Глава 8. Свежаки

Знакомься, свежаки! — перехватил пахан изучающий взгляд дочери на кентах. И заговорил:

— Всех троих знаю. Сам в ходках с ними канал. Недолго. Но на это времени много не надо. Кайфовые кенты! Это я без булды трехаю! Каждый проверен, можешь не дергаться! — заверил Шакал дочь.

К Задрыге они подошли сами.

Немолодой, но и не старый законник, коренастый и крепкий, первым назвался:

— Чилим!

— Почему так? — рассмеялась Капка.

— Это моя первая кликуха. Я с нею не расстаюсь. Низкорослым я был до Колымы. Потому так назвали. Уж очень похож был на морского рачка. Бугор барака ботал, что файней в тыкву не пришла кликуха. Так и остался в Чилимах. До краба не дорос.

— Четыре ходки тянул. Не полных. Сваливал в бега. Фартует с пацанов! — помог Шакал кенту.

— Ну да! Как подловил меня председатель колхоза в саду, с яблоками, так и отдал под суд! Кто только их не тыздил? Все! Поголовно! А на мне — оторвались! Решил на пацане отыграться! Три года канал под Воронежем. С фартовыми скентовался. И забил я на этот вонючий колхоз! В трех малинах дышал. Сам после ходок к ним не возвращался. Грев не подкидывали в зону! Там и снюхался с Шакалом. Дважды вместе линяли.

— Отчего же к нам в малину не возник тогда? — удивилась Задрыга.

— Должок хотел забрать. Но не обломилось. Да и пахан твой из Брянска вскоре смылся. Свои дела у него были. Так и не увиделись. Потом уже в Воркуте… Но я твоего пахана прикрыл. Дал ему слинять. Меня погоня попутала. Так надо было. Пока меня трамбовали — темно стало. Шакал далеко успел смыться. Его уже никакие собаки попутать не смогли бы.

— А почему сам не слинял?

— Мы специально так свалили. Чтоб хоть кто-то до воли дожил, другой — прикрытием стал бы, ширмой. В то время ты у него уже была. Еще маленькая! К тебе он спешил! Мать уже померла. Он тебе за обоих был. Ну, а я — всю жизнь в старых девах, нецелованным засиделся! Как шмара на перине. Ни сам, ни приданое — никому не нужны. Все мимо! Фартую! С налетчиков начал в малине. Теперь от скуки на все муки…

— Что ж, пахан вас знает. И мне по кайфу! — глянула на задумчивого законника с бесцветными глазами, вялого, слабого на вид.

Капка никогда не видела такого фартового. Его если не придержать, от любого кашля упадет.

Задрыге даже говорить с ним не хотелось. Но законник вдруг вскинул голову, глянул на Капку рыбьими глазами и представился:

— Налим…

Задрыга ждала, что скажет еще? Но кент уставился в пол.

— Пахан? Где ты выловил? — указала Задрыга на фартового.

— Я сам всплыл. Меня не отлавливали, — услышала девчонка.

— Зачем подробности? Фарт покажет, кто я есть? Разве не так? Меня Шакал сфаловал в малину не вслепую. Я не мылился! Пахан меня не первый день видит. А я его знал раньше Таранки и Боцмана. Сдышимся, Задрыга, и с тобой! — уставился в пол задумчиво.

Третий кент, устав ждать, теперь дремал на диване, раскинув руки. Рубашка на груди расстегнута. Загорелая шея покрылась потом.

Задрыга пристально разглядывала кента, пытаясь разгадать его биографию, составить о нем свое мнение.

По наколкам и татуировкам поняла, что этот кент судился восемь раз. Пять ходок был на дальняках. Из них трижды бежал, дважды — амнистирован. Фартует давно. Много счетов у него к милиции. Перебиты ноги. Есть следы от пуль. Цынга его не обошла. Все зубы вставные — из рыжухи. Лицо побито оспой. В уголках рта — Глубокие складки. Много горьких минут пережил человек.

— Как его кликуха? — спросила Шакала.

— Хайло!

— За что так?

— Он, когда разозлится, не то разборку или сход, всю Одессу вместе с Ростовом перебрешет запросто и не охрипнет. Не советую задевать его. Как законник — лафовый, но чуть задел, вони не оберешься! Секи про это! Я бы и не взял его, да он во многом рубит. Любую печать, штамп за десяток минут из картошки вырежет. Поставит, хрен отличишь, что липа! Надежен. Но психоватый! Если в кабаке перебрал, лучше не задевай его! Быковать начинает. Но, когда в дело, ни на зуб не возьмет. Это у него заметано! Ну и к шмарам возникает чаще других. Недавно с ходки. Пять зим на Колыме мантулил. Чуть живой добрался до Уфы. Там его кенты подхарчили и сюда отправили фартовать. От греха подальше. Хайло по всем северам мусора шмонают. Он, линяя, двоих охранников замокрил. И сам в машине укатил. Какая муку в зону привезла. В малинах кенты часто с ним махались. Да и в зонах — в фартовом бараке. Все из-за его характера. Ну так он у всякого из нас — не сахар.

Задрыга приметила на груди Хайло татуировки Колымы. Штурвал на берегу — выброшен за ненадобностью, а над зубчатым берегом — встает бледное колымское солнце.

Сколько крестов на берегу? Столько верных кентов там потеряно. Каждый в памяти живет, во снах фартует вместе, как раньше.

Нет кентов… Их отнимали сырость и морозы, цинга и малярия, повальный черный грипп, голод и свирепая охрана. Те, кому удалось живыми вернуться с Колымы, до конца жизни не верят в это чудо.

Задрыга смотрит на новых кентов. Они намного старше ее. Много пережили. Признают ли они ее в фарте, будут ли относиться на равных? Или придется враждовать, доказывать и этим, что она не случайно принята в закон…

— Эй, Задрыга! Хиляй ко мне! — позвал Глыба девчонку. И вытащив из нагрудного кармана золотые часы с эмалевыми вкраплениями, сказал:

— Это я в Черняховске стыздил. Ничего больше не приглянулось. Дешевка! А это — сам на зуб брал! Файная рыжуха! Носи! Пускай памятью тебе будут.

Задрыга поцеловала кента в небритую щеку. К нему она была привязана больше всех в малине. Ему верила, с ним делилась всеми секретами, его слушалась больше, чем отца. Его любила. Знала все сильные и слабые стороны. Им дорожила больше, чем всеми кентами. Его, Короля и Шакала признавала Задрыга. К другим всегда присматривалась, проверяла на всем.

— Эй, законники! Лангуст прибыл! — вякнул в приоткрывшуюся дверь новый шестерик.

— Как надо о том ботать? — впустил Глыба Лангуста в хазу и, взяв шестерку за шиворот, выбил во двор пинком.

— Зачем звал, Шакал? — остановился Лангуст на пороге, не смея сделать лишний шаг в своем особняке.

— Проходи, Лангуст! Потрехать надо нам! — предложил Шакал. И указал на дверь своей комнаты, но вдруг вспомнил, что старик с дороги, и велел сявкам накормить его.

Капка отодвинула плечом шестерок, сама подала на стол, не пожелав заметить строгий взгляд пахана. В Брянске никто не делал больших глаз, когда Капка готовила и подавала на стол. Никто там не сидел без дела и не чинился друг перед другом. К тому же Лангуст знал много всяких историй. И не скупился на них. На ночь рассказывал только добрые, чтобы хоть во сне не разучились улыбаться дети…

Капка понимала, Шакал не простит ей того, что она — законница, запросто шестерила перед Лангустом, забывая, что он — никто, что позвали его сюда не жить на равных, а помогать малине. Задрыга относилась к старику по-своему… И когда Шакал велел ей уйти к себе в комнату, она взяла слово с Лангуста, что тот обязательно зайдет к ней.

Капкина комната примыкала к пахановской. Ее отгораживала тонкая стенка, и девчонка без труда слышала каждое слово. И будто присутствовала при разговоре, участвовала в нем.

— Садись, Лангуст! — услышала Задрыга, как скрипнул стул под стариком.

— Зачем вызвал? Что от меня понадобилось?

— Хочу потрехать с тобой о будущем. Твоем и нашем, — начал Шакал.

— Что между нами общего? Я отживаю…

— Не надо, Лангуст! Мы друг друга не первый день знаем. Я вот что хочу предложить тебе. Канай вместе с нами. В пределе и хазе! Словно, ничего не стряслось. Такую марку держи. Для местных. Наладь все свои связи и помогай малине. За это будешь иметь свою долю из общака. И никогда, секи, ни в чем не под- заложишь нас! — предложил Шакал.

— Ты хочешь, чтобы я стал маскарадным? Паханом без па- ханства? И целиком зависеть от тебя и малины? — уточнил Лангуст.

— Верно дошло до тебя!

— А что же сам не смог?

— Зачем шмонать новые связи, когда есть налаженные старые? У меня на это годы уйдут. У тебя — дни. А за ними — много стоит и стоит! — не скрывал пахан.

— Тяжко нам с тобой в одной упряжке будет. Не скентовались раньше. Теперь меж нами — пропасть. Ты мне, а я тебе — доверять не будем. При моей зависимости от тебя, согласись, Шакал, положение хуже некуда. Чуть где прокол, на меня свалишь. «Хвост» до гроба не отцепишь. Вся малина твоя меня пасти станет. Зачем мне все это? Ты для себя захотел бы такую судьбу?

— Да кто наперед знает? Может, моя страшнее твоей в сотни раз будет? Одно обещаю — ни прикипаться, ни куражиться ник

то из моих кентов к тебе не посмеет! Ну и другое! Не шестерить же до гроба! Здесь на всем готовом дышать станешь. Если почувствую, что не сдышимся мы с тобой в одной хазе, без лишнего базара отправлю обратно в Брянск. Ты ничего не теряешь и ничем не рискуешь.

— А что нужно тебе теперь?

— Найди хазу кентам. Тихую. Чтоб менты не дергали. Имеются у тебя свои среди мусоров?

— Не кентовался с ними! — заскрипел стулом старик.

— Жаль! Я-то думал, что участковый в твоих клешнях дышал и клевал из них!

— И что с того? Не я один! Все паханы малин давно так дышат. Потрехай с ними за теплым столом! Они такое вякнут! Лопухи — в дудки скрутятся!

— Ну, что к примеру? — спросил Шакал.

— Да в той же Москве уже давно лягавые, за бабки, для фартовых блядей привозят. По заказу! А когда приспичит, водяру подкинут. За хорошие башли побег устроят.

— Не темни! — не поверил Шакал.

— Клянусь волей! И не только в Москве! У них положняк — гавно! На него не только жить, дышать нельзя. Вот и умнеют лягавые, допирать начинают, что помогать надо тому, кто кормит.

— Твой лягавый когда свой положняк должен получить?

— Да уже надо дать! Кусок в месяц! Тогда — дыши с кайфом! Не возникнет никто!

— Наколы они тебе давали?

— Обламывалось иногда.

— С чекистами кентовался?

— Боже упаси от горя! — заскулил стул под Лангустом на все голоса.

— С этими никаких дел! Хотя каждого в рыло знаю, не пожелал бы сидеть рядом! И тебе вякаю — не верь ни одному из них. Пасись, держись на пушечный выстрел. Не давай им повод возникнуть сюда!

— Еще кто нам понадобится? Трехай!

— Смотря как дышать собрался!

— Ну, по-твоему!

Лангуст усмехнулся, предупредил.

— Тогда общак тряхнуть придется.

— Не бедствуем! Вали, вякай! — подзадорил Шакал. И старик осмелел:

— Я за харчами сявок не посылал. Хамовку привозил мне Леха. Бугор базы. Все дефициты. У меня красная и черная икра не переводились. Осетрина и семга всегда имелись. Сервилат какой хочешь. Коньяки и вино, лучшая водка, крабы, сладости — все это доставлялось по первому моему слову.

— Срочно возобнови! Сегодня заказ сделай. И нынче лягавому долю дай! Откупи у него еще одну хазу — кентам! Чтоб спокойно дышали. За год вперед отвали ему, пусть не возникают здесь мусора!

— Когда на лапу кинешь, дыши вольно. Лягавые тебе таких шмар подкинуть смогут — цимес! Одни семнастки. И не надо в притон хилять — в чужой район! Здесь накувыркаешься до тошноты. Только башляй!

— Заметано! Еще что?

— Промтоварная база! Там, бугор, тоже свой кент! Все, что надо, из-под земли сыщет и приволокет. Башляй!

— Лафа! Еще!

— Ну о парикмахерше не вякаю! Этой — свистни, на цирлах прилетит!

— Да я по делам!

— С адвокатом надо повидаться. Чтоб не забывала. У нас с нею традиция — раз в месяц видимся. Но на хазе. Когда у нее или здесь. Много лет кентуемся. Деловая баба. Ее, Боже упаси, хоть словом обидеть. Очень умна. Тонка на восприятие. Но и мнительна! Ей, когда деньги или подарок давать будешь, не трех- ни, что это ее доля, или положняк! Не возьмет. И навсегда слиняет. Помогать откажется! А она — самый кайфовый защитник в пределе.

- — Напомни о ней завтра. Снабдим всем.

— Тебе самому познакомиться надо!

— Как получится, не знаю! А время прошло! Теперь наверстывай, пока все не растеряли! И еще! Комнату выбирай любую! Сявку тебе дадим для побегушек, кента — в охрану.

— Законника мне нельзя. Никто не уломается! А вот Данилку из Брянска — от Сивуча, я бы с радостью взял. Он — «зелень»! Я сам его натаскивал.

— Кто ж с Сивучем приморится? Меня Задрыга схавает, если ее кента тебе отдам!

— Не ссы! Пусть берет! — отозвалась Капка из-за стенки, выдав себя с головой.

— Ну и кентуха! Стремач! — рассмеялись оба. Но Капка не смутилась:

— Я не лажанулась. Тут и без стакана все слышно! Не пасла вас!

— Еще секи! Когда лягавого отбашляем, он станет возникать сюда!

— Зачем? На кой хрен? — подскочил пахан.

— Предупредить о шухере! Когда пограничники затевают свои шмоны с проверкой прописки. Он укажет хазу, где можно проканать пару дней! А когда пронесет, вернетесь сюда. Такое редко случается, но иногда бывает…, — вспомнил Лангуст и продолжил:

— На почте надо отбашлять! Чтобы твой телефон чекисты не прослушивали. И почтальонку презентовать. Она — наколы дает. Но с нею — я сам… Любопытная баба! Ты — сорваться можешь на нее, а это — нельзя!

— Все, или еще кто есть? — спросил пахан.

— Дворник имеется! Они все — осведомители у лягашей! Так вот этому забулдыге — не забывай раз в месяц бутылку бормотухи отвалить. Он за это на тебя не будет капать, чтоб и в другой раз свой навар получить! И еще! Кентам и «зелени» — настрого прикажи — не трясти соседей. Здесь — пархатые канают. Но зубы на них — не точите. Дышите тихо. Корефаньте! Каждый — полезен!

— Слушай, у меня уже кентель заклинило от твоих кентов! Весь сброд — твой!

— Хорош сброд! Бугры баз, адвокат! Даже в буграх области кент дышит! В отделе торговли. Я через него знал все!

— Когда с ним встретишься? — ожил пахан.

— Со всеми надо успеть! Время прошло! Теперь шевелиться придется, — взялся за телефон, набрал номер и заговорил в трубку сытым, нагловатым тоном:

— Это квартира Сотникова? Мне бы хозяина к телефону! Спит? Разбудите его! Скажите, друг его спрашивает. Срочно нужен! По хорошему поводу! Приятному для всех! Ну, я знаю, что говорю. Разбудите!

Прикрыв трубку рукой, сказал, что говорил с женой участкового. А через минуту загудел в мембрану:

— Женя! Сто лет, сто зим с тобой не говорил! Ты не забыл меня? Завтра сам хотел нагрянуть ко мне? Ну, давай свидемся! Я тут к родне отлучался! Подзадержался там! В моей хазе чужих видел? Да что ты, родной! Это мои друзья! Я не успел познакомить вас и тебя предупредить. В спешке записную на дно чемодана сунул! Нет! Их не надо вытряхивать из хазы по старой дружбе! Спасибо, что помнил. Я тебя с друзьями познакомлю. Кайфовые мужики! Корефанить будете! Когда увидимся? Ведь с меня магарыч за три месяца накопился! Ты же работал? Рассчитаться надо. Сейчас приедешь? Ну, давай, — положил трубку и сказал Шакалу приготовить три тысячи участковому.

Тот появился через десяток минут. В легком спортивном костюме. Оставив машину у забора, запросто поздоровался с Лангустом. Присел рядом на скамейку во дворе. Сунул деньги в задний карман. Увидев Шакала, привстал, не протягивая руки, назвался. Заговорил, оглядевшись по сторонам:

— Выставка намечается в городском музее. Какую-то дорогую посуду хотят показать. Царскую. С эмалью. Вам туда лучше не появляться. Охраны больше, чем посетителей, будет! Только от нас больше тридцати человек берут. Да из органов безопасности— столько же! Не показывайтесь. Та выставка месяц будет открыта. Я вас там не жду! Договорились? — глянул на пахана. Тот не торопился с ответом.

— Не рискуйте! Не всегда удается убежать! Вам в последний раз помогла нелепая случайность! Водителя за нее под суд отдают. И по всему городу вас ищут. Не выходите пока. Никуда! Не рискуйте! Я сам скажу, когда чуть стихнет шорох.

— Хаза нужна! Еще одна. Кентам! Чтоб дышали клево! — напомнил Шакал.

— Пару дней поживите вместе. Я сам приеду, когда найду нужное! И еще! Лангуст и я знакомы уже лет пятнадцать. Если что-то не захочется сказать, не говорите. Но без брехни! Условились? Я таких правил придерживаюсь! — засобирался и вскоре вырулил от ворот.

В этот же день Лангуст навестил друга с базы, завез продукты, угостил дворника. Съездил на почту. Условился на следующий день встретиться еще с двумя важными персонами. И вернувшись домой затемно, подсел к Капке. Та не могла сидеть в хазе подолгу. Но Шакал запретил ей высовываться в город, пока он не разрешит. И Задрыга психовала. А туг еще, как назло, исчезла ее белоснежная любимица. И сразу не с кем стало пи поиграть, ни поговорить.

— Скушно тебе, Задрыга? — участливо спросил Лангуст. И предложил:

— Пока кенты кемарят, давай мы с тобой посумерничаем вдвоем. Это лучше, чем скучать поодиночке.

— Тебе скоро некогда станет тосковать, — вздохнула Задрыга.

— С чего взяла?

— Данила возникнет! Он тебе кентом стал.

— Ученик он мне, Капка! Я в него все вложу. А уж что из того получится, кто знает?

— Как-то там с ними Сивуч справляется? — взгрустнулось Капке.

— Давай тебе одну историю расскажу. Я ее еще в Воркуте от зэков слышал. Давно-давно! Мне она в душу запала. Может, и тебе по кайфу придется. Только знай, выдумки моей, или темну- хи — ни капли не будет. Заранее трехаю. Вся правда, чистейшей воды. А ты слушай, мотай на ус да выводы делай для себя, — улыбнулся старик, расположился удобнее:

— На Колыме, как, конечно, не раз уже слышала, всякие зоны имеются! Есть воровские и работяжные, с режимами — от общего до особого. На морском берегу и в сердце снегов, там, где чайки крылом крыши бараков задевают, и те, где волчий стон стоит по ночам — погребальным плачем.

Задрыга плечами передернула, зябко ей стало, кофту на плечи накинула, поджала под себя ноги, внимательно уставилась на Лангуста.

— Вот так и собрались в одном бараке полсотня мужиков. Разный у всех возраст. Никто друг на друга не похож ни лицом, ни характером, ни судьбою. Хотя все дети одной матери — беды! Все ею мечены. И молодые, и старые. Так вот были там три Ивана. Имена одинаковые у всех. Такое часто случалось в зоне. Тезки везде находились. А эти, ну, ни дать ни взять — Ванюши. Хотя один из них — совсем старый хрыч, второй — в годах, а третий — парень еще. Мальчишка светлоголовый, синеглазый. Румянец на лице играл зоренькой. И ни порока, ни греха в том лице не было. Весь насквозь был виден, чист, как родник нетронутый. Он не только ругаться не умел, даже обижаться не успел научиться.

— А за что на Колыму попух? Туда с большими сроками упекают! Неужели ни за хрен собачий? — спросила Задрыга.

— Он пастухом работал. Колхозное стадо пас. Вместе со своим дедом на хлеб семье зарабатывал. С ранней весны до поздней осени — на выпасах. И все босиком, с непокрытой головой. На целый день — каравай хлеба — на двоих брали. А молоко всегда под боком. Так-то вот три года в подпасках кружил. С кнутом на плече. А тут, на четвертую зиму, слышит волчий вой за домом. Их хата в деревне на отшибе стояла. И говорит деду Ванятка, мол, волк в селе появился. Тот, старый хрен, и вякни, что этот зверь по чью-то душу пришел. Уже оплакивает кого-то. Уведет до Пасхи. Ванятка тогда не очень опечалился. В селе, кроме них, людей хватало. Ан волчище повадился за их избой выть. Ну, у старика была пугалка, солью заряженная. Разрядил в волка, тот через неделю еще тошней заголосил. Но до весны дожили. И в аккурат, перед Пасхой, впервой погнали коров на выгон. Весна была ранняя. Дед с берданкой, внук с кнутом. И что ты думаешь, не больше километра прошли, глядь — волчья стая! Леса загорелись в ту пору. Зверюги из них разбегаться стали. Куда глаза глядят. И в стаю по новой сбились. Так-то им промышлять легче. Ванечка поздно приметил их. За коровами смотрел. А зверюги стадо в кольцо уже взяли. И к коровам! Дед — за берданку! А на него сзади — волчица насела. В минуту глотку вырвала и давай коров рвать. Ванечка, кнутом отбиваясь, в деревню прибежал. Пока собрались мужики, пока ружья нашли, полдня прошло. Прибежали, а стадо вполовину потравлено волками. Ванечку ничто не спасло. За вредительство и ущерб колхозу, как врага народа, упекли его на Колыму. В самую что ни на есть страшную зону, в номерную. Вот там он с двумя своими тезками рыжуху промывал с отвалов. С отработанной породы, вторичная проверка после драги. Так-то вот они и бедовали — в сырости и в холоде, в тучах комарья, на тощей пайке. А норму с них требовали полную. Да где взять ее? Порода была бедной. Участок неважный. Но охране плевать на все! Хоть роди — норму дай и все тут! Нет нормы, измолотят вдрызг и хавать не дают.

— Во кто зверь! — затрясло Задрыгу.

— Так вот и стали понемногу терять силы. Сначала старик — ноги ослабли. Потом второй Иван — желудком стал маяться. А там и у младшего — голова от голоду кружиться начала. Короче, дни им оставались считанные — белый свет коптить. Старик это враз усек, решил ускорить свое ожмурение и Ванятке меньшому пайки свои отдавать стал. Чтоб хоть его в жизни подольше удержать. Жалко мальчонку стало. Ну, так-то вот дня через три слышит Ванятка за отвалом волчий вой. Испугался, дед ему вспомнился. И скорее к старому Ване, мол, боюсь я тут работать. Волки сожрать могут. За отвалом рыщут уже. Тот усмехнулся и ответил, что не погибели, а жизни бояться стоит. Смерть лишь избавление от мук даст. И добавил, мол, слышал в зоне, слух такой прошел меж зэков, кто к октябрьским праздникам сыщет большой самородок золота, тот будет на волю отпущен. Вот если я помру, буду Бога просить, чтоб тебе эту удачу послал. И к ночи впрямь помер. А до праздника два дня оставалось. И, как назло, никому не везло. Драга едино песок выдавала наверх. Ну, хоть ты им задавись. Ванечка на везение не рассчитывал. На волю не надеялся. Не верил. Раз уж сумели посадить ни за что, кто ж раздобрится выпустить на волю? И все просил Бога не лишать последнего напарника, здоровья ему вымаливал, чтоб не остаться одному, лицо в лицо с горем. Вот и работали они вдвоем до вечера. Ничего не нашли. Устали адски. А тут, как нарочно, дождь пошел. Машина, какая их с прииска в зону увозила, в грязи застряла, забуксовала. И Вани, оставив кирки и сита с лопатами, легли прямо на землю, отдохнуть немного.

— А волки? — вспомнила Капка.

— Ты слушай, что дальше было! — улыбнулся Лангуст и продолжил:

— Тот Иван, какой в напарниках у Ванечки был, мигом уснул. А Ванятка хочет уснуть, да все шаги ему слышатся. Будто кто крадется к ним по отвалу. Он голову поднимет — никого. Но только глаза закроет, снова шаги слышит. Вначале боялся. Потом даже смешно стало, кто это с ним играет в невидимку — захотел проверить и зажмурился. Слышит — опять шаги. Ванятка лежит, головы не поднимая. Глаза не открывает, даже не шевелится. А шаги уже совсем близко, почти у самого изголовья. Ванятке страшно, хотел напарника разбудить, локтем задеть, да жаль стало. И вдруг слышит голос старика Ивана:

— Жмура? — округлились глаза Капки.

— Того самого! Какой днем раньше помер. И говорит он Ванечке:

— Вымолил я у Бога волю для тебя! В изголовье, когда встанешь, увидишь самородок золотой. Его отдашь начальнику. Он слово свое сдержит! А теперь не залеживайся. Машина на подходе!

Ванятка встал. Смотрит и впрямь в головах у него хороший самородок лежит. Он огляделся. Видит, по отвалу от них волк убегает. Да не какой обычный, а весь из себя — белый. Ванятка напарника разбудил. Рассказал, показал самородок. Волк уже слинять успел. Ну, напарник тот мозги посеял. Понял, что если Ваньку уломает, сам на волю выскочит. И вцепился в самородок. Отдать просит. Ванечка — ни в какую, мол, подарен он мне самим покойным! Тогда Иван за кирку схватился. Мол, не отдашь добром, сам возьму! Силой! Ванятка и скажи, за что меня убивать станешь? Ведь я не враг, здоровья молил тебе у Господа! Не посмеешь руку поднять. А тот в ответ:

— Отдашь самородок, дурак, иль нет? В последний раз спрашиваю?

— От Бога он мне! Как могу отдать? — ответил мальчонка. И тогда Иван поднял кирку. Замахнулся. Ванечка так и остался стоять на месте, а под Иваном земля осыпалась. Обвалом. В траншею глубоченную, где драга работала. Там грязи — до краев. А Ванечка стоит с самородком в руках, хочет помочь Ивану, но ни рукой, ни ногой пошевелить никак не может. Словно столбняк на него напал. Только тот и сумел крикнуть:

— Помогите!

— Тут охрана прибежала! Стали пытаться выволочь. Да куда там! Сами чуть туда не угодили. Землей его засыпало заживо. На глазах у всех. Охрана Ванечку увела от опасного места подальше. А в зоне он отдал, как было велено, самородок начальнику. Тот все документы на освобождение подготовил за один день. Напоследок попросил парнишку показать, где самородок нашел? Ванечка повел их и видит, что отвал весь за ночь осыпался. Словно срезал его кто-то ножом. Начальник зоны от удивления закрутился на месте. Ему, барану, разве понять, что рыжуха не признает ни планов, ни указов. Жлобов не терпит. Она по воле Божьей дается в руки людям добрым. У кого душа и сердце ярче ее света горят. Кому она в добро послужит. Высушит слезы, подарит улыбку. Она не любит липких клешней, жадных шаров и зла. Она показывает зло! Недаром такая тяжелая и холодная в руках, не умеющих делать доброе.

— А Ванечка? Его выпустили?

— Конечно! Седьмого ноября он вышел из зоны. В тот день шел сильный снег. Все зэки видели из машины, увозившей их на прииск, как следом за Ваняткой, шагах в пяти, шел волк. Он был совсем белый… Как снег, как смерть, как воля…

Капка сидела чуть дыша, смотрела на Лангуста широко открытыми глазами.

Старик закончил грустную светлую сказку. А Задрыга никак не могла вернуться из нее — небыли — в свои будни. И все шла по снегам Колымы, холодным и колючим. То ли рядом с Ванечкой, то ли следом за волком…

— Данила возник! — сунул голову в дверь стремач, глянув на Лангуста. Тот засуетился, встал, вышел к парню, шагнувшему в хазу. Обнял его, расцеловал, как родного. Капка пристально вгляделась в необычно теплую встречу. И впервые увидела, что Данилка чем-то похож на Лангуста. Такой же могутный, те же пронзительные, хитрющие глаза, тот же упрямый, тяжелый подбородок с ямочкой посередине. Та же львиная- складка меж бровей, характерная для вспыльчивых, сильных натур, и уши — у одного — у правого — мочка намного длиннее и на ней родинка с маковое зерно, на какой пушистым комком росли волосы.

— Лангуст, а почему ты ни разу не вякнул мне, что у тебя сын имеется? — прищурилась Капка.

Старик онемело уронил руки с плеч Данилки, тупо уставился на Задрыгу, не зная, что ответить девчонке. Он был застигнут врасплох и никак не ожидал этого вопроса.

Данилка смотрел на старика, словно увидел впервые. Он не присматривался к нему, закрутившись в буре новой жизни. Ему было недосуг. Он относился к Лангусту по-доброму, отвечая теплом на его заботу. О большем не подозревал, не искал сходства. Да и забыл, для чего существует оно, это родство? Его сердце давно остыло к тем, кого считал своими.

Данилка оглянулся на Капку, потом на Лангуста. До него враз дошел смысл сказанного. Задрыга ничего не говорила случайно. И парень впервые вгляделся в Лангуста.

— Отец? — парень растерялся от внезапности. Он все детство промечтал о нем. Воображение рисовало сильного, большого человека, с крепкими, пудовыми кулаками и громовым голосом. Самого умного, способного защитить от домашних и от всех соседей. Он — единственный на свете понял бы пацана… Как нужен он был ему тогда — в детстве. Он уберег бы его от подземки. Он взял бы его к себе, приютил бы и обогрел. Дал бы вволю хлеба.

Даниле вспомнились сырые, темные тоннели, где он жил не один год в грязи и холоде, умирая от сырости, постоянного недоедания и побоев. Как трудно было выжить там в одиночку. Никто его не искал, не позвал к себе. Он жил забытым, лишним и ненавистным повсюду: От него отреклись — от живого. Его стыдились.

В своей семье он никогда ничего не знал и не слышал о своем отце. Однажды Данилка спросил мать, кто его отец и где он теперь? Почему они не живут все вместе, как другие? Женщина смахнула слезу, невольно выкатившуюся из глаза, ответила скупо:

— Ему нельзя жить с нами…

На все другие вопросы не стала отвечать. Постаралась отвлечь внимание от темы, самой щекотливой, больной.

Данилку все соседи называли нагулянным. Никто не знал и никогда не видел его отца. Лишь однажды, отшлепав мальчишку полотенцем, после очередного воровства у соседей, бабка сказала сгоряча, забывшись:

— Весь в отца пошел, антихрист окаянный!

Но тут же спохватилась. Отбросила в сторону полотенце, расплакалась, и, притянув к себе внука, просила:

— Прости меня, дуру старую, сиротина наша горькая! Будь умницей, не лезь к соседям. Не срамись, и нас не позорь!

Данилка тогда забыл сказанное бабкой. А вот теперь вспомнилось все. И давнее, и недавнее…

Он считал — Лангуст выделил его из всех лишь потому, что он старше и сильнее. Быстрее других может сгодиться в малине. Потому и внимателен…

Но невольно вспомнилось, как впервые приведя в притон, тщательно выбирал для него шмару. Чтоб молодой и красивой была, здоровой и ласковой. Уступчивой и опытной.

Отыскав почти такую, девка оказалась все же старше Данилки, подвел к парню и сказал:

— Конечно, кобылка не первой свежести! Холка потерта, вымя потрепано, морда подвяла. Ну да на первый случай сгодится! С себя не скинет. На ней ничего не отобьешь и не утонешь! Объезжай! Набивай руку, набирайся опыта! — боялся искренне, чтобы в эту — первую — не влюбился ненароком. Но Данилка был далек от этого чувства к шмаре. И прямо заявил о том Лангусту, забравшему его утром от чувихи.

— Смотри! Чтоб кроме башлей, в притоне ничего не оставлял! — учил старик по дороге домой. Он ничего не жалел для Данилы. Тот воспринимал такое, как аванс на будущее, и не подводил.

Он старался на занятиях. Он дорожил каждой похвалой Лангуста, наслышавшись от Сивуча и Капки об этом человеке, какого зауважал сразу.

— Не мелочь, не шпана, не просто фартовый, а недавний пахан паханов предела обратил на него внимание и особо заботливо относится к нему.

Данила подошел к Лангусту. Тот стоял опустив голову, как провинившийся мальчишка, пойманный на шкоде.

— Это правда? — спросил парень тихо, подойдя вплотную к старику.

— Правда, Данил, — выдохнул тот трудно.

Данила уже многое знал о правилах и жестких требованиях воровского закона от Капки и Сивуча. Он понял все. Он не упрекал. Только где-то внутри, глубоко-глубоко в груди, как в самой дальней штольне, хоронясь от всех, заплакал навзрыд, маленький мальчишка — от больных воспоминаний.

Данилке казалось, что все забыто давно. Он вырос и окреп. Стал мужчиной, почти взрослым. Но от чего так сухо и горячо в горле, даже больно дышать? Как хочется глотнуть свежего воздуха, увидеть небо, своих пацанов из подземки — чужую родню. Самую лучшую в свете. Не умевшую предавать, делившую поровну на всех одну сказку, один кусок хлеба, одну на всех беду — полученную в наследство от своей родни и от чужих взрослых…

— Прости меня! Ты вырос, скоро поймешь сам! Не упрекай! Жизнь меня уже наказала. Будь это раньше, скорей бы одумался. Теперь уже поздно. Слишком близко финиш. Я стар. И ничего не смогу изменить в своей и в твоей судьбе… Я проиграл… Прости, если сможешь! — дрогнули округлые плечи Лангуста. Данил стоял напротив, совсем свой и такой чужой, далекий, холодный…

Задрыга смотрела на них во все глаза. Она понимала, что разрубила сложный узел. Но не она, так кто-то другой из малины заметил бы это и, конечно, не смолчал. И все же, наверное, не стоило торопиться. Не всякая правда — в радость. Да и как отнесутся к ней кенты?

— Меня тоже хотели пристроить в подкидыши. Уж куда только не подсовывали, чтоб от меня избавиться. Но малине не повезло. А может, мне! Теперь уже все! Обнюхались, признали все. И вы — свои! Чего уж старое вспоминать? Его уже нет! Прошло. Пора все заново начинать. Оно и в завтрашнем дне друг без друга не обойдемся! И ты, Данилка, успокойся! Вон мой пахан! Законник! А без Лангуста невпротык ему стало! И не только ему! Всем нам — малине! А ты в ней теперь — дважды свой! Допер? Кровный сын Лангуста! Это дороже любой доли. Тебя нынче за одно имя уважать станут все законники предела!

— Похиляли наружу! Покурим! — предложил парень. Старик послушно вышел следом за ним во двор.

Капка вышла в коридор. Через приоткрытую дверь видела и слышала абсолютно все.

— Не мог я с вами жить!

— Я понял. Знаю… С семьей не мог. Со мною — не захотел. Знать, рожей не вышел. Не достоин был. Потому канал в подземке, как падла! — психовал Данил.

— Об этом я не знал! Клянусь волей! Иначе сразу бы к себе забрал тебя! Я твоих давно не видел нигде. Знаю лишь, что мать замуж вышла. За подводника! В Балтийск они переехали с бабкой! Поменялись квартирами. Там она на работу устроилась. А вскоре — расписалась с новым мужем. Он офицер. Хвалилась, что положительный, сдержанный во всех отношениях человек. Не пьет, не курит, не гуляет по бабам. В общем — не мне чета. Заботливый, о семье печется. Но о тебе не сказала, что ушел от них. Соврала, будто с отчимом дружен и отцом его зовешь. От башлей, правда, отказалась, ответила, что их происхождение не сможет объяснить новому мужу и не хочет его подозрительность будить. Я ей верил. Она никогда мне не врала. Так мне казалось. Собственно, я ее мало знал.

— Где ты с нею об этом говорил?

— Здесь, в Калининграде. Она с отчетом по работе приезжала. Три дня в пределе была, потом домой вернулась. В Балтийск.

— Она у тебя останавливалась? Здесь?

— Нет! В гостинице. Туда ей муж звонил каждый день. Она должна была быть на месте.

— А как она объяснила мое происхожденье? Новому мужу?

— Неудачным романом. Сказав ему, что я о сыне ничего не знаю. Ни разу его не видел. И обо мне он знает, как о студенте, приезжавшем на практику, — усмехнулся Лангуст.

— Когда вы с нею виделись в последний раз? — спросил Данил охрипшим голосом.

— Два года назад. Она сказала, что ты уже совсем большой стал. Закончил школу и собираешься пойти по пути отца — поступить в высшее мореходное училище, и отчим повезет тебя в Севастополь. Я попросил у нее твою фотографию. На память. Обещала прислать…

— Подлая тварь! Сука! — выдавил Данил, вспомнив, что не довелось ему ходить в школу после того, как попал в милицию.

— Бабка умерла год назад. Значит, три года уже прошло. Она — в Балтийске похоронена. А мать…

— Не называй ее так! Слышишь? Не смей, вонючая сука того не достойна!

— Прости! Мы оба ошиблись в ней. Ты — поневоле! Матерей не выбирают. А вот я!.. Я интересовался тобой! Жаль, что ни разу ее не проверил!

— Когда ты в последний раз дал ей деньги для меня?

— Она один раз отказалась от них. В последний приезд. До того — охотно брала, не гнушалась и не боялась мужа.

— А может, и он — «липа»?

— Паспорт ее видел. Действительно, фамилия другая и штамп ЗАГСа, данные о фраере. Все в ксиве имелось.

— Сколько башлей ты дал ей на меня?

— Прилично! На эти бабки обычные фраера всю жизнь дышат. И не одного, а пятерых выводят в люди без горя.

— Ты с нею по телефону говорил?

— Нет! Сам не звонил. Она — тоже. Может, не имеет телефона в квартире? А я не хотел нарваться на ее мужа. С тобою мечтал увидеться. А позвонить — не рискнул. Кем назвался бы? Да и сомневался, что захочешь разговаривать с незнакомым человеком. Мне казалось, что ты в нее характером будешь. Она — нелюдимая. Трудно шла на сближение с людьми. Жила замкнуто, как улитка. Вся в себе. Да и что мы все о ней говорим? Хватит! — оборвал сам себя Лангуст.

— Когда ты понял, что я твой сын? Сегодня?

— У Сивуча. Сразу. В первый же день, когда Задрыга вас привезла, — обнял Данилку за плечо, тот не отшатнулся, не отодвинулся. Прижался теснее к теплому боку.

— Дело не в имени! Хотя я его знал. Возраст, внешность, тоже случается, совпадают. Ты сказал адрес, где раньше жил. Я его хорошо помнил. О матери с бабкой поделился со мной. Тут и вовсе сомненья отпали. Но больше всего убедился по характеру, натуре, одни они у нас. Когда ты в бане разделся, я словно себя молодого в зеркале увидел. Стыдился признаться, сказать, опередив Задрыгу. Она, конечно, глазастая. Но и то не враз приметила и доперла. А я таился, молчал. За себя стыдно было. И за нее…

— Прав ты, отец, нельзя бабам верить… Недаром меня от них оберегал, чтоб ни одну не впустил в сердце. Теперь понял, почему ты боялся, чтоб не прикипел ни к какой, не влюбился.

— Сам я виноват! Кентов, вернее каких не бывает — проверял. А ее — ни разу! Хотя… Не должен был доверять ей тебя!

— Почему ты не забрал меня у нее еще тогда! Мне так плохо было с ними! Меня били соседи, милиция чуть не ожмурила. Меня ненавидели все и всюду! Я мстил им за это как мог. Других возможностей не было! Мал и слаб я был тогда, меня все гнали и презирали! В подземке почувствовал себя человеком. Когда выживать научился и другим помогал дышать.

— Забудь горькое, Данил. Теперь мы — вместе. Не просто кенты! Свои мы… Со временем сотрется из памяти горькое. Но если мне повезет увидеть ту падлу хоть раз, эта встреча для нее станет последней, — пообещал Лангуст.

— Пахан, ты кемаришь? — тихонько вошла Капка в комнату и тронула Шакала за плечо. Тот мигом проснулся.

— Чего тебе? — уставился на Задрыгу.

— Лангуст сына надыбал! Своего, родного!

— Ох, нашла чем удивить? Да если по пределу пошмонать, у него этих сыновей на тройку хороших малин наскребется.

— И вовсе не надо скрести никого! Его сын — в твоей малине!

— Чего? Ты что вякнула? — подскочил с постели, как ужаленный.

— А Данилка — сын Лангуста!

— Это тот колун, какого ты из подземки достала?

— Он самый!

— Ну и дела! Мне его одного мало не показалось, теперь второй на шею свалился. Слушай, Капка, увези его обратно к Сивучу! Он весь общак на шмар и на кабаки спустит! — взмолился пахан.

— Ты сам разрешил Лангусту привезти его из Брянска! Пусть канают вместе! Ты же меня терпишь? А я — тебя? Зачем же их отдирать друг от друга! Зато нынче, когда я доперла о том, лафово канать станем, знаем — не засветит, нигде не лажанет, не подставит. Потому что его Данилка в наших клешнях дышит. Им он не станет рисковать. Ни за что на свете!

— Верняк доперла, Капля!

— Он его на холяву для малины подготовит. Иначе, как «зелень» дышать будет? Сам и обкатает его и вместо себя — к тебе сунет. Кентом. Кажется, из него уже что-то лепит.

— Путевое?

— Самого себя заново растит из Данилы.

— Мать твою! Вот отмочит! Да он по молодости такое отрывал, что в фартовых легендах первейшим кобелем остался. Он один умел после буханья в кабаке всех шмар перетискать, а потом потаскух в пределе шмонать. Ни на его глотку, ни на его хрен никакого общака не хватит. Он жеребец, а не Лангуст!

— Сам себе бабки сделает, когда прижмет. У тебя не станет клянчить, — рассмеялась Задрыга.

— Посмотрим…

— Пахан, не ломай комедь! Гони магарыч за новость! Она того стоит! Ты мне не ботай, что не по кайфу услышанное. Теперь в надюге дышать станешь. И не только ты, а и малина!

— Зови их в хазу! — велел Шакал.

Капка открыла дверь в коридор. Услышала доносившийся со двора чужой, приглушенный голос. Задрыга тихо подкралась к двери, неслышно приоткрыла ее, прислушалась, вгляделась.

Какой-то пожилой человек сидел рядом с Лангустом, наклонившись к самому уху, бубнил:

— Я за ним год наблюдаю! Сам знаешь, впустую не молочу! Вступись ты за меня. На горло гад наступает. Ну, как я ему нынче

долг верну. Проценты сумму перекрыли. Озверел! Только ты его за душу взять сможешь! Выколоти пыль из барыги — ростовщика проклятого! Он меня и так по миру пустил, а говорит, что я его разорил! Вчера его баба отхватила манто из норки в комиссионном. Моим — жене и дочке не снилось такое. А он прикидывается. Так пусть и впрямь голым останется.

— Да нет у меня кентов! Менты давно уже всех замели. Да и я от дел отошел. Не фартую. На пенсию канаю нынче. По старости. Иль ты не видишь, что целыми днями в хазе морюсь! Никуда не суюсь. Дышу тихо. Никого не трясу. А твой гнус еще молодой. Мне не по клешням. Врежет в тыкву, я с катушек. Да еще ментов соберет. Охота мне из-за тебя на дальняке откинуться? Сами разборки устраивайте! — отмахивался Лангуст.

Задрыга поняла все. Лангуст, конечно, взял наколку в память и скажет о ней пахану, кентам. Но мужику заранее ничего обещать не хочет. Не верит ему, либо за накол долю не думает дать! А может, решил с него сорвать за услугу?

В городе Лангуст знал каждого. И того ростовщика и мужика, засветившего его. Капка не случайно внимательно прислушивалась и присматривалась к старику. Тот, едва чужой ушел, схватил Данилку, заторопился в хазу, к пахану вошел. Долго с ним что-то обсуждал.

Шакал не велел входить никому во время разговора. Даже Задрыге сказал не мешать. Слушал, спорил. Смеялся.

А потом позвал Чилима, Налима и Хайло. Впятером все обговорили. И в этот же день, когда за окном наступила ночь, отправились в дело — тряхнуть ростовщика.

— Почему свежаков одних пустил? — удивился Король, глянув на Шакала.

— Проверю кентов! Коль гавно, пусть сразу отмылятся. Не жаль. Заодно гляну, честные иль жмоты? Я знаю, сколько они сорвать должны. Все ли выложат? Иль для себя урвут? Вот тогда потрехаю с ними по душам! — рассмеялся Шакал и повернулся к Лангусту.

— Поздравляю тебя, старик! С сыном! Считай, у Фортуны из жевалок навар вырвал! Обломилось под старость кровного надыбать! Это радость! Канайте с нами! В кентах! Готовь сына в фарт. Ты ему нынче не только отец! — перевел взгляд на Данилу:

— Ты, кент, одно секи! Из паханов легко можно вылететь. Не пофарти маэстро, или лажанись с кентами, либо в ходке — и все! Вышибут! Все заклинит, что в прошлом было! Кого выручал, спасал от ожмуренья… А вот из отцов выбить — никому не дано! Это — от самого Господа Бога! Дорожи, что заимел родного человека! Береги его! Он тебе — один на всю жизнь! Мы Лангуста уважаем! Иные даже любят его! — глянул на Капку.

— Тебе его больше самого себя жалеть надо! И учиться всему! Я этим не брезгую, хоть и пахан! — повернулся к старику:

— Прибарахлитесь! Чтоб к адвокату с понтом возникнуть. Хочу глянуть, что за баба, какую ты всегда в памяти держишь?

— Заметано! Нынче с ней сведу! — отозвался Лангуст. Шакал позвал его в комнату, снабдил деньгами. Велел одеться с шиком.

— Пахан, можно я с Данилой в одной комнате приморюсь?

— Да это можно! Но если он шмару присмотрит на ночь? Здесь? Ты же обещал сучонок на хазу? Как тогда? Или ты себе затащишь бабочку, чтоб плесень стряхнуть? Не то получится! Так? Канайте врозь, дышите вместе! Усек, Лангуст?

— Эй, фартовые! — услышали голос со двора. Стремач доложил пахану, что возник участковый. Требует его и Лангуста.

— Хазу вам нашел! Особняк! Там все имеется! Моряцкий дом. Сам в загранке! Можете хоть теперь туда идти! Участок мой! Одно условие! Не засирать жилье, ничего не бить и не ломать. Если сучки будут, пусть не стянут ничего. А плата — мне! Как и везде! Покой гарантирую!

Шакал вытащил пачку четвертных.

— Ажур? — спросил коротко.

— Тут — за весь год! Что ж, хорошо! Давай своих ребят!

— Пусть похавают! Дай адрес и ключи! — попросил Шакал, приметив, что свежаки, посланные в дело, уже топчутся за углом, ждут, когда исчезнет участковый.

Едва он отъехал, трое фартовых ввалились в дом, волоча за собой два больших узла.

— Ажур? — улыбался Шакал.

— Ободрали, как липу. Подчистую вытряхнули падлу! — развязывал Чилим тугой узел.

— Это, кентушка, тебе! — отдал Капке норковое манто.

— Рано ей такое! — хотел забрать пахан дорогую вещь у дочери. Та стояла обалдевшая от радости. Она даже мечтать не смела о таком.

— Не отбирать! Это наш подарок ей! Еще по дороге решили! — перехватил руку пахана Налим. И добавил к манто норковую шляпку.

— Носи на здоровье!

— Но только не в пределе! — добавил Лангуст, напомнив об осторожности.

— Ее перекрасить можно! — предложил Налим, сказав, что есть в пределе такой мастер.

Из узлов посыпались дорогие отрезы, меховые воротники, лисьи, норковые, песцовые шкурки, красивые кофты, сапоги.

— А вот это — отдельный навар! Задрыга, хиляй сюда, может, выберешь себе что-то подходящее? — предложил Чилим.

Капка, покопавшись в золоте, ничего себе не выбрала. Лишь коралловую нить взяла.

— А вот это примерь! — предложил Чилим шелковый, вышитый халат. Но Капка, понюхав его, отказалась. Вернула обратно.

— Башлей нет? — спросил Шакал Налима.

— Клево взяли! Эй, Хайло! Ты, падла, чего тыришься? А ну, вытряхнись, ублюдок! — выволок кента из комнаты и стал вытаскивать деньги изо всех карманов, из-за пазухи фартового.

— Снимай клифт, паскуда! Опять за свое взялся? Не дам зажопить башли! — выволок из подклада пять пачек сотенных.

— Еще где притырил? Колись!

Хайло возмутился и заорал визгливо:

— Нигде не нычил! Иди в задницу, козел! Все, что сгребли, вытряхнул! Чего прикипаешься, как лягавый? Отвали, падла! Недоносок банд ерши! Хварья барухи!

— Заткнись! — рявкнул Шакал.

Хайло уже вошел в раж и остановить его было непросто. Шакал, лишь слегка въехав в ухо кенту, оборвал зловонный поток брани.

Глыба сидел, заткнув уши. Ну и визглив кент, ну и горласт! Как сто чертей с цепи сорвались.

Тундра головой под подушку влез. Не хочет ни видеть, ни слышать Хайло, открывшего пасть на всю катушку.

Мельник в свою комнату юркнул. Дверь поплотнее закрыл. Сам ушел ругаться, но не так забористо, ядовито и долго.

Плешивый, считавшийся виртуозом, рот открыл от удивления. Ну, поливает кент! Ну и базлает, зараза!

Данилка растерялся, покраснел. Вот бы самому так уметь! Всех милиционеров отделал бы, разом за все!

Лангуст за живот схватился от смеха. Из глаз слезы веселья брызнули. Не часто хохотать доводилось. Тут же уморил законник — наповал всех.

Задрыга терпеливо ждет, когда кент иссякнет. Фыркает в кулак, на Короля смотрит. Тот злится, не любит мата. Предпочитает ему пару тугих хлестких затрещин. Но Шакал опередил…

— Засранец ты, а не Налим! — вякнуло из угла последним аккордом и помятый, весь в пыли и в паутине, вылез Хайло, поднялся на ноги, косо глядя на Шакала.

— Сразу махаться! В мурло с кулаками полез! Всю наличность измесил. Ну, как я теперь к шмаре подвалю? Все жевалки — на бок сбиты, шнобель из жопы еле вырвал! А ведь я, можно сказать, женского заду пять зим не нюхал, канал на Колыме! Хотел сегодня шмару подзажать в тесном углу. Душу отвести за долгое воздержание! Так готовился! Весь вечер подмывался. Куш сорвал для такого дела! А мне всю харю изодрали. Весь стояк отбили! — жаловался Хайло вслух самому себе.

— А не базлай на кента! — хохотнул пахан.

— Не убыло б с него, лизожопого! Ишь, тебе пофартил, а меня в парашу вогнал рогами. Как теперь отскребусь? — глянул на себя в зеркало и ужаснулся.

— В темноте не разглядит! Да и плевать шмаре на твое рыло. Лишь бы башлял. Она хоть козлу подставится! — успокаивал Налим.

— Никто никуда не линяет нынче! Шмар Лангуст сделает. Чтоб на хазу доставили! В притон возникать опасно. Ментов в пределе поприбавилось! — предупредил Шакал. И глянул на старика. Тот согласно кивнул:

— Глыба! Тебе шмарье заказывать? — спросил улыбаясь.

— Мне? Конечно! Только порыжее и потеснее!

— Король! Тебе?

Остап покраснел до макушки. Глянул на Задрыгу. Та стояла отвернувшись. Услышав вопрос, манто выронила и не заметила. Зато Король понял. Наотрез отказался. Головой замотал.

Шакал с Лангустом решили вечером навестить адвокатшу. Потому от баб их оградили обстоятельства.

Лангуст взялся за телефон, набрал номер, заговорил игривым тоном старого, опытного повесы:

— Сделай сегодня на вечер девочек! Восемь надо! Что? Мне не многовато ли? Да этих мне на полночи! Конечно, смотря каких, но ты ж мой вкус знаешь! Конечно, молодых! Чтоб кругом — шестнадцать! И за пазухой — не меньше пятого размера. Ну и с задницами — покруглей, да повертучей. Что? На месте расплачусь. Да, ко мне в особняк. Часам к девяти вечера подкинь их! Всех живыми и здоровыми верну! Не боись! Только старух не волоки! Не обижай меня! Ну, как всегда! Я жду! До встречи! — положил трубку и сказал глухо:

— Во, сутенер треклятый! Всю жизнь на шмарах бабки делает! Заметет сучек и держит в лягашке, в вытрезвителе. Когда кому надо — подсовывает девок. Да еще грозит им, если бабки не отдают, в тюрягу упечь за проституцию. Вот так с месяц они на него повкалывают, он других забирает. Этих — отпускает. Какую не востребуют клиенты, сам тешится ночами, шкура подлая!

— Давай ожмурим паскуду! — предложил Глыба поспешно.

— Они все такие! Не он один! Опера — псы! Их надо уметь пользовать. Да и зачем лишний шухер? Он файных шмар приволокет. Это верняк!

— Из-под себя? — съязвил Хайло.

— А что, в притоне чище? — усмехнулся Лангуст.

— Туда лягавые не возникают, только фартовые! — встрял Мельник.

— Ты что? Визитные карточки в транде видел? Или тебе бандерша правду вякнет? Да ни одного притона не было б, если бы лягавые там не отмечались! Мусора о них лучше нас секут. Всех шмар наперечет знают. И бывших, и нынешних, и будущих! Тебя впустят или нет! А лягавого вне очереди обслужат. Без башлей. Всем притоном, вместе с бандершей! Они, если хочешь знать, ментам налог дают давным-давно. И «бабками», и натурой. Как затребуют, так и рассчитываются! Так что нет в пределе шмары, на какой мусора не кувыркались, — отмахнулся Лангуст.

— Вот, черт! Никто их там не припутал? — поинтересовался Плешивый.

— Там не путают. Не то место! Не годится для разборок! — хохотнул Лангуст.

— Там нашего законника нередко в притонах берут, — вставил Тундра.

— Случалось и здесь, если по-дурному переть к шмарам! Их надо на хазу, за какую мусорам башляешь. А если не хочешь в хазу тащить, сними номер в гостинице. Или другую хазу на ночь откупи.

Шакал пересчитывал деньги, отнятые у ростовщика. Когда все сложил по пачкам, подсел к Налиму:

— Расколись, как тряхнули пархатого?

— Через забор перемахнули, — начал тот.

— Ага! Махнули! Ты б видел тот забор — в три моих роста! Прутья из арматуры — сверху пики! Я залез! А слезть не могу! Накололся самым нежным местом! И вишу, как мешок с гавном. За самую что ни на есть ширинку попался! Кенты — засранцы, уже смылись! А я — никак! Болтаюсь кверху задницей, снизу — барбос — падлюка, все лопухи отгрыз. В самые шары, меня — законника, собачьим матом поливает. Где такое видано? Подтянул я к себе псину за шерсть, и за все его укусы один раз прихватил. Он, гад, мозги посеял с ходу. От страха со двора смылся. Я ему, гаду, шнобель откусил! — признался Хайло:

— Потом и сам отцепился от штыря. И похилял глянуть, что кенты делают? Они уже хмыря прижали, вякнули, если вонять будет, его пришьют, а баб огуляют поначалу. Ну, тут я возник, трясти стали. Он за тряпки не дрожал. А вот за рыжуху — вцепился. Пришлось его по тыкве съездить. Тут дочка его поднялась. Возникла не ко времени. Мы ее скрутили за руки, за ноги. Велели не дергаться. Ей, видать, обидно стало, что никто не пристает, орать захотелось. Тоже немного приглушили и сами стали дом шмонать. Все выбрали. Тут — баба этого потроха выплыла. Вся из себя! И пасть отворила. Мы ее захлопнули понадежней. И ходу… По пути все спокойно, тихо обошлось.

— Лады! Лангуст! Наколке навар дай!

— Заметано. Пусть утешится! — согласился старик.

— А дочка у хмыря — ничего! Сдобная чувиха! Как булка! — вспомнил Чилим.

— Горластая! Я таких не уважаю! — отвернулся Налим. И снова уставился в пол, в одну точку.

Вечером Шакал с Лангустом засобирались к адвокату. Старик, созвонившись заранее, договорился на восемь вечера.

В доме тем временем все готовились к приезду шмар.

Накрывался стол. Стремачи готовили закуски, сявки гладили рубашки, брюки. Выметали гостиную тщательно, чтобы ни одной пылинки не осталось ненароком. Пепельницы вымыты.

Охлаждается во льду шампанское. Коньяки стоят любые — на выбор.

Сявки режут колбасу, сыр, ветчину. Икра красная и черная — радом масло.

Минеральная вода и пиво охлаждаются во дворе под краном. Здесь им места не нашлось.

Не знает куда себя деть и Задрыга. Пахан не велел ей уходить из хазы. И она пошла за дом — в небольшой сад, где на старых, как Лангуст, яблонях, уже начали розоветь, наливаться соком яблоки.

Капка забралась в гамак, висевший меж стволов. Король стоял возле яблони. Щемящая грусть подкатила к горлу.

Вспомнился другой сад. С заботливо побеленными стволами, с ухоженными деревьями, обрезанными, привитыми, обкопанными и удобренными.

Как буйно он цвел! Словно белыми облаками покрывались кроны веснами. А осенью даже подпоры ставили под тяжелые ветви, чтобы не сломались от тяжести яблок. В том саду не было гамака, не хватало времени на отдых. И земля умела воздавать за каждую каплю пролитого пота.

— Как-то теперь мать одна с ним управляется? — подумалось с тоской.

Как захотелось ему, прямо теперь, не глядя ни на что, сорвать Задрыгу из гамака, и не требуя доли, только с билетами в руках, умчаться отсюда на самолете, как можно скорее. Забыть все прошлое, стереть его с души, как дурной сон и начать жизнь заново… Без воров, без фарта…

— О доме загрустил? — догадалась Капка.

— Да, о доме, о матери! — не стал скрывать Остап.

— Какая она у тебя, расскажи? — попросила впервые.

Король говорил тихо. Дрожали руки, губы человека. Он так давно не был дома, не видел мать. Она совсем состарилась и ослабла без него. Совсем белой стала ее голова. Ослаб голос. В том была и его вина.

— Ты когда-нибудь поедешь к ней. Может, очень скоро. Возьми меня с собой! Покажи, какая она — мать? Я ведь своей не помню. Твоя, наверное, самая хорошая, коль ты никогда ее не забывал, — попросила Капка тихо.

— Конечно, Капелька! С радостью познакомлю вас! Вы обязательно полюбите друг друга. Она у меня особая.

— А почему?

— Столько лет не виделись. И не обижается. Не ругает. Зовет. Как старая голубка — в гнездо просит воротиться. Ничего другого не хочет и не требует. Только свидеться мечтает.

— Да! Редкий человек! — подтвердила Задрыга и, услышав голоса во дворе дома, поняла, приехали шмары.

— А ты своей жене тоже будешь изменять?

— Тебе — нет! — ответил не сморгнув.

И впервые Задрыга покраснела, не обрубила, не нахамила человеку, не отняла надежду.

— А как это люди живут семьей? Все время в одной хазе?

— В хате! И всегда сами! Без кентов и шмар! Без попоек и драк! Без воровства живут. Работают с утра до ночи.

— А что делают?

— Готовят поесть, стирают, убирают.

— Ну это и я умею!

— Копают огороды, сажают картошку, капусту, сеют морковку, свеклу, лук, чеснок, укроп. А на полях — пшеницу и рожь, кукурузу и подсолнух, сахарную свеклу.

— А ты умеешь это? — приподнялась на локте.

— Могу! Даже корову доить умею, выпаивать теленка, кормить их, еще свиней и кур. У нас дома всего было много.

— Зачем?

— Чтобы жить! — рассмеялся Король.

— Так купить можно.

— В деревне — все свое. И мясо, и масло, и молоко, и хлеб. Свои руки не жалей — все будет.

— A-а, сука! На холяву хочешь прокатиться? — с треском открылось окно на первом этаже. И Капка с Королем, оглянувшись, увидели, как голый Хайло, поймав шмару за ногу, втаскивает обратно в комнату. Та отбрыкивается, вывертывается, но законник, шлепая ее по голой заднице, говорит визгливо:

— Бабки взяла? Откатай, лярва! Кобылка моя необъезженная! А то ишь, слинять хотела! От меня не смоешься! — втащил девку в окно. Рванул с нее платье — сверху до низу спустил. Оставил как липку. И с конским гиком завалил на пол, удерживая, овладел шмарой. Та утихла, не вырывалась больше.

— Скоты! — отвернулась Капка брезгливо.

— Давай слиняем от них!

— Не теперь, не сию минуту! Немного погоди! — подарила луч надежды Задрыга.

А в это время Шакал с Лангустом уже сидели в гостях у Нины Владимировны.

Пахан ожидал увидеть сухую седую бабу со строгими глазами, с выцветшим лицом, покрытым морщинами, с тонкими поджатыми губами, сутулую, высокую, нескладную.

Все это было навеяно рассказами Лангуста, какой искренне возмутился вопросу Шакала, был ли старик близок с этой женщиной?

— Ты что? Офонарел? Как бы я посмел подумать о таком? Да эта баба в гробу видела всех мужиков и вряд ли знает, зачем они по свету расплодились! Она нашего брата и в хрен не ставит. Всюду сама. Ремонт в квартире своими руками делает. Дрова рубит лучше иного мужика. Даже электрику в квартире сама ремонтирует. Заставал я ее за такими делами. Спросил сдуру, почему не наймет никого, не попросит, даже помочь хотел. Она как вызверилась на меня! И говорит, что духу мужичьего не переносит. В помощниках не нуждается. Да и в суде ее боятся. Язык — бритва! Смеяться с рождения не умела. Ни друзей, ни любовника нет.

— Но ведь сын у нее от мужика, надеюсь, родился. Не надуло же его сквозняком? — усмехнулся Шакал.

— Да кто знает? Я его ни разу не видел. И о жизни, о прошлом, мы никогда не говорили. Она не признает посторонних разговоров. Только по делу. Никогда не задерживался дольше двадцати минут. По ней понимал, что визит пора сворачивать. Нина Владимировна гостей не любит. Дышит без праздников и без выходных. С нею о флирте не вспомнишь. Скучная баба. Нет в ней жизни. Да и сама — не в моем вкусе. Старовата. А по мне — молодые да веселые бабенки хороши. Зачем в постель умную заволакивать? Она и в ней норовит паханить. Так что с этой, Боже упаси! Никогда не флиртовал! Клянусь волей! — сказал Лангуст.

И все же Шакал выбрал по пути букет нежно-розовых роз, бутылку шампанского и громадную коробку конфет.

Перед тем, как позвонить в дверь, придирчиво оглядел еще раз Лангуста. Тот выглядел так, словно его украли из витрины магазина. Сам пахан оглядел себя еще дома. Все было в порядке.

Нина Владимировна открыла дверь сразу. Впустила гостей, торопливо запахнув халат на груди. Этому визиту она не придавала никакого значения, а потому не переоделась. Осталась в домашнем ситцевом халате, в потертых тапках. Ни прически, ни следов краски на лице.

Указав в распахнутую дверь зала, предложила коротко:

— Проходите!

Сама вошла следом. Села в кресло резко, как такое присуще грубоватым, прямолинейным людям:

— Значит, этот человек и есть ваш друг? — глянула на Шакала.

— Давайте познакомимся! — предложил Шакал и, подав букет роз, поцеловал руку женщине. Она качнула головой, в уголках губ складки обозначились. Назвала имя. И, взяв букет, поставила его в вазу. Залюбовалась на секунду.

— У вас прекрасный вкус! — сказала пахану. Тот поставил на стол шампанское, положил конфеты.

— Вот это — лишнее! Я не выношу запахов спиртного. И конфеты не ем. Зубы не терпят.

— В другой раз буду помнить, — пообещал пахан, смутившись, и разозлился на невоспитанность бабы, рубившей сплеча.

— Что предпочтете? Чай или кофе? — спросила, оглядев обоих.

— Кофе! — дружно ответили оба.

— Тогда и я с вами! — встала хозяйка.

— Позвольте помочь? — предложил пахан. Лангуст чуть из кресла не вывалился. Ведь предупреждал. И зачем Шакал на грубость нарывается?

— А вы умеете готовить кофе? — удивилась хозяйка.

— Я всегда сам себе варю кофе! По своему рецепту! Может, и вам придется по вкусу? — вышел на кухню.

Он обжарил, смолол зерна. Сварив кофе, добавил туда чуть- чуть соли.

— А это зачем? — изумилась Нина Владимировна.

— В том-то и секрет. Кофе остается крепким, но гасится горечь. Пьется приятнее, не стоит колом в горле. Но эффект много лучше.

Сделав глоток, похвалила Шакала, поблагодарила за совет.

— Знаете, мне часто приходится работать по ночам. Вот и пью кофе. Чтобы не свалиться, чтобы спать не хотелось. Еще со студенчества осталась привычка. Правда, тогда у нас на кофе далеко не всегда находились деньги! — вздохнула украдкой.

— Мне будет позволено закурить? — смелел пахан.

— Я и сама курю!

У Лангуста глаза округлились. А Шакал понемногу разговорил, растормошил хозяйку.

— Мне по работе приходится общаться с разными людьми. Случались всякие казусы, потому стараюсь клиентов держать на расстоянии и не поддерживать никаких отношений, кроме официальных, — сказала она Шакалу.

— Знаете, я предпочел бы, чтобы меня не причисляли к толпе. Каждый человек — личность! Вот й мы, адвокатов в городе много, а выбрали вас. По совету моего друга, — указал на Лангуста.

— Дело не в капризе, а в доверии. Проверенном, многолетнем. Вы о нас знаете немало. Одно дело, как лично к нам относитесь, другое — как защищаете! Сегодня я пришел познакомиться. А завтра, как знать!

— Сложные вы люди. Ну, да это не мое дело. Однажды меня удивили! Ограбили, а потом все вернули. И после того живу спокойно. Никто не приходил. Даже в магазинах перестала шпана лазить по моим карманам. Стороной обходят. Хотя воров в городе не убавилось.

— Знаете, Нина Владимировна, мы тоже не вслепую живем. Знаем, кто чем дышит. Бывает неспроста кого-то за жабры берем. За подлость наказываем.

— Возможно! И все же остаетесь при этом фартовыми! Давайте не будем говорить о правых и виноватых! Как бы то ни было, вам трудно судить о поступках обычных людей. А им — вас не понять. Другое дело, если бы вы имели семьи, детей!

— У меня есть дочь! А у него — сын! — указал на Лангуста Шакал.

— Что ж… Вряд ли они живут спокойно. Хотя… Не мне о том судить…

Лангусту вскоре надоела интеллигентная перепалка. Он заскучал и оттоптал Шакалу ноги, торопя его заканчивать визит.

Нина Владимировна, простившись с ними, не приглашала навещать ее. И Шакал, выйдя из дома, сплюнул досадливо.

— Замороченная баба! Уж и не знаю, какова она в процессе, но в жизни — не лучше других. Правда, внешне ее иной представлял. А она — ничего смотрится! — сели в такси.

В хазе веселье било через край. Фартовые, забыв обо всем, пили, ели без разбору, мяли шмар, поили их, забывая всякую меру.

Громко надрывался магнитофон, перекрывая тосты, визги, смех. И вдруг в окно первого этажа влетел булыжник. Разнес вдребезги стекло, попал в Плешивого. Тот свалился под стол без сознания.

— Что за черт? — мигом отрезвел Глыба и кинулся во двор. В это время из сада прибежали Капка и Король. Тоже шум услышали. Хотели узнать, что произошло? Думали, что кенты перепились. Когда узнали, выскочили на дорогу. Булыжник был брошен именно оттуда. Но на ней — никого. В наступающей ночи отчетливо прослушивался каждый звук.

Капка велела всем уйти в дом. Сама осталась в темноте. Затаилась у калитки не дыша. Ждала, кто появится из темноты.

В доме продолжалось веселье. Задрыга вслушивалась в ночь. Она сразу уловила тихий шелест раздвигаемой сирени. Вот мелькнула тень, припала лицом к окну. Кого-то высматривали в доме, видно, перед вторым булыжником, чтобы попал в цель.

Задрыга бесшумно подкралась. Сбила с ног человека, уже поднявшего булыжник, придавила к земле, вцепившись в непрошенного гостя цепкими пальцами. Тот извивался, брыкал ногами, пытаясь скинуть с себя Капку.

Худой, пропахший сыростью тоннели, мальчишка, норовил исцарапать, искусать, разорвать Задрыгу в клочья. Но силенок не хватало, и пацан чуть не плакал от злости.

— Костя?! — узнала Капка. И дав крепкую пощечину, приказала грубо:

— Уймись, падла!

Мальчишка сжался в комок.

— Ты чего это съехал? С ума спятил? Чего возник? Колись, вонючка! — тряхнула пацана так, что у того голова пошла кругом.

— Пришибу! Чего возник, паскуда? Кто натравил тебя на нас? — теряла терпение Капка.

— Все равно тебя придушим! — выкрикнул он, когда Задрыга вывернула ему обе руки.

— Меня? — Капка схватила мальчишку за ноги, тряхнула так, что он прикусил язык.

— А ну, ботай, за что душить собрался?

— Знаем за что! За все сразу! Всю вашу банду перемолотим! До единого! — грозил Костя, вытирая невольные слезы.

— Тогда вякни, кто послал тебя?

— Никто! Я сам! А не смогу я, придут все! — пообещал всхлипывая.

— За что? — трясла мальчишку Капка.

— А что? Сама не знаешь, сколько вы нам делов натворили? Сволочи проклятые! Заразы! Чтоб вы околели!

— Заткни базар! Трехай по делу! — потребовала Капка зло.

— За Митьку всех вас перебьем! Какого ты, шкелетина, забирала в свою банду!

— А что с ним? Он же вернулся к вам! Потом в психушку попал.

— Это ты его довела до дурдома!

— Я при чем? — удивилась Капка.

— При том! Что если б ты его не забрала, ничего бы такого не случилось! Из-за вас столько горя свалилось на нас!

— Дурак! Да если б я его не взяла, он умер бы от чахотки, как и сестра!

— Он и так умер! Он умер от горя! В своем уме! От стыда,

что сестру бросил! В болезни ее оставил. А все ты виновата! Сманила! Довела до могилы! Чтоб тебе его смерть! — пожелал сгоряча.

— Разве я убила его сестру? Она все равно бы умерла! И Митьку я силой не тащила! Я предложила. Пошли те, кто сами решились.

— Все равно придушим! Тебе от нас не уйти! Нас много! Мы не простим! Зачем ты брата с сестрой разлучила?

— Он сам так захотел!

— Мартышка облезлая ты, вот кто! Митька вовсе не был вором. Он не умел. Он не любил воров. Ты сманила его. И других! Кому от того легче жить стало? Тебе? Вот и схлопочешь.

— Угомонись, дурак! Мне тебя пришить, что плюнуть! За весь брех твой. Но я не размажу тебя. Я узнаю, кто научил и подослал, кто озлобил вас всех?

— Никто!

— Темнишь! — вывернула ухо и сдавила так, что из него брызнула кровь.

— Кто прислал тебя?

— Я сам! — стонал мальчишка.

— Откуда пронюхал хазу? — надавила на грудь коленом. Костя стал задыхаться, и Капка, отпустив, спросила:

— Как нас надыбал?

— За вами вся подземка следит. Всегда! Мы все про вас знаем! Мы всегда рядом. Вам от нас не уйти!

— А почему вы забыли про Егора, Тоську? Почему другие, кто у нас — довольны?

— И они уйдут, когда узнают все про вас! Людоеды проклятые!

— Мы людоеды? У вас подыхают от чахотки, у нас выздоравливают! И ты еще нас лажаешь, падлюка? Сдохни, сучий выкидыш! — потеряла терпение и набросилась на пацана. Но тот вывернулся, чуть не убежал. Капка поймала его у забора. Сшибла с ног. Но тут же почувствовала сильный удар в висок…

На секунду увидела яркую вспышку на небе. Хотела сообразить что-то, но не успела. Упала в клумбу, лицом в землю. Она не слышала, как исчез Костя.

Задрыгу Нашли под утро. Окоченевшую, бледную, с посинелыми губами. Она была похожа на мертвую. Дыхание девчонки едва прослушивалось. Она долго не приходила в себя. Правая сторона лица была черной. Задрыга никого не узнавала и мерзла.

— Капля! Капелька моя! Кто тебя обидел? Скажи мне? — стоял на коленях перед постелью Король.

Шакал сидел возле дочери, менял примочки, оттягивающие синяки и боль. Глаза его горели зелеными огнями. Он был взбешен.