Глава 6. Рахит
— Меня вызывают в управление, — сказал Костину Славик Рогачев. — Наверное, что-то случилось. А может, снова «на ковер» к начальству попаду за эти убийства. Начнут спрашивать о результатах, а их нет. Видимо, другого следователя назначат. А мне — выговор. Ну да как бы там ни сложилось, я прошу продолжать контролировать ситуацию здесь. Наблюдайте за людьми. Человек вы опытный. Присмотритесь. Ведь убийца где-то рядом. Кто он? Заподозрить можно любого. Но ошибиться не хочется.
— Может, в городе уже нашли убийцу? Или вышли на след? — тихо отозвался Семен Степанович.
— Маловероятно. Хотя по этому делу у меня и в городе работа есть. Нужно проверить кое-что, — добавил следователь.
— Думаешь, кто-то из городских мог отличиться? Ну, с Мартышкой еще понятно, расправа была бы объяснима. А с переселенкой? Она не путанка! Тут не просто рассвирепевший клиент, здесь маньяк-извращенец побывал. Я за все годы работы в милиции даже не слышал о подобном. Убийства случались всякие. Но не такие. Это выходит за рамки понимания! — сказал участковый.
Костин остался следить за порядком в деревне и развитием событий один. Тем более бомжи и переселенцы уже не испытывали прежнего страха и любопытства к участковому. К нему постепенно привыкли.
Это и немудрено. Семен Степанович давно спрятал свой мундир. Он и в городе не любил в нем появляться. Надевал его в двух случаях: когда начальство вызывало и когда приходилось участвовать в похоронах сотрудников. В другое время Костин ходил в обычной одежде и отличить его от переселенца было невозможно.
Вот и теперь влез в старый спортивный костюм, давно разонравившийся сыну, — решил помочь Федоту нарубить дров. Только разошелся, почувствовал на себе взгляд. Оглянулся. Увидел человека, которого никогда ранее не встречал в Березняках. Тот, бегло оглядев Костина, поспешил прочь. Завидев на лавке перед домом Федота, поздоровался с ним, перекинулся парой фраз и заторопился уйти.
Семен Степанович озадаченно смотрел ему вслед. Человек, скрывшийся из вида, был не просто безобразен, а ужасен. Все его тело, словно скрученное в штопор, извивалось на каждом шагу. Две длинные худые ноги едва успевали за этим телом и напоминали хвост, разодранный по недоразумению. Не сказать, чтоб совершенно лысый, но волосы на голове растут кустиками. На черном лице не видно глаз — две провальные ямы. Уголки рта подняты к самым ушам.
— Федот! Ты знаешь его? Кто это? Бомж?
— Нет, Степаныч! Это самый несчастный человек! Бедолага — единственное званье ему! Погорелец! Вот ведь как приключилось у него. Все имел, мужик. Жилье и семью, полный достаток. А соседи гнали самогонку. Ну и проглядели. Вспыхнуло все в момент. Не смогли потушить. Сами сгорели и весь дом с ними.
— Что ж за дом был? Деревянный, выходит, барак? — поинтересовался участковый.
— Сказывал, двухэтажка на восемь хозяев, чуть ли не в лучшем месте стоял. Весь в зелени и тишине. Только птицы по утрам будили. Да про беду не упредили. Аккурат под Рождество горе приключилось. Никого в свете не осталось. Единой душой мается. Все отворотились от убогого. А он еле выжил. Очень долго с больниц не выходил. Трижды врачи сочли за мертвого. А он вдруг дышать начинал сызнова. Когда от койки оторвался, деться стало некуда. На работу кто возьмет такого? Здоровые мужики без дела сидят. Энтова взашей гнали.
Уж вовсе хотел сунуться в петлю башкой. А тут наш сосед-арендатор приметил горемыку. Сжалился. Взял к себе на хозяйство. Там определил ему жилье, жратву. Ну и колупается теперь на ферме. То в поле, иль со скотиной. Где по силам ему. Бедует в чужом углу, своего нынче не заиметь…
Да он теперь в почете у арендатора, — рассмеялся Федот и еще рассказал:
— Энтого Яшки даже блудящие псы боялись. Обсирались со страху, когда свидеться доводилось. Брехалки свои затыкали и разбегались. Даже племенной бык на него не кидался. Ну, детва, понятное дело, дразнила Яшку.
А тут как-то, серед ночи к арендатору пожаловали бандюги с города. За деньгами. Уже не впервой. Ну, Яшка на веранде спал, первым вышел. С фонарем. Те двое, как увидели, к воротам попятились. Забыли, зачем объявились. С тех пор дорогу к ним позабыли. Морда у Яшки и впрямь гадкая. Но арендатор берегет ево. В уваженьи держит.
— А семья у Пего была?
— То как же! Все имелось, да загинуло в пожаре.
— Сюда зачем появляется?
— Видать, хозяин прислал за бомжами. Двоих иль троих на работу взять. Чем-то помочь. Такое хоть и редко, но не внове, — отмахнулся Федот.
У Семена Степановича после услышанного сразу пропал интерес к человеку. И, поколов дрова, пошел он послушать, над чем смеются переселенцы-мужики, сбившись в кучу.
А люди сели на скамье перед домом Василия. Отдохнуть решили после тяжкого дня. Вот тут-то и подоспел общий любимец Рахит. Нет, это настоящее имя человека, а не кличка. Рахит был азербайджанцем. Он, хоть и успел обрусеть, любил поиграть на кавказском акценте. Этот балагур знал великое множество анекдотов, всяких историй, случаев, умел их рассказывать так, что слушатели уходили по домам с больными животами. А Рахит недоумевал:
— И что тут смешного?
Вот и теперь смех слышится. Над чем?
— Я тоже не люблю старое мясо! Только теплое, чтоб пульс слышался! У нас в Азербайджане джигиты горячую кровь пьют. Не могут без нее. И я пил. Прямо из бараньего горла. И целый стакан! Зато потом к жене мужиком приходил. Все горит и кипит! Жены мало! Гарем нужен!
«Уж не ты ль, гад, убил наших баб? Без крови он не может, козел пещерный!» — подумал участковый и присел к мужикам, решив послушать Рахита, а тот говорил:
— …Ну, я первым решил уехать в Россию. Стал своих уговаривать. Собрал всю родню в кучу: родителей жены, свою мать, жену — в один день убедил. Ну, стали собираться, готовить документы. И через месяц уехали с Баку. Так что б вы думали? Остановил нас на русской границе пост. Санитарный. И давай всех проверять.
Во все дырки и щелки заглянули. У женщин в волосах что-то искали. Наверное, мозги! Только зря время теряли! Откуда у наших баб такая роскошь? Ну, я все, какие были, медицинские справки отдал, чтоб глянули и скорей пропустили нас. Они посмотрели и отвечают, что придется задержаться, потому как нет у нас самого главного анализа на ВИЧ-инфекцию. Я о ней краем уха что-то слышал. А родня — ни в зуб ногой. И как на смех у первой — тещи решили взять кровь на проверку. Ей уже восемь десятков давно исполнилось. Напомнил я доктору о тещином возрасте. Мол, она старше той инфекции в десять раз! Тот СПИД, увидев ее, со смеху сдохнет. А врачиха в ответ:
— Не сушите мне мозги, молодой человек! Она жила та побережье! Откуда знаю, где именно? На пальме или под пальмой.
Потом тестя позвали. Тому тоже уже сто лет. Я не выдержал, просить за него стал. А медичка отвечает:
— Не мешайте, молодой человек! Откуда знаете, сколько макак в его гареме было?
Когда за мою мать взялись, я опять в крик. Мол, зачем старую женщину мучить? А мне в лицо смеются:
— Не надо было вахтером в зоопарке работать… Там обезьян больше, чем в Африке! Откуда знаем, как она с ними общалась во время перерыва?
Наконец, до меня очередь дошла. Я все слышал про СПИД, кроме одного. Не знал, как и откуда берут анализ. А у своих не успел спросить. Сообразил, раз это болезнь половая, выходит, надо то самое место заголять. Зашел я в ихнюю камору, спустил штаны аж до колен, стою на полной готовности. Ну, думаю, полхрена на анализ отрежут. А жалко! Жена еще молодая! Старикам терять нечего! Они свое от жизни взяли. Я ж только во вкус вошел!
Стою, чуть не плачу, сам себя жалею. Не столько себя, сколько свой хрен. Прощаюсь с ним, как с верным другом. Прощенья прошу у него. Ведь вот нельзя без этого анализа, в Россию не пустят. А в Баку уж порохом пахнет. Не хреном — головой поплатиться можно. Правда, для мужика хрен подчас нужнее головы! И стою я сам не свой, будто под виселицей. Убежать нельзя и оставаться страшно. А врачи не спешат. У них, думаю, этих обрезков накопилось, хоть шашлыки из них жарь. Прикрыл я своего друга рукой. Чтоб он не видел предстоящей муки. Сам с ноги на ногу скачу. От страха все нутро к горлу подошло. И тут вижу, через занавеску за мной подглядывают и смеются. На меня пальцами показывают. Я и не выдержал, закричал, мол, долго ли еще мучить будете. А мне в ответ:
— Ждем, когда обезьяна джигитом снова станет. А ну, натягивай портки! На твое хозяйство никто любоваться не собирается. Мы и не такое видели!
Верите? Я как услышал, что мой кунак ни при чем, от радости заплакал! Кровь на анализ у меня из руки взяли. Всего-то! За одну минуту. А утром отправили в Россию с главными справками и с нетронутым кунаком. Так я теперь не только сам, даже детей в зоопарк не поведу. Зачем им такое пережить?
— Нам в зоопарк ходить не надо. Зачем деньги тратить? Глянул на бомжей, тут тебе десяток зоопарков в натуре, без охраны. Только смотри и слушай.
Рахит повернулся в сторону бомжей. Оглядел вскользь и сказал тихо:
— А может, они счастливей и чище нас. Им уже некого бояться и нечем дорожить. Все отнято или потеряно. Все отболело. Что заснуть, что проснуться — для них разница невеликая. Они живут лишь милостью Всевышнего. Не Аллах — люди лишили их всего. Над обиженными смеяться грех! — сказал Рахит, сдвинув брови. И напомнил:
— Давно ли сами были почти такими? Без угла и куска хлеба! Нас ради детей Аллах пощадил. Вернул жизнь. Я боюсь осуждать бомжей, чтобы завтра не стать последним из них. Ладно б я! А дети?
— У тебя в Баку были бомжи? — спросил Василий.
— Где их теперь нет? Они везде. Да и мы многим ли лучше? Какие гарантии есть и у кого? — опустил голову Рахит, уставясь в землю. Участковый слышал об этом человеке многое. Но не во все верил.
— В свое время, не так давно, разве мог я предположить, что стану жить, как теперь? В сплошном говне! Ведь считался самым завидным женихом в своем городе. На меня имели виды такие семьи, о каких вы и не помечтали бы! Я уже в шестнадцать лет имел собственную «Волгу». Белую, как снег, красавицу! Жил в своем трехэтажном особняке в самом центре города. Весь дом увивали виноград и розы. Во дворе фонтаны, прохладные беседки, перед ними — павлины и фазаны. Там же — охотничьи соколы.
— Небось, отец был каким-нибудь шишком? — спросил Василий.
— Нет! В нашей семье никто не гонялся за должностями. Ученых светил тоже не имелось. Боялись такой известности, какая вызывает зависть, а потом и кляузы. Жизнь начальников слишком короткая и беспокойная. Потому карьерой у нас никто не болел.
— Выходит, удачливо фартовали?
— Обижаешь. Этим никто не баловался, — возмутился Рахит.
— Откуда ж все взялось — павлины на особняке, беседки на «Волге»? — ощерился в усмешке Григорий. —
Да кто б на тебя глянул, как на жениха, не имей ты «волосатую руку»?
— Зачем лохматая рука, если мой отец имел три мандариновых сада, пять хороших отар овец и свою чайную плантацию? Они и кормили нас вдоволь. Доход давали такой, что я мог хоть каждую неделю новую машину покупать. Да что там машины? Мы деньги считали пачками.
— Да! Много ж ты мозолей набил, перегрелся в своем саду, видать? Как же ты все спустил? Иль родитель помер рано?
— Да при чем тут родитель? Во мне отыскали задатки, каких ни у кого в семье не было. Нет, не в науке. На то ум нужен. Я считался самым лучшим танцором в городе! — задрал нос Рахит.
— Тьфу, ей твою мать! — выругался Василий, отвернувшись от рассказчика. — Ноги тебе выдернуть следовало! Из самой жопы! С корнем!
— Темнота! Меня даже за границу возили показывать! Как непревзойденного!
— Уж я б тебе показал, мать твою! Разве то мужичье дело, на потеху толпе яйцами трясти? И куда родитель смотрел, что к делу не приноровил? — возмутился Федот.
— С чего ты это взял? Я все умел. И барашка поймать, и шашлык пожарить! Виноград давил на вино. Вместе со всеми — в одном чане!
— И баранов пас?
— Я же в городе жил! Где там пасти отару? Для этого пастухов нанимал отец. Платил им!
— А ты для чего имелся?
— Эх! Смешной человек. На всех барашков одного козла все равно мало! Тем более в горах! И на мандариновые сады, и на чай нужно было немало людей! Мною все заботы не заткнуть. И отец решил мудро — каждый должен жить своим делом. И растил меня в городе.
В горы увозил летом, отдохнуть от жары, подышать воздухом. Я и радовался! Ведь вот дай тебе барана, ты и знать не будешь, что с ним делать. А я сам резал! С одного короткого удара и наповал. Ни капли крови не падало на землю, все в кружку. И тут же пил ее — горячую, прямо из сердца! Без пузырьков! Густую! Вот это наслажденье! Горячая кровь молодого барашка как хорошее вино бодрит. После него и юнец, и аксакал — джигитами, мужчинами себя чувствуют. После двух-трех кружек крови нужен хороший гарем. Но я тогда был еще молод…
«Ни хрена себе! Если ты с детства кровь хлестал, как воду, чего от тебя ждать теперь?» — передернуло участкового.
— Я ж барашка за десяток минут разделать могу! А вам и целого дня не хватит! Знаю, где самое лучшее мясо у него. И шашлык приготовлю такой, что за уши не оторвешь! На это особый опыт нужен — наш! — хвалился Рахит.
— Просрал ты его! Нет у тебя нынче баранов. Даже старого козла не имеешь! Чем гордишься, коль сохранить не смог? — укорил Василий.
— Зато жил весело! Ведь деньги и богатство — понятия относительные! Нынче есть они, завтра потеряны! Болезни, волки, морозы губили отары. Холода валили сады, отнимали урожаи. Но жизнь не стояла на месте. Она шла, как и прежде, без особых печалей. Отец ничего не жалел и не давал грустить. Он любил меня больше жизни. И радовал.
Знаешь, что я выделывал на танцплощадках? О-о! Это был класс! Я танцевал каждой своей клеткой, всякой волосиной! Я не просто прыгал и трясся, как баран под кинжалом, я срывался в танец ураганом, разметав по сторонам всех вокруг. От меня все отскакивали. Я дрожал в ритм музыке! Я прыгал и вертелся не только на ногах, но и голове, на пупке, на спине!
«На чьей?» — подозрительно поглядывал на рассказчика участковый.
Меня потому и взяли за границу, что я по-своему чувствовал ритм каждой мелодии и дополнял ее. Про мое исполнение знаете, как говорили? «Отличается особой экзальтацией и повышенным темпераментом». Во как! Да меня, когда я очень увлекался, приходилось чуть не силой выносить с танцплощадки, чтоб отдохнул.
— Знать, не обижен твой город умными людьми, какие умели тебе вломить, — заметил Федот.
«Может, он псих, с детства невменяемый или с юности шибанутый? А может, крови перебирал? Ну и тип!» — думал участковый, настороженно вглядываясь в Рахита, все внимательнее вслушиваясь в его слова.
— Куда ж ты дел все отцовское? Пропил?
— Нет, не пропил. Сглупил! Женился!
— Чего? Да какая дура за тебя пошла? — изумился Вася.
— Ну ты, Васек, насмешил! Вот эта жена, с которой я сюда приехал, уже пятая по счету!
— Тебе, по-моему, и одной многовато!
— Не свисти! Когда успел бы столько раз?
— А где ж остальные? Иль, поделив меж собой всех баранов и сады, остались там — в горах, живут припеваючи? А тебя, как с танцплощадки, вынесли отдохнуть?
— Нет! Я сам уехал! С женой. Те были просто бабы! Но что я в них понимал тогда? Оттого и ошибался. Встретил первую на берегу моря, в выходной. Бежит с пляжа такая — косматенькая, в куцем халатике, который ничего не прикрывает. На ногах волос больше, чем у овечки. И на лице — настоящая козья борода и усы. Поначалу смешно стало. Что за овечка? Чья она? Может, из моей отары убежала, отбилась от других? И позвал ее. Она оглянулась. Вывернула губы — точно, как обезьянка. Я успокоился — выходит, все овцы на месте.
Но захотелось с мартышкой познакомиться поближе. Видел я, как обезьяны в зоопарке живут, купил бананов и показал той макаке, поманил ее. Она подошла. Стала бананы кушать. Так быстро, что я ни о чем не успевал спросить. Она все время глотала. Видно, уж очень голодной была. Ох, и любила она сладости! За один день целая пачка денег ушла на угощенье. А она все голодная!
Провел я с нею ночь. И она словно прилипла ко мне, когда узнала, кто я есть. Тенью за мной бегать начала. Такую ласковую из себя изобразила, несчастную и обиженную, брошенную всеми. Я и поверил, пожалел.
— Все они такие! — закивали мужики дружно, и участковый, вспомнив свою жену, невольно согласился.
— За неполный год эта мелкая макака сумела выдавить из нас с отцом столько, что мы ахнули. Если б я каждую неделю менял бы баб, это вышло бы дешевле. На ее лакомства, сладости, на украшенья и тряпки, на кремы, лаки и помады, на сигареты и духи ушла половина выручки от мандаринов. А ей все еще хотелось. Но не меня! Она слишком любила деньги. Когда их видела, у нее руки горели. А в глазах появлялась змеиная улыбка…
— Так она кто? Змея иль обезьяна? — не выдержал Федот.
— Помесь этих двух гадов. Лохматая и волосатая, как мартышка, жадная до побрякушек и сладостей. И в то же время — зелено-желтая кожа, холодная, злая, как у змеи, душа. Она никого не сумеет полюбить, кроме самой себя. Ну, как бы там ни было, я от нее отделался, выкинув из дома, из души и памяти. Решил, что больше никогда не женюсь.
На побережье и не показывался. Боялся. На женщин даже не оглядывался целый год. Меня бесил их вид. Но прошла зима. А весною я снова услышал девичий смех. И оглянулся…
Эта была хороша! Как спелый персик на ветке. Она смеялась звонче горного ручья. Я целых три месяца пел песни под ее балконом. Все, как есть, про любовь. Она не торопилась услышать. Но я добился своего. И Гюльнара открыла мне. Отец предупреждал — не спеши, подумай, сынок. Но весна ударила в голову. И я увез её в горы, к себе в деревню. Три месяца, как в раю, жили. А на четвертом застал ее с чабаном, который пас нашу отару.
— Все они суки! Все, как одна, курвицы! — загудели мужики. И участковый вздохнул сочувственно.
— Обидно было еще и потому, что чабан тот много старше ее. Кроме жалкой избенки в распадке и облезлого пса, ничего не имел за душой. Я ж Гюльнару бриллиантами осыпал, как небо звездами. А за что?
— Ты даже морду ей не расквасил?
— Не отобрал подарки?
— Прогнал ее и чабана. Сказал обоим, если еще раз увижу на пути, пристрелю, как собак! Бить женщину у пас не положено. А чабан не виноват. Она сама пришла к нему, — вздохнув, сознался Рахит.
— Ну и не повезло тебе!
— А кому с ними сладко? Бабы все такие. С виду — малина! А на зуб взял — живая хина! Оно хочь татарки, иль наши. Одной транды дочки. Мы своим время от времени морду побить можем, а там и это нельзя. Как же жить мужику? Захлебнуться иль порваться от злости? Да я ежели своей в лоб давать перестану, она вовсе оборзеет, — признал низкорослый Артем.
— Послушай, как же ты еще на двоих накололся после стольких горестей? — спросили мужики совсем прокисшего Рахита.
— Да будет тебе убиваться. Мы вон тоже со своими мучаемся. Думаешь, все сладко идет? Хрен там! Порою, кажется, сгреб бы за все юбки в одну горсть и забросил бы подальше от дома. Чтоб глаза век не видели этих баб! — добавил Артем, приправив свои слова забористым матом.
— Не все они такие! — не согласился Вася.
— Ну твою никто не трогает! Царствие ей небесное, земля пухом! Но ты вокруг оглянись. Дышать порою нечем нашему брату — мужику! А все из-за бабья! — горячились переселенцы.
Семен Степанович Костин и не приметил, как вокруг них собралось все мужское население Березняков. Одни курили молча, другие просто отдыхали, третьи переговаривались вполголоса.
— Слышь, Рахит, как же ты в третий раз насмелился жениться после той сучонки? — не отставал Артем.
— Во чудак! Ну я ж мужик! Хочешь того или нет, любую болячку время лечит. И я через три месяца оживать стал. А вокруг, куда ни глянь, сплошные женщины, девушки! Снова стал замечать озорные глаза, лукавые улыбки, тонкие талии, высокие груди и задницы — сытые, подвижные. Наши бабы умеют ходить особо. У них задницы волчком крутятся. Хочешь того иль нет, руки сами тянутся ухватить за ягодицу.
Вот и ухватил одну. Она оглянулась, обругала и побежала прочь поскорее. Я за нею. Ну, думаю, коль обругала и смывается, не избалованная. Эта таскаться не будет. Она в дом нырнула в подъезд. Я за нею. Но не успел. Дверь перед самым носом захлопнули. Сколько времени ждал, уж и не знаю. Но своего, как всегда, добился. Не впустили в двери, влез через окно. Фатима не устояла. Ну уж очень красивая баба! Особо ее задница!
Вдовствовала она уже второй год. Муж — геолог, в горах погиб. Она с дочкой осталась. Я и на это не посмотрел. Ребенок не помеха. Поначалу ходил к ней ночами. А потом не стал прятаться. Открыто приезжал. Отец мой, конечно, запрещал жениться на вдове, да еще с ребенком. Он родного внука ждал. Я обещал ему, что с этим не промедлю. Отец ругал: «Совсем баран! Зачем тебе чужие, когда своих можешь иметь целую улицу! Я тоже по молодости знал женщин! Всяких! Но женился на одной! У тебя — уже третья! Неужели с каждой овцой надо расписываться? Дурак! Женщина должна любить в тебе мужчину, а не роспись! Понял?»
Но дело было сделано. И я сказал отцу, что счастлив с Фатимой. А через полгода… Легли мы с нею в постель, она и говорит: «Знаешь, мой покойный муж в любви понимал больше, чем ты. У него были сильные ноги и очень крепкое начало. Он мог до утра любить без отдыха. Ты слабей его!» Вот тогда я почувствовал себя впервые настоящим бараном. Беспомощным и глупым. Мое мужское начало вконец отказалось воспринимать Фатиму. Я понял, что никогда не смогу любить ее. Встал я из постели и ушел от нее навсегда… И теперь знаю, если баба имеет сравненье — жениться на ней не стоит.
— Избалованные бабы у вас на юге. Наши, коль остались разведенками или вдовыми, уже любому мужику рады! Но только у нас на таких не женятся. Разве на ночь кто-нибудь забредет. Да и то втихаря. Чтобы соседи не видели.
— Ой, Петро, да не свисти! Средь наших дур не меньше! И также вот бывшая моя! Я ее взял враз после развода. Все жаловалась на мужика, что пил и бил, бездельничал. Я и пожалел на свою голову. Домой привел. Она ж, сука, до обеда спала! Готовить не умела. Едва встанет, враз за сигареты и кофе. Так-то до вечера дурака проваляет и спать. Сама на молоке жила. А я с маманей хоть задавись. Сам стирал, убирал и готовил. Ну, что скажешь, разве не за дело первый мужик ее бил? И мое терпение закончилось. Расскочились с нею! И я себя снова человеком почувствовал. Сколько времени прошло, покуда жену себе нашел! Со всех сторон два года к ней присматривался. Восемь лет прожили. Хотя иногда нет-нет, да и надаю по морде. Не без дела! Заслуживает дрянь.
— Оно все бабы так. Им мордобой, как кобыле овес нужен. Не дашь по зубам — толку не будет.
— Послушай, Артем, о чем ты тут болтаешь? Кто из нас отважится ударить женщину? — словно проснулся Рахит.
— Да хоть бы я!
— Все!
— А как их не тыздить?
— Любой свою бабу колотит. Как иначе? — согласился Федот и добавил:
— Кобыла сколь нужнее и дороже бабы, а и то вожжами и кнутом секем бока.
— Ну нет! Я такого не понимаю. Если избил женщину, как потом с нею в постель лечь? Чего ждать от нее? Это надо быть скотом! — отвернулся Рахит. И поселенцы загалдели:
— Мы скоты? Ах ты, говно козлячье! Промотал все нажитое отцом, да еще корячишься здесь перед нами? Вот если б своими мозолями наживал, знал бы цену всему!
— Чего зашлись? Чего орете? Меня отец не упрекал! И говорил: «Не на лекарства, не на передачки в тюрьмы деньги пошли! На женщин! Такое Аллах прощает мужикам!» А то, что женщин не бил… Зато каждая и теперь в памяти живет — со своею улыбкой, со смехом. Ни одна меня не прокляла, не обиделась. Расстались легко. А деньги не главное. Сегодня их нет, завтра будут.
— Не жалеешь о своем юге?
— Отвык. Я же когда с последней расстался, отец отправил меня в Россию, учиться. Сказав, что мужиком я стал, теперь и ума пора поднабраться.
«Во блядь! У нас и тут все наоборот!» — ругнулся в сердцах Костин.
— И куда ты поступил? — спросил Степа.
— Ох, куда я только не совался! Во все институты. Даже в медики хотел. Там меня на собеседование позвали. Поговорили, послушали. А один такой плюгавый дедок спросил, прищурясь: «А вам, молодой человек, зачем медицинское образование потребовалось?» Ну я и ответил, что думал. Мол, в моем городе тоже люди живут. Лечить их стану. Если они захотят. А нет, у меня еще три отары овец остались…
«Идите в ветеринарный! — посоветовали мне. — Попробуйте там свои силы. Это вам больше подойдет!» И послали по адресу.
Там набор шел. Ну я прямиком к ректору. Мол, возьми меня, иначе всех баранов потеряю! У того — глаза на лоб, спрашивает: «Откуда ты такой свалился?»
Я ему в ответ, мол, с самого Азербайджана! У меня в горах — бараны бегают. Половину их — на баб ушло! Если не возьмете, и этих не останется. Я только с дипломом вернуться должен. Иначе кто поверит, что у меня мозги имеются? Нельзя мне домой без диплома! Отец обидится. Старики здороваться не будут. Возьмете — я стараться стану изо всех сил.
«Посмотрим, что вы знаете», — рассмеялся тот ректор. И давай сыпать вопросы. Вот чудак! Да я школу сколько лет назад закончил? Сквозняками из башки давно даже алфавит выветрило. Помнил только четыре арифметических действия, из которых больше всего любил сложение. А ректор чуть с ума не сошел от радости, как много я помню! Все пытает.
Ну, надоело копаться в памяти, я его в ресторан пригласил. На шашлык. Он сказал, что бывал на отдыхе в Баку, знает и помнит нашу кухню, кавказское гостеприимство. Но… В институт меня все равно не возьмет. Вот тогда я разозлился впервые в жизни на весь белый свет и пригрозил: если не возьмут в институт — выброшусь прямо из окна. Заскочил на подоконник. А ректор мне: «Красиво взлетел, орел! Давай! Прыгай!»
Я глянул. Ну куда прыгать? Клумба с розами почти под ногами. Первый этаж. Там ребенок мог спокойно соскочить. Стою, как усравшись. А ректор говорит: «Когда выскочите, закройте за собой створку. А то сквозняком таблицу умноженья вынесет из вашего банка знаний».
…Вышел я из последнего института. Сидел в сквере, чуть не плакал с досады. И вот тогда ко мне подсел старик. Поговорили мы с ним, поделился я своим горем. Он посоветовал на подготовительные курсы остаться. Я послушал его. И через год поступил. Засыпала меня вопросами комиссия. Но я на все ответил. У ректора очки потели от удивленья. И когда меня зачислили, он не выдержал, подошел:
«А не вы ли в прошлом году из окна хотели прыгать, если вас в институт не возьмут?
— Я!
— Удивительный вы человек! Напористый, дерзкий и упрямый! Хорошо, если таким останетесь навсегда!
— А зачем мне меняться?!»
Институт я закончил, когда уже отца в живых не стало. Так и не сумел его порадовать. Правда, и не знаю, как бы он передышал мое распределение — ветврачом в обезьянник.
Мужики вокруг громко расхохотались.
— Ну! Чего уссываетесь? — обиделся Рахит. — Я ж через год на повышение пошел. Стал директором зоопарка!
Мужики захохотали еще громче. За животы похватались.
— Слушай, Рахит! Уж не там ли ты следующую жену себе сыскал?
— А где ж еще? Конечно! — простодушно улыбался человек. И, почесав в затылке, вспомнил:
— Ее слон обхватил хоботом за самую жопу и закинул на навозную кучу. Она как завизжит со страха! Ну я и полез ее спасать!
— Дурень! Зачем? Для бабы навозная куча самое подходящее место!
— А работать кто будет? Один я? Ну уж нет! Короче! Ворвался я, как дурак, к слонам. Их там — косой десяток. И все, что паровозы. Голова с мой дом. А жопа, глянуть, жуть берет. Но тогда я озверел и кинулся к куче. Не увидел, что слон за мной бежит. И только я к куче, чувствую, мама родная, меня кто-то за яйца прихватил наикрепко. Глянул, чья ж там рука у меня меж ног оказалась? А это хобот слоновый. Он меня так сдавил, что все хозяйство мое чуть через уши не полезло!
Я ему так вежливо сказал: «Отпусти, мудило! Ведь ты сам мужик, понимать должен, за что хватаешь! Не отпустишь, морду побью!» Но этот гад не понимал человечьего языка. И как долбанул меня головой об землю! Я враз забыл, зачем в слоновнике оказался. К ним в вольер входили лишь трое мужиков — раздатчик корма, уборщик и ветврач. Других они к себе не пускали. Хоть я и говорил той подлой скотине, что он имеет дело с директором зоопарка! Слон на все забил. И чуть меня не угробил.
Тут, видимо, от страха быть раздавленным, я как припустил из вольера. Даже слоны не решились догонять меня. Офонарели от удивленья. А баба, воспользовавшись этой минутой, скатилась с навозной кучи и выскочила из слонятника. Закрыла его на замок и следом за мной мчится, чтоб спасибо сказать.
Я ж не, оглядываясь, бежал. Слышал за собой топот. И мчался, аж пятки по макушке колотились. В портках сыро. Ну, думаю, догонит, все на свете живьем вырвет и повесит у себя на вольере вместо свистка. Докажи потом посетителям, что это — мое родное, а не его. Бегу по аллее, а у самого дыхание заклинивает. До административного корпуса уже рукой подать, а я, того и гляди, коньки отброшу.
Тут навстречу сторож: «От кого бежишь, директор?»
«От слона!» — кричу. А он хохочет: «Зачем так слона обидел? Это ж баба!»
Я оглянулся и упал. От обиды. Или силы кончились. Принесли меня в кабинет на руках. А там комиссия. Проверяющая. Спрашивают, указывая на меня: «А это что такое?»
«Он наш директор!» — отвечают рабочие.
«Из какой клетки сбежал? Опять неучтенный? Контрабанда? Поместить в изолятор — для приблудных зверей!»
Переселенцы катались по траве.
— А тут, как назло, эта баба ворвалась. Нас с нею и закрыли вместе, по решению комиссии — в изолятор до самого утра. Там мы познакомились совсем близко. А утром меня опознала мать и вышли мы на свободу. Но с тех пор не терплю вида слонов. Тошнит от них. Зачем заставили еще раз ошибиться?
— Эх, Рахит! Не стоит спасать баб. Тыздить их надо всех!
— Учить надо! Это так! — соглашались мужики дружно.
— Вот и я свою Агафью всю жизнь учу! Аж кулаки болят! — поддакнул сухонький дедок-переселенец.
— Скажи, а как же ты свою последнюю жену сыскал? — спросил Рахита Антон.
— Хе! Это было везеньем. Хотя началось оно с большой неприятности. Та комиссия, что приехала проверять зоопарк, имела большие полномочия. И проверила на тестах каждого и всех. Начали с меня. Когда подвели результат тестирования, оказалось, что я занял второе место.
— А на первом кто? Твой заместитель? Потому что больше заплатил? — рассмеялись переселенцы.
— Я был признан паразитирующим, аморальным типом. И комиссия порекомендовала уволить меня с должности. Но она уехала…
И вот тут в замы мне дали будущего тестя. Он круто взялся шлифовать все мои достоинства. Целый год гонял только по правилам этикета! Учил вести умные разговоры. У меня от них крыша ехала. И тренировал обходительному обращенью да убедительности доказательств прямо на работе — все на обезьянах наших, на мартышках. А тут его дочь приехала. Я решил доказать на деле, как усвоил науку. И получилось…
Бабы мало чем отличаются от макак. Тоже любят сладости, безделушки, поглаживания и комплименты. Я блестяще сдал экзамен. И на третий день доложил о результатах. Тестя враз инсульт хватил. Наверное, от радости. Он и теперь, через столько лет, говорит заикаясь. А когда меня видит, хватает все, что под рукой. Поделиться хочет, щедрая душа. Он все на свете рад отдать мне…
Мужики хохотали на всю деревню.
— Как же ты уговорил его уехать в Россию?
— Знаешь, тут уж без смеха. Заваруха началась с отделением республик. Всем захотелось свободы! А кто ее у нас отнимал? Чего не хватало? Я и смекнул! Закроют все границы. Куда дену свои мандарины, чай? На Кавказе они есть у всех. Но ими сыт не будешь. Барашков хватит года на три. А заваруха затянется не на один десяток лет…
Как жить, не имея земли под ногами? И решил я сменить наш гордый Кавказ на простую русскую деревушку, где все просто и понятно. Где сосед не смотрит на национальность. Ценят совсем иные качества. Вон, моя Фариза аж плакала, когда соседские бабы не просто показали, научили, а и помогли посадить в огороде картошку и капусту, лук и чеснок. Не умела она этого. Здесь же никто не высмеял незнанье. Дед Федот показал, как яблони обкапывать.
Вы же помогли мне дом поставить на ноги. Без просьб и денег. Никто не назвал нас чужими и пришлыми. Здесь моих детей никто не обидел и не оттолкнул. Тяжелее всего приходилось старикам. Но и они ожили. Теперь их в доме не удержишь. Свои друзья появились. Да и дело, занятие по силам нашли. Ковыряются в саду, огороде, во дворе. Мой тесть вчера плетень закончил. Федот научил. Легкий и красивый забор получился. У нас на Кавказе такие не ставят. Лишь каменные, чтоб даже птице не перелететь. Ни одной щели в том заборе. Каждый дом — крепость. Так было всегда.
— Вы что ж, враждуете меж собой? — спросил Артем.
— Нет. Просто у нас люди не умеют верить и прощать. Живут в домах, как орлы на скалах. У каждого своя! Попробуй подступись! Не посмотрят, что земляк, родился под тем же небом. Да и заходить к соседу, если он не родственник, желания не возникнет. Там — не здесь… В горах люди иные. Я сам оттуда. Но уехал неспроста. Знаю, в лихую минуту не помогут. Заклюют…
Участковый слушал молча, мотал на ус информацию, удивлялся, сочувствовал, переживал и ловил каждое слово, оброненное Рахитом. Семен Степанович, сам не зная почему, не доверял этому человеку и думал: «Неспроста ты сюда закатился. У себя на Кавказе бабам подарки дарить приходилось. Дорогие. Вон, отарами овец расплачивался. А наши простухи куда дешевле.
Вот и переехал, зная, что собственную прыть не уймешь. Оставшимся состоянием рисковать не хотел. Здесь у нас многое для тебя доступней. И твоя Фариза не уследит и не удержит. Что ты за фрукт, надо еще приглядеться…»
Мужики-переселенцы, вспомнив каждый причину собственного отъезда, погрустнели, стали расходиться по домам по одному, как вдруг до слуха участкового донесся громкий мат, крики, шум вспыхнувшей драки.
Костин быстро вскочил на ноги, помчался к дерущимся, крича на ходу:
— Прекратите! Остановитесь немедля!
Но драка разгоралась, втягивая новых участников. И уже было непонятно, кто с кем и за что сцепился в этой сваре.
Одно было очевидным — дрались переселенцы с бомжами.
Участковый попытался растащить, раскидать дерущихся. Но они в следующий миг снова влезали в драку. И тогда Костин достал свисток. Он мигом подействовал на бомжей. Те выскочили из свалки и потрусили по домам, стараясь остаться незамеченными. Поселенцы, матеря их вслед, грозили, обзывали, обещали вломить по самые уши.
— Что случилось? Из-за чего свара? — спросил Костин Василия, ругавшегося громче всех.
— Ну а как еще с ними разобраться? Достало мудачье. Мы их не трогали. Так они, мать их, наших баб задевать стали. Мало того, что Катерину какой-то гнус убил, нынче к Ольге лезут. Цапают за все места. В кусты на речку зовут. Ну, пусть она и не жена мне. Но помогает женщина, за детьми смотрит, за домом. Так вот бомжам неймется. Оторвать, отнять вздумали.
То для баловства, теперь замуж зовут. Мол, на кой черт чужие дети? Своих родишь. Где они раньше были, пока нас тут не было? Время им не хватало? Иль теперь прозрели? И не только мою Ольгу отшивают. Рахитову Фаризу чуть не посиловали двое гадов. Еле успели отнять. Набили рыла, думали, угомонятся. Так хрен там. С каждым днем наглей становятся. Вот и решили вломить им по полной программе.
— Оно, конечно, баб тем не удержать. И коль глянется бомж, кулаками не остановишь. Но ить нет у нас лишних баб. А у бомжей целый город. Пусть там себе ищут, наших не трогают! — кипели мужики.
— А мы ваших не задевали! Да вот только Ольга всегда нашей была! — рычал лохматый бомж в лицо Василию. — Одно дело, что помогла в лихую минуту. Скажи на том спасибо и отступись от бабы! Сама решит, с кем судьбу устроить. Не то ишь, гад ползучий! Мало ворота, даже калитку на замок закрыл, чтоб выйти не могла! А по какому праву? Она никому ничего не должна и не обязана!
— А тебе Ольга зачем? Чего пасешь ее? Иль поджениться вздумал? Хватило с нее таких! — пошел буром Василий. И не успей участковый остановить, вновь началась бы драка. — Я тебя как мужика предупредил — не лезь к Ольге! — кричал Василий.
— А ты мне не указ! Она свое слово скажет! Ей решать! Нечего бабу с чужими детьми под замком держать! Она не собака! Иначе в другой раз ворота вынесу вместе с забором! Понял, козел? — орал бомж, дрожа от ярости.
Семен Степанович тряхнул обоих:
— Молчать! Ишь, разошлись тут! Тихо! С чего взъелись? Вам ли трепаться о бабах? Тебе, Василий, не совестно? Жену едва успел похоронить, еще постель от нее не остыла, ты уже из-за женщины дерешься. Постыдись такой спешки. Ведь не один, не в лесу живешь. Остепенись! Не спеши.
И ты, Максим! Прежде, чем говорить с Ольгой, вернись в люди! Докажи, что мужик и сумеешь содержать семью. Не придешь к бабе иждивенцем. Она таких, как ты, навидалась досыта. Сначала на ноги встань, чтоб было о ком говорить. Чтоб увидела тебя, приметила изо всех. И сделала свой выбор. Тогда и спорить станет не о чем. Слышишь?
Максим молчал. Его трясло, как в ознобе. Василий, обидчиво попыхтев, сказал, пряча глаза:
— Не ради себя, не для постели мне Ольга! Детва моя покуда малая. Без бабьих рук никак не обойтись. Ну хоть бы года три, тогда бы проще. И чего нынче к ней лезут? Ведь жила она тут! Только сейчас приметили?
— Давно б увел ее. Все ждал, когда ты в себя придешь после горя. Дал тебе время. Но коль в драку бросился за бабу, — значит, пришел мой срок. Наглеть ты стал, Василий. Она к тебе не в жены, в помощницы пришла. Не забывайся…
— Тебе она зачем? Для баловства? Вернись к своей семье, сумей наладить там. Чего суешься к бабе, какую признали дети?
— А они нужны ей — чужие?
— Заткнись! Твои тоже кому-то чужие! Ты бросил. Я ращу!
— Эй, мужики! Фариза пропала. Нет ее нигде! — проорали из двора Рахита.
Переселенцы мигом бросились к реке. Но там тихо. Ни шелеста, ни звука. Во всей деревне всполошились люди. Бомжи, забыв о недавней драке с поселенцами, начали обшаривать все окрестности Березняков. Каждый сад и огород, всякую канаву оглядели.
Нашли Фаризу в ее собственном дворе, возле сарая. Женщина лежала кверху лицом на земле, в какой-то неестественной, изогнутой позе. Она была жива, но без сознания. На нее наткнулись дети и позвали отца.
Рахит примчался мигом. Оттолкнув всех, бросился к жене:
— Фариза! Что с тобой? Кто тебя обидел, девочка моя?
Женщина открыла глаза не сразу. Испуганно оглядела столпившихся людей и заплакала тихо:
— Шайтан на меня напал…
— Какой шайтан? Откуда здесь взяться черту? — огляделся Рахит.
— Не знаю. Я подметала во дворе. Мыла сумки. Потом мусор хотела сжечь здесь. А он выскочил. С дубинкой. Я увидела его. Он такой страшный! Как дал по голове! Больше ничего не помню. Голова болит сильно. Я, наверное, умру. Эх, Рахит, не стоило нам сюда приезжать, — плакала Фариза.
— Этого черта мы поймаем! — побагровел участковый. И лихорадочно стал вспоминать каждого бомжа, какой мог обидеть бабу.
Подозревать поселенцев было бессмысленно. Весь этот вечер они сидели вместе, никто никуда не отлучался. Да и зачем переселенцу чужая жена? У каждого имелась своя. И не до баб им сейчас. Всяк старался быстрее прижиться-обустроиться на новом месте.
А вот бомжи… Многие уже втянулись в бродяжничество. Обворовывали сады и огороды, пригородные дачные участки, делали набеги на городские кварталы и трясли зазевавшихся горожан.
Были и те, кто держался особняком, и живя среди бродяг, не растворился в общей массе.
А кто-то ожидал лучших времен, верил, что его час настанет, и не падал духом. Такие, обосновавшись в Березняках, стали всерьез задумываться над своим будущим. Посадили огороды, обкопали яблони, вишни. Поставили крепкие заборы и охраняли участки от своих же бомжей. Нередко меж ними возникали ссоры, драки.
Уж если бомж ловил в огороде своего собрата, летели с воришки пух и перья во все стороны. Вышибались глаза и зубы, ломались руки и ноги, трещали ребра. Бомжи могли пожалеть кого угодно, но не друг друга.
И все же большинство бомжей смирились со своею участью. Несмотря на то, что жили в домах и имели возможность привести себя в относительный порядок, пренебрегали своим внешним видом. Потому не только в сумерках или в ночи, даже средь бела дня кое-кого из них можно было принять за чертей, выскочивших из преисподней пошалить и порезвиться, поглумиться над людьми.
Даже переселенцы Березняков, живя бок о бок с бомжами, далеко не со всеми свыклись. От иных шарахались в ужасе, крестясь и молясь заикающимися голосами. Да и кто может пройти спокойно мимо обросшего шерстью с ног до головы мужика, одетого в старушечью кофту, рваные трусы и бабьи сандалии? Или здоровенного бритоголового «шкафа» в облезлой майке, кальсонах, оборванных до колен, и в женских тапках. С тупым равнодушием и презрением ко всем окружающим на лице. Случались средь бомжей и такие, кто с весны до самых морозов ходил нагишом. Когда им делали замечания, пытались срамить или образумить, отвечали:
— Обезьяну в зоопарке видел? Почему ей не велел одеться? Еще и деньги заплатил, чтоб на нее глянуть. Л я — бесплатно! Где ты видел копя, корову иль свинью — в белье? А чем мы от них отличаемся? Всех Бог создал. И тебя раздень — не лучше меня! Если мне надо станет — Господь даст одежу. Но Он и голого меня видит. Кормит, бережет. Вот ты — одетый, а болеешь. Случайно ль? Не ищи занозу в чужой заднице, посмотри на кучу говна в своей душе! Что поганей?
После такой отповеди переселенцы больше не пытались убедить бомжей следить за собою.
Бомжи знали каждого новичка. С некоторыми переселенцами здоровались, общались. Но ни с кем не дружили. Из всех деревенских уважали старика Федота. Никогда ничего не воровали у него, иногда даже помогали деду. А иных переселенцев презирали и часто устраивали пакости.
Семена Степановича Костина они воспринимали по-разному. Участковый присматривался к ним — к каждому, наблюдал. И теперь прокручивал, кто сыграл в черта, ударил Фаризу? И за что? Ведь ни Рахит, ни его жена, ни уж тем более старики не могли причинить бомжам и малую неприятность. Сам мужик никогда никого не высмеивал, кроме себя, не общался с бомжами. Целыми днями ремонтировал дом. Жена, как все переселенки, занималась детьми и огородом. Семья мечтала купить корову и кур. А потому жила прижимисто, экономя на всем.
Настоящей радостью для семьи стал тот день, когда все трое стариков получили пенсию. На нее жили. Фариза раньше других начала подкапывать молодую картошку и вместе со старшим сыном носила ее — отварную, густо посыпанную укропом и зеленым луком — на трассу. Дальнобойщики быстро раскупали. А женщина складывала выручку в банку. Копейку к копейке.
Фаризу никто не считал красивой. Обычная, увядающая, усталая баба с густой сеткой морщин возле глаз и губ. Очень смуглая. Черные волосы подернуты сединой, всегда подвязаны платком. Поникшие плечи, вислые грудь и живот, плоский зад. Ног из-под длинной черной юбки не видно. Худые руки с выпирающими венами, сбитые грубые ногти, не знавшие маникюра, выдавали в ней жительницу селения, вряд ли имевшую представление об уходе за собой. Да когда? Дети, семейные заботы состарили преждевременно. Кто мог польститься на нее? Переселенцы-мужики на нее даже не оглядывались, не замечали. Их бабы были куда ярче, красивее.
— Послушай, Фариза! А во что этот черт был одет? Постарайся, пожалуйста, припомнить, — попросил участковый женщину, когда та полностью пришла в сознание и смогла говорить.
— Темновато было. Не увидела, не успела заметить.
— Где он стоял? Откуда выскочил?
— Прямо из земли выпрыгнул. И сразу с дубинкой ко мне! Как треснул! Я упала. Больше не помню ничего.
— А лицо запомнила?
— Не было лица. Одна морда.
— И что на ней? Какие глаза, нос, рот?
— Темно было. Не разглядела. Только очень испугалась, когда поняла кто это.
— А как поняла? — допытывался Костин.
— Сердце сказало, — задрожала баба.
— Он что-нибудь сказал или крикнул?
— Крикнул иль прорычал. Это точно, по-своему. Я не сумею повторить.
— Лысый или лохматый?
— Как все черти! Страшный очень!
— После того, как ударил, трогал вас?
— Не знаю. Наверно, сожрать хотел. Но ему наш Тузик помешал, с цепи сорвался. Ко мне прибежал и долго лизал лицо. Я чувствовала. Но никак не могла открыть глаза и поднять голову. Хотела позвать Рахита и не сумела. Так и лежала, то приходила в себя, то снова умирала. А потом вы все сами видели…
Тузик крутился во дворе. Но обычная дворняга растерянно сновала по огороду, так и не сумев показать, откуда взялся черт и куда он исчез.
Ранним утром участковый обошел весь огород, осмотрел сад, проверил забор. За сараем, где нашли Фаризу, оглядел каждый сантиметр земли. Ни одного следа, ни единой улики. Хоть ты впрямь поверь в нечистую силу. Но участковый был реалистом.
— Этого черта я из-под земли достану! — позвонил Рогачеву и рассказал о случившемся.
— Надо обследовать. Изнасилована она или нет?
— Вот это точно нет! — ответил Костин.
— Откуда знаешь? — удивился Славик.
— Бабьи дела у нее. И все на месте осталось, как было. Сама сказала.
— Украшения с нее не сняли?
— Их она не носит. К чему они в деревне, да еще при грязной работе?
— Одежду?
— Да что ты, на нее и бомжи не глянули бы.
— Тогда этот черт явно перебухал или ненормальный. Не пойму, зачем это надо ему? Но побудь среди бомжей. Может, что-то прояснится. Попытайся найти нечистого.
— Я уж думаю, не свалилось ли ей что-нибудь с крыши сарая на башку. Там рубероид был придавлен булыжниками. А вот дубинки не видать. Может, нафантазировала баба? Ну зачем она черту? На нее, кроме Рахита, никто не глядит. Вот и придумала, чтоб хоть этот не сбежал. Напомнить решила, что она пока еще баба и может кого-то интересовать. Такое тоже бывало…
— Возможно. Но все же проследите за домом Рахита. Черти — народ коварный. Коль враз не обломилось, вернуться могут. И, кстати, тщательно проверьте сарай и чердак. Примите все меры предосторожности. Собаку пусть отпустят с цепи. Колодец с вечера велите закрывать на замок. И входные двери на засов. Ворота и калитку тоже на запоры. Так надо! И сами — глаз не спускайте с этого дома, — попросил Рогачев, пообещав приехать через неделю.
Участковый навестил семью Рахита вечером. Фариза уже понемногу начала вставать. Голова у нее была обвязана шерстяным платком, лицо побледневшее. Женщину мутило. Но поехать в город на обследование — категорически отказалась, сославшись на множество дел дома и в огороде. Старухи лечили ее. А Рахит помрачнел. Куда делась его веселость? Оглядывает деревеньку вприщур и цедит сквозь зубы:
— Я найду этого шайтана! Он у меня ту дубинку не жуя проглотит. А после этого заставлю его на костре танцевать лезгинку. Пока не задохнется, не отпущу…
Рахит теперь не спал в доме. То на чердак заберется и дремлет при открытой двери, чтоб не только дом, а и огород видеть и слышать. То в сарае притаится. Или за домом — на лавке. И все всматривался, вслушивался в каждый шорох. Вскакивал от тихих, крадущихся шагов, насмерть пугал соседей и бомжей, обходивших его дом. Он узнал в морду каждую собаку и кошку. И… перестал верить людям. Нередко участковый видел огонек его сигареты в ночи — во дворе. Понял — заболел человек обидой. Как каждый кавказец, не может жить, не отплатив за нее. Как бы ни обрусел человек, но в его жилах кипела кровь своей земли. И он неволен был над собою. Спокойствие вернется к нему, лишь когда он сумеет отплатить за свою жену.
Участковый знает, Рахит и без его помощи справится с любым чертом, и идет к бомжам. А может, прав Рогачев? Может, кто-то из бродяг обидел бабу? Но за что? Зачем Фариза понадобилась им?
Бомжи сегодня в меньшинстве. Многие застряли в городе, другие пошли к фермеру. Тот позвал окучить картошку, собрать клубнику, помочь на покосе. За это не только кормил от пуза, а и платил. Вот и потянулись бомжи к мужику. Не все время в бродягах жили. Умели многое. В Березняках остались лишь совсем старые и больные. От них нигде толку нет. Зато в домах порядок поддерживают. Подметут полы, наносят воды, пыль протрут, протопят печку, даже во дворе мусор уберут. А уж потом и отдохнуть можно. Неважно, что в пузе стая волков воет от голода. Вернутся свои, кто-то накормит.
Семен Степанович подсаживается к одному из таких. Он на крыльце устроился. На теплых досках задницу греет. Увидел Костина, морду в фигу скрутил, словно его, не спросясь, головой в толчок общественного туалета ткнули. Если б не обмороженные больные ноги, убежал бы от участкового. Но нет сил, приходится терпеть Костина. А тот, вот хитрец, достал из кармана кусок хлеба, пару вареных картох, протянул бомжу:
— Подкрепись, Жора! Твои, небось, не скоро явятся. А мне что-то в горло не лезет…
— Поди, того черта ищешь? Не иначе! Да только не здесь его ловить надо.
— А где?
— Не знаю! Но не в деревне. Здесь все друг друга изучили. Тот — залетный. Ну скажи-ка на милость, кой дурак ни с хрена кинется на бабу с дубинкой? Только с умыслом. А он, как я полагаю, — в деньгах, — проглотил мужик хлеб с картошкой и продолжил:
— Сам Рахитик виноват во всем. Зачем на каждом углу хвалится, как жил в Баку? Кто ж ему поверит, что он все бездарно просадил? Мы что, не знаем кавказцев? Они на мешках с деньгами будут сидеть, но за копейку на базаре любому горло порвут. И этот такой. Они все одинаковые. Прикидывается нищим. А возьми за глотку, из него, как из банка посыплется. Кто поверит, что он свой дом даром бросил? Я уж не говорю о другом.
— А при чем Фариза? Ну и трахнули бы Рахита! — не понял участковый.
— В том и беда, что черт тот русский. И думал по-нашенски! — рассмеялся Жора.
— Не понял, — пожал плечами Костин.
— Чего тут понимать? Весь доход семьи, где у нас хранят? У бабы в сиськах иль рейтузах! Уж не знаю, как снизу, но в лифик к Фаризе этот черт слазил. Кофта была сдвинута. Аж до плеча. Но ни хрена не нашарил. Еще в рукавах проверил. Даже в носках. Наши все враз приметили. Когда понял, что не обломилось ничего — смылся. Хотел своих блядей-ведьмачек пивом угостить, да не повезло. А вот самого Рахита попытается прижучить. Зря он бабу сторожит. Себя бы поберег, — закашлялся Жора.
— И чей же этот черт?
— А это ты Рахитку спроси, кому он болтал, баран безмозглый! Нынче про такое молчат в тряпку. Он же на всю деревню бахвалился.
— Выходит, кто-то из наших?
— Нет! Свои бы не полезли.
— А чужие как могли узнать?
— Да от наших бомжей! По пьянке могли растрехать и стать наводкой. Рэкет не спит. Он всюду. И в пивнушках, и на базаре!
— Эти, прежде, чем пойти, узнали бы, где Рахит деньги держит. Вслепую не поперлись бы, — не поверил участковый.
— Среди них всякие случаются. Есть и новички. А может, какой зэк с голодухи отчаялся. Вернулся из зоны без гроша, послушал наших иль Рахита, решил рискнуть. Но такой в другой раз не заявится.
— А мне кажется, свалился ей булыжник с крыши сарая. Вот и померещился бабе черт! — отмахнулся Костин.
— Шалишь, Сема! Булыжник пуговки на кофте не рвет. И носки не опускает. Тут явно кто-то побывал. Но неопытный. Да и помешали ему. То ли люди, а может, собака. Смывался впопыхах, — хрипло хохотнул Жора.
— Почему так думаешь? — изумился Костин.
— Ведро с мусором перевернул, когда смывался. Оно от Фаризы далеко было. Ей самой зачем его переворачивать, коль в него мусор собирала?
— Верно! — согласился участковый.
— Пластмассовый совок, что рядом с ведром был, вдребезги разлетелся под ногами. Значит, убегал. Иначе б заметил и не шумел, переступил бы его. И еще. Кусочек от этого совка уже за забором был — прилип к подошве, — глянул загадочно.
— И что с того? — не понял Семен Степанович.
— А то! Обут он был в кроссовки. Только у них мягкая подошва. К нашим — на резиновом ходу, кроме говна — ничего не нацепляешь. Слушай еще. Зажигалку он обронил газовую, когда через забор сигал. Зажигалка одноразовая. Наполовину пустая. Поселенцы такими не пользуются. Наши и подавно.
— Где зажигалка?
— Вон на окне! Только уже все, не осталось отпечатков. Бомжи весь вечер от нее прикуривали…
— Что ж вы наделали?
— Ты не нашел? Значит, наш трофей. Я мог тебе ничего не говорить. А видишь, сколько рассказал, раздобрился. Ты ж ни хрена этого не видел. А еще поймать кого-то собрался. Эх, Семен! Пора тебе на пенсию. И будь я начальником милиции, давно бы тебя выгнал. Но… Не дано такого Жорке-бомжу! Оставайся пока в участковых. Оно и следователь ваш — не умней. Ему никогда не найти того, кого ищет. Кишка тонка! — хмыкнул Жора скрипуче.
— А что? Ты нашел бы?
— Я и не стал бы искать!
— Тогда как? Дело надо расследовать. Ведь двух женщин убил преступник!
— Верно. Я слышал все. Но… Гоняться за ним не стал бы! Чего вылупился? На мне транда не нарисована!
— Ну и выгнали б тебя из органов, если б отказался от следственных действий!
— Нет! Ни за что! Потому как я заставил бы убийцу самого прийти ко мне!
— Как? — отвисла челюсть у Костина.
— Да очень просто! Но над этим пусть твой Рогачев рога ломает.
— Подкинуть «живца»? — спросил участковый.
— Это старый, избитый ход! На него теперь мало кто попадется. Да и какая баба согласится рисковать собой, чтобы поймать убийцу? И он, видимо, умнее вас, раз вы столько времени не можете взять его, и тоже не на всякую клюнет. Тут нужна надежная ловушка. И операция без проигрыша. С расчетом до секунд. Вы на такое не способны. Твой Рогачев молод и неопытен. А тебе лезть в следствие уже поздно. Слишком стар.
Тут, Степаныч, свои знания нужны. Вот ты осмотрел весь участок Рахита. И ни хрена не нашел. Поглядели и мы. Результаты разные. Сам знаешь, я работал следователем прокуратуры. Много лет. Кому-то мое место понадобилось. Спровоцировали взятку. Все, как по нотам, сработали. Вышвырнули меня из прокуратуры. Но! Кому от того лучше стало? На мое место посадили подобного Рогачеву! Ломает дрова! Калечит судьбы человечьи! А дела ни с места! Сплошные «висяки». Я так не работал никогда! И не будет толку от Рогачевых! Потому что на следователя нельзя выучиться! Им нужно родиться! Как с даром Божьим! Вам этого не понять…
— Послушай, Жора! Я тебя не увольнял и пакостей не делал. Это первое. Дальше — в отношении так называемых следов преступника. Ведро с мусором было задето не убийцей, а Рахитом. Когда искал жену за сараем, в потемках не увидел. Он же раздавил совок.
Осколок от него и теперь есть в подошве его ботинка. Кстати, в резину очень легко врезается пластмасса.
А подошва ботинок Рахита из мягкой резины. Как оказался осколок совка за забором? Да очень просто. За сараем побывало много людей. И первыми, еще до бомжей, прибежали переселенцы. Многие из них ушли по домам не через калитку, а через забор. Кто-то мог вынести этот осколок на своей обуви.
Но главное не в том. Как ты с бомжами разглядел зажигалку, если Фаризу нашли в такую темень, что ни Рахит, ни я не увидели лица женщины? Было уже очень поздно. Совершенно точно и то, что, когда Фаризу унесли в дом, никто не появлялся у того места, где лежала женщина. О том я заранее попросил Рахита, и он всю ночь просидел за сараем. Вас этот человек не подпустил бы на пушечный выстрел. И утром Рахит сказал, что никто не подходил к его дому. Кстати, вспомнил о зажигалке. Рахит перед отъездом из Баку накупил их за бесценок очень много. Именно разовых. Он сам такими пользуется.
И еще… Настоящий следователь, если он от Бога, не злорадствует, не высмеивает молодых коллег, а помогает им. Ибо для него главное — не обиды, а торжество Закона! Имей ты малую толику профессиональной гордости, ты прежде всего вспомнил бы о детях Рахита, которые могли остаться сиротами. Но ты винишь мужика за несдержанный язык. Тебе так удобнее! А разве не виноваты в этом случае бомжи, донесшие до преступников информацию? Откуда я знаю, кто из вас это сделал? Может, именно ты и стал наводчиком?
— Шалишь, Семен! Этой дешевкой меня не проймешь! Я слишком стар для твоих детских трюков! — Жора встал, собравшись уйти в дом.
— Куда ж так заторопился? Крыть нечем? Слишком рьяно выгораживаешь кого-то из своих!
— Дурак ты, Семка! Недаром до самой пенсии в ментовке проработал, а выше участкового не поднялся! Не зря тебя сюда выпихнули, чтоб глаза в городе не мозолил. Куда тебе справиться с этим заданием, коли со своей бабой не смог сладить! — усмехнулся бомж.
— Тебя и вовсе выкинули из дома! Как собаку! И давно не ждут. Похоронили в памяти. А по работе, скажу правду — не всем хватать звезды с неба. Я был там, где справлялся. Иначе не держали б! Что толку в твоей карьере? Высоко взлетел, слов нет! Зато всю жопу разбил, приземлившись. Ниже тебя кто упал? Вот и вся цена твоей жизни. Хотя от этого никто зарекаться не может. И кто знает, может, именно нынче ты счастливее, чем тогда! — сказал Костин примирительно.
Жора остановился. В глазах — жгучая боль и невысказанный упрек застыли.
— Прости ты меня! Хватил лишку! Но и ты мудак! Не бей по живому! Давай перекурим, как когда-то, — предложил участковый бомжу. Тот со стоном выдохнул комок, мешавший дышать. Взял сигарету, присел рядом.
— Гад ты, Семка! И всегда был таким! Насеришь в душу, потом извиняешься.
— Грубо сказал. Не спорю. Но правду! И тебе не с чем спорить! Конечно, перебрал я насчет наводки. Но в остальном — по делу! — дал прикурить бомжу. Тот, сделав несколько затяжек, успокоился.
— А хочешь знать правду, что бесило меня? — повернулся он к участковому.
— Хочу! — оживился Костин.
— Ведь ты сразу узнал меня. Но даже не поздоровался, не подошел, постыдился. И уж куда там о деле поговорить? Прикинулся, будто не знаком со мной. Это хуже плевка и пощечины. Презрение! Вот чего я не мог простить тебе! Сколько времени живем рядом. Лишь сегодня поговорили по душам, — усмехнулся криво.
— Прости, Жора! Тут впрямь виноват, — признал Семен Степанович.
— Знаю, слышал я о деле, над каким вы бьетесь с Рогачевым. Нелегкое оно, скажу правду. И главная беда, что во всем может быть замешан не один человек.
— Я думаю, кто-то из бомжей отличился, — выпалил Костин.
— Сомневаюсь, Семушка! Поверь, вовсе не потому, что живу средь них, стал их частью. Я хорошо изучил психологию бомжей. Она не столь примитивна, как вам кажется. Да, народец у нас разношерстный. Но всяк не без своего стержня. Бездомными стали не по своей прихоти. Почти в каждом случае виновата женщина. Она толкнула в беду, принесла горе. Может, оттого даже через годы ненавидят бомжи баб, не хотят их видеть, пускать в сердце и в душу. Да что там! Даже для тела — нет желаний у многих. Душа отравлена, потому и молчит мужское начало. Я знаю каждого бомжа, всякую судьбу. Даю слово тебе, что, если бы к ним нахально сунули под бок наипервейших красавиц, никто из наших не тронул бы их даже пальцем, память запретила бы!
— А Максим? Почему из-за Ольги с Васькой дрался? — напомнил участковый.
— Потому что в бомжи влетел не из-за жены. Собственная глотка виновата. Пил беспробудно. Надеется, будто сумеет начать все заново. Но никто не верит. И Ольга… Но среди бомжей Максимов очень мало. Мужики, попав в беду, обычно если и выбираются из нее, то самостоятельно, без бабьей помощи. Зачастую, вернувшись в люди, до конца холостякуют. Только нам, пережившим все, понятно, почему вот так складывается.
— Не меряй по себе, Жора! Сам говоришь, все люди разные. Не давай опрометчивых гарантий ни за кого. На таком многие погорели, — вздохнул участковый.
— Я в бомжах не первый год. Пойми верно, не горжусь. Совестно, что скатился. Но о другом хочу сказать. За годы жизнь подкинула много испытаний. Каждому. Все на моих глазах и памяти. Потому проверены. Я знаю, что говорю. Женщины в жизни бомжей ничего не значат. Они — прошлая боль, злая память. Никто из бродяг не свяжет всерьез свое будущее с женщиной.
— А Максим? И он не одинок…
— Смотри, сколько нас! А Максимов от силы двоих сыщешь, — усмехнулся бомж.
— Но они есть! И могли решиться на преступление!
— Облом, Семен! Бомж, такой, как Максим, может подойти к бабе. Но силой не станет брать. Лишь когда видит, что баба не прочь переспать с ним. Это сразу угадывается. Ты сам мужик, и понимаешь, о чем я говорю. Если не заметил такого, никогда не подойдет. А уж убивать, чтобы потом воспользоваться мертвой, это крамола.
Кстати, нет понятия — изнасилование мертвой. Покойная не может сопротивляться или соглашаться. Правильное определение такому действию дано в Комментариях к Уголовному кодексу и названо осквернением покойной. Подскажи Рогачеву, чтоб над ним не смеялись.
— Да, но убивал почему? Живою не отдалась! Вот потому так говорили!
— Каждое действие должно грамотно называться. Знаешь, в моей практике был случай, когда молодого парня приговорили к пятнадцати годам лишения свободы за изнасилование. Судья была старая. И не захотела выслушать доводы защитника. А тот насильник по пьяному делу сгреб девку. И сам не помнил, куда он ей сделал. Но адвокат попался опытный. Отмел потерпевшую на обследование. Та и призналась, что в рот он ей пытался что-то запихнуть. Но не смог, потому как был пьян. Кто-то все это видел, и ее стали высмеивать. Пришлось защищаться. Вот и подала в суд.
Смехота! Судья впаяла за изнасилование, забыв, что это такое. Ведь если не совершено полового акта, все остальное может квалифицироваться как хулиганство либо надругательство над личностью. За это предусмотрено и наказание в виде штрафа или двухнедельные принудительные работы! Есть разница? Где пятнадцать лет, а где пятнадцать суток?
Я когда проверил это дело, тут же с зоной связался! Но… Парня уже успели опетушить зэки. Вытащили мы его на волю. Он чуть жив. Я к руководству с жалобой на безграмотную судью. И что б ты думал? Меня достали. Чтобы не лез, куда не звали! Подкинули в стол деньги. Назвали взяткой. Хотели состряпать дело. Не обломилось. Но выкинули. Мол, не знаем, прав ты или нет, а с подмоченной репутацией в прокуратуре делать нечего! Вот так!
Куда ни ходил, нигде не взяли на работу. Везде опередили звонки. Оказался на улице. Поначалу сколько раз хотел наложить на себя руки. Но бомжи не дали. Понимали, видели, сами через подобное прошли. Удержали в жизни. Я не горжусь тем. Сдохнуть — мечта слабака. Настоящий мужик не должен думать о том. Но ведь и к сильным людям приходит усталость. И валит с ног. В одиночку всего не выдержать. От меня, как и полагается, отвернулись все, даже смерть…
— Прости ты меня, Жора! — положил участковый руку на плечо бомжа. Тот вздрогнул от забытого, нежданного…
Ему невольно вспомнилось, как куражились над ним подвыпившие бомжи, когда он, обмороженный, никак не мог согреться чаем. Его проверяли, выбивали, вытравливали прошлое, обзывали, грозили, унижали. Он выдержал все. Для чего?
— Знаешь, Сема, я все это время держал на слуху ваше дело. И тоже провел среди своих следственные действия. Поверь, если б что-то заподозрил, давно бы к тебе пришел. И рассказал бы все. Но в том-то и дело, что все мимо и напрасно. Остались еще несколько мужиков. Душою чувствую, что не виноваты, но доведу уже до конца. Потом расскажу. Знай, моя проверка пожестче вашей. Если я увижу, что кто-то из наших виноват, ни минуты не промедлю.
— Спасибо, Жора! Я хотел предложить тебе жить со мною в одной избе. Сам знаешь, не шикую. Но картошки и хлеба, чаю и курева всегда б хватило. А и в бане попарились бы!
— Нет, Сема! Давай останемся как есть. Так лучше для дела. Когда закончим его — подумаем. А теперь уходи. Вишь, мои из города возвращаются. Пусть ничего не заподозрят.
Семен Степанович уходил от Жоры, ссутулившись. Конечно, он узнал его сразу. Да и как иначе? Кто мог забыть Казанцева? Он расследовал самые громкие дела. Его проверок боялись. Авторитет этого человека был очень высоким. Его падение потрясло многих.
Еще несколько лет назад Костин и не помечтал бы, что будет вот так запросто сидеть рядом с Казанцевым. По было и время, когда даже боялся оглянуться в его сторону, поздороваться, — чтоб не навлечь на себя подозрения. Семен Степанович оказался в большинстве. Хотя никто во всем городе ни на минуту не сомневался в лживости измышлений против Казанцева. Говорить же о том вслух не решился никто.
Недавно слышал Костин в своем управлении сожаление о Казанцеве:
— Эх, был бы он, не барахталось бы следствие! Он такие дела как орехи щелкал…
По годы сломали и Жору. «Что осталось в нем от прежнего Казанцева? Состарившийся больной человек, растерявший слишком много. Даже если бы позвали его — не вернется он, не простит обид. Да и воротись, что сможет? Нет здоровья! И законы теперь приняты новые. Чтоб начать работу заново, надо их изучить. А когда? Упущено время безнадежно. Пропал человек», — вздыхает участковый, думая, что вот и его спишут на пенсию по выслуге через пару лет.
«Моя стерва тоже скажет, чтоб уходил из дома, назовет иждивенцем и бездельником. И останусь в Березняках навсегда. Вместо Федота. Старым сычом, как чучело огородное. И обо мне не вспомнят».
— Семен Степанович! Может, зайдете? — Костин увидел Рахита, приглашающего во двор. — Спасибо вам! Врач из города приезжала. Осмотрела жену. Сделала уколы, таблетки дала. Говорила, что вы ее вызвали. Фаризе уже лучше. Голова не кружится, тошнить перестало. Снова улыбается моя девочка! — рассказал Рахит, ведя гостя к крыльцу.
— Никого не видел? Никто не подходил к дому? — спросил Костин.
— Нет. Тихо все! Но я всегда наготове. Да и люди, поселенцы наши, тоже следят не только за дорогой, за всякой тропинкой. Детей, какие постарше, в дозор поставили. А Вася из города семерых сучек привез. Щенков овчарки купил. Чтоб, когда подрастут, деревню от беды стерегли. Целый мешок молодой картошки отдал за них. Себе двоих решил оставить. А и верно, собака человека издалека чует. Коли он хуже шайтана, в дом не пустит, в куски порвет.
Семен Степанович вошел в дом следом за хозяином. Фариза приветливо поздоровалась и вскоре принесла чай.
— Скажи, Фариза, тот черт не напоминает тебе кого-нибудь из наших бомжей?
— Нет! Бомжи, хоть и бродяги, но они люди. Этот — шайтан! Настоящий! — стояла на своем женщина.
— За что он тебя ударил? Зачем понадобилась ему? — тихо, словно самого себя, спросил Костин.
— Не знаю, — отозвалась эхом женщина. — Я боюсь ходить за сарай. Мне все время кажется, что стоит там появиться, он снова выскочит и набросится на меня.
— Откуда он взялся? Из кустов иль через забор перемахнул? Не мог же из земли вырасти?
— Из земли выпрыгнул. Я шагов его не слышала. Как-то сразу, мигом! Что-то прорычал и дубинкой меня!
— А дубинку возле сарая поднял?
— Сразу с нею объявился!
— Фариза! Ты взрослый человек. Нет чертей! Есть люди, которые в них рядятся! Нам надо найти, кто посмел напасть на тебя. Припомни хоть что-нибудь, чем он похож на черта и на человека? Дай хоть нить, за какую можно ухватиться, раскрутить и достать негодяя. Нутром чувствую, что он не пришлый. Живет где-то рядом. Но кто? — взмолился Костин.
— Шайтан! — упрямо повторила женщина.
Семен Степанович вздохнул, Рахит безнадежно отмахнулся:
— Ладно! Сами подкараулим» Я его выманю. Придумал кое-что! — рассмеялся хозяин.
А на следующий день вся деревня хохотала до слез над Рахитом. Бомжи и переселенцы хватались за животы, слушая мужика. А тот хвалился на все Березняки:
— Словил я того шайтана!
— Правда? Покажи его!
— Он у Степаныча сидит в сарае, весь на замки закрытый! И связанный по всем местам.
— А как бы взглянуть на него хоть глазком?
— На что? Вы и без того его знаете.
— Так кто же он? — горели любопытством глаза.
— Ладно! Уговорили! Давай я вам все по порядку расскажу, — присел на скамейку.
— Много дней я шайтана караулил. Сколько ночей не спал, а он все не появлялся. И тут мне в голову мысль стукнула, выманить его хитростью. И решил я стать Фаризой!
— Чего? Ты не звезданулся часом?
— Рахит, ну и ужрался ты, видать!
— Да как это мужик бабой станет? Не-е-е, не получится,
— Так я не всерьез, не насовсем! В бабью одежду переоделся, — разъяснил мужик.
— Брешешь! Как такое можно?
— Ну чтоб шайтан меня с Фаризой спутал!
— Но Фариза мелкая. А ты целый бугай! — не верили мужики.
— Вот в том-то вся трудность. А надо! Ну, с юбкой проблем не было. Они в поясе — на резинке. Хотел поверх брюк — не налезла ни одна. Пришлось на голую задницу натягивать. Кое-как напялил. А идти — ну никак. Ровно конь стреноженный. Ладно, думаю, мне в ней всего-то за сарай выйти. Стал в кофтах ковыряться. Тещина подошла. Та, как глянула, аж заплакала и говорит:
— Рахитик! Да ты ж моя копия! Совсем как я в юности. Надень лифчик, голубчик мой!
Мужики, сидевшие вокруг, смехом зашлись.
— Хотел я ее образумить, а теща в ответ:
— Коль женщиной предстать хочешь, надо, чтоб было все, как взаправду. Потому что не только шайтан, даже пьяный бомж знает — не бывает бабы без грудей. На них первое внимание вашего кобелиного мужичьего рода обращается. Именно на них негодяя и словишь.
— Ну что тут скажешь? Пришлось уступить. Натыкали в лифчик ваты. По рулону в каждую корзинку. И давай на меня напяливать, как хомут на жеребца. Я думал сдохну, пока они всей семьей застегнули эту сбрую. Надел сверху кофту. А тут как раз тесть из комнаты вышел. Впервой после инсульта. Глянул на меня и… обосрался. То хоть заикаясь говорил. Тут же вовсе онемел. Руки, ноги его свело, скрючило. Я давай ему объяснять, успокаивать. Он не в себе. Свалился на пол, глаза закатил. И все руками машет в мою сторону, будто прогоняет.
Ну, перетащил я его на койку, только собрался пойти за сарай, женщины велели платок надеть. Да побольше на глаза надвинуть, чтоб шайтан подвоха не почуял. Подвязался я и выскользнул. Прямо за сарай. На лавке там лег, жду. А курить охота так, аж скулы сводит. Но сам себе запрещаю, мол, путевый шайтан к курящей бабе не подойдет. Потому терпеть надо. И лежу, как идиот. Весь в бабьем, а ботинки — мои. Ну не возвращаться ж из-за них в дом.
А тут полночь пробило в доме. Я не то что про курево забыл, дышать стал шепотом. И, верите, от жути волосья на всех местах дыбом полезли. Холодно стало. Но лежу, не шевелясь. Вокруг посматриваю. Вот уже и час пробил. Тихо. Все спят. И меня на сон потянуло. Сам не знаю, как уснул. Ночью лишь прохлада будит. И меня холодом пробрало. Открыл глаза, вижу — рассвет наметился.
Только хотел домой вернуться, глядь, рядом со мной шайтан сидит и клубнику жрет прямо с грядки. А рядом целая гора зеленого лука, у меня украденного. Ну, я все ж лежу, не трепыхаюсь. Жду, когда этот нечистый до меня начнет пытаться. А тут, ай-ай-ай, моя «утренняя гимнастика» проснулась! И полезла наружу. Шайтан, как увидел, клубникой подавился и заверещал:
— Эй, баба! Чего у тебя там завелось?
Я понял, расколол он меня! Ну, вскочил и за ним! Тот единым духом забор перемахнул. Про лук запамятовал. Бежит и блажит на всю улицу:
— Не надо, эй ты, остановись, мать твою! Я сам мужик!
А меня зло берет! Махнул на забор и юбкой за кол зацепился. Ни вперед, ни назад, хоть тресни. Рванул я тряпье и бегом за гадом. Забыл вгорячах, что юбку на голое тело напялил. И мчусь, аж в ушах свистит.
Нагнал, сбил с копыт, он метров пять через жопу кувыркался. Подскочил я, схватил его за шкирняк и поволок к участковому. Тащу гада, не глянув, забыв о себе. А тут бабка Зина в колодце воду берет. Увидела меня — чуть сама в колодец не уронилась. Рот до колен отвис. Как креститься забыла.
Я не обратил особого внимания на нее. Ведь шайтан в кулаке. Кусается, лягается, вырваться норовит. Время от времени по башке ему даю, чтоб затих. Он заглохнет на секунду, а потом снова орет. Все матом человечьим. И просит отпустить. Я его во двор к Федоту, зову участкового. А дед не расслышал, сам вывалил наружу. Выставился на нас, крестится. Я и говорю:
— Зови Семена! Вишь, я самого шайтана словил.
Дед еле рот разодрал и пальцем на меня показывает.
Я как глянул, батюшки, ниже пояса два лоскута, и те по бокам мотаются. Все другое — сплошная голь. А тут еще тещин лифчик треснул. Вывалились из-под кофты корзинки с ватой. Все пузо в шмотках. А срамное, что спереди и сзади, — голышом. Из одежды — одни ботинки приличные. Остальное — срам! Ну, я не растерялся, стал платок развязывать. Тут участковый вышел. Спросонья к нагану, прикончить хотел. Вырвал из кобуры, я и завопил:
— Степаныч, погоди! Это я — Рахит! Шайтана изловил в своем огороде! Мне за него целый орден полагается!
Семен еле продохнул и давай ругаться:
— Твою мать! Ты из какого зоопарка сбежал? Глянь на себя — чумарик шибанутый! Ты ж, козел лохмоногий, всех переселенцев до обморока доведешь. Посмотри, у тебя этот самый черт через уши просрался, человечьим матом кроет и колотится в судорогах. Дай его сюда, бесстыжий!
Ну, я и передал нечистого менту с рук в руки, а сам платком срамное прикрыл. Ну что делать оставалось? Степаныч подтащил нечистого к колодцу, вылил на него ведро воды и из черта бомж Андрюха получился.
Семен меня расспросил, как я его устерег и на чем попутал? Приставал ли он ко мне? Была при нем дубинка иль еще какое-нибудь оружие. Когда все рассказал Костину, он бомжа назвал придурком, впихнул его в сарай и на замок закрыл. А мне велел домой идти огородами. Чтоб людей не переполохать насмерть. Обещал сам с бомжом разобраться по всей строгости. И не рассказывать никому, как я у себя нечистую силу в огороде словил. Сказал, что это есть следственная тайна. И добавил:
— Не то повадятся поселенцы в таком виде на чертей охотиться, ни одного человека в деревне не останется! Либо со страху, либо со смеху все передохнут. Ну, да я не гордый. Зажал он мой орден. Себе хочет присвоить моего шайтана. Так я хоть вам, своим, рассказал, как оно все на самом деле было!
Уже ближе к вечеру отпустил участковый бомжа Андрея из сарая, велел идти домой и больше не промышлять витамины на огородах переселенцев. Ни у кого!
— В этот раз повезло — легким испугом отделался. Вдругорядь — башку свернут с резьбы и в задницу вместо свистка вставят. Или еще чего похлеще отчубучат, коль «утренняя гимнастика» проснется не ко времени.
Что и говорить, бежал Андрей домой, к своим, как побитый барбос. То и дело оглядывался, не гонится ли за ним Рахит в порванной юбке и с лифчиком на животе? Всякое видывал мужик, но такого даже по бухой — не доводилось…
Степаныч сразу понял, что Андрей не тот, кого он ищет. И все ж расспросил бомжа по всей строгости, как полагалось. Бомж, узнав, в чем его заподозрили, готов был выложить разом все, что ел еще год назад. Он клялся своею требухой, будто впервой влез в огород к переселенцу, а до того ни у кого не воровал. Весь вымазался в слезах и соплях.
Божился, что никогда не приставал к переселенкам, мол, бабы давно не интересуют его. А дубинку не брал в руки даже по пьянке. И если решился пожрать в огороде Рахита, то дождался бы пока Фариза смоется. Убивать иль бить бабу не в его натуре! Даже когда родную жену застал с хахалем, пальцем ее не тронул. Ушел молча, насовсем. С тех пор на бабье не оглядывается. Оно хуже сучьей своры в течке. А всех не перебьешь. Без огорода Рахита обещал обходиться. Тем более, что на дачных участках за городом выбор витаминов куда богаче, а риска попасть в руки хозяев — гораздо меньше.
Участковый знал, что теперь не только Андрей, но и другие бомжи не полезут в огороды переселенцев. А значит, недели две в Березняках будет тихо и можно сходить в ближайший выходной в лес или на рыбалку, отдохнуть вечером у костра, в палатке, пригласить с собою Георгия Казанцева. Вместе с ним подумать над делом. Может, согласится человек помочь Рогачеву? А коли нет, послушать его у костра. Посидеть рядом молча. Как давно мечтал о том, да все не складывалось. Зато теперь ничто и никто не должен помешать. Ведь о себе тоже надо хоть изредка подумать. Забыть ненадолго, что работаешь участковым, найти в себе обычного человека, пожалеть его, посочувствовать.
Словно подслушав мысли Костина, все мужики-переселенцы с самого утра уходили кто на покосы, кто в лес — заготавливать дрова на зиму. В семи дворах появились коровы. Мужики поневоле взялись за косы. С ними и Рахит. Он тоже привел в сарай большую рыжую корову. Вымя у нее едва не по земле волочилось. А зад был такой, что за ним все жители деревни могли бы спрятаться.
Конечно, не молодая скотина. Восьмой отел ей предстоял. Зато и недорого заплатили. А если телка появится, она и станет кормилицей. Так-то и порешили, чтоб долго деньги не копить. Вокруг этой коровы вся семья носилась. Ее каждый день мыли и чистили до блеска. Не только провожали и встречали, но и навещали на лугу.
Рахит теперь считался крепким хозяином. В его дворе копошились куры. За домом — в саду, стояли пять ульев. Возле сарая — дровяные поленницы под самую крышу. Дом перестал кособочиться. Выпрямился, будто избавился от назойливого радикулита. Крыша перестала протекать. Помогли мужики — покрыли ее новым рубероидом. И сразу в доме стало сухо и тепло.
Из окон часто слышался смех. Ожила, отогрелась семья. Привыкла душой к новому месту. Вон и Фариза целыми днями варенье на зиму варит. Из ягод и яблок, посаженных прежними хозяевами. Забыла женщина о том страшном дне и своем долгом страхе. Время стерло злую память. Беззаботно и весело катаются на качелях дети. Им легко и хорошо на новом месте.
И только участковый не знает покоя. Всякую ночь обходит деревню, слушает, смотрит, сторожит тишину. Она ему — награда…
