течение года лишь три пары уцелели в семейных. А было семнадцать… Я в свидетелях семь раз отметился. Пытался убедить молодоженов, удержать от разводов, но куда там, слишком разные. Да что они? Я себя часто чувствую неловко среди ровесников, — покраснел Иван.

— А почему? — поинтересовалась врач, тоже недавняя выпускница института.

— Ну, вы тоже, видимо, были на концерте поп-группы «Премьер-министр», участвовали в нем и другие исполнители. На стадионе все организовали. Вот так зрелище! Даю слово, впечатление осталось жуткое, вроде попал в зверинец без выхода. Вокруг все скачут, визжат, вопят. Я так и не понял, кто кого развлекал. На сцене лохматые полуголые мужики в наколках, при них девицы, но какие? Артистки заголились до безобразной пошлости. Певцы абсолютно бездарные и безголосые. А песни — сплошной набор слов. С таким репертуаром дальше пивнушки появляться нельзя. Только группа «Любэ» и запомнилась. Остальные хуже наших больных.

— Почему так строго? Теперь мода исполнения такая, общая для всех.

— Не надо. У «Любэ» никто не прыгал и не скакал. Зато фители слушали их песни стоя. Враз успокоились. А то дергались, как наша Мотя в припадке.

— Старомодный какой! У вас, наверное, и друзей на курсе было мало?

— Очень ошибаетесь, Лидия Михайловна!

— А зачем ходить на концерты, которые раздражают?

— Да меня сами концерты не интересуют. Они вульгарны, если говорить вежливо. Исполнители, в своем большинстве, пошлые крикуны. Заводят зеленую молодежь, та и скачет на ушах, беснуется. Серьезный зритель на такое сборище не пойдет. А я пришел понаблюдать, сколько пациентов прибавится у пас в больнице в скором времени. Понял — много!

— Почему?

— Увидел, как портят ребят и девчонок иные исполнители. Заводят их смелыми, вольными выражениями. Ну что это та песня «Самосвал любви»? Или в исполнении «Балагана» «По морозу босиком…». Продолжить уже стыдно, даже при наших больных, не говоря о приличном обществе.

— Можно подумать, что вы эти слова впервые услышали им концерте! — рассмеялась Лидия.

— Сколько хотите, на улице прохожие еще и покруче загнут, правда, бесплатно, не вешая на себя ярлык деятелей искусств. Таких хоть редко, но осекают, вокруг них не скачут от глупой радости другие. Их в лучшем случае не замечают, из них не делают кумиров.

— А может, молодым надоели слишком правильное поведение, серьезные песни? Это мы уже прошли в свое время. Между прочим, и тогда неврологические, психиатрические больницы не пустовали, были переполнены. И к сожалению, туда упрятывали и нормальных, умных людей. Зачем же сегодня навязывать молодым прошлое и совать их головами в день вчерашний? Может, он не был пошлым, вульгарным, зато жестокости и крови хватало через край! Это точно. Тогда не дурачились, а убивали друг друга! Что плохого в сегодняшнем веселье? Оно никого не задевает и не обижает. Радуются люди, кто как может. А значит, наших больных поубавится. С веселья еще никто не сдвинулся, — не согласилась Лидия с Петуховым.

Иван рассмеялся:

— Да кто ж против веселья? Я о том, на каких дрожжах оно замешено. Вседозволенность — сестра безнравственности. И вам это известно не хуже других.

— Безнравственность — понятие широкое. По мне, так безразлично, как одет певец, как держится на сцене, часто в слова не вслушиваюсь, потому что прихожу отдохнуть и расслабиться, зарядиться общим весельем, даже постоять на ушах, чтоб завтра передать это настроение больным, своим коллегам. Нельзя же всю жизнь прятаться под зонтом от дождя и от солнца.

Врачи больницы вслушивались в спор, не вмешиваясь до поры. Понимали, молодые люди впервые за эти месяцы совместной работы говорят на нейтральную тему. Может, решили присмотреться, лучше понять друг друга?

Иван сел за стол, взялся за истории болезней. И пожалуй, впервые в жизни украдкой посматривал на Лидию.

«Симпатичная! Но упрямая какая! Интересно посмотреть, как она на ушах стоит. Неужели ей всерьез нравятся те концерты с откровенно похабными песнями? Не может быть». Глянул на высокий лоб, строго сдвинутые брови. И спросил, сам не ожидая от себя такой смелости:

— Лида, а у вас семья имеется?

Пожилая врач Таисия Тимофеевна даже журналы выронила. Уставилась на Петухова сквозь толстые стекла очков и, казалось, готова была выдрать его за уши, наказать за бестактность. Но Иван даже не оглянулся в ее сторону.

— У меня старший брат. Я в его семье живу, — послышался тихий ответ.

Две пожилые врачихи молча переглянулись и, не говоря ни слова, вышли из ординаторской. Почувствовали себя лишними и не захотели мешать молодым.

— У вас есть какие-нибудь планы на сегодняшний вечер? — спросил Петухов.

— Иван, вы и меня будете изучать и наблюдать, как я, человек, перехожу в состояние макаки?

Петухов рассмеялся:

— Зачем? У нас большой опыт наблюдения.

— Скажите, а вам наши больные снятся по ночам? — спросила Лидия.

— Нет, с меня хватает и дней, проведенных с ними. Бывало такое, что день с ночью путал.

— А я иногда их вижу во сне.

— Вы так и не ответили на мой вопрос, — напомнил Петухов.

— Пока никаких планов нет. Но до вечера еще дожить нужно. Наша работа непредсказуема.

— Это верно! — согласился Иван.

— Хочу посоветоваться с вами по поводу больной Юлии. Она просится домой, хотя бы на выходные. Со своими хочет побыть, изменить обстановку. Приступы шизофрении редко ее беспокоят. В своей семье и пара дней подарок. Может, отпустим?

— А как родня на это смотрит?

— Конечно, обрадуется. Мать меня много раз об этом просила. Но тогда было рано.

— Лида, эту девушку я постоянно наблюдаю. Ее настроение часто меняется. То смеется, то плачет, высказывалась, что жить надоело.

— Они почти все об этом говорят. Я думаю, такие мысли приходят в голову в чужой обстановке. Как только попадет домой, увидит, что ее любят, ни о каких глупостях не вспомнит. Ведь и я общалась с Юлей. Она уверенно идет на поправку.

— Ну что ж. Пусть за ней приедет мать.

— Спасибо. Я ей позвоню и предупрежу заранее. Кстати, Ленкины родители просили свою…

— Эту пусть хоть совсем забирают. Великое спасибо скажу. Мы сделали все возможное. Дольше держать ее у нас нет смысла. Она не столько больна, сколько симулирует. Прикидывается дурой.

— Зачем?

— Удобно под прикрытием этой печати жить. Что ни утвори, она заранее знает: все спишется на болезнь. Так оно и есть. А ведь собирается отомстить кому-то за свое пребывание здесь. Она на то способна. Баба без тормозов и неуправляема.

Наглости ей не занимать. Умеет инсценировать припадок, прикинуться больной, несчастной, влюбленной. Непроходимая лгунья и никчемность, не умеет ужиться ни с кем. Юля — пятая в ее палате, кто держится дольше остальных. Другие не выдерживали и месяца.

— Так давайте отдадим ее родне, в семью.

— Уверен, что она обязательно отличится в городе. Мы о ней еще услышим, а потом родители устанут и привезут снова к нам, отказавшись от своего чада уже навсегда. Не может жить без приключений. Такая у нее натура.

— Если вы ее выпишете, предупредите, что навсегда и безвозвратно. Таблетки она сможет пить дома. А уколы может сделать соседка-медсестра. Пусть сами договорятся. Мы не няньки для подобных девиц, — покраснела Лида.

— Чувствую, что она вас достала.

— Бывало всякое. Я забыла и простила ее. Но тоже вижу, пора с ней решать окончательно.

— Так как насчет вечера? — напомнил Петухов.

— До пятницы остается всего один день. Давайте подождем. У нас появится много времени для общения. Я не люблю короткие встречи.

— Хорошо, согласен.

В пятницу из больницы выписали Ленку. Она уходила с гордо поднятой головой. Оглядела Петухова с презрением и сказала, скривив уже накрашенный рог:

— Кастрат!

Тот покраснел до корней волос.

— Нахалка! — не выдержала Таисия Тимофеевна и предупредила санитарок: — Если родители захотят вернуть ее к нам, куда угодно определяйте, но не к моим больным.

— Сюда ее никто не возьмет!

— Успокойтесь вы, гниды! Я лучше руки на себя наложу, но никогда не вернусь сюда! — заявила Ленка и, громко хлопнув дверью, вышла на улицу.

Следом за ней в ординаторскую вошла Юлька. Подвязанная белым платком до самых бровей, она походила на старушку.

— Юленька! Может, с нами побудешь? Мы все любим тебя. Два дня хоть и немного, но скучать станем. Ты уж не задерживайся, ласточка наша. Теперь у тебя новая соседка будет. Кого сама выберешь, ту и поселим. Договорились? Не забывай пить таблетки. И если сможешь, вспомни о нас в эти два дня и позвони. Соскучишься, приходи раньше, мы ждать станем. Поговорим с тобой по телефону, и мне легче будет. Я очень привыкла к тебе! — обняла девушку Лидия Михайловна. И никак не хотела отпускать. Все внутри дрожало. От чего? Сама не могла понять.

Юлька расцеловала всех. Уходила на два дня. А остановившись в дверях, сказала:

— Простите меня, коль — вольно иль невольно — обидела кого. Не со злого умысла, слепая болезнь в том виновата. Вслед не ругайте…

— Мы скоро увидимся. Снова будем вместе! — напомнила Лида. И передала Юльку матери. Та взяла дочь под руку и вывела в город.

Рабочий день врачей подходил к концу. Все радовались предстоящим выходным. Но только Иван Петухов оделся и вышел во двор, как к воротам подъехала «неотложка». Двое санитаров — дюжие мужики — вытащили из машины носилки, к которым была привязана женщина. Вся окровавленная, в порезах и ушибах, грязной одежде, она смотрела на окружающих безумными глазами и кричала:

— Едино суку зарублю вместе с выблядком! Не дам мой дом блядям гадить! Всех в куски разнесу!

Лида с Иваном переглянулись, молча вернулись в больницу, куда санитары уже затащили новую.

— Вот это да! Она совсем старуха! — ахнула Лидия Михайловна.

— Ага! Бабуленька-каргуленька! Таких делов натворила, молодым потянуться, — не выдержал санитар. И только теперь заметили медики молодого человека, нерешительно топтавшегося у двери.

— Вы кто будете? — спросил его главврач.

— Это моя мать, — ответил неуверенно и вытер слезы, самовольно катившееся по щекам.

— Что произошло?

— Давайте я расскажу, — предложил санитар. — Короче, мы уже по домам собирались. А тут из милиции звонят. Мол, срочно возникните на Колхозную улицу. Мы спросили зачем — ведь конец дня!

Менты нам и говорят, мол, бабка с топором на невестку и внука кинулась. Мальчонке еще двух лет нет. Вот и сына ее доставили. Наверное, тоже дурак, идиот даже. Мы его из-под топора в последний момент рванули.

— Куда ее теперь поместим, эту старуху? — смотрели санитарки на бабку, сыпавшую отборным матом.

— В палату к Юле, она пустая. Успокоится, тогда подумаем, куда определить.

Лидия Михайловна осматривала новую бабку.

— Паранойя, — определила она.

— Случай явный. И все же два дня наблюдений и успокоительные уколы, — тихо переговаривались медики.

— Убить хотите, гады?! Не получится! Не дамся! Ишь навалились бандой, говнюки! Хотели понасиловать меня, а не вышло! — орала бабка.

— Да я скорее соглашусь вздернуться! — сморщился второй санитар.

— А старая не без перца! Видать, имеет под юбкой сухой порох, ишь о чем кудахтает!

— Погодите, змеи! Попадетесь еще мне! — грозила старуха, но санитары вскоре ушли, не оглядываясь на старую бабу, кипевшую проклятиями.

— Молодой человек! Подойдите сюда! — позвал Петухов сына старухи. — Давно с вашей матерью такое творится? Когда начала хвататься за топор и бегать с ним за вашими женой и сыном?

— В общем, грозила она давно. Как только я привел в дом эту жену.

— Эту? А что, была другая?

— Была, да развела она нас, — указал на мать. — Я хотел с ней помириться, но та отказалась, и я привел эту. С первого дня скандалы начались. Мать заставляла выгнать вторую, требовала, чтоб вернул первую в дом. Сестре внушила, что вышла замуж за недостойного. Та поверила, сбилась с пути, пошла по рукам. И это при том, что у сестры с мужем четырнадцатилетняя дочь, почти невеста. Дошла очередь и до меня…

— Вас всех прежде лечить надо! Знали такой грех за ней, почему слушались?

— Но ведь мать…

— Она больной человек!

— Откуда мы знали?

— Почему она взялась за топор?

— Так-то впервые. До этого не было. Пальцем никого не трогала — ни сына, ни жену. Но невзлюбила с первого дня. Так и звала чучелом. Не садилась с ней за один стол. И все жалела о первой невестке, да только та, едва разошлись, уехала отсюда далеко и навсегда. Я, когда ее родители отказались дать адрес, головой в петлю влез, да отец с братом вытащили. Не дали сдохнуть…

— Я ж говорю, дурак! — повторил Петухов.

Парень понурил голову:

— Я люблю ее и теперь.

— Кого?

— Первую жену. Мы с ней с самой юности. Пять лет встречались. А прожили немногим больше года. Достала ее мать, да и сам виноват: не защитил, не вступился.

— Любить надо ту, от которой дети!

— Сердцу не прикажешь. Скажите, а мать скоро поправится?

— Вернее, можно ли с ней жить вашей семье? Так, что ли? Сразу говорю — небезопасно. В таком возрасте, как у нее, надежд на выздоровление практически нет! А врать вам не имею права.

— Выходит, она здесь навсегда, до самой смерти?

— Смиритесь с судьбой. Все мы бываем за что-то наказаны. Но это лучше для вас, чем каждый день бояться, что при повторном приступе мать погубит вашу семью.

— Она чуть не сделала это. Я не переживу, если что-нибудь случится с сыном. Дороже его у меня нет никого.

— Живите спокойно. Теперь все у вас наладится, — оглядел Петухов спящую бабку. — Возвращайтесь домой, к семье, мать больше не потревожит вас. Во сне и она успокоится, на расстоянии смирится, стерпится с мыслью. Может, время над ней сжалится. Как знать?

— Вы о чем? — остановился у двери мужик.

— Организм каждого — загадка. А время может сыграть по-разному. Одного досрочно из жизни вырвет, другому временем излечит память. Кому как повезет.

— А ты, Ванюша, здорово повзрослел у нас, — сказал Юрий Гаврилович Бронников, войдя в кабинет. И, не дождавшись, когда посторонний человек выйдет из больницы, продолжил: — Ваня, в свое время я тоже начинал работать обычным, рядовым врачом. Прошел все. Но не забывал советоваться со старшими, опытными врачами. Здесь это более необходимо.

— Юрий Гаврилович, я что-то неправильно сделал? — насторожился Петухов.

— Думаю, что поспешил отпустить Юлию на выходные. Но может, все обойдется. Хотя я не стал бы рисковать. С месяц еще полечил бы. Стоило понаблюдать за ее настроением. Оно пока нестабильно.

— Юля не останется одна ни на минуту. Я говорил с матерью, та обещала не спускать с нее глаз.

— Дай Бог, чтобы все обошлось благополучно! — сказал Бронников и перевел разговор на другую тему. — Знаете, Иван, о своем отличительном качестве? Оно не у каждого имеется. Хотя нужно всем! Теперь это называется коммуникабельностью. В наше время считалось уживчивостью, умением ладить с людьми, окружением и верно оценивать ситуацию. Мне в молодости того недоставало. Вспыльчивость многое портила. Не всегда удавалось погасить ее. И тогдашний главврач все посмеивался, спрашивал: «Где у тебя, Юрка, кнопка зажигания? А ну выключай! Не заводись с пол-оборота! Невропатолог и психиатр обязаны быть спокойными и жить без всплесков эмоций. Их за дверью больницы оставляй. Сюда проноси знания, опыт, доброту и сострадание. Остальное — мусор». Он из-за работы от семьи ушел. Так и остался один, до конца.

— Почему?

— Жена к нему заявилась. А он больную обследовав. Беседовал с женщиной. Та, как и Елена — ваша больная, — зациклилась на сексуальной почве. Болезнь издавна известна. Но только больным и лечащим. Остальные относятся с осуждением. Считают больных распутными. Понятно, что относились к таким с презрением. Так и здесь случилось. Едва мой предшественник заговорил с больной, та ему на шею стала прыгать. Всякие нежности понесла. Не могла спокойно смотреть на мужика. Ей обязательно требовалось применить его по назначению. И тут не важно, кто перед ней стоит. Главное — противоположный пол, предмет возбуждения…

— Ну, эта болезнь не новая. Нынче возьмите подростков. Многие страдают таким же недугом. Стопоров нет, а тут еще вседозволенность, избыток информации, да и возможностей поприбавилось…

— Вот-вот… Но это теперь. А уже сколько лет прошло! Так вот, заходит жена в кабинет, ее беспрепятственно пропустили, зная, кто она, и видит, как больная лапает ее мужа. Тот и не предполагал, раньше такого не было, а у жены истерика. Потребовала, чтоб работу поменял. А куда пойдешь? То время не нынешнее. Коль послали в психушку, там и работай, пока сам дураком не станешь, — улыбнулся грустно Бронников и продолжил: — Нам своих пациентов ругать нельзя. Да и как язык повернется? Иные годами лечатся, привыкаем к ним, жалеем, а и как иначе, каждый по-своему несчастен. Вот мы после работы по домам пойдем, а они здесь останутся и неизвестно, когда к своим вернутся, да и то не все. Я вот думаю, что Мотю уже стоит готовить к выписке.

— Она только вчера с Варварой подралась, — вспомнил Петухов.

— Ой, Ванюшка, ну и насмешил! Я вон вчера с работы вернулся, а дома дым коромыслом: сын с дочкой подрались, хотя оба уже взрослые, семейные люди. Не хватило ума по-человечески в ситуации разобраться. Пошли в ход кулаки. Что ж мне теперь, обоих сюда приволочь и поместить в палаты? Говорил я и с Варей, и с Мотей. Обе себя считают правыми. Тут даже не в болезни дело. Заспорили меж собой, не совпали точки зрения. Вот и дошло до рукопашной. А разве вам не приходилось драться в детстве?

— Еще как! — вспомнил Петухов и добавил: — Я свою фамилию целиком оправдал. Задирой с самого детства был.

— А врачом как стал?

— В школе у меня была соседка по парте. Отличница! Из примерных. Колотил я ее до самого седьмого класса. Знал, что она мышей боится, так отлавливал их по подвалам и забрасывал ей за шиворот. Ох и визжала, даже стекла окон дрожали. И вдруг, по уже в восьмом классе случилось, только открыл ранец, она портфель расстегнула, а оттуда рыжий кот выскочил. И мигом па меня бросился, вернее, на руку. Я в ней мышь держал, не успел ее соседке за пазуху десантировать. Как он стал мою руку грызть и кусать, мигом разжал пальцы. Но на этот раз мышь была не из отловленных, а выращенная, белая, домашняя. Я любил ее. Ну, коту по барабану. Схватил он мою Снежанку и понесся в темный угол, я за ним. Отнял, а кот на меня заскочил верхом, кусал, царапал, требовал вернуть добычу. В ухо мне как впился,

я так и залился кровью. Соседка сама испугалась. Кое-как сорвала с меня кота. А тот успел не только меня, а и Снежку покалечить. Лапку ей прокусил и шею. Да когтями бок ободрал. Три месяца я лечит свою любимицу. Даже уколы делал. Квартира была маленькой, тесной, более крупную живность держать невозможно. А и мышь жила на моей койке. Спала у меня на подушке, ели вместе. Мать сначала ругалась, потом привыкла. И верите, вот этот случай меня переломил. Я пока лечил Снежанку, много пережил. Все она во мне перевернула. Так тяжело выздоравливала. А ведь единственным, неразлучным дружком была. Когда поправилась, я пообещал, что никогда не стану больше обижать девчонок, ведь у каждой из них свой дружок сыщется и обязательно вступится за хозяйку.

— Выходит, мышь в медицину вывела?

— Снежанка особой была, подружкой детства. Она разбудила во мне лучшее, что спало в душе до поры. Потом мать помогла. Умный человек, принесла голубя. Ему мальчишки лапки отрезали. Я протезы сделал. Долго с ними возился. Однако получилось, признал их Сеня, но расклевывал, а когда снашивались, прилетал за заменой. Пять лет с ними прожил. Вот так-то мать понаблюдала и говорит: «Быть тебе, Ванюшка, ветеринаром. Добрые руки имеешь. А и дело это чистое. Только учиться нужно получше, чтоб в институт взяли. Из роду нашего никому не повезло получить высшее образование. Может, тебя Господь увидит, даст возможность?» А образование уже платным стало, — вспомнил Петухов.

— Отец помог? — спросил Бронников.

— Откуда ему взять? Он алкоголиком был. На пивзаводе работал. Надирался до глюков. Так и умер в психушке напротив, отказал организм, сломался и не выдержал. Хотя до пивзавода в армии служил. А вышел в отставку и не удержался. Он бросил нас с матерью, ушел к другой. Та выгнала через год. Другую сыскал и тоже недолго продержался. Ушел к бомжам, к нам не вернулся. Понимал, что вернуться в человеки не сумеет, а бомж кому нужен? Постыдился стать иждивенцем. Ну а у бомжей жизнь суровая. Там здоровые не выдерживают, наш припадочным стал. Сдали его бомжи в психушку, нам ничего не сказали. Он вот здесь, напротив, три года жил. Лечили от запоев, эпилепсии. Но не всем везет. Так и наш… последний приступ оказался самым жестким. Ночным! Санитары спали. День выдался тяжким, никто не услышал, как он бился об пол головой. Утром, когда все проснулись, отец уже умер…

— Грустная история, — заметил Бронников.

— Мать на двух работах еле успевала. А тут отцовская мать сыскалась. Не признавала нас все время, одна осталась. Состарилась, болезни ее достали. Упросила к ней перейти в дом. Все на меня завещала, даже сбережения. Оказалось, мы с ней всегда могли б ладить. Только поздно она поняла, жалела об упущенном, но время не вернешь. Хотя пять лет жили очень дружно. Потом бабуля умерла. Сердце подвело. И лишь перед самой смертью высказала обиду на сына: жил непутево и ее на столько лет лишил семейной радости.

— Она давно умерла?

— Перед моим окончанием института за месяц.

— А мать вторично не вышла замуж?

— Даже говорить об этом не хочет. Намучилась в первом замужестве. Повторить боялась. Хотя предложений хватало. Но мать жила ради меня. Она и теперь ни о чем не жалеет. Живет одиноко. Я на работе, она дома. Уговорил хоть годок отдохнуть. Так снова хочет вернуться к своему делу. Говорит, что от одиночества устает больше, чем от работы…

— Женщины всегда правы. Спорить с ними бесполезно! — улыбался Юрий Гаврилович. — Счастливый ты, Ваня! Мать имеешь, сам еще молод, семьей не обзавелся, да и не спеши с этим. Поживи вольно. Вон там, напротив нас, в мужском корпусе, знаешь, сколько несчастных лечатся? А причина — неудачный брак! Сколько мужиков именно поэтому наложили па себя руки или получили большие сроки, попали в зоны. Я за свою жизнь столько всего наслушался от больных, что вконец облысел. — Провел рукой по голой голове и добавил: — Сам знаешь, больных обоих корпусов веду. Оттого и теперь ночами спокойно спать не могу…

Дальше: Глава 2. БЕДЫ И РАДОСТИ

Нетесова Эльмира Помилованные бедой

Глава 1. НОВИЧОК

Нетесова Эльмира
Помилованные бедой