Глава 4. Живой труп

Веронике было всего девятнадцать лет, когда попала она на Колыму в номерную зону особого режима. Хотели расстрелять. Уж очень добивался высшей меры наказания мордатый, обрюзгший государственный обвинитель. Его красные щеки свисали почти до плеч и негодующе тряслись, когда он зачитывал суду обвинительную речь. Он бросал на Веронику уничтожающие взгляды, какими, казалось, был готов испепелить и уничтожить ее прямо тут, в зале суда. Вероника поначалу не верила в случившееся.

«За что? Ведь на скамье подсудимых должен был сидеть старший бирюк. Он виноват во всем. Может, случившееся — дурной сон?» — щиплет девчонка себя за ногу. Больно! Значит, она не спит. А происходящее в зале — жестокая и злая реальность, в которую никак не хотелось верить.

Еще совсем недавно жизнь казалась сплошной рекою счастья, прозрачной и теплой, звонкой и ласковой. Вероника не знала, что у всякой реки имеются свои пороги — бурные, коварные и жестокие. Их сразу не разглядеть и не услышать, не почувствовать заранее.

Вероника поступила в мединститут сразу после окончания медучилища. Она работала медсестрой в хирургическом отделении больницы и училась на вечернем отделении. Свободного времени почти не оставалось, но девушка даже радовалась тому, что ни минуты времени не теряет зря.

Иногда она уставала. Может, потому не приметила, не придала значения жадным взглядам главврача, обшаривающим ее статную, словно точеную фигурку. Не приметила его дрожащих рук, испарины, покрывавшей плешь и лоб. Он терял над собою контроль при виде Вероники. Скажи ей кто-нибудь, о чем он думает в эти минуты, девчонка ни за что не поверила бы и рассмеялась в лицо любому. Ведь главврач по возрасту годился ей в деды. Она ценила в нем прекрасного хирурга. И не желала слушать тихий шепот медперсонала, называвшего главврача старым сатиром, редкостным кобелем и негодяем. Ей трудно было смириться с тем, что в одном человеке уживается столько противоположных качеств, и она обрывала сплетников. Но… Судьба будто решила доказать свое и показать истинную жизнь — с ее подноготной и оскалом.

…Та операция слишком затянулась. Едва она закончилась, Вероника свалилась на диване в сестринской отдохнуть хотя бы с полчаса. Восемь часов на ногах — нагрузка немалая. Она тут же провалилась в сон, даже не услышав, как ушли врачи и медсестры. Стояла ночь. Дежурные медики дремали в ординаторской, зная, что ничего непредвиденного не должно случиться.

И вдруг… Вероника проснулась оттого, что кто-то навалился на нее, срывает халат, одежду, мнет грудь. Она хотела столкнуть с себя тяжесть, но та будто впилась в нее. Силилась крикнуть, да рот оказался заткнутым. Вероника напружинилась, из последних сил стряхнула с себя человека, зажгла свет и увидела главврача. Тот попытался снова свалить ее на диван. Но не тут-то было. Она резко поддела его коленом в пах, и человек, согнувшись, ударился головой об угол металлического шкафа. Рухнул и остался лежать без сознания. Стеклянные полки и дверцы шкафа разлетелись в мелкие брызги, весь инструмент и лекарства посыпались на пол со звоном…

Вероника кинулась к двери. Заперто. Стала обшаривать карманы главврача, и в это время в сестринскую вошла ординатор, которая, услышав шум, открыла дверь запасным ключом. Увидела Веронику, вывернувшую наизнанку брючные карманы главного, закричала:

— Вы что с ним сделали?! Почему он без сознания на полу лежит? — и распахнула дверь в коридор, позвала санитаров. Те быстро перевезли главврача в его кабинет.

— Он полез ко мне. Я его столкнула, — объяснила Вероника просто.

— Как это полез? Вы в своем уме, что сочинили? — поджала губы ординатор.

По больнице ходили слухи, что эта женщина давняя любовница главврача. И, несмотря на приличный возраст, держит порох сухим, частенько закрывается с главным в его кабинете.

— Так вот, девочка, если вы не извинитесь при всех перед главврачом и не прекратите нести эту чушь, вы очень пожалеете обо всем! — предупредила она Веронику.

— Я извиниться должна? За что? Вы с ума сошли! — возмутилась медсестра.

— Ну и подсунули нам сучку! Таких бы в шею гнать из больницы, близко не пускать в медицину.

— Старая дура! Да я вас обоих наизнанку выверну! Всем расскажу, чем занимаетесь! — пообещала медсестра.

Но не успела. Ее саму вскоре забрали. И, сунув в камеру, долго не объясняли — за что. На десятый день Веронике зачитали обвинение. Ей в вину вменили то, что оставила она без присмотра и наблюдения прооперированного больного, который скончался, потому что не получил вовремя помощи и лекарств, предписанных главврачом.

— Больному не были сделаны уколы. А когда главврач решил проверить самочувствие человека после операции, не увидел возле него медсестру. Она спала, вместо того, чтобы работать. Главврач разбудил, сделал замечание, потребовал, чтобы медсестра пошла к больному. Та заупрямилась и была предупреждена о последствиях.

Она и раньше отличалась скандальностью, хамством и ленью. Больные нередко жаловались на ее невнимательность и грубость. Ей все сходило с рук — щадили молодость. Но поплатились за гуманное отношение, ценою которого стала человеческая жизнь.

Медсестра покушалась и на жизнь главврача. Ее едва оторвали от него врачи больницы. Прекрасный хирург и руководитель чуть не погиб от рук истеричной, наглой, взбалмошной сотрудницы, которую не только в медицину, а близко к людям подпускать нельзя…

— Я и не должна была находиться возле прооперированного. Для этого есть дежурные врачи и медсестры.

— Я работаю только в операционной…

— Работали! — усмехнулся следователь.

— Он меня хотел изнасиловать!

— Прооперированный? — рассмеялся следователь ей в лицо. И не желая ничего слушать, вышел из камеры.

А вскоре состоялся суд.

— Пятнадцать лет лишения свободы! — огласил приговор председательствующий.

Никто не прислушался к сказанному Вероникой в последнем слове. Обвинитель сально посмеивался.

И охрана, взяв девушку под стражу, вывела ее из зала суда в зарешеченную машину.

— Держись, дочка, адвокат обещался до Москвы дойти, но вызволить тебя, — плакал отец, прощаясь. Мать и вовсе не могла говорить. Колючий ком сдавил грудь, дышать было нечем.

— Особый режим по первой судимости? Ого, вот это пташку нам подбросили! Видать, совсем отпетую! — оглядел начальник спецчасти Веронику и предупредил зловеще:

— Но у нас не похорохоришься! Живо шею свернут! Тут всех обламывают! Давай, усмиряй дурной норов! Если доживешь, на свободу человеком выйдешь, гнида!

Колыма… Наверное, потому здесь никогда не цвели цветы и не бывало тепла, что всякий день умирали в зоне женщины, девушки и подростки… Начало всех начал. Старые и молодые…

Они вели трассу… Заключенным этой зоны давали лишь самые трудные участки будущей дороги, которую тянули от Магадана аж за Полярный круг — через болота и горы. Никто не делал скидок на пол и возраст. Норма выработки для женщин была такой же, что и для мужчин. Те же ломы, кирки, лопаты, та же спецовка-брезентовка, одна на два года, да кирзовые сапоги, преимущественно сорок третьего размера.

— Велики? Не вывалишься, коль жить захочешь! — осклабилась баба, выдавая Веронике спецовку, и добавила: — Если где застрянешь, легче выскочишь. А потеряешь их на ходу, босиком будешь вкалывать…

Уже на следующий день ее вместе с другими погнали на трассу.

Поначалу было терпимо. Но к концу дня лом показался непомерно тяжелым. И скальный грунт уже не откалывался кусками. Лишь мелкие брызги вылетали из-под лома.

— Не сачкуй! Вломлю, если норму не сделаешь. Из-за тебя вся бригада баланды не получит на ужин! — пригрозила желтолицая злая баба-бригадир.

— Не получается ломом!

— Хоть зубами грызи или хварьей колоти, а чтоб норму сделала! Иначе пришибем здесь! Нам нахлебники не нужны! — бросила та через плечо, уходя.

Вероника из последних сил долбила скалу. До тех пор, пока — нет, не из-под лома, — а перед глазами не поплыли-замелькали разноцветные огни. Упала, потеряв сознание. Пришла в себя от зуботычин и пощечин. В тот же день ее избили в бараке бабы. Из-за нее им на ужин дали лишь по куску хлеба.

На следующий день повторилось то же самое. Зэчки пригрозили убить, если Вероника и сегодня не справится с нормой.

И она остервенело, без остановки, долбила и долбила грунт. Какой там обед или отдых? Бабы на нее волчьей стаей смотрят. Им наплевать, что лом примерзает к ладоням, снимая кожу до крови. Не у нее одной, у всех болит, но молчат. А у нее слезы горохом сыпятся. Не понять, чего больше, — грунта или слез?

Болят руки, помороженные ноги отказываются слушаться. Горит сожженное морозом лицо.

Лишь на пятый день уложилась в норму. Но всю ночь стонала от боли, до утра не могла согреть онемевшие ноги.

В бараке никто не жаловался на болячки и тяготы. Бригадирша запретила подобные разговоры. И слюнтяек выкидывали из барака пинками под задницу, мордой в снег на пару часов. Чтоб мозги освежить. После такого даже старухи не решались заикнуться о болезнях. Здесь разрешалось жить воспоминаниями, говорить о чем угодно, кроме политики. И зэчки, окружив стол, ненадолго возвращались в свое прошлое.

Поделилась и Вероника. Рассказала, за что попала в зону.

— Стрелочника с тебя сделали! Все бы обошлось, если б тот оперированный выжил. На кого-то надо было вину повесить. Ты и подвернулась, — говорили бабы.

— Чего теперь сопли пускать? Жалеете ее? Все равно никто не поверит, и париться Верке до конца срока, как всем нам! Кто тут за дело сидит? Я всего-то голосовать не пошла за нашего председателя колхоза. Сказала, что не согласна выбирать в депутаты пьянчугу! А мне что пришили? Агитацию против советской власти! Во!

Ладно я! А Нинка! На выставку ее прислали в Москву — дуру окаянную! Вместе с ее рекордистами — хряком и свиноматкой. Им там такую клетуху отвели, больше председателева кабинета. И спросили, как зовут свиней, чтоб их клички написать. Нинка и брякни: «Кабана Ильичом зову, свиноматку — Надеждой!»

У ней уточнили, как полагается, уж не в честь ли Владимира Ильича и Крупской? «Верно угадали, только мои даже лучше оказались. По двадцать шесть поросят за супорос выдают! С них никому не зазорно пример взять!» — ответила Нинка подоспевшей иностранной делегации. Те посмеялись над удачной шуткой.

А знатную колхозницу прямо с выставки — на Колыму! Но без свиней. За глумление над именем вождя революции! На четвертак! Сразу! С тех пор про политику разговоров не терпим! — осекла бригадир. Но едва она отошла, бабка Варя свое выложила:

— Вы, молодые, по неразумению попали. А я-то, старая, как опростоволосилась! За домом у меня отхожка сделана. Еще дедом. Ну, а я в конторе прибиралась. В уборщицах. Аккурат под Рождество председатель мне на старые газеты показал и разрешил их домой забрать — всю гору. Еще и сказал: «Читайте всей семьей на здоровье!»

А я, дура, больше половины на гвоздь в отхожке повесила, чтоб самим и внукам по нужде пользовать. И надо ж так вляпаться! Там всякие портреты были — цельное Политбюро! Жопе все едино, но не людям. Соседи увидели. Позавидовали нам, что задницы не пальцем, а газетами подтираем, и донесли на нас. Ну, власти шибко не думали. Спросили, откуда газеты, кто принес и повесил в отхожке? Вот меня и взяли за то самое место, которое уж лучше б пальцем вытирала иль лопухом, зато дома бы жила! — сокрушалась бабка Варвара.

Два года проработала на трассе Вероника. Но однажды ее вызвали в спецчасть.

— Вот посылка вам из дома! Распишитесь, — предложили ей. Она расписалась и только собралась выйти, ее остановили:

— Вас начальник охраны хочет видеть! Зайдите к нему! — указали на дверь напротив.

— Зачем? — не поняла, испугалась Вероника.

— Значит, что-то нужно!

— Наверное, вы перепутали меня с кем-то? Я не знаю его!

— Идите! Здесь глупых вопросов не задают! — ответили ей грубо. И Вероника вошла.

— Вы звали меня? — глянула на хмурого старика, смотревшего на нее исподлобья.

— Завтра выходи работать в прачечную! Поняла? Там в тепле будешь. И пупок не станешь рвать, как на трассе. Письма и посылки сможешь получать каждый месяц, а не раз в полгода. Питание будет получше. На работу — с восьми до шести. Остальное время — твое!

— Спасибо, дядечка! — забыла о посылке.

— О благодарности поговорим отдельно, немного позже. Посылку забери! — указал на ящик.

Вероника не вошла — влетела в барак. И тут же поделилась новостью с бабами.

— Натянуть тебя вздумал, лысый черт, не иначе! Глянулась ему. Ты не первая у него! Вся хозобслуга под ним побывала!

— Не может быть! Он просто добрый дядька. Старый уже. Да и причем я, вон сколько баб в зоне!

— То бабы! Старые клячи! Он любит молодых, необъезженных. Ты посмотри, кто в хозобслуге зоны? Только молодые. Всех он выбирал! Каждая через постель с ним прошла. И тебе не миновать! — ехидно рассмеялась бригадирша.

«Врет она все! Завидует! Все мечтают в хозобслугу попасть. Но берут не всякую. Вот и болтает зряшное. Думает, если откажусь, ее возьмут. Держи карман шире! А то не помню, как сама поначалу била, грозила убить меня. А обзывала за что? Ты, желчная жаба, любого испаскудишь. Не будет по-твоему!» — думала Вероника, собирая вещички. Она решила в тот же день уйти в чистый и теплый небольшой барак, где жили прачки, работники столовой и складов, охрана и даже врачи зоны.

Веронике дали отдельную комнатушку. Маленькую, но очень теплую, уютную. Здесь поместилась настоящая железная кровать, стол, тумбочка и рукомойник.

Девушка плакала от радости. Наконец-то она заживет как человек! Видно, не перевелись на свете добрые люди. И ее увидели, сжалились.

Как она старалась! Как тщательно стирала и гладила! Как дорожила новым местом работы, где могла помыться хоть каждый день. На ней появилась новая спецовка — халат и косынка, а еще резиновые сапоги и тапки. Никаких брезентовок и кирзовых сапог! Все по размеру! Нигде не жмет, не трет, ничто не спадает. Она отмылась, отогрелась, ела три раза в день, спала в чистой постели. Тут никто не кричал на нее, не обзывал, не грозил и не подгонял. Все прачки работали спокойно, иногда даже пели. Здесь были перерывы на обед, а в каждое воскресенье — давался отдых.

К ней в комнату не влетали среди ночи охранницы, как случалось в бараке. Не поднимали окриком на построение. И Вероника целых два месяца не верила в собственное счастье.

У нее прошли мозоли, зажили ладони. Перестали ныть и болеть плечи и ноги. Она теперь и ходила иначе — не сутулясь. Отпустил даже хронический простудный кашель, полученный на трассе.

К ней, несмотря на зловещие предупреждения, никто не приставал, не заходил в комнату. И Вероника даже в зоне научилась радоваться жизни, успокаивала в письмах родных, прося не волноваться за нее.

Своего благодетеля — начальника охраны, она видела не часто. Тот, окинув ее беглым взглядом, улыбался еле приметно. На восторженные благодарности в его адрес скупо кивал головой. Никогда не останавливал, не разговаривал с Вероникой.

А тут, ну как назло, заболела заведующая прачечной. И Вероника сама пошла на склад отнести чистое белье. Когда возвращалась, почувствовала на себе чей-то взгляд. Оглянулась. Начальник охраны стоял в дверях барака и как-то нехорошо рассматривал ее.

«Показалось. Ведь он старик! Да и семья есть в Магадане. Дети, внуки…»

А вечером к ней в дверь тихо постучали.

— Войдите! — подумала, что кто-то из прачек решил навестить ее. Такое случалось не раз. Но на пороге стоял начальник охраны.

— У тебя сегодня день рожденья! Хочу поздравить. Не стоит забывать о таких датах даже в зоне, — прошел в комнату, вытащил из кармана бутылку вина. Предложил выпить за здоровье, налил полный стакан, поднес, подождал, когда выпьет все до дна. Потом себе плеснул, лишь на один глоток, сослался, что у него много работы сегодня. И уговорил выпить оставшееся.

Вероника отказывалась. У нее и без того закружилась голова. Но гость оказался настойчивым. Он не спешил уходить. Все спрашивал, как живется ей теперь? Она отвечала, чувствуя, как предательски заплетается язык, а руки и ноги, теряя силы, становятся ватными. Она видела, как он закрыл дверь на крючок, снял китель, присел рядом. Вероника больше не смогла сидеть на койке и повалилась на подушку.

…Она почувствовала короткую боль, открыла глаза, но было поздно… Вероника лишь утром поняла, что произошло. Ни бутылки, ни начальника охраны в комнате не было. Она весь день ходила побитой собакой, боясь поднять голову. Ей казалось, что все прачки поняли, что случилось с нею.

А в сумерках он снова пришел к ней. Закрыл за собою двери. И, сняв китель, хотел подвести ее к койке.

— Как вам не стыдно? Вы старик, отец мне по возрасту! — уперлась Вероника.

— Ты, дура, захотела вернуться на трассу, в свой барак? Соскучилась?

— Старый кобель! — вырвалось со слезами.

— Так, да? Хорошенькая благодарность за доброе! Ну, ладно! Ты еще не раз о том пожалеешь! Сапоги мне рада будешь вылизывать языком, да ничего не вернешь, — накинул китель, вышел из комнатенки, а через час Веронику вернули в барак под едкие насмешки бригадирши:

— Ну, что? Накололи и выкинули? Быстро ж ты надоела! Видать, хреновая в постели оказалась? Холодная и вонючая! Таким только на трассе вкалывать…

Вероника проплакала до утра. Она по первому случаю поняла, что жаловаться бесполезно. Там, на воле, не получилось доказать невиновность, а в зоне это и вовсе нереально. Кто поверит зэчке? Она в сравнении с начальником охраны даже не пылинка. Стоит ей открыть рот, сказать о нем хоть одно плохое слово, ее просто сотрут с лица земли. И не таких убивали. Совсем неподалеку, прямо за бараком.

Троих баб из бригады… Лишь за то, что потребовали перед Новым годом баню, хотели помыться. А начальству к концу года нужны показатели, план! За них давали не только премию, но и звания. Кто захочет лишиться такого? Но бабы заупрямились и объявили забастовку, не пошли на работу.

Чтоб другим было неповадно, начальство распорядилось по-своему, и разъяренная охрана выволокла баб из барака, протащив босиком по снегу перед всеми зэчками. Их поставили в десятке шагов от бригады. Грянули выстрелы. Были бабы… Смерти все равно, каких забирать из жизни — чистых иль грязных. Ночью пурга замела без следа лужицы крови…

Вероника была убеждена: с нею, случись что, разделаются куда проще и быстрее.

Тогда она еще не знала, что самое страшное ждет ее впереди. Уже через месяц женщина поняла, что беременна. Начался токсикоз. Изжога и тошнота не давали оторвать голову от подушки, а бабы бригады вмиг смекнули, что такое с Вероникой.

— И никакое не отравление у нее, бабы! Вы ж гляньте на ее рыло. Оно все темными пятнами взялось. Хером подавилась наша Верка! В положении она! И сама про то знает, но не признается! Не иначе, как старый черт припутал и огулял, набил девке пузо!

— Эй, Верка! Кого носишь? Бабкаря семя или враз начальника зоны? Нехай этот выблядок помогает тебе двойную норму сделать, коль жрать хочет! А то ишь пригрелся, хорек!

Ззчки в насмешках оказались беспощадны. Их колкости дошли до слуха охранниц, и те озверели. Сами по себе иль по подсказке начальника… Стоило Веронике замедлить шаг, получала она пинки, удары прикладами по плечам, животу, спине.

— Господи! Забери нас к себе! — просила баба, подняв голову к небу.

— Чего каежишься? А ну, вскакивай, блядешка! Вали шустро в барак! Нече здесь выламываться, — получив удар в ухо и отлетев шагов на пять, она хваталась за стонущий живот.

Вероника надеялась, что ребенок не выдержит побоев, лишений, умрет в утробе, не успев увидеть белый свет. Да и чему удивляться, тут и взрослый не выдержит. Но… Ребенок держался цепко, и живот бабы вздувался все больше.

Начальник охраны, несколько раз увидев изменившуюся, раздувшуюся во все стороны Веронику, все понял и, опасаясь неприятных последствий для себя, поспешил перевести ее на работу в другую зону.

Рождение ребенка в женской зоне в те времена было настоящим горем. Не приведись узнают, от кого он зачат, несчастным будет его отец. Не миновать ему срока — долгого и мучительного. Ведь и судили таких по политической статье, как вступивших в грязную связь с преступницей и тем опозоривших честь советского офицера. За это давали на всю катушку — двадцать пять лет. А потому старались те офицеры избавиться от компромата, убивали забеременевших. Или посылали на такие работы, где не то что баба ребенка — медведица медвежонка скинула бы. Так было и с Вероникой.

Сами бабы в бригаде не давали ей передохнуть. Заставляли выволакивать из барака «параши», носить воду в бачках. Она бралась охотно — не хотела иметь ребенка, да еще от старого ублюдка. Всячески пыталась избавиться от него. Но тот держался за жизнь зубами.

Веронику били охранницы. Загоняли в угол. Молотили кулаками по животу. Бесполезно…

— Ну, баба, либо дурака, либо богатыря на свет произведешь, — говорили зэчки. И Вероника выла не своим голосом:

— Не хочу! Оставлю в зоне! Не возьму! Видеть не могу!

Родила она сына. В положенный срок. Не богатыря и не дурака, не урода, совсем обычного. Как две капли воды похожего на отца.

Начальник зоны, едва взглянув, сразу понял, кто отец малыша, и сообщил выше. Вскоре Вероника узнала, что начальник охраны — отец ее ребенка, скончался от инсульта.

Сама баба долго не хотела видеть, кормить сына. Но его принесли ей, не спросясь. Маленький беспомощный человечек кричал, надрывался. Хотел есть. И Вероника не выдержала, взяла на руки, назвала Афанасием в честь своего деда. Она и не знала, что беременность и роды в таких условиях не пройдут бесследно. И ее с диагнозом «сахарный диабет» отпустят домой, за невозможностью использовать в труде…

Забирать Веронику приехал отец. Он-то и увез Афоню к себе в деревню, чтобы дочь скорее успокоилась, забыла все случившееся.

Афоня рос хилым, бледным, тихим. Он почти не видел мать и сколько себя помнил, возле него были бабка с дедом..

Уж так случилось, что деревенские мальчишки, узнав от старших, откуда взялся Афанасий, нещадно дразнили мальчугана, а когда ловили, устраивали ему «темную». Потому на улицу он не ходил. Дружил с девчонками. Они жалели и понимали пацана.

Он очень рано научился читать, полюбил книги, лучше других учился в школе. Рос без проблем и радостей. Мать избегала его. Никто в собственной семье ни разу не назвал Афанасия родным. Всем детям отмечали дни рожденья, дарили подарки. Он же об этом и не мечтал. Никто никогда не поинтересовался, кем он хочет стать, когда вырастет. И, самое странное, ему запрещалось в присутствии посторонних называть матерью родную мать. Сама Вероника и даже дед с бабкой убеждали всех, что Афанасий не родной, а усыновленный маленьким еще на Колыме. Якобы мальчишку родила подруга Вероники и умерла, а перед смертью успела попросить забрать ее сына к себе и вырастить, как своего, что та и сделала.

Вероника жила в городе. Афанасий редко бывал у матери. После смерти Сталина той удалось восстановиться на работе, в институте. Она уже работала врачом. Но личную жизнь так и не смогла устроить. Бабье счастье проходило мимо…

— Вот черт! Ну почему так? Моя медсестра семейной стала. В третий раз! Ее с двумя детьми взяли. Приличный человек. А я, как проклятая! Никто даже не оглядывается. Почему? — вырвалось как-то у нее при Афоне.

— Сердца у тебя нет! Ты посмотри на себя! Сплошная маска! Вся льдом заросла! Снаружи и внутри. На таких не женятся! — впервые осмелел мальчишка.

Вероника удивленно глянула на сына, сказала сухо:

— Тебе ли голос подавать? Молчал бы! Кто тебя ждал и радовался, кому ты нужен? Ходишь тут колымской бедой! Люди погибали там! А ты назло всему и всем — выжил и родился. Только не пойму — зачем? Всю жизнь изувечил — мне и себе.

— Я не просил тебя рожать меня! И не меньше тебя, жалею о своем рождении. Знаю, что не нужен никому. Дай чуть подрасти, закончить школу. Уйду раз и навсегда. Ни за что не вернусь! Сам знаю — лишний здесь! А легко ли жить, чувствуя себя обузой? Вон у других людей дети радостью считаются. Не по одному, по двое-трое. И никто теплом не обделен. Там даже кошек и собак любят больше, чем здесь меня! Кормят без попреков, гладят, на руки берут. Мне такое и не снилось, — задергался подбородок у Афони.

— Чего вы тут ругаетесь? — вошла бабка. Узнав, в чем дело, упрекнула: — Ласкают любимых, долгожданных. А ты откуда взялся? Вцепился клещом, выжил. Скажи спасибо, что с Колымы забрали. Так и жил бы в зоне до сей поры. Мать и не хотела забирать. Да дед, старый дуралей, сжалился на свою шею.

Афоня хотел уйти тут же. Но его остановил дед. Узнав, в чем дело, задал жару бабке с дочкой. Обозвал, пригрозил обеим. Веронике посоветовал подольше не приезжать.

Афанасий, едва закончив школу, ушел в военное училище. Изредка звонил деду. Никогда не спрашивал у него о матери и бабке. Когда закончил училище и получил направление на службу, дед попросил его зайти в гости, увидеться перед отъездом, и Афоня согласился.

Мать тоже приехала. Глянула на сына, словно впервые:

— А ты совсем большой! Взрослым стал!

— Я и был таким! Детства не было. С утробы поседел. Всех матери вынашивали. И только меня — чужая!

— Не стоит ругаться перед расставаньем. Оно может затянуться на много лет. А то и навсегда. Присядь рядом, давай поговорим напоследок, — предложила Вероника тихо.

— Да, я никогда не любила тебя. Из-за того, кто стал твоим отцом. Я не могла смириться и заставить себя. Но за это я наказана самой судьбой. Возненавидев, я оставила тебя круглым сиротой и сама прожила все годы в одиночестве. Я не хотела вспоминать, что в тебе течет и моя кровь. За это мне еще предстоит ответить. Но я. хочу попросить прощения за все.

Я была жестоко несправедлива к тебе. И наказала себя хуже всех, искусственно лишившись самой светлой радости — материнства. Вновь его мне уж не испытать, потому что не дорожила этим, первым. Никогда, видно, не познаю и любви настоящей. Считай, вся жизнь впустую.

И хотя выжила на Колыме, от нее не ушла. Сама стала сугробом. Одиноким, холодным, седым. Жизнь прошла мимо. Я была бабой, а матерью стать не довелось. Нет тепла в душе и в сердце. Никому, даже самой себе, не нужна. И вот теперь, когда ты вырос, я поняла, как неправа была, чем обошла и обделила. Ты уж не поверишь, но мне трудно будет без тебя. Знаешь, даже на Колыме сугробы тают. Пришло и мое время проснуться, отойти от холодов.

— Запоздала твоя оттепель. Ей теперь никого не согреть. Да и к чему? Я уж вырос. Не замерз даже в семейном сугробе, думаю, средь чужих тоже смогу прижиться. Ну, а насчет простить — прощаю…

Через неделю Афанасий прибыл на погранзаставу, где должен был служить не один год.

Кавказ… Все здесь оказалось в новинку, непохожим на привычное, российское. —

Не было здесь спокойных рек и берез, заглядывающих в воду, как в зеркало. Настороженные жители с подозрительной отчужденностью смотрели на пограничников, говорили при них меж собою только на своем языке.

— Смотри, Афанасий, ничего не бери из их рук — ни вино, ни хлеб, ни мясо. Всякое мы тут пережили. С языка кавказца мед льется, но заметь, — с кинжалом и ружьем даже мальчишки не расстаются. Помни: по их обычаю, своего убить — грех. Так для кого оружие? Не забывай! На все они способны. Не верь ни одному их слову, если хочешь сберечь голову! — предупреждали сослуживцы, прожившие на Кавказе много лет.

Афанасий, охраняя границу, не раз задерживал караваны погонщиков, перевозивших наркотики, оружие. А скольких перебежчиков из Ирана поймал! Уже за год узнал он все потайные тропы и хитрости местных жителей, промышлявших наркотой. Ловил мужиков и стариков, женщин и подростков. Научился слышать осторожные шаги даже сквозь шум водопадов, рев горных речушек.

Случалось, во время погони попадал под снежную лавину и чудом оставался жив. Находили его служебные собаки и вместе с сослуживцами вырывали из снежного плена.

Афанасия на погранзаставе любили все. От начальника до рядового. Уважали за смелость — отчаянную до безрассудства, за умение шутить над самим собой. Он никогда не уставал и не болел. Словно только теперь увидел жизнь и впитывал ее в себя каждой клеточкой.

Как-то по весне на третьем году службы пошел проверить наряд. Как охраняют границу молодые бойцы?

Афанасий уже миновал ущелье с бурной речкой, стал взбираться на скалу, когда услышал крик. Он доносился снизу, оттуда, где горный поток скакал через валуны и камни в тесных расщелинах.

«Какая-то женщина орет. Видно, не удержалась, сорвалась со скалы в реку, ее и понесло. Если рядом никого — погибнет!» — понял молодой человек и бросился вниз. В темном ущелье трудно что-то разглядеть. Но, кажется, вон, на рыжем гребне, что-то мелькнуло. Ойкнуло или простонало. Вода закрутила это что-то, ударила о камни… Афанасий в секунды оказался рядом. Вода сшибала с ног на скользкие валуны. Самому бы устоять. А тут выволок за тряпки какой-то комок, горным козлом перескочил с валуна на валун. И только оказавшись на берегу, увидел селевой поток. Стало страшно. Подхватив кого-то в тряпках на руки, принес на заставу.

— Вот, в реке выловил! Там сель! Успеть бы предупредить пастухов внизу. Иначе не миновать им беды! — сказал, едва переведя дух.

— Сообщим! Эй, Миша! Скажи по телефону вниз! Сели идут! Пусть люди держатся подальше от распадка! — услышал голос начальника заставы.

Отдыхавшие пограничники проснулись. Возможно, там внизу скоро потребуется их помощь. Но кто-то приметил принесенное Афоней и пошутил:

— Наш Афанасий себе невесту принес! Из местных… Зря поспешил и не дождался отпуска. Свою бы взял! Славянку!

Манана уже привстала. Оглядела комнату непонимающе. В карих глазах испуг и удивленье. Где она? Кто эти люди? Она наглоталась воды в реке. Ее мутило. Болело избитое об валуны тело. Ей было неловко, что оказалась среди чужих людей.

На вид девчонке — не больше семнадцати. Промокшая, продрогшая, она сжалась в комок.

— Ты откуда? Куда шла? Чья будешь? — спросил Афанасий.

— Не забудь узнать, есть ли у нее джигит? — смеялись сослуживцы.

— Зачем? Пусть идет своей дорогой! — отмахнулся Афанасий.

— По местным законам — спасенная принадлежит спасителю! Если у нее есть муж или жених, должны теперь выкупить ее у тебя! Но, если нет никого и ты откажешься жениться, у тебя появится куча врагов среди местных. Ты спас! Но при этом не стоило ее приносить на заставу. Ты связал себя обязательством, теперь выполняй его. Иначе аксакалы прирежут. И не только тебя, — предупредили парня. Тот стоял ошарашенный.

— Выходит, добро здесь надо делать с оглядкой?

— Оно и у нас! Не корми воробья — рубашку не обсерит, — пошутил кто-то, смеясь.

Афанасий глянул на Манану.

— Погоди! Отмоется, обсохнет, на бабу станет похожа. А ночью они, заразы, все одинаковы! Хоть наши, хоть эти! Какая разница! Ничем друг от друга не отличаются. Днем все равно на службе. Не увидишь. А по темну и эта сойдет!

— Иди умойся. Причешись! — Афоня подал девушке расческу. Та послушно пошла к умывальнику.

Умытая и причесанная, она тихо стала за спиной Афони. Оглянувшись, он удивился. Хороша! Ничего не скажешь. Такую и в Россию привезти не стыдно.

Вскоре он узнал о ней все.

Манана жила в горном селении вместе с отцом и братьями. У них есть свои овцы, их пасут по очереди на горных склонах. Есть свой дом, большой сад и виноградник. Она — самая младшая в семье. Братья — старше ее. У нее нет мужа. И жениха не было. Нравился парень из соседнего селения, но он пошел служить в армию и оттуда привез жену. У них уже сын родился.

— Хочешь, возвращайся домой к своим! — предложил Афанасий.

— Как вернусь? Кто меня впустит? Лучше б я утонула, захлебнулась в реке. Зачем меня опозорил? Принес в свой дом и выгоняешь. Кто теперь поверит мне, что девушкой отсюда ушла? Все смеяться будут, — заплакала горько, жалобно.

— Ну тогда оставайся! Живи! Там посмотрим, что дальше делать, — огляделся беспомощно.

— Присматриваться не выйдет! Ты не в своем селе. Тут Кавказ! Народ горячий. Если оставляешь — женись! Ей теперь нет ходу в родительский дом. А коль покончит с собой, тебя достанут братья с отцом.

— Откуда я знал об их обычаях, да и не смотрел, кого из реки вытаскиваю…

— В этих реках хорошее не выловишь! — усмехнулся начальник заставы. И сказал: — Конечно, можно отправить тебя в распоряжение управления. Тогда уедешь. Но местные искать будут, наших ребят начнут доставать. А нам и без того мороки с ними хватает. Так-то, рыбак. Впредь смотри, на кого сеть закинул.

Афанасий вскоре женился на Манане. Нет, не такою он представлял свою жену и свадьбу. Мечтал о любви — прозрачной, щемящей. А все получилось под принужденьем. Чужая родня, непонятные обычаи, незнакомая речь и непереносимо острая непривычная кухня. Каждый день унылые горы, однообразные и серые — давили на душу. «Неужели до самой смерти стану жить здесь, вот так, кавказским пленником, рыбаком-дураком, как дразнят ребята на заставе?»

Сколько себе ни приказывал, не сумел полюбить жену. Молчаливая и послушная трудяга, она тихо родила ему двоих детей. Сначала сына, потом дочь. Они были похожи на Манану. Но даже дети не сблизили. Не скрепили семью. И Афанасий с Мананой, живя под одной крышей, оставались чужими друг другу. Но детей любили оба. Каждый по-своему, эгоистично.

Манана согласилась назвать сына, первенца, Виктором, но дочь никогда не звала Анной, только Ануш. Она учила их грузинскому языку, Афанасий — русскому. Он читал им русские сказки, стихи, пел свои песни. И дети охотно впитывали и то, и другое. Они пошли в русскую школу, когда Афанасия послали учиться в военную академию, и Манана, вздрагивая всем телом, молча, покорно собирала мужа в далекую, холодную Москву.

Она знала, что разлука будет долгой. Пять лет учебы впереди. Сумеет ли он вырваться на каникулы хоть на недельку?

Афанасий обещал детям писать и звонить.

— А к себе нас возьмешь? — спросила Анечка.

— Зачем? Вы будете дома ждать меня. Я, как закончу учебу, сразу приеду.

Манана недоверчиво головой качала.

— Ну, Афоня! Даем тебе отпуск от всех разом. От грузинской родни и семьи! Смотри, не теряй времени зря, наверстывай все упущенное и потерянное! Холостяком почувствуй себя! И не теряйся! Своих баб вниманьем не обходи. Подженись, коль обломится! — провожали сослуживцы.

Афанасий улетел ранним утром, когда над горами только поднялось заспавшееся солнце.

Он ходил по городу одуревший от счастья. Каждый выходной уезжал в пригород вместе с курсантами академии. Они — на пикник, кутнуть вдали от супружниц. Он же — любовался природой, купался в реке и озерах, ловил рыбу, бродил по лесу. И на глухой тропинке увидел Настю. Она плела венок из осенних цветов и никак не ожидала встретить в этой глухомани постороннего человека.

Оба рассмеялись, едва прошел первый миг удивления и растерянности. Разговорились. Познакомились. Афанасий вызвался помочь ей набрать грибов. А когда класть их стало некуда, сели передохнуть.

Настя рассказала, что работает преподавателем в школе. Закончила институт. Здесь по распределению. Живет на квартире у старушки. А родители — в Рязани. Через три года собирается вернуться к ним.

Он рассказал о себе. Ничего не скрыл, не соврал. Настя, слушая его, головой качала.

— Тоскуешь? Ну, это ничего! Закончишь академию, пошлют в другое место служить. Переедешь с семьей, может, даже в Россию!

— Я невезучий, Настя! О чем мечтаю, все наоборот получается. Потому мечтать боюсь! Чтоб самому в реку не упасть. Ведь вот и тогда, не я ее — она меня поймала на крючок незнания обычаев…

— У тебя уже двое детей! Пора забыть недоразумение, — приметила она в глазах Афанасия шальные огоньки.

— Они уже не малыши! А мне как жить, не любя, всю жизнь? — его голос дрогнул от отчаяния.

Встречались они совсем недолго. Но Настя сжалилась, поверила, отдалась. С тех пор совсем скупые и редкие письма стали приходить в горное село. В них Афанасий не говорил о себе ничего. Лишь спрашивал о детях. Он не просил Манану ждать его и не обещал приехать.

Он часто бывал у Насти. И той вскоре надоело состоять в любовницах. Она потребовала определенности. Либо с женою, либо с ней, но по закону.

— Дай дети подрастут! Определюсь! Подожди немного.

Но Настя устала ждать.

— Целый год прошел! Сколько тянуть можно? Мне перед моими коллегами неловко. Ну кто я тебе? Надо мной смеются. Пора прибиваться к одному берегу!

— Понимаешь, меня выкинут из академии. И что буду делать? Ведь я — военный!

— Тогда — не приходи ко мне!

Промучившись пару недель, Афанасий решил написать письмо Манане, а в нем всю правду.

Три дня писал он это письмо. Признался, что любит другую, но от детей не отказывается, станет помогать им, и если Манана не против, будет иногда навещать. А когда они вырастут, заберет обоих учиться в Москву.

Письмо получилось непривычно большим и толстым. Когда отправлял его, отчего-то болело сердце. Ждал обратного письма и все гадал, что напишет ему жена. А вместо ответа жены, прилетел в Москву старший брат Мананы и, сыскав Афоню в общежитии, попросил выйти с ним на улицу.

— Ты, Афанасий, подлец! Шакал, а не мужчина! Мы тоже имеем женщин на стороне, но никогда не бросаем детей, пока они не вырастут. Ты даже этого не мог дождаться! Какой же ты отец?

— Тимурий! Я русский человек! И, знай я ваш обычай, все сделал бы иначе!

— Не надо винить обычаи! Не от них рождаются дети. Если не любил, зачем пустил детей на свет сиротствовать? Мы-то их поднимем! И они, несмотря что от тебя, вырастут хорошими людьми. Но ты детей больше не увидишь, никогда не встретишься! И забудь о них! Другое больно! Ты жил с моей сестрой, не любя! А Манана и сегодня тебя любит! И ждет! Я не пойму — за что? Ты стал первым, наверное, будешь и последним в ее жизни! Но тогда — берегись! Я всюду найду тебя и разведу вас сам!

Афанасий понял все сказанное и невысказанное.

Когда-то давно рассказала жена, что девушки и женщины их селения сами бросались в пропасть, чтобы не стать наложницами врагов-захватчиков. Случалось такое и из-за разлюбивших их парней и мужей, а потом родственники погибших женщин этих обидчиков находили и убивали…

— Эх ты, Тимурий! Я не юнец, которого можно напугать! Насильно мил не будешь! Да и сколько можно? Ведь и так много лет прошло. Их мне не вернуть.

— Ты, Афанасий, хорошо подумал?

— Конечно! Возврата не будет!

— Что ж! Живи свободно! Как птица, пари! Но никогда не прилетай на Кавказ! Понял? Там у тебя больше нет гнезда! И орлица — не ждет. Она проклянет тебя и имя твое!

Тимурий вскоре улетел. А через неделю пришло письмо — в нем заявление с согласием на развод и отказом от алиментов.

Афанасий тут же помчался к Насте. «Все! Мы будем вместе. Теперь никто и ничто нам не помешает. Милая Настя! Целых три недели не виделись! Ты не велела приходить. Обиделась! Но теперь я докажу тебе, что не врал и люблю». Нетерпеливо звонит в дверь. Открыла ему хозяйка квартиры:

— Вам кого? Ой, милок! Она неделю назад от меня съехала! Замуж вышла! Расписались, со свадебкой! Такая счастливая, что и не сказать! Я передам ей твои поздравленья! — пообещала старушка.

Афанасий не мог поверить в услышанное. Он шел по улице, шатаясь. Впервые почувствовал на себе, что это такое — получить отставку у женщины. И только теперь понял, как любит Настю, как дорога она ему, как нужна.

«А вдруг старуха что-то не поняла или перепутала? Не может быть, чтобы Настя так быстро забыла все. Ведь говорила, что любит. Соглашалась остаться со мной навечно. Торопила, требовала узаконить отношения. И вдруг предпочла другого! Всего за три недели? Нет, это не похоже на Настю! Она серьезная, умная! Схожу к ней в школу», — решил Афоня и пошел знакомой дорогой.

В учительской было шумно. Преподаватели собрались на большую перемену, что-то оживленно обсуждали. Увидев Афанасия, мигом стихли, как по звонку, удивленно рассматривали его.

— Анастасия! Кажется, к вам пришли! — тихо сказала костлявая желчная дама. Настя стояла у окна, словно не верила глазам.

— Я помешал? — спросил Афанасий.

— Пойдемте в коридор на пару минут! — попросила Настя, покраснев до волос.

— Зачем пришел? — спросила, забыв поздороваться.

— Принес кое-что показать, — он полез за письмом. — Жена прислала согласие на развод!

— А я тут при чем? Поздно, Афоня! Поезд ушел. Я уже замужем! Ты больше не интересуешь меня!

— Как? Так быстро? Мы с тобой больше года…

— Я устала ждать! Человек не может долго стоять на одной ноге. Это противоестественно. Любому нужна надежность, твердая почва под обеими ногами! И плечо, на которое можно всегда опереться. Я нашла все это в своем муже. Он, как скала! А ты — не тот! Не созрел. Ты, как бездомная кукушка, которая всю жизнь живет без гнезда и детей. Все присматриваешься, никак не решаешься. Думаешь, что тебя будут брать приступом, ловить всю жизнь в силки? Ошибся, мой милый! Ты не единственный на свете. И кроме кукушек, а она далеко не лучшая птаха, не перевелись на свете настоящие орлы! Мне повезло! А ты лети дальше, морочь головы другим! — повернулась и пошла в учительскую.

— Настя! Я люблю тебя! — крикнул он ей вслед отчаянно, надеясь на чудо. Но чуда не случилось. Она плотно закрыла за собою дверь.

Он сидел на лекциях, слушая и не слыша. Его пытались расшевелить, но это не удавалось. Звенящая боль и пустота в душе, казалось, сломают человека окончательно. И тогда он решил позвонить домой, поговорить с детьми, с Мананой. Уж там-то его не должны были забыть.

«Может, стоит помириться? Уговорить начать все заново? А как объясню разговор с Тимурием? Наверное, лучше не спешить. Сказанное не воротишь. Огляжусь! Ведь получил вольную. Но… Черт побери! Почему не радует свобода, а шея так ноет по сладкой семейной лямке? Как надоела общага и сухомятина, грязные носки и рубашки. А еще обидно, что меня никто нигде не ждет. Не обнимут за плечи теплые руки, никто не скажет: «Наконец-то ты вернулся! Любимый!»

Так говорила Настя. У Мананы эти слова светились в глазах. Каждый день. Теперь уж она не станет ждать. Погаснут огни. Или засветят другому и тоже будут счастливы. С кем-то, не со мной! Но почему? — Набирает знакомый номер. Никто не поднимает трубку. — Видно, все спят. Не ждут звонков ниоткуда. А может, ушли ночевать к родне? Со своими все легче пережить…

Что ж, ладно. Подожду, пока боль уляжется. Тогда говорить будет проще», — решает Афоня, заставляя себя никогда не вспоминать Настю.

Через пару недель он уже начал оживать. Перестал хмуриться. Снова с интересом оглядывался на девчат, подмечая стройные ноги, высокую грудь, тонкие, гибкие талии, нежные голоса, звонкий смех.

— Афонька! Ты прирожденный кобель! От одной не обсох, на другую заглядываешься! Ну и прыть!

— А чего ему киснуть? Он теперь холостяк. Его шалава предала, не дождалась. Засвербило у нее — схомутать мужика, даже оглядеться не дала, дух перевести! Враз стреножить вздумала! Ишь, стерва! Еще неизвестно, кто из них больше потерял. Давай, Афоня! Не тушуйся! Жми на полную катушку! Все бабы одинаковые! Нечего из-за них страдать! Они лишь игрушки! Меняй почаще! — поддержал один из курсантов, решивший еще с ранней юности остаться на всю жизнь в холостяках.

Вместе с ним Афанасий ударился во все тяжкие. Знакомился, встречался с разными девицами. Веселые, раскрашенные, вульгарные, они пили наравне с мужиками, легко шли на сближение, ничего не требуя, не ставя условий. Времени у них всегда было полно, веселья, грубоватых шуток — завались. Скучать никогда не приходилось. Они никого не прогоняли. Но и не ожидали. Они не умели любить.

— А чего ты хотел от них? Это ж дешевки! Отвел душу и в сторону! Не пускай баб выше брючного ремня! Ни одна того не стоит, — слышал он от Димки.

Но в снах своих средь бесшабашных, угарных ночей видел Афанасий горное село, приткнувшееся среди скал, дом, сплошь увитый виноградом, и детей… Резвятся в саду, соорудили качели меж яблонь… Как завихрились кудряшки на голове сына, как звонко смеется Анютка! А вон и Манана спешит к ним. Улыбается. Но почему, откуда взялись у нее Настины глаза?

Проснется человек и смотрит, смотрит в темноту, вспоминая, сколько ж лет не видел он своих детей?

«Скоро пять! Они уже стали совсем большими и вряд ли их интересуют качели. Да и Манана не могла сохраниться прежней. Конечно, состарили и согнули заботы. Легко ли ей одной с двумя детьми? Надо им помочь! Выслать денег. Но примут ли? Сколько ни пытаюсь звонить, молчит телефон! Никто не поднимает трубку. Почему?

Все же стоит позвонить Тимурию — попробовать исправить все. Слетаю к ним после защиты диплома! Как бы то ни было, а семья есть семья! Заживу человеком! А там… Уговорю Манану переехать на новое место службы. Начнем жизнь как будто заново, перечеркнем прошлое, словно его и не было», — решает человек и отодвигает от себя спящую рядом чужую потную деваху.

Позвонить? Легко об этом думать ночью. Когда наступает день, многое меняется.

«Вот защищусь, пройду распределение, тогда и позвоню. Будет о чем говорить уже предметно. А сегодня — что предложу? Опять ждать? Пошлют меня и не станут слушать», — уговаривал себя Афанасий.

Новое назначенье он получил вскоре после защиты диплома. Служить его направили в Среднюю Азию — в Туркмению. Сразу предупредили утешительно, что его погранзастава находится совсем недалеко от Ашхабада. Но… Его участок границы с Ираном — один из самых сложных.

— Вам не привыкать. Задачи те же, что и на Кавказе. Только теперь вы направляетесь начальником погранзаставы. А значит, и спрос с вас будет строже.

— А где прежний? На пенсии? — поинтересовался вяло.

— Погиб. Убили его. Неделю назад.

— Кто?

— Наивные вопросы задаете! Вы не новичок! Знаете, кто убивает пограничников. Вот и ваш предшественник — погиб при выполнении своего долга… На этом участке за пять лет он третий! А сколько рядовых полегло…

Афоня невольно вздрогнул. Не по себе ему стало.

— Знаете, до этого сложнее приходилось. Случалось, даже семьи вырезали, бандюги. Теперь не рискуют. Границу укрепили. Но все равно — постреливают. Все не можем найти туда медиков, хороших водителей. Боятся люди. Потому желающих маловато. Зато с той стороны — не спят. Чуть ослабнет граница, целыми караванами пойдут наркотики. Отдыха у вас не будет. Вы имеете подготовку, но настоящую закалку получите на новом месте, — пообещал кадровик-полковник. Пожелав всяческих успехов, подал на прощанье руку и добавил:

— У вас отпуск на целый месяц. Надеемся, вам не нужно так много. Сами понимаете причину нашей спешки. Постарайтесь побыстрее прибыть на место.

Афоня решил не откладывая поговорить вечером с Тимурием. Едва прошел звонок, трубку тут же подняли:

— Афанасий? — услышал он удивленное.

— Да! Это я! Закончил академию. Получил диплом и назначение.

— Поздравляю! Только не понял я, чего ты мне о том рассказываешь?

— Послушай, Тимурий, после того разговора я многое передумал. Нет, я не завел второй семьи. Скажи, как там мои? Почему не поднимают трубку. Я часто звонил, но не смог ни разу поговорить ни с кем!

— Как поговоришь? Ведь дом Мананы, да и не только этот дом, а половину села снесло оползнем. Еще два года назад.

— А мои? Манана и дети? Где они?

— Чего кричишь вслед смерти? Она глухая. И коль забрала — не возвращает никого! Нет Мананы! Она была дома. А дети живы! Они у меня! Все это время живут с нами.

— Тимурий! Брат мой! Прости меня, дурака! Отдай мне хотя бы детей! Я не могу больше без них! — взмолился человек.

— Как отдам? Засуну в телефон? Прилетай! Поговорим…

Он приехал в село под вечер и содрогнулся, не узнав его. Больше половины домов, какие помнил, словно бурей бесследно смело с земли. Лишь красная глина толстым слоем, отделив жизнь от смерти, спрятала в своей утробе всех, кто не сумел, не успел выскочить из дома и спастись.

— Дети в тот день ночевали у меня. Так часто бывало, — рассказал Тимурий. — Вместе с моими пасли овец, устали. Загнали баранов в кошару и сами вскоре уснули. Сморило их под дождь. В ту ночь он был особо сильным. Черной рекой лил с неба. Шум стоял такой, что все проснулись. В темноте ничего не было видно. Все тряслось и дрожало, гудели земля и небо. А потом мы услышали треск и крики. Манана ничего не успела. Она спала… Я не стал ей говорить о нашем разговоре. Решил не спешить. Ждал, когда в тебе проснется отец. И Манана ждала тебя… До последней секунды верила, что вернешься к ней. Уже насовсем. Но не повезло ей дожить до нынешнего дня. Нет, не из-за тебя погибла! Не прокляла за измену. Ты остался в любимых. Таких не убивают. Живи.

— А дети?

— Им рано узнать правду и я молчал. Они будут рады увидеть тебя.

— Я заберу их с собой!

— Они — не бараны. Если согласятся, возьмешь! — указал в распадок, где сельская детвора пасла овец. Он громко крикнул что-то, и на его голос вскоре прибежали Виктор и Анна. Они сразу узнали отца.

— Почему ты так долго не приезжал? — насторожился повзрослевший сын.

— Я звонил. Но мне никто не ответил…

— Ты же видишь, некому было говорить с тобой, — заплакала дочка.

— Вы уже совсем большие. Я приехал за вами. Меня направили работать в другое место. Тоже на границу. Поедете со мной? Будем жить втроем. Всегда вместе. Своей семьей, — Афанасий ждал, что ответят дети. Те с радостью согласились.

А ночью Тимурий позвал Афоню во двор:

— Я не ребенок и не могу верить тебе так, как они. Скажи мне, зачем их забираешь? Ведь ты никогда не был хорошим отцом. Почему лишь сегодня вспомнил о них?

— Я слишком одинок без них! Без семьи нет жизни. Мои дети будут со мной. Я без них не могу!

— Знай! Я обязательно стану навещать вас. Эти дети и мне родные. И здесь их дом! Если им не понравится на новом месте, пусть возвращаются сюда, ко мне! Я всегда их приму! — говорил Тимурий.

Сборы были недолгими, и через три дня семья уже переехала на новое место — погранзаставу. Заняв небольшой чистый домик, стали обживаться.

Еще в дороге спросил Афанасий сына, кем он хочет стать. А тот, ни на секунду не задумываясь, ответил:

— Танкистом!

— Витя! Я спрашиваю, кем ты хочешь стать на всю жизнь, а не в игре?

— Танкистом, — упрямо повторил сын.

— Ну ладно, а когда службу в армии закончишь, кем будешь? — спросил Афоня.

— Танкистом.

— До старости? Дедам танки не дают!

— А мне дадут! У меня даже шлем есть. Тимурия. Он в армии танкистом был. А я шлем надевал, когда к пчелам шел, чтобы за уши не кусали. Я даже спал в нем.

— Витек! Ну если всерьез подумаешь? Кем станешь?

— Военным! Как ты! Но с танком!

— Анюта, а ты, наверное, учительницей хочешь быть? — спросил Афанасий.

— Вот еще! Сопли всяким дуракам вытирать. И не подумаю! Я стану боевой медсестрой! Чтоб вместе с Витькой, на танке…

— А девок на танки не берут! — возразил сын.

— Если есть танки, а на них — военные, значит, нужны медики. Вас без нас никогда никуда не выпустят! Понял? Тебя Тимурий одного даже к баранам не пускал. Не зря! Сам помнишь, как ты на них верхом катался и на все горы орал: «Батальон! В атаку! Вперед!», так что бараны с перепугу в речку прыгали, — смеялась Аня.

На новом месте семья быстро прижилась. Освоились дети. Афанасий лишь один раз серьезно поговорил с ними и они уже знали, где можно играть и гулять, а где нет.

Осенью оба пошли в школу. Отец не знал проблем с ними. Выросшие в селении, его дети не были избалованы излишней опекой, все умели делать сами. Их не надо было учить стирать и готовить, убирать в доме, показывать, как истопить печь или нарубить дров. Они все помнили. Сами делали уроки, никогда не обращаясь за помощью к отцу.

Иногда, оставшись одни, они усаживались рядом, сиротливыми воробышками, и пели тихонько, вполголоса, любимую песню Мананы. На грузинском, тоже родном языке. И снова, пусть на миг, лишь в памяти своей, оказывались далеко-далеко отсюда — в горном селе, затерявшемся в самом сердце седого Кавказа, рядом с матерью, которую никогда не забывали и продолжали любить.

Афоня же свою мать почти не вспоминал. Правда, он изредка писал ей. Сообщил- что женился на Манане. Писал о детях. Потом послал ей письмо из академии. Она отвечала исправно. Интересовалась внуками. Просила фото, звала в гости. Но он отнекивался. Вероника как-то написала, что уходит на пенсию. А вскоре робко попросилась к нему. Он не позвал, не пожелал встретиться. И письма от матери стали совсем редкими.

— Прости, сынок, неловко признаваться, но моя зарплата врача была слишком низкой. Пенсия и вообще символическая. Зачастую, нет денег даже на хлеб. Случается, ем один раз в три дня. Вконец обносилась, изголодалась. Здоровья нет. Все отняла Колыма. Ты не обижайся, что редко пишу тебе. Нет денег на отправку писем и на конверты. Поэтому в одном отправляю сразу несколько писем. Так дешевле получается. Ну а коли что не так написала — не сердись, не осуждай, прости меня, старую, за все!

Вскоре перестали приходить от нее письма. А однажды получил он конверт, подписанный чужой рукой. В нем короткое письмо:

— Афанасий! Пишет соседка вашей матери Вероники. Сообщаю, что она умерла. Да! От голода! При живом сыне! Она слишком много выстрадала! Такое не под силу десятку дюжих мужчин. Она просилась к вам.

Стучалась в ваше сердце! Но тихо и робко. А вы не услышали. Может, оттого, что рожденные на Колыме — не имеют сердца…

Афанасию впервые стало жутко стыдно. Но шли дни и он забылся, успокоился. И, вздохнув с облегчением, сказал сам себе, что относился к матери не хуже и не лучше, чем она к нему, когда он был ребенком…

Детям о своей матери Афанасий никогда не рассказывал. Не хотел будоражить их души. Зачем? Их нежные сердца болят от гибели родной матери. Стоит ли добавлять горе на свежую боль? Он старался отвлечь детей от грустных воспоминаний. И ему это удавалось.

Время шло. За работой, тревогами и заботами незаметно прошел год, второй. Дети подрастали. Сердце отца умиляло, что его красивая, как куколка, дочь волнуется за него, не ложится спать, пока он не вернется с работы. Частенько Анюта ожидала его прямо во дворе. И, заслышав шаги отца, бежала навстречу.

— Папка! Я совсем заждалась тебя! — слышал он тревогу в родном голосе.

Иногда она вместе с братом ходила встречать его на заставу. И тогда все втроем возвращались домой.

О-о! Каким счастливым и дорогим было то время! Афанасий даже не думал о женщинах. Он забыл о них, словно никогда не имел ни одной. Да и до них ли ему было? Служба на заставе — как хождение по лезвию ножа. Всякую минуту подстерегает опасность, нигде и ни в чем нельзя оплошать, ошибиться. Он понимал, что нужен детям живым. И не рисковал собою бездумно, как раньше. Афанасий знал, расслабиться он может только дома, в своей семье. На службе он был собран, как пружина.

Покоем в семье дорожил не меньше жизни и считал, что заслужил его. И эта тишина будет длиться бесконечно.

Он и не заметил, как повзрослел и возмужал его сын. Афанасий уговаривал Виктора подумать всерьез над будущим и не связывать свою судьбу с военкой. Но парень остался при своем мнении и ни о чем другом слышать не хотел. Он считался с отцом во всем. Но в отношении будущего определился с детства. И готовился к поступлению в военное училище.

Не отказалась от своей мечты и Аннушка. Едва закончив школу, уехала в Ашхабад, поступила в медучилище. Афанасий очень скучал без нее. В доме без дочери стало непривычно тихо. А вскоре и сын поступил в училище, уехал, простившись с отцом наспех.

— Я буду тебе писать. Обо всем подробно. Не скучай. Не обижайся! У всех когда-то кончается детство и мы покидаем очаг. Но, уходя, не забываем. Он остается теплинкой в сердце и памяти. А значит, ты всегда со мной! — вскочил в вагон и, подойдя к окну, помахал рукой, улыбнулся глазами Мананы.

У Афанасия дрогнул подбородок: «Мальчонка мой! Зачем взял пример с меня? Ведь будь я штатским, и ты выбрал бы себе иную судьбу. Не мотала бы тебя по земле военная служба! Имел бы постоянный дом, не рисковал бы головой! Хотя, может, еще не поступит, не возьмут его?» — теплилась в сердце надежда.

Но Виктор поступил. Он прислал домой самую короткую телеграмму. В ней было всего одно слово: «Ура!». Этим он сказал все.

Афанасий уже не спешил домой. Зачем? Его там никто не ждет. Не встретят дети. Не откроют настежь двери, крикнув радостно и звонко: «Папка! Мы так ждем тебя!» Не сварит любимый кофе Аннушка. Не позовут его дети с собой в горы за маками. Не послушают вместе с ним звонкую песню горной реки.

«Ладно Анютка! Она, может, сжалится, приедет на каникулы домой. А вот Витюшка… Так далеко уехал! Зачем? И у себя в Ашхабаде мог бы учиться. Нет ведь! Дай ему полную самостоятельность, чтоб самому на крыло встать, без родительской поддержки. Глупыш мой! Сколько лишних синяков получишь?» — вздыхал Афанасий.

А однажды вечером изумленно подскочил к окну. Нет, ему не померещилось! Он услышал, как кто-то под окном пел грузинскую песню. Афанасий выбежал во двор и увидел Тимурия. Тот приехал в гости, не предупредив. Рядом с родственником, переминаясь с ноги на ногу, стоял часовой. Начальник заставы не говорил о приезде родни и никого не ждал. А этот приезжий, вот чудак, вместо того, чтобы войти в дом, сел на завалинку и горланит на весь свет на непонятном языке.

Афанасий радостно бросился к нему:

— Спасибо, что приехал! Стоило предупредить, я бы встретил!

— Зачем? Земля, хоть и большая, но люди на ней не теряются. Твой сын, наш Витек, уговорил меня навестить тебя! Чтобы не прокис ты в одиночестве! Вот я и приехал!

Лишь к ночи, перед сном, признался, что и его сыновья упорхнули из дома. Один служит в армии, второй учится в Москве, третий — в Одессе на судоводителя.

— Только дочки дома остались. С хозяйством и по дому управляются. Вот к тебе отпустили на несколько дней. Что бы я без них делал? С ума бы сошел от тоски!

— Да, что за жизнь без детей и семьи! — согласился Афанасий.

— Скажи правду, почему не женился на той, из-за кого с Мананой развод взял? — спросил Тимурий. И Афоня не стал врать. Признался, рассказал все.

— Эх-х, ты! Ту семью не создал и первую жену потерял. Манана все ждала, что позовешь ее к себе. Пожили б на частной квартире. Она на все была согласна. Лишь бы с тобой! Дети у нас побыли бы. А теперь как жить думаешь? Семья, жена тебе нужна. Дети далеко, своей судьбой заняты. А ты как? Покуда не старик, приглядеть себе надо. Хочешь, в Ашхабаде присмотри, или я из нашего селения привезу женщину. Хорошей хозяйкой и женой будет!

— Не надо мне никого! Отгулял свое. Не хочу терять больше того, что потеряно.

— Что потерял, того уж не вернешь. А вот о жизни тебе всерьез задуматься следует. Еще лет пять-семь и вовсе одичаешь. Не вспомнишь, зачем бабы на земле живут.

— Это не Витька ли надоумил тебя сбить меня с панталыку?

— Я сам мужик! И не хочу терять подаренное природой! Когда-то сам тебя ругал за перебор! Борзой ты был. Теперь живешь монахом. Зачем?

— Болит душа, избитая ошибками. Я не хочу их повторять. Не повезло с бабами. Значит, не стоит и продолжать.

Но едва уехал Тимурий, на заставу прислали врача. Прежнего отправили на учебу в ординатуру и снова ждали новичка. Рассчитывали увидеть недавнего студента с куцей стипендией, которой ни на что не хватало, эдакого хилого заморыша. Такие с год отъедаются в солдатских столовых, спят в казарме, неприхотливы. И только на втором году у них просыпается гордость и достоинство. Уже пятеро их сменилось на погранзаставе. Троих отправили на учебу. Двоих с ранениями на лечение. Граница… Врачи не всегда понимали особенности службы здесь, на охране рубежей…

— Афанасий! К тебе врач — на собеседование! — подмигнул лукаво заместитель и пропустил вперед женщину.

Начальник заставы, глянув на вошедшую, поначалу усмехнулся и подумал: «Ну куда нарядилась эта дура?» Постарался не заметить голые плечи, вызывающе короткую юбку и загорелые ноги, почти полностью доступные взгляду.

— Стаж работы имеете? — спросил сухо.

— Да, пять лет.

— Семья, дети есть?

— Нет. Я одна.

— Где работали?

— В Афганистане… — отвернулась к окну и спросила хрипло: — Закурить можно?

— Курите, — Афанасий подвинул пепельницу и поинтересовался, прищурившись: — Сколько вам лет?

— Тридцать три…

Она отвечала коротко, сухо.

Афанасий в тон ей рассказал об условиях жизни на заставе, обязанностях врача. И так же холодно, официально передал ее обратно заместителю, чтобы тот помог Марине с обустройством.

Молча, без слов, только взглядом, сделал ей замечание насчет одежды:

«Поскромнее! Зачем так вызывающе? Здесь застава, а не дискотека. Учтите на будущее!»

«Без тебя знаю, козел!» — сверкнули в ответ недовольством ее глаза.

Афанасий улыбнулся озорно, словно говоря: «Ишь, колючка! Ежик в юбке!»

«Много ты знаешь про меня!» — ответила она коротким взглядом, выходя в дверь.

Он и забыл о ней. Начальник заставы почти никогда не обращался за медицинской помощью. Новую же врачиху, увиденную мимолетно, даже в лицо не запомнил.

А тут, возвращаясь затемно с проверки дозоров, уже на территории заставы, приметил, как из небольшого домишки кто-то выскочил через окно. И забравшись на забор, перемахнул в соседний палисадник, в густой цветник. Афанасий остановился удивленно. На заставе не было принято воровать друг у друга. Он заглянул за ограду. Увидел человека в темной футболке, джинсовых шортах и кроссовках.

— Кто тут хозяйничает? — схватил он воришку за шиворот. Взглянул в лицо и невольно разжал руку. Узнал врача.

— Ну, не ожидал от вас, Марина! Разве пристало женщине лазить по заборам, как кошке, и воровать цветы у соседей?

— А у меня сегодня день рождения, — ответила она, опустив голову.

— Вот так, значит? Ладно! Идите домой! Надо исправить ситуацию! — рассмеялся он вслед женщине, презревшей калитку и на этот раз. К себе в дом она заскочила через окно.

Афоня оглянулся. Вокруг ни души. Он направился к самым красивым цветам. Набрав огромный букет, легко перемахнул через забор, стукнул в окошко. Марина открыла створку.

— Поздравляю с днем рожденья! — он протянул ей букет.

Врачиха взяла цветы и, отступив на шаг от окна; предложила:

— Входите! Кофе угощу!

Афанасий по глазам Марины понял, что она видела, как он покинул соседний палисадник. И теперь приглашала его зайти тем же манером в дом. «Оригиналка шибанутая! А если кто увидит, что подумает? У тебя не палисадник. Сплетни мигом поползут», — подумал укоризненно.

«Ну что? Слабо? Задница отяжелела иль звание мешает? Чего топчемся?» — глаза Марины смеялись вызывающе.

«Вот баба! Перец! Еще и подначивает!» — Афоня прыгнул через окно и сразу оказался в уютной чистой комнате.

— Пошли на кухню! Я там сварю кофе, — предложила хозяйка без жеманства, кокетства, присущего женщинам ее возраста. Она даже не переоделась, так и осталась в майке и шортах, босиком.

Марина пила кофе медленно, маленькими глотками, перемежая каждый затяжкой сигареты.

«Почему она до сих пор одна? В ее возрасте женщины больших детей имеют», — думал Афанасий, а вслух спросил: — В Афганистан послали или добровольно? В личном деле увидел: награды есть — «За отвагу», «За мужество».

— Добровольно. Пятеро нас было. Вернулись вдвоем. Я и Динка, подруга моя. Все пять лет не разлучались с нею… Тоже неспроста. Мы вдвоем в одного влюбились. В своего однокурсника. Он ничего не знал. Давно это было, — оборвала себя.

— Он жив?

— Нет. Погиб, — закурила новую сигарету. Лихорадочно дрожали пальцы рук.

— Вы и теперь его любите?

— Памятью. Хороший был человек наш Данила. Только несчастный. Мы с ним с самого детдома, От меня родительница отказалась. Назвала ошибкой молодости. Целину приехала осваивать по путевке. Там и познакомилась с отцом. Собирались, видимо, семью создать. Да не состоялось. Вот и отдала меня в приют. Говорила — на пять лет. Оказалось — навсегда. Так и выросла в детдоме. Там и Данилка был. Его и вовсе — у пьяной бабки отняли. В проруби хотела утопить, но люди помешали. Отобрали мальчугана. Все время мы с ним дрались. Никак нас примирить не могли. Даже в институт поступали врагами. А на втором курсе, как назло, прозрела! Увидела, что лучше Данилки никого на свете нет. Так оно и было.

— А может, он в плен попал?

— Нет! Эти детские сказки не для войны. Он на наших глазах… Раненого пополз вытащить. А тут снаряд… Прямое попадание в зенитную установку. Он уже подполз. Всех ребят с землей перемешало. В один ком. Собирали по частям. Я чуть не свихнулась. Почему смерть слепая и забирает из жизни лучших? — заледенели ее глаза.

— Вы после этого еще остались в Афганистане?

— До самого конца! Я вернулась в числе последних. Мстила за Данилку. Искала свою смерть. А она отвернулась. Вот и осталась жить. Динка замуж вышла. Тоже за бывшего афганца. Сына уже ему родила. Назвала Данилой. Муж согласился. К мертвым чего ревновать? А я все одна. Никак не встречу достойного Данилки. Были предложения, много объяснений в любви слышала. Но сердце не откликнулось. Вот и кукую. Хотя годочки катятся, и все под гору. Но что поделаешь, коль нет счастья в непредусмотренной, лишней жизни? Я и сама от нее порядком устала, — отвернулась к окну, и в свете лампы увидел Афанасий седые корни волос на висках Марины. Сколько их не закрашивай, горе все равно проступит.

— Бедные вы наши девчонки! Когда вы с нами, не видим и не ценим мы вас! Живем слепцами. Все ищем счастья за облаками. А рядом, стоит приглядеться… Да только когда начинаем понимать, уже поздно и все потеряно. От жизни одни угольки, а в памяти — Пепел сожаления. Быстро горим и слишком много теряем. Все считаем себя орлами. Хорохоримся. А чуть придавит жизнь, хуже дождевого червяка. Не то что звание мужское, имя забываем…

— Вы тоже теряли? — спросила Марина тихо.

— Случалось, — выдохнул мужик с трудом. И не пожелав рассказывать, решил свернуть визит. Подойдя к окну, легко перескочил во двор, пожелал спокойной ночи хозяйке дома, исчез в темноте.

Он не собирался ухаживать за Мариной. Ему не нравились такие женщины — с мужскими чертами в характере. Коробила ее манера поведения. Ведь врач. А войдя в кабинет, садилась на стул верхом, лицом к спинке.

Слышал Афанасий, как материла она молодого лейтенанта, посмевшего войти к ней в дом ночью, не постучав. Над этим незадачливым ухажером вся застава долго потешалась. Но Марина никому не жаловалась.

Она очень любила цветы. Особенно горные маки. Часто ходила за ними в горы совсем одна. Эти же цветы любила Аннушка — дочь Афанасия. Вот уже второй год пошел, как уехала она в Ашхабад. И за все время ни разу не навестила отца. «Может, и у нее появился свой Данила? Полюбила и не хочет ни на минуту расстаться с ним? Да, если она станет такою же, как Манана, ее мужу можно только позавидовать», — думал Афоня.

Он часто звонил детям. Звал их домой, погостить. Говорил, что скучает. Сын отвечал, что уходит на ученья. Потом сказал, что проходит десантную подготовку. А еще через полгода радостно сообщил, что ему присвоено офицерское звание. Афанасий радовался и боялся. Вырос Виктор. Но так и остался доверчивым, добрым ребенком, не послушавшимся отца.

Аннушка успокаивала. Говорила, что влюбляться ей некогда. Помимо занятий в училище, закончила компьютерные курсы и теперь решила в совершенстве изучить иностранный язык.

— Послушай, Аня, зачем это тебе? — не понял Афанасий.

— Я скоро приеду на каникулы. Дома все объясню! Я готовлюсь в институт! Ты не будешь против?

— Молодец, дочка!

— Вот и хорошо! Через две недели я дома!

Своей радостью он поделился с Мариной. Та обрадовалась, что дочь Афанасия хочет стать медиком. И предложила:

— Если Аннушка захочет, может вместе со мною вести прием больных. Я думаю, мы с ней подружимся.

Как-то само собою получилось, что Афанасий и Марина стали запросто, без приглашений и предупреждений приходить друг к другу.

Часто общаясь, Афанасий ближе узнавал эту женщину. Его перестали коробить ее привычки и тяга к куреву.

— Слушай, Афанасий, а почему ты столько лет живешь один? — спросила однажды Марина. — На заставе столько баб, а ты их не замечаешь. Если б не имел детей, я бы подумала, что импотент!

— У меня есть сравненье. И точно так же, как и ты, не нахожу равной. А жениться лишь бы иметь женщину рядом — не вижу смысла.

— Выходит, мы с тобой одной бедою мечены? — вздохнула она тяжело.

Марина и не предполагала, что вокруг них по заставе поползли сплетни.

— Он к ней в окно залезал, я своими глазами видел, — говорил радист старшему сержанту.

— А почему не в двери? Ему кто запретит?

— Чтоб соседи не увидели. Неужели не понял, дурак?

— Ну и что с того, что увидят? Он один, она — без мужика. Кто им укажет иль высмеет?

— Не хочет, чтоб знали. Выходит, таскается без серьезных намерений. Если б вздумал основательно, приходил бы засветло, как порядочный мужик! А то по ночам, будто кот в окно заскакивает!

— Тебе-то что за горе? С бабой живешь! С чего за чужую хварью страдаешь? — не понял сержант.

— Не за хварью! Он у меня в палисаднике все цветы для нее ощипал. А попробуй, скажи. Он — начальник! Ему все можно!

— Что-то не похоже, что врачиха нашего Афанасия схомутала. Не родилась такая, чтоб на него уздечку накинуть. Этот конь любую со своей шеи сбросит. Шибко резвый и норовистый, засиделся в холостяках.

— Совсем холостяк! Так пристроился! Подженился и в ус не дует. На глазах у всех. Попробовал бы ты или я такое отмочить, давно бы с заставы вышвырнули!

Афанасию никто не посмел ничего сказать в глаза. А вот Марину встречали ухмылками. И говорили в спину громко, чтоб услышала:

— Небось Юрку с порога поперла матом!

— Звездочек на погонах не досчиталась. Вот и вышибла.

— Хоть и через дверь вошел!

— Рыло у него суконное. Всего-то лейтенантик! А вот Афанасий!

— Да у него дети — ровесники врачихи!

— Это ничего! Старый конь борозды не портит. Зато он — начальник!

— Да с ним чего толку? Юрка хоть согрел бы в постели!

— Зато Афоня подарки носит.

— А ты видел?

— Своими глазами! Только что конфеты купил. Коробку шоколадных. Ночью ей понесет.

Марина не обращала внимания на досужие разговоры и сплетни. Ей было смешно. А когда ж им видеться с Афанасием, как не вечером? Ведь с утра все работают. И до темна… На заставе почти никогда не бывает ни выходных, ни праздников… И лишь те, кто не несли дозоров, не ловили перебежчиков и караваны, не знали истинной цены тишине на заставе.

…В тот день троих нарушителей увидел дозор. Началась погоня. И одного из пограничников задела пуля.

— Врача! Срочно! Мы продолжаем погоню! Дайте подкрепление! — зажглись сигнальные ракеты.

Те трое нарушителей оказались разведкой. Следом за ними шел караван… Оттуда нарушителей поддержали огнем.

— Застава! В ружье! — загремел сигнал тревоги. Включились дополнительные прожектора. С вышек затрещали пулеметы. На поимку нарушителей выпустили служебных собак. Никто не остался в стороне.

Какой там отдых? О нем забыли вмиг. Афанасий стрелял прицельно — только по ногам нарушителей. Скольких свалил, вышиб из этой схватки, никто не считал. Лишь с рассветом утихла стрельба и пограничники смогли спокойно вздохнуть.

Четверых ребят из дозора ранили нарушители в этой перестрелке. Всех их увезли в Ашхабад в военный госпиталь на вертолете. Марина оказала им первую помощь. И сказала Афанасию, что у двоих ранения слишком серьезные. Вряд ли вернутся они из госпиталя на заставу.

— Что делать, Марина? Такая у нас работа. Утешаемся тем, что задержали нарушителей. Живыми! С ними теперь разберутся! Никого не упустили, не убили. А вот свои… Но куда деваться? За всякий успех платить приходится. Хорошо, что живыми останутся. Случалось, гибли. Вон за заставой могилы. Целое кладбище. Никто не умер своей смертью. Все молодые ребята, пограничники. Каждого жаль. Но иного выхода не было. Да и я не раз мог оказаться рядом с ними. Случайность, а может, удача уберегла! Скорее всего, Бог видит и щадит. Значит, покуда нужен в этой жизни, детям! — говорил Афанасий.

— А как думаешь, те, что караваном подошли, отступили насовсем? Не вернутся?

— Да кто ж их знает? Вообще не было таких случаев. И если уходили, то надолго. Понимали, здесь им не прорваться. Нащупывают участки, где охрана на границе слабее. Кому из них захочется лишиться головы? И все же прошу не рисковать, не ходить в горы за цветами. Мы высчитываем их по своей логике. Нас тоже высчитывают. Там… И могут предположить, что успокоимся сегодняшним результатом. Расслабимся. Поверим, что прогнали. Навсегда… А они не уйдут, только отойдут. Недалеко и ненадолго. А ночью попытаются прорваться. Эти не наркотики везли. Вон как отстреливались! Профессионально! И огонь был плотный. Значит, оружие у них! Много!

— Думаешь, в Чечню?

— Хотя бы! Теперь эти деляги повсюду промышляют. Оружие стало самым ходовым товаром. Против кого оно? Конечно, против нас! — вздохнул тяжело.

Но и в этот, и в последующие дни на заставе было спокойно. А вскоре приехала на каникулы Аннушка. Она стала совсем взрослой. И хотя очень изменилась, Афанасий, с восторгом глядя на дочь, узнавал в ней себя.

Ловкая, быстрая, она привела в порядок дом. До вечера управилась со всем и, позвонив отцу, попросила вернуться пораньше.

— Соскучилась одна? Теперь и меня поймешь. Годы один жил, как сыч, — пожаловался он дочери. Та рассмеялась. Но от Афанасия не ускользнуло, что Анюта чем-то озабочена, обеспокоена.

— По своему парню скучаешь? Надо было привезти. Познакомились бы! — шутил Афанасий. Дочь отмахнулась и спросила:

— Когда от Витюшки последнее письмо получил?

— Он редко мне пишет. Последнее — месяца три назад. На ученья собирался поехать. Знаю, что звание ему присвоили. Теперь он лейтенант. Домой не спешит. Наверное, другой магнит появился. Взрослым стал.

— А ты знаешь, где он теперь служит? — присела рядом, обняла за шею.

— Нет, не написал пока, куда его распределили. Знаю, что стал десантником. А больше ни слова не сказал.

Анюта встала, сварила кофе. Разлила по чашкам. Афанасий заметил, как дрожат ее руки.

— Скажи, что случилось? Чего нервничаешь? Какая заноза застряла?

— Я неделю назад получила письмо от Витьки. В Чечне он…

Афанасий выронил чашку. В услышанное не поверил. Переспросил хрипло:

— Где он?

— В Чечне, — отозвалось эхом рядом.

— Послали? Или добровольно?

— Послали, наверное…

— Письмо у тебя с собой?

— Да… Я кое-чего в нем не поняла. Но он просил не говорить тебе, — тихо добавила Анна.

— Дай письмо! — потребовал Афанасий. И дочь достала из сумки конверт, подала неуверенно.

Афанасий пробежал строчки глазами:

«Здравствуй, Анютик! Как ты там в своем Ашхабаде? Прокисаешь от жары? Говоришь, что дышать нечем? Это еще не беда! Скоро и мне будет жарко. К самому черту в пекло попал — в Чечню. Да ты не вздрагивай! Нас сюда не надолго. Всего три месяца пробудем и нас заменят. Командиры говорят, что пришло время проверить на практике, как усвоили теорию, и обкатать всех в боевых условиях. Уже неделю торчим в Аргунском ущелье. Нас пока держат в запасе и в атаку не пускают. Я еще ни одного бандита в глаза не видел. Только старики, бабы и дети иногда приходят. Просят у нас пожрать. Не к своим, к нам идут. А ночами каждый день стреляют. И мины закладывают. На них свои же гибнут. Не поймем, с кем же они воюют, те, в горах? Вчера опять двое подорвались. Старик и мальчишка. Овец перегоняли… Оба насмерть. Ладно, дед. А пацана за что? Ему не больше десяти лет было. Звери! А дня два назад ребята снайпера взяли живьем! Не поверишь — баба! Лет сорока. И она, это чучело, в наших стреляла. За каждого у них своя такса есть! За солдата — сто долларов. За офицера, в зависимости от звания. За такого, как я, от силы двести долларов заплатят. А я не согласен! Дешево меня оценили. Лучше жить буду! У нас за убитых не платят, за спасенных награждают. Вот только меня зло берет. Почему мы, рискуя жизнями, должны спасать чеченцев от чеченцев? Ночью в нас стреляют не только с гор, но и из селений. Поймали мальчишку, тот утром у нас жрать просил, а днем — мину ставил на нашей дороге, совсем рядом. Ему бандиты заплатили. Ну и надрали уши гаду! Привели к командиру, тот им сам займется. Хочет отправить самолетом подальше от войны, чтоб от голода вконец не свихнулся. Да и как с таким воевать? Он еще мужиком, человеком стать не успел. Но, слышал я, что чеченцы даже баб впереди себя посылают при наступлении. А еще называют себя кавказцами. Их мужиками считать не за что. Ну да ладно о них! Время идет. Сегодня уже восьмой день. Завтра нас обещают взять в разведку. Кого именно — не сказали. Хотел бы я увидеть этих пещерных джигитов! Они даже мата не стоят, черт их возьми!

Анютка! Только ты ничего не говори отцу, где я сегодня. Не расстраивай попусту! Вот вернусь из Чечни, получу отпуск — нам обещали. И завалюсь к отцу, как сугроб на голову. Зачем его тревожить? И без того хватает. Он сам на границе каждый день головой рискует. Пусть узнает все от меня, когда Чечня останется за плечами. А если поедешь к нему, это письмо не показывай, очень тебя прошу. Обещаю, после Чечни заехать за тобой, вместе отправимся к отцу на заставу! Договорились? Ну то-то! Я всегда помню и скучаю без тебя. Пиши чаще! А то при встрече надеру уши. Виктор».

— Что тебе тут непонятно? Все честно написал. А вот мне не ясно только одно — почему согласился поехать туда?

— Пап! Ну ты ж его знаешь. Ему всегда не хватало острых ощущений. Он с детства любил играть в войнушку Ходил весь в синяках и шишках, но счастливый. Его не переделать. Ни ты, ни я не смогли переубедить, — уговаривала Анна не только отца, но и себя.

Она не могла не бояться за него. Виктор был ей не просто братом, а другом с самого детства, все годы…

— Я знаю, видела некоторых из тех, кто прошел Чечню. Всякое рассказывали о ней. Видно, многое зависит от того, как воспринимать эту войну и насколько она коснулась личной жизни каждого.

— Виктора никаким боком не задело. Захотел пороха понюхать, доказать, что стал взрослым. Ведь мог отказаться, приехать сюда — на границу. Но нет! Решил по-своему! Эх-х, мальчишка! — выдохнул Афанасий. И с того дня постоянно прислушивался к сводкам из Чечни. А они были тревожными.

За время каникул Аня сдружилась с Мариной. Вместе они ходили в горы за цветами. Приносили их охапками. И не обращали внимания на предупреждения Афанасия — зачастую уходили слишком далеко, туда, где уже и пограничники не могли их видеть. Но обе возвращались. Постепенно на заставе привыкли к их прогулкам, перестали волноваться и бояться за девчат. Ведь вот больше месяца прошло с того нападения. А не только днями, даже ночами на границе стояла тишина.

— Твоя Анна счастливая! Мы ее не отпустим! Смотри, за то время, что она на заставе, ни одного нарушителя даже издали не показалось! — шутили пограничники.

Даже Афанасий успокоился. Дочь заверяла его, что они не уходят за реку, разделяющую границы. И собирают цветы лишь на своей земле.

Вот и в тот день они убежали в горы уже после обеда, никого не предупредив. А к вечеру заметили пограничники подозрительное оживление на противоположном берегу. Едва опустились сумерки, грянули внезапные выстрелы. В кого?

Афанасия с утра грызла тревога. Он тут же проверил дозоры. Все в порядке. Позвонил домой, дочь не ответила, промолчал и медпункт.

«Ущелье проверить надо. Возможно, там они. Пока не совсем стемнело, пойду, потороплю, верну их домой», — решил он.

Марину и Аннушку он увидел сразу. Они словно отдыхали на самом краю обрыва. Лежали, раскинув руки, глядя в небо уже остекленевшими глазами.

Небольшое кровавое пятно на груди Марины, кровь на виске Анны…

Афанасий не поверил глазам. И закричал так, что его услышали на заставе.

Что было дальше? У него все поплыло перед глазами. Он ничего не помнил. И того ночного боя на границе, в котором впервые не участвовал, тоже. Что с ним случилось? Он перестал различать лица. Видел лишь темноту, разрываемую молниями, какими-то видениями. Потом, как в просвете, увидел лицо врача. Весь в белом, будто из снега, он что-то говорил. Но так тихо, что Афанасий не мог разобрать слов. А тот силился достучаться до его сердца.

Лишь через несколько дней Афанасий расслышал, понял все на свою беду.

— Погиб ваш сын… Он награжден посмертно…

— Вы путаете! Дочь убили! А сын живой! — пробудилось сознание человека.

— Сын погиб! Вот извещение и приказ о награждении. Погиб героем!

— Слушай, ты! Отдай сына! Живого! Мертвого героя оставь себе! — закричал Афанасий, не выдержав второй беды. Он еще не успел прийти в себя от первой.

…Почему он оказывался связанным, а тело болело от множества уколов, Афанасий не знал. Забыл, кто он сам, как его зовут. Он уходил искать своих детей. Афанасия возвращали, снова помещали в палату, пытались вернуть рассудок и память. Зачем? Ведь именно они убили в нем человека…

— Анютка! Витек! Ну хватит! Не прячьтесь! Я устал играть в прятки с вами. Идите ко мне. Не можете? Почему? Я живой! Еще живой? Дети мои! Возьмите меня к себе! — плакал слабым ребенком поседевший и состарившийся до неузнаваемости Афоня. Он искал мертвых среди живых. Ему мерещились голоса детей. Он потерял всякий интерес к жизни.

Афанасия держали в больнице для душевнобольных. Нет, он не буйствовал. Это было лишь поначалу. Афоня перестал набрасываться на врачей, требуя показать ему сына. Он звал детей и видел их. Он разговаривал с ними днем и ночью. Носил им одежду и еду. Оставлял их на чужих могилах, веря, что покойники общаются меж собой, для них не существует расстояний и они могут передать его детям все.

Со временем от него устали в больнице. Афанасий постоянно удирал через заборы, унося с собой пижамы, халаты, тапки и одеяла. Его возвращали. А через день все повторялось. И человека перестали жалеть. Никому не хотелось собирать с могил простыни и одежду, которые Афоня щедро дарил мертвецам. Ругать человека было бесполезно. Он не понимал обид и злобы живых, самого себя воспринимал мертвым, заблудившимся на земле. Его не грели земные радости. И однажды, завидев Афоню с кучкой грязного белья, взятого из прачечной, за ним навсегда закрыли ворота больницы. И он попал к бомжам.

Среди них имелись всякие. И посмешнее Афони. Иногда их били. Они не чувствовали боли, никогда никому не жаловались. Жили мертвыми тенями среди живых. Ожидая единственной награды за все муки — своей смерти. Жизнь для них стала наказаньем. Ее считали проклятьем и просили Бога об избавлении…