Глава 2. Переменчивость фортуны
Пахан лесных братьев, узнав, что Шакал взял только двоих, сказал, что вечером вернутся все, и тогда он предложит Черной сове не меньше десятка фартовых на выбор.
— А пока оклемайтесь, приморитесь до темноты. Ведь всю ночь хиляли сюда. Теперь покемарить не грех.
Законники согласились. Им отвели отдельную комнату в подъемном госпитале. И кенты пошли к топчанам, радуясь передышке.
Не пошли спать лишь Паленый и Задрыга. Мишка явно соскучился по лесным братьям, с удовольствием слушал их неспешные рассказы о прошедших годах мытарств и мук.
А Капку разбирало любопытство.
— Как к вам та Ганка прихиляла, сама иль кто привел? — спросила Олесю.
Женщина не удивилась вопросу. Домывая стол, заговорила грустно:
— Мы ее с пеленок знали — Ганусю нашу. Батька ее кузнецом был отменным. Да лиха беда приключилась. Стал коня ковать. А тот лягнул. Копытом в голову. И зашиб насмерть. После него в доме пятеро детей остались. Все мал мала меньше. Как их выпестовать одной бабе? Ну и додумалась. Куда ж деваться? Пенсию за кормильца дали такую, что о ней даже говорить совестно. Решила самогонку гнать и в районе продавать, чтоб какую- то копейку для детей иметь — на одежку. А ее на третьем разе поймала милиция! Кто-то донес на вдовую. Не пощадил. И осудили бабу на пять лет. С конфискацией имущества в пользу государства! — сплюнула зло в сторону и продолжила, едва сдерживая слезы:
— Забирали бабу из дома, все село выло не своим голосом. Дети, от горя, говорить разучились. Ну, кто они без родителей? А тут еще мордачи заявились. Судебный исполнитель с милицией. Конфискацию провести. А чего забирать? В избе — голые дети по полкам сидят. Сами голодные. Порыскали по углам. Ничего подходящего. Так икону со стены сняли. Единое, что оставалось. Ганка и назвала их ворюгами. Она третьим дитем была. Случись ей быть постарше, за такие слова пригрозили под бок к матери сунуть. Девка не стала ждать, покуда серед дураков повзрослеет, и прибежала к нам сама. Никто ей дорогу не указывал. В грибы да ягоды смалечку ходила в лес за мамкой. Как не взять такую?
— А мать ее выпустили?
— Через два года. Еле разыскала детей своих по детдомам. Их в разные приюты раскидали. Одна Ганка у нас жила. Но не захотела в село вернуться. Обиделась на людей, какие не смогли вступиться за ее семью.
— А остальные дети? Они тоже в лесные братья ушли?
— Не сегодня, так завтра станут ими. У всех взрослых самая больная — детская память. Ганка в малину ушла неспроста. За мать, за себя, за всю свою семью мстить. А она не одна такая! Сколько людей поделала несчастными милиция, теперь уж и не счесть.
Внезапно дверь в землянку с треском распахнулась. В нее гурьбой вваливались лесные братья. Торопились, лица у всех встревожены.
— «Вертушки» чешут лес. Прямо на головы деревьев садятся. Высматривают. Оттуда по нас палили из автоматов. Еле успели смыться! — тараторил маленький круглый мужик с раскрасневшимся лицом.
— Сколько «вертушек»?
— Мы пока три видели. Военные. Понятно, могут скинуть десант. Нельзя высовываться никому. Сидеть тихо. Подходы к нам — заминированы. Эти, если попрутся, верняк, напорются. Враз охота отпадет нас по чаще шмонать!
— Олеся, топи печки березой. От нее дыма нет. Авось, не заметят.
— Да будет вам трепыхаться, браты! Вмажем этим — с «вертушек», из наших стволов. Впервой что ли? За всех разом, чтоб помнилось, как к нам соваться! — предложил совсем молодой из лесных братьев и тут же замолчал, услышав взрыв, потрясший землянку.
— Наехали! — крикнул кто-то. И его слова подтвердил второй взрыв, более мощный, оглушительный.
— Вот это да! — горели восторгом глаза Задрыги.
— Чему радуешься, дура! Гибнут не лягавые, а солдаты. Они при чем? Их послали. Они приказ выполняют. А менты пойдут по их следам. Уже безопасным. Доперла? А в солдаты и из нашей Деревни хлопцев берут. Не дай Бог им лихой доли! — перекрестились мужики.
— А зачем отдаете их? Сюда берите! В лес, — встряла Задрыга,
— Тут что? Медом мазано? Поживи, увидишь. И здесь смерть за плечами тенью ходит. Кому охота сынов под страх подставлять? — нахмурилась Олеся.
— Кто в лесу остался? — спросил Паленый.
— Гриб и Рулетка, Кабан и Косой, Жердь и Кошелка, Бобер и Торба. Все начеку. Всяк свои тропинки смотрит.
— Надо б глянуть, не они наскочили? — беспокоился Паленый.
— Сами мины ставили. Не без памяти! Они нюхом чуют их! — успокаивали лесные братья.
— Через пару часов караулы сменим- Тебе лучше не соваться в чащу теперь. Напорешься на того, кто тебя не знает. Пристрелят без разговоров. У нас так. Чужой влез — пеняй на себя. Докажи потом, кто ты есть на самом деле! — говорили мужики. А через пару часов по двое выходили из землянки менять дозор.
Вернувшиеся с караула лесные братья рассказали, что один из вертолетов высадил пятерых людей на пятаке — полянке, неподалеку от землянок. На одной мине подорвался начальник милиции вместе с двумя оперативниками. Он грозил найти управу на всех, кто спрятался в лесу. И вывести на чистую воду всех бандитов и уголовников, каких приютила у себя деревенская пьянь.
— Но то надо было видеть, как тот боров попер в лес по утоптанному снегу. Мы ж его приманили. Ведали, что в сугробы по пояс никто с них не сунется. И закопали мину, а к ней казенную поллитровку. С этикеткой. И клюнул! Прямо к ней попер кабан! Глаза красные. Руки потирает на ходу. Оглядывается, не сыщется ли тут соленых огурцов на закусь? Да только забыли потерять! Схватился он за ту поллитровку, она как рванула! Весь лягавый на клочья разлетелся. На всех ветках и сугробах! Вместе с операми! Видать, на троих распить хотели на холяву. Да посеяли, что тут не кабак, дарма — не поят! Только за упокой!
— Ты что? Всамделишную поллитру поставил лягавому? — удивилась Олеся.
— Каб не так! Чтоб я ему выпивон от себя оторвал? Неужель на психа стал похожим? В той бутылке водкин дух давно вышел. Я ее лишь на приманку пользовал! Шалишь, чтоб я на дурью сработал! — хохотал мужик под общее одобрение.
— А на второй мине кто попух? — напомнил Паленый.
— На ней — овчарка, кент лягавых. Мы на ту мину убитого зайца положили. Навроде как в петлю попал. Он собой запах железа отбил. Псина рванула косого и разлетелась по шерстине. Даже визгнуть не успела. Ее притащили нас ловить. Сама потерялась!
— Остальные, как увидели, враз к вертолету помчались. С перепугу про жмуров забыли. Куда там? Подумали, что мы все в лесу заминировали. Каждое дерево и всякий куст. Не скоро очухаются от страха!
— Наоборот! Грянут завтра! Но уже подготовившись! С чекистами! Этих на приманку не купишь! — внезапно послышался голос Шакала, тихо стоявшего за спинами лесных братьев.
— Теперь и вам надо обмозговать все. А нам за эту ночь надо слинять подальше. Кто у вас из фартовых есть еще — согласные ко мне в малину?
Пятеро мужиков окружили пахана Черной совы.
— Собирайтесь! Тянуть резину некогда! Груз наш — по торбам. И вперед! Но, а еще — на дорожку, стремачей. На всякий случай. Вдруг засада… Отбиваться будем вместе. Ну, не на холяву! Это заметано!
Едва над лесом опустились сумерки, обновленная Черная сова вышла из землянки. Ее повели лесные братья самым коротким путем — к железнодорожной станции.
Шли, держась в тени деревьев, стараясь не попасть в поле лунного света. Никто не разговаривал. Люди скользили, как тени. И только Капке неудержимо хотелось срезать путь по открытой полянке. Задрыга вмиг проскочила ее, вдруг из-за сугроба внезапно выросли три тени. Сбили, свалили в снег вниз лицом, закрутили руки за спину. И чей-то голос сказал:
— Веди Семеновну!
Капка пыталась вырваться, закричать. Но во рту сидел кляп. Она не могла крикнуть, позвать на помощь. Но вот Задрыга услышала шаги. Они приближались. Ее повернули вверх лицом, как бревно. Задрыга увидела прямо перед глазами лицо проводницы, какую выбила из вагона. Та тоже узнала Капку:
— Она! Эта сволочь! Вот дрянь! Я же говорила — банда. Стрелять их надо! А эту — первой! — плюнула баба в лицо Капки.
Задрыга сжалась в комок от брезгливости и злобы, тщетно попыталась вырвать руки из наручников. Ее ноги словно в тисках оказались связанными веревкой. Капка с ненавистью смотрела на людей, окруживших ее, и крыла всех площадным матом, но они не слышали из-за кляпа.
— Где твоя банда? — сунул ей в бок сапогом здоровенный мужик. И проводница указала ему на кляп во рту Задрыги. Тот нагнулся, вырвал кляп. Капка моментально вцепилась зубами в его руку и заорала так громко, что мужики от неожиданности отскочили от нее, как от мины.
— Лидеры облезлые! Падлы недобитые! Мудаки проклятые! Блядво вонючее! Чего пристали ко мне? Щупайте эту старую шмару! Валяйте курву по сугробам, чего ко мне сунулись, кобели гнилые? Чтоб у вас яйцы на лоб вылезли!
— А ну, тихо, ты, гадюка! — отвесила ей пощечину проводница.
— Мать ее в задницу! Не подходи к ней, Семеновна! Стерва за руку тяпнула хуже собаки! Ну, погоди, зараза! — сунул сапогом в лицо.
— Давай ее в сани! Позови ребят! — велел Семеновне, та заскрипела по сугробам. Вскоре к Капке подошли двое. Ухватили за руки, за ноги, поволокли в чащу, матерясь. Девчонка вырывалась из их рук. Она блажила на весь лес. А ее тащили, колотя о каждый пень и дерево.
— Давай, вопи! Сильней! Зови своих! Мы им встречу приготовили жаркую! Целый полк их ждет! — хохотнул один из мужиков, тащивших Капку. Девчонка, услышав это, тут же замолчала.
— Чего не воешь? Кричи, зараза! У нас патронов на всех хватит! Давай, раскрывай свою пасть! — ударили о ствол дерева боком.
У Задрыги искры из глаз полетели. Но сквозь сцепленные зубы даже стон не вырвался. Она молила Бога, чтобы кенты не услышали, не хватились ее, не поспешили на выручку. Она решила не выдавать себя ничем и спокойно ждала своей участи, понимая, что впереди не будет ничего хорошего.
Задрыгу кинули в сани. И мужики, притащившие ее, крикнули кому-то в темноту:
— Давай на станцию! К поезду! Нам эту птицу живьем доставить надо в отдел. Там ее живо расколют ребята!
— Гони живей! — посоветовал второй, оглядевшись по сторонам.
— Кто со мной поедет? Я ж один не справлюсь с нею! — буркнул возница, тяжело кряхтя, перевалившись в сани боком.
— Мы с тобой поедем! Тут хватит ребят затормозить кодлу! — кинул в сани полушубок громадный мужик, все еще злясь на Капку за прокушенную руку.
В санях стало совсем тесно. Задрыгу сдавили со всех сторон. Она смотрела на кроны деревьев, небо, высвеченное луной, хоровод звезд, подмаргивающих ей озорными глазами неузнанных девчонок-подруг.
— Эх, если б я увидела ту Ганку! Мы бы кентовались с нею! Это верняк! — думала Задрыга грустно. И почувствовала, как дернулись сани. Лошадь, всхрапнув от удара кнута, резво понеслась по лесу, волоча за собой подпрыгивающие на каждой кочке сани.
Капка не смотрела по сторонам. С каждого бока, следя за всяким движением, сидели два свирепых мужика с автоматами.
Они не спускали глаз с Задрыга и весело переговаривались меж собой:
— Сегодня прикончат банду. Заодно и лесных братьев! Сколько крови нашей они попортили, теперь все. Конец пришел терпенью! Всех построчат. Так уж надо. И в одну яму. Утром все! Очистим лес от шараги. Надоело выговоры получать.
— А сколько мужиков убили негодяи? Разве такое дарма сойдет с рук кому? Нет! Тут всякого гада к ногтю прижучить надо! — поддержал второй.
— Долго мы с ними возились. Все не решались устроить кровавую баню. Мол, надо только виновных отловить. Да кто их отличит? Всяк виновен, связавшийся с ними! Ведь до чего дошло, уголовников полон лес! Проходу от них не стало. Кто в их лапы попал — конец! Они свои условия диктуют!
— И не только в лесу! В селе! До района добрались, сволочи!
— Ну, сегодняшняя ночь — последняя в их судьбе!
— Ох и не зарекайтесь, хлопцы! Покуда вы у них в лапах! Здесь, в чаще, лесные братья — хозяева. Другие — гости! Погодите ямы рыть! Дайте с лесу выбраться, тогда болтайте! — осадил их возница-старик. И глухо закашлявшись, добавил:
— Тут, без их ведома, даже ворона не пернет. Разрешенья у братов вначале испросит. А вы загодя бахвалитесь.
— Эй, дед! Да ты не из них будешь? А ну! Дай сюда вожжи, старый хрен! — дернул возницу один из сопровождающих. И перекинув автомат за спину, отодвинул старика на свое место.
Тот, понуро опустив голову, обронил:
— А я — ничейный! Не ихний и не ваш. Мне к Богу скоро. Ни с кем уж не дружусь. Сам себе в обузу сделался.
— Стоп! Приморись, падлы! — услышала Капка внезапный голос, разорвавший тишину. Она увидела, как охранник, сидевший сбоку, сорвал с себя автомат. Задрыга изо всех сил выгнулась, ударила его ногами в лицо. Сопровождающий вылетел из саней кверху ногами, воткнулся головой в сугроб.
Второй — в вожжах запутался. Его выволокли из саней под пинки и мат. Второго уже взяли на кулаки. Кто-то старика вырвал из саней.
— Его не троньте, кенты! — взвизгнула Капка. Старика выпустили.
— Жива! — увидела Задрыга Шакала. Тот спросил строго:
— Мордовали хмыри?
— Сначала клешни и ходули освободи мне! — не попросила — потребовала фартовая. И получив полную свободу, подошла к недавним обидчикам.
— Ну что, грозилки, как дышите теперь, козлы вонючие?
В это время в лесу прогремел взрыв.
— Пехота рванула? — узнал кто-то голос противопехотной мины.
— С десяток фраеров угробила! — обрадовался кто-то громко.
— Ну, пахан, что с ними утворим? — спросили Шакала свежаки.
— Тыздили тебя? — спросил пахан Капку, указав на сопровождающих.
— Еще как! — ответила зло. И попросила:
— Дай их мне!
— Бери! — согласился коротко.
Задрыга взяла свою сумку у Мишки, достала немыслимое приспособленье, какое не успела испытать на Боцмане. Раскрыла его.
— А ну, колись, падла, сколько мусоров в лесу? — спросила громадного мужика, усмехаясь. Тот послал ее матом.
— Заткни ему хавальник кляпом! — попросила Мишку. И тут же сунула в приспособленье руку мужика. Нажала изо всех сил. Сопровождающий стал биться об снег всем телом. Глаза полезли из орбит.
— Ну, что, пидер, будешь ботать? Или на второй клешне маникюр сообразим? — спросила Задрыга, снимая орудие пытки.
Мишка, глянув, онемел. Капка раскрыла две железки, рванула сильно. Из-под ногтей вышли окровавленные иглы. Мужик не мог продохнуть от боли. А Задрыга уже воткнула его вторую руку в железки. Улыбалась широкорото, блаженно.
У мужика глаза застыли от ужаса перед предстоящим. А Капка надавила на железки изо всех сил.
— Ну, что, падла? Усрался, мудило? — глянула в лицо, искаженное гримасой жуткой боли. Мужик извивался на снегу. От него шел запах мочи и пота.
— Кто кого угробит? — порхала Задрыга вокруг.
— Будешь вякать?
Мужик обозвал ее стервой. Задрыга снова воткнула ему кляп. И сказала смеясь:
— Теперь яйцы пробьем! Может, тогда мозги сыщешь?
— Кончай с ними! Времени мало! — потребовал Шакал. И указав лесным братьям на мужиков, велел закопать до наступления утра. Капку отвел в сторону.
— Тут тормози. Я сам размажу фраеров! — И подойдя вплотную — выстрелил в висок каждому. Недавние сопровождающие затихли. Им уже не было ни больно, ни страшно.
— Там еще одна падла осталась, какую я из вагона бортанула. Жива! В мурло мне харкнула! И приказывала ожмурить, шалава лягавая.
Последние слова Задрыги потонули в грохоте взрыва.
— За Чертовой балкой рвануло! Разорвали кольцо браты! Теперь сомнут всех! Загонят в болота! Хана проческе! Сколько лягавых нынче на тот свет отправят!
— Хиляем! Давай в карету! Эй! Кент! Вот тебе башли! Гони на станцию шустро! — попросил пахан возницу. Тот, глянув на пачку четвертных, враз помолодел. Когда фартовые попрыгали в сани, а пахан, рассчитавшись с возницей, сел рядом с Задрыгай, старик встал во весь рост, погнал коня галопом. И вскоре малина приехала на станцию.
На перроне толпа селян. Все спешили в город к открытию базара. Кто-то вез на продажу сметану, кур, несколько банок грибов. Другие — бутылки самогона, завернутые в тряпицы.
Шакал сел, нахлобучив на самые глаза чью-то облезлую шапку. Сделался спящим.
Задрыга смотрела в окно. После случившегося на полянке она не решалась сама пойти в туалет. И лишь прислушивалась к разговорам людей, в этом битком набитом людьми пригородном поезде.
— Ас чего это их понагнали в село? Видимо-невидимо. Все при автоматах. Не то на нас старых, на детей татями глядят.
— Кто ж они, как не злодеи? Еще болтают, что бандитов ищут. Чего их искать? Глянули б друг на друга. Ими сам черт погребует! — сплюнула синеглазая старушка, спешившая продать на базаре последнего кабанчика.
Вот по проходу, оступаясь и бормоча что-то несвязное, пошел в туалет подвыпивший мужик. Порыжелая шапка на одно ухо съехала, ширинка расстегнута. От мужика за версту самогонкой несет. В руках мужика белый кролик. Его не выпускает. Внуку в подарок везет животину. В друзья. О том весь вагон уже Знал. Но тут, откуда ни возьмись, прицепился к нему переодетый в штатское участковый.
— Где это ты с утра нахрюкался? Почему не на работе? Что за праздник у тебя? А ну, сейчас остановка, давай обратно возвращайся! Ишь, нажрался сивухи!
— Чего пристал к человеку?
— Не за твои пил! Отцепись от него!
— Проходу от вас нет, проклятые! Хуже немца допекли! Чтоб ваши глаза лопнули!
— Отойди от него! Не доводи!
— Успокойтесь, граждане! — подал голос участковый.
— Граждане — в тюрьме! Мы покуда вольные! — не давали говорить.
— Среди таких, как этот, лесных братьев много развелось! От них всем плохо. И вас грабят, и нас убивают! — перекрикивал участковый.
— Заткнись! Больших воров, чем вы, в свете не сыскать! Как от вас избавиться — подскажи!
— Не трогай мужика! Чего хватаешь его под микитки? Не то вломим тебе. Не соберут лягавые! — злились люди в вагоне не на шутку.
— Мы за вас жизнями рискуем! А вы — сама неблагодарность. Несознательная толпа! — возмущался участковый.
— Сгинь с глаз! — хватил его за грудки широкоплечий деревенский парень и выволок в тамбур, выпихнул из вагона.
— Во! Хоть воздух очистил!
Но на остановке в вагон вошли трое милиционеров.
— Почему сотрудника оскорбили?
— Предъявите документы! Живее!
— Кто участкового из вагона выкинул?
Трое милиционеров шли по проходу, вглядываясь в лица пассажиров. Вот они остановились возле Капки и Шакала.
— Документы! — потребовали строго.
Пахан сделал вид, что спит и не слышит настойчивой просьбы.
— Зубы болят. Лечить едем. Всю ночь не спал. Не будите, — говорила Капка.
— Кто нашего участкового вытолкнул из вагона? — спросил Задрыгу долговязый, худой милиционер.
— Не знаю. Я спала. Ничего не слышала, — пожала та плечами.
— Документы! — гаркнул тот над головой Шакала. Тот, не поворачивая головы, подал паспорт, купленный у лесных братьев.
Старшина рассматривал его, топтался с ноги на ногу.
— Пристали к людям репьями — собаки борзые, — пробурчал чей-то голос. Милиционеры оглянулись.
— Чего ищете? Чего вам тут надо? Ходите по вагонам, сшибаете трояки со старух! Идите работать! Не срамитесь!
— Не все сраки обнюхали! — хихикнул кто-то.
— Чего? — закрутились, забегали глаза, ища сказавшего.
— Сивуху ищут на опохмелку!
— Башки трещат!
— А я думал, у них не болит! Ведь у мусоров заместо головы — одна срака на плечах! — хохотал на весь вагон парень, выкинувший участкового.
— Давай с нами выходи! — взял его старшина за локоть.
— Отвали! Не то сыграешь вперед ногами! — вырвал парень руку.
Его подхватили двое. Хотели потащить к выходу. Но не тут- то было. За парня вступился весь вагон. Его вырвали, оттеснили, увели в другой вагон, приняв на себя всю злобу милиции.
— Всех в отделение доставим! Бандита защищали! От власти! Да еще оскорбляли, унижали нас! Какое имели право!
Шакал даже не шевельнулся. Он не поддержал ни толпу, ни парня. Ждал, когда поезд дотащится до города, оде можно будет пересесть в скорый, в купированный вагон, и отдохнул, не видя никого.
Пахан не вслушивался в разговор. Он понимал, что малейшее может помешать главному, и сидел тихо, прикинувшись спящим. Капка тоже отвернулась от пассажиров, понимая, что от накаленной толпы, как и от милиции, добра не жди.
Несколько раз их пытались втянуть в свару, то пассажиры, та милиция. Но не удалось. Шакал и Задрыга лучше других понимали, что дорожные приключения хороши, когда они приносят хороший навар. На холяву не то рисковать, даже говорить не хотели фартовые.
— Гражданин! В качестве свидетеля пройдемте в отдел, — обратился сержант к Шакалу. Тот отвернулся.
— А он немой! Какой из него свидетель. И писать не умеет! — соврала Капка. И милиционеры посмотрев на Шакала, как на ископаемое, ушли из вагона чертыхаясь.
— Молодец, девка! От лягавых отца оградила! — похвалила Задрыгу старуха, сидевшая рядом.
Задрыга поняла, слышала старая, как говорила Капка с Шакалом. Но промолчала. Не выдала милиции. Хотя… Насильно сделать свидетелем самого Шакала никому не удастся.
Капка вздохнула, когда поезд подошел к городскому перрону, и впервые почувствовала настоящую усталость от общения с толпой. Она вымотала, издергала, утомила…
Задрыга успокоилась лишь когда оказалась в скором поезде. Малина уезжала в Калининград. Надолго или нет? На этот, как и на многие другие вопросы, пока не мог ответить никто.
На новом месте Черная сова устроилась в самом центре города, на боковой улице с милым названьем — Тихая. Стоило пройти несколько шагов, и фартовые оказывались в самой гуще горожан, в сердце города. Здесь были все торговые точки, здесь жила вся городская элита.
Местные фартовые появлялись в этом районе лишь в сумерках. Белым даем — не решались. Жили на окраинах, чтоб меньше попадать в поле зрения милиции и дотошных, крикливых, несдержанных на кулаки горожан.
В этом городе, как в капле мутной воды, водилось всякое. Жили здесь семьи военных — извечные кочевники, рыбаки и моряки торгового флота. На них держался весь город. Жили и строители, железнодорожники, авиаторы и врачи, учителя и прочая интеллигенция среднего сословия. Кишел город и собственниками, имевшими стой дома, участки, скотину. Но славился он тем, что здесь, как в каждом портовом городе, было много бичей — безработных моряков, каких списали с судов по болезни, за пьянство либо за воровство. Хватало тут и забулдыг — изгнанных за запои отцов семейств. Были и свои проститутки — доступные каждому за бутылку бормотухи.
Сам город, в отличие от разношерстных обитателей, поражал опрятностью улиц и дворов. Дома — немецкой постройки, выглядели как с картинки. Невысокие — двух-, трехэтажные, кирпичные с крышами из красной черепицы, толстостенные, непромокаемые.
Рядом с ними строились затхлые пятиэтажные дистрофики из бетона. Многие из них уже были обжиты. Даже чердаки и подвалы — кишели алкашами всех возрастов и наций.
Старая часть города, доставшаяся в наследство от немцев, была почти не тронута руками городского бездаря-архитектора, не придумавшего ничего лучшего, как снести в центре несколько респектабельных домов и построить на их месте из стекла и бетона магазин «Дары моря» — одноэтажный, пропахший ржавой селедкой, перемороженным кальмаром, многолетними запасами морской капусты.
Перед этим убогим строением по замыслу архитектора оставили пятачок. Не площадь — площадка, где с раннего утра толпились все жаждущие опохмелки и согласные ради нее на все. Здесь был рассадник отпетых негодяев и своя биржа, где горожане без труда разыскивали грузчиков, электриков, сантехников, плотников, а жены — своих спившихся мужей. Здесь чаще чем в других кварталах появлялась милиция.
И немудрено. Не проходило часа, чтобы из «Даров моря» не выскакивала, заламывая руки к небу, плачущая баба иль старуха, с воплем:
— Обокрали! Вытащили из кармана последние гроши!
Случалось видеть, как разъяренная толпа выволакивала из магазина замухрышку пацана, либо заросшего оборванца-бухаря. И колотя всем, чем попало, материли так, что алкаши на пятаке хватались за животы от смеха. Такого забористого мата даже они не слышали. А избитый воришка долго помнил, как можно поплатиться за рваный трояк или рублевку. Горожане не щадили никого, попавшего в их руки с поличным.
Случалось, сюда приходили из пароходства вполне приличные люди. Не без цели. Не хватало людей на судне. А без полного комплекта регистр не выпускал в море:
Вот тогда капитаны, оглядев разношерстную толпу на пятачке, выбирали тех, у кого морда почище и рубашка поцелее, и забирали к себе на судно, двоих или троих, на полгода. Оставшиеся завидовали счастливцам. Не всем и не часто вот так везло.
Отсюда черпали кентов в малины. Из тех, кому до самой темноты не перепало ни приработка, ни глотка вина. Но и такое обламывалось не часто.
Город большой, суетливый. Но люд в нем жил замкнуто. Предпочтя общению с соседом — вечерний чай в кругу своей семьи. Но… Несмотря на эту замкнутость, горожане знали друг друга.
Иные знакомились в очередях. Большинство — на работе. Пригляделись, примелькались друг другу, а потому всякий новый человек, хочешь того или нет, был на виду у всех.
Калининградцы, в отличие от прочих, никогда не жевали на ходу, не бегали по улицам. Не пересекали дороги перед машинами. Не орали без причин на всю улицу. И с чужими, незнакомыми людьми туго шли на общение.
Здесь нельзя было пролезть к прилавку внаглую — игнорируя очередь. Таких смельчаков выбрасывали из магазинов пинком, взяв за шиворот. Не прощали грубость, хамство.
Здесь, несмотря на удаленность от центра, всяк имел свое достоинство, берег честь и имя.
Все эти тонкости и особенности города должна была знать каждая малина. Иначе она тут же попадала в поле зрения всех и каждого. Именно потому, приехав на новое место, Черная сова не спешила в дело очертя голову, понимая, что городов много, а голова у каждого — одна. Рисковать ею никто не хотел бездарно.
Именно потому Шакал прежде всего встретился с паханом городских малин.
Он заявился к пахану Черной совы уже затемно. Коротко приказал стреме доложить о себе.
Лангуст возник!
Шакал не стал медлить. Сам вышел встретить гостя, оказать честь. Тот отметил знак внимания. Поздоровался тепло, словно всю жизнь знал Шакала, хотя увидел его впервой.
Шакал был слишком хитер, чтобы довериться сразу, поверить в улыбки.
Разговор закрутился вокруг городских малин, громких дел, наваристых точек, удачливых законников. Пахан Черной совы не торопил главную тему, ради которой встретился с Лангустом. Это — положняк — налог от каждой малины в общак Черной совы. Его сумма должна определиться в этом разговоре. Какою она станет? Шакал не горячился. Давал выговориться, присматривался к Лангусту не спеша.
Да и зачем торопиться? До утра — времени достаточно. Это — первая встреча. Будет ли вторая?
Лангуст считался самым жадным из всех фартовых. О том слышал и Шакал. Знал, что этот пахан даже себе не позволяет лишку. Малины трясет постоянно, не давая фартовым бухать в кабаках чаще одного раза в неделю.
В своих цепких руках он держал немалый общак. Но никогда не сорил деньгами. Зато всегда помогал кентам, попавшим в проруху. Нанимал для них лучших адвокатов, не скупился на передачи и грев. Держал слинявших из зон, освободившихся, до той поры, пока те, войдя в силу, могли идти в дело сами.
Случалось, выкупал кентов. Но не всякого. Лучших. Держал старых фартовых, кто уже не ходил в дела. Им он давал дышать, но не баловал.
Фартовые разных городов говорили, что Лангуст на холяву ничего не делает. Со всех имеет долю. С каждого дела, с притона, базара. Он помнил в лицо и по кликухе не только паханов малин, самих фартовых и барух, блатарей и шмар, зелень и бухарей — помогавших малинам. Имелись у него свои фискалы, какие не давали фартовым утаить от Лангуста даже небольшой навар.
Он знал всех свежаков. Запросто общался с каждым. Никому не помог даром. Всегда требовал отдачу большую, чем выдал сам. Он был завсегдатаем городского ломбарда и базара, где крутился основной товар. Он знал многих капитанов и моряков с торговых судов. Имел с каждым свои отношения. Его знала милиция города. Но не забирала. Потому что понимала, снова не сыщет причастности к преступлению. Ведь в дела Лангуст не ходил давно. А то, о чем знал, не сознался бы и под угрозой самой мучительной смерти.
Знал Лангуст всех адвокатов города. Не только по имени и месту работы, а и их домашние адреса и телефоны. Частенько навещал кого-либо из них — не без повода.
В Калининграде его знали все таксисты и проститутки. Даже больше чем секретаря обкома. Никто не гнушался поговорить с ним. Его никто не презирал, не боялся ввести в свой дом, зная, после визита Лангуста никто из воров не посмеет влезть в квартиру, потому что будет иметь дело с паханом всех малин. А он на разборку — скорый.
Случилось как-то женщине-адвокату защищать в процессе троих законников по просьбе Лангуста. Результат оказался потрясающим. Но даже за это попросила баба скромную сумму, сказав, что защищала по убеждению, не из-за денег. Пожалела заковыристые судьбы людей…
А через год залезли к ней в квартиру воры. Все унесли, обобрали дочиста. Не пожалели вдовую бабу-адвокатшу. Она в тот день уехала к сыну — в Москву — внука навестить.
Соседи, хоть и слышали, не высунулись из дверей. Все годы завидовали заработкам бабы. Теперь — злорадствовали.
Когда адвокатша вернулась домой, глазам не поверила. Онемела от горя. Зная бездарность милиции, решила не обращаться к ней за помощью. И, пошарив в записной книжке, позвонила
Лангусту. Попросила приехать, если можно — поскорее. Тот примчался через десяток минут. Увидев, что случилось, пригласил бабу в ресторан. Но, прохода мимо «пятака» перед «Дарами моря», подозвал двоих. Шепнул им что-то. И, остановив такси, увез женщину в кабак, попросив успокоиться, расслабиться, отдохнуть.
Баба сидела, как на иголках. Салаг слезами запивала. А Лангуст то шампанского в бокал нальет, то танцевать пригласит, то песню для нее закажет оркестру.
Не видела она, как внимательно следил он за часами. А ровно в одиннадцать, взяв бутылку шампанского и громадную коробку конфет, предложил ей вернуться домой. Сам вызвался проводить до порога и купил по пути букет роз.
— Мне их ставить не во что! — заплакала баба.
— Не прибедняйтесь! — рассмеялся Лангуст. И, остановив такси у подъезда, пошел наверх следом.
Открыла дверь квартиры женщина и изумилась. Все на месте! Словно и не исчезало. Будто дурной сон приснился. Все на своих местах лежит и стоит. Ничего не пропало. Только на столе записка появилась, написанная незнакомым почерком:
— Простите нас! Живите спокойно! Больше никто вас не обидит. Если вдруг что-то по мелочи Не сыщете, загляните под подушку и компенсируйте сами себе!
Под подушкой она нашла две пачки полусоток. Хотела их вернуть Лангусту. Но его уже не было. Лишь розы и конфеты лежали на холодильнике в прихожей.
Зато в эту ночь, на разборке, вывели из закона пахана домушников. За прокол. Сам Лангуст потребовал. И его поддержали законники всего Калининграда.
Обо всем знал Шакал. Заочно. Задолго до этой встречи. Но… У него с Лангустом будут свои отношения.
Калининградский пахан привык больше слушать. Рассказывал о себе и малинах коротко, нехотя. Больше говорил о городе и горожанах. Условиях и условностях. Обычаях и привычках. Правилах и нормах жизни.
Разговор шел неспешный. Нашлось много общих знакомых. Оказалось, что ходки отбывали в одной зоне — только в разные годы. Фартовали в тех же городах. Даже ситуации в делах случались схожими.
Лангуст, как и Шакал, никогда не напивался. Всегда знал меру. И ни ум, ни память, ни осторожность ни разу не пропивал. Он не любил шумных, пьяных застолий и давно не посещал фартовые попойки, какие раздражали вульгарностью и скотством.
Именно потому, сидя наедине с Шакалом, в небольшой, но тихой и уютной комнате, за искусно сервированным небольшим столом, он отдал должное вкусу пахана Черной совы. На столе, как и в разговоре — ничего лишнего, никакого недостатка ни в чем.
Ни одного постороннего человека, ни лишнего звука не проникало в комнату. Так мог устроиться лишь уважающий себя пахан, который заставит окружающих относиться к себе с должным почтением.
Лангуст сразу прикинул, сколько запросит пахан Черной совы. Сколько сумеет он сбить. Знал, Шакал ему на слово не поверит. Обязательно заведет своих фискалов и те живо доложат, на сколько обжал Лангуст. Тоща — прощай доверие и теплые отношения. Заложит на первом же сходе, как это умеет делать Шакал. И тогда прощай, паханство, сытая жизнь, закон и доли. Разорвут кенты, как последнего жмота, — прикидывает Лангуст и решается на честный разговор. Не без труда он вдет на это. Но страх перед сходом сильнее.
— Если сам фартовать станешь в городе, то доля твоя меньше будет. А коль без промысла, без дел дышать станешь, навар пожирнее отвалю. Сам понимаешь, кенты не воздух хавают. Каждому, помимо хамовки, подай водяру и шмару, барахло и положняк! Помимо того расходы имею. На наколку и фискалов, на зелень и плесень, на изоляторы и дальняки. На адвокатов и тюремщиков. Вот и раскинь. Самому что остается? А мне и «пушки» прикупать для малин. И хазы подыскивать. Освободившихся и слинявших держать. А врачи чего стоят теперь? Никто на холяву пальцем не пошевелит.
— Короче, Лангуст! Как ни канючь, от доли не отмылишься! Сколько сам полагаешь дать? Напиши! А я— свое! И сверим! — предложил Шакал.
Когда сличили, расхождение оказалось небольшим. Лангуст за него не стал ломаться. Согласился тут же, с легкой душой. Ожидал, честно говоря, больших запросов. И обрадованный тем, что с него не стали снимать шкуру с салом, вмиг повеселел, стал разговорчивым. И рассказал Шакалу все, что нужно было знать Черной сове на первых порах жизни в Калининграде.
Договорились, что Шакал и его кенты будут пользоваться врачами и адвокатами Лангуста. Каждое дело обговаривать, чтобы не столкнуться в одном месте. В случае нужды на то проводить общие разборки. А кентов познакомить в ближайшие дни.
— Пусть корефанят! Да живет закон малин и фартовые! — выпили паханы на прощанье.
Шакала Лангуст пригласил приехать за бабками — к нему на хазу, уже на следующий день.
Получив обусловленное, пахан Черной совы попросил ускорить знакомство кентов. Наметили его на следующую неделю. До того Черная сова не могла идти на дело и отдыхала после всего пережитого.
Фартовые малины, конечно, шныряли по городу, оглядывали, присматривались, запоминали, набирались впечатлений. Но не более того. Они ждали. Так велел Шакал…
Прошли три дня с того момента, как Черная сова обосновалась в Калининграде. Малина еще не успела познакомиться с местными фартовыми, и о хазах, где остановились кенты, знали лишь сами законники.
Но под утро четвертого дня стремами Черной совы впустили в хазу фартового от лесных братьев. Он примчался сюда по слову Деда.
— Как надыбал нас? — удивился Глыба.
— Когда возник, каким поездом?
— Кто указал тебе нашу хазу? — сыпались вопросы.
— Высчитал! Нюхом надыбал! — отмахивался кент. И заговорил о причине столь внезапного появления.
— Накрыли наших! Не всех, конечно. Но многих за задницу менты взяли! Ночью возникли, паскуды! Стремачей убрали тихо. Наших замели. У Деда совсем немного кентов осталось. А кого скрутили — затырили не в ментовку к лягашам, а к чекистам. Нам туда невпротык. Про вас кентов трясут. Выколачивают, где теперь тыритесь, сколько вас в малине? И про музейную рыжуху дознаются. Так вот Дед ботает, если вы не возникнете выручить лесных братьев, он за них не ручается. У Деда кентов мало! С ними на чекистов не попрешь, не достанешь мужиков. Так уж ты что-то обмозгуй. Пришли кого-то, либо сам возникни! — говорил фартовый.
— Сколько замели? — спросил у кента Шакал.
— Вместе с Дедом нас семеро осталось. Ну, еще три бабы. Пацанов двое. И все! Хлопчики теперь не в лесе. В районе сидят. За чекистской избой следят.
— И что от них слышно?
— Приметили на прогулке своих. И записку удалось взять. Чиж написал, что идут допросы. Всех по разным камерам держат. Не трамбуют пока, колят на Шакала. Уже пронюхали, что твоя малина багажный вагон наколола. Теперь дознаются, где канаете?
— Кенты сколько смогут тянуть резину?
— Да кто их знает? Если трамбовать станут, могут вякнуть. Хворых много замели, слабаков!
— Их без нас не отпустят! Рыжуха — лишь повод. За всякого ожмуренного в лесу — шкуру спустят! Все припомнят. А мы тут ни при чем. Сколько вы их до нас уложили? А как приспичило, мы — кентели подставляй! Дурнее не нашмонали. Я каждое дело оплатил! — начал заводиться пахан.
— Мое дело малое. Дед велел трехнуть, я свое сумел. А дальше — сами… Мне не надо лишнее ботать. Ты фартил пахану: С ними проводи свои разборки. Меня они не колышат.
Кенты Черной совы, собравшись в комнате, притихли. Каждый понимал, что неспроста Дед прислал фартового. Не надеется на своих. А может хочет «загрести» руками Черной совы жар. И вытащить своих братов, не рискуя оставшимися.
— Нас чекисты не накроют. Слиняем и отсюда! — сдавил кулаки Глыба.
— Захлопнись, кент! Лесные нам потрафили в свое время. А что, если б заложили иль не приняли в то время? Нас лягавые по пути прихлопнули бы. Не моги открещиваться. Что, если с того колодца хавать доведется? — прищурился Шакал.
— Пахан, отпусти нас к Деду на время. Управимся — в обрат возникнем! — попросились пятеро фартовых из лесных братьев. С ними Черная сова еще ни разу не была в деле.
— Кого ж я с местными фартовыми знакомить стану? Да ведь рыготать начнут, увидев, сколько нас! Лангуст слышал от меня, сколько кентов имею. А тут снова провал! — думал пахан Черной совы.
— Пахан, отпусти и меня с ними! — внезапно попросилась Капка.
— Тебе зачем туда? — удивился Шакал.
— Должница там осталась.
Шакал сразу вспомнил, кош имела в виду Капка и, понял, что не успокоится Задрыга, покуда не отплатит за обиду и унижение проводнице вагона, которую так или иначе будут вызывать на допросы, да и Задрыга, коль решилась, достанет ее хоть из-под земли.
— Одной с кентами придется хилять. Мне линять не стоит пока. Доперла?
— Секу, пахан.
— Тогда шустри! — сжалось все внутри от страха за дочь. Но знал, рано или поздно пойдет Капка в дела сама, не обговаривая с ним, не советуясь.
Задрыга собралась в дорогу быстрее фартовых. Проверила содержимое сумки. Положила в нее пару свертков. И, погладив на прощанье белую любимицу, сказала ей тихо:
— Не скучай! Я шустро вернусь! Вот увидишь! Слушайся пахана!
Бегло глянув на Паленого, простилась с ним кивком головы и выскочила в двери, пообещав Шакалу не рисковать собой.
Пятеро фартовых, Задрыга и посланец Деда вышли из хазы, когда солнце уже коснулось крыш домов. Разбившись по двое; они шли к железнодорожному вокзалу, оглядываясь по сторонам, чтобы не пропустить такси.
— К Деду возникнем? Иль сразу в район? — спросил посланец кентов.
— Чего время терять? Не так уж много его, чтобы по лесу шляться на холяву! — ответила за всех Задрыга хмуро.
— Может, что-то новое пронюхали брага? — возразили ей неуверенно.
— На месте сами допрем про все! Не за тем хиляем, чтоб вокруг крутиться! — осекла, оглядев купе.
Задрыга знала лишь кликухи свежаков. И неспроста решила держать всех в кулаке. Своем. Фартовые, не воспринявшие поначалу Задрыгу всерьез вскоре убедились, что не зря приняли ее в закон в столь раннем возрасте.
Плешивый, Тундра, Мельник, Чувырла и Жила уже не решались спорить с дерганной, злой девчонкой, оказавшейся куда как несдержаннее и злее своего отца.
Она не терпела малейшего промедленья и, чуть кто-то давал промашку, тут же расправлялась на месте.
Стянул кто-то из фартовых бумажник у зазевавшегося пассажира. В вагоне шум поднялся. Пассажиры потребовали сообщить в милицию на станцию — на ближайшей остановке. Задрыга незаметно подкинула бумажник. А когда пассажиры увидели пропажу и успокоились, Капка долбанула Тундру — в дых кулаком, сказав зло и тихо, в самое ухо:
— Приключенья на жопу ищешь? Иль посеял, зачем едем? Колган сверну, падла! Заткни хлябало и не транди! Покуда еще не отвалила! Тыздить будем в Калининграде. А тут — завяжи с фартом!
— Живо хавай! Не обжираться возник, не в кабак! Чего развалился, как шмара в постели! Тряси жевалками и ходу! Сколько кайфовать будешь? — ткнула в печень острым локтем Плешивого, когда приехавшие в поселок кенты решили перекусить в районной закусочной.
Капка не стала дожидаться глубокой ночи и пошла осмотреть здание комитета, где содержались, по слухам, лесные братья.
Она оглядела со веет сторон, казавшийся неприступным двухэтажный кирпичный дом с прочными решетками на окнах первого этажа.
— Как вырвать кентов? — крутилась лихорадочная мысль в мозгу Задрыги. Она видела, как в железные ворота двора въезжают машины. Легковые й грузовые. Просигналив, ждут, когда им откроет ворота плотный мужик, успевавший закрыть их, едва машина входила во двор.
— Один на стреме! Шесть машин он впустил, — подметила Задрыга. Из дверей здания один за другим выходили люди. Мужчины и женщины.
— Отпахали! По хазам метут. Много ли их приморятся стремачить? Не больше троих! — думала Капка, вглядываясь в огня, зажигающиеся в окнах.
Кенты тем временем сидели неподалеку, в закусочной, слушали разговоры алкашей. Так Задрыга велела, потому что этим нынче известно больше, чем Деду.
Капка кружила вокруг здания, стараясь остаться незамеченной. Она заходила в магазин напротив, делая вид, что рассматривает витрины, следила из окна, что делается возле комитета, покуда не почувствовала, как кто-то взял ее за плечо.
— Чего тут кружишь? Кош потеряла:? — смотрел на нее вприщур парнишка лет шестнадцати.
— А тебе что из-под меня надо? — скинула руку с плеча. И только хотела поддеть в пах коленом, чтобы убежать, парнишка палец к губам приложил, оглянувшись на мужика, проходившего сбоку.
— Чекист, — шепнул одними губами.
— А ты?
— Из лесных. Я тебя у Деда видел. Ты из Черной совы, Задрыга. Твой отец — пахан. К нему Дед гонца послал. Выходит, приехали, — торопился хлопчик. И продолжил.
— Здесь наших держат. Точно разнюхали. Но, как их выпустить?
— Не вякай много. Лучше ботни, где их приморили?
— Гляди — в правом крыле полуподвала окна темные. А мужики — там. Решетки особые стоят, свет не пускают. Сквозь них хрен чего увидишь.
— Не возят их никуда?
— На месте допрашивают. Гулять выпускают во двор на десять минут. И нынче уже выводили.
— Значит, во двор? — задумалась Задрыга. И, позвав парнишку с собой, повела к кентам, в закусочную.
Те сразу своего признали.
— Василек! Ты тут маячишь?
— Вот что я увидел сегодня, слышьте сюда, — заговорил тихо.
— Дверь, из какой братьев выводят на прогулку, со двора не охраняют. Может, через нее попробовать? — спросил Василий.
— И враз схлопочешь «маслину» в колган! — усмехнулась Задрыга.
Кивнув в сторону алкашей, спросила кентов, но те отмахнулись, дав знать, что алкаши ничего не знают.
Задрыга сникла. Неужели ничего не удастся сделать? И вдруг увидела, как к закусочной идет мужик, открывавший ворота двора комитета.
— Иваныч! Давай к нам! — позвали его алкаши. Тот, словно не слыша, прошел к стойке с бокалом пива. Пил по глотку, не торопясь.
— Ну, что, Иваныч, все еще у вас лесные сидят? — спросил кто-то из алкашей.
— Куда денутся? От нас не убегут, — усмехнулся тот бледными губами. Оглядев фартовых и выпивох, отвернулся к окну.
— Небось, постреляют их теперь чекисты твои? — допекали пьянчуги.
— Кому они нужны? Завтра их увезут в тюрьму. Наши долго не возятся! Все раскрутили! Теперь уж прокуратура займется! Остатки соберет! Не можем мы вечно держать у себя бандитов! — важничал вахтер так, словно это он, а не кто-то другой принимал решение.
— Как мало времени остается! — с ужасом подумала Задрыга.
— А судить их где будут? — услышала за спиной вопрос.
— Здесь, конечно! Где натворили, там и отвечать придется!
— Суд, небось, закрытый будет?
— Это как наверху решат. Нам того не скажут загодя.
— Много их забрали?
— Почти всех.
— Выходит, в чащу можно будет ходить на гульбу? Никто не словит, — хохотали алкаши.
— Да вы им и раньше без нужды были. Они не вас ловили. Такие им не помеха! Что с вас взять? Самогону бутылку? Ну, пару картох к нему. Ради того в чаще не сидят.
— И то верно! — согласились сразу.
— А много на них грехов?
— Хватает, раз наши за дело взялись.
— Говорят, головорезов забрали! Кто на своих лапах много крови носит?
— К нам невиновных не берут!
— Уж и не пизди, Иваныч! То-то моего отца взяли виновным! Ни за что схомутали! — не выдержала толстобокая баба, протиравшая столы.
— Тогда другое время было! Ошибались! Теперь без промаха берут!
— Ой! Чего брешешь? И нынче не легче. Лесных мели, а с ними и деда взяли, с клячей! Он-то при чем? Старик ногами еле двигает. С печки сняли! За жопу! Нашли где врага искать!
— Это меня не касается!
— Тогда и не болтай много про виновных! Тот дед, может, последний год на свете жил, так и ему спокойно докоптить на печке не дали.
— Да выпустили твоего деда нынче! С утра домой отвезли! На машине, как начальника! Чего ты за него горло дерешь? — нахмурился вахтер.
— Небось и с лесных — не все убивцы! Так разве отпустят? Кто к вам попал, тот пропал, как и наш отец! — вздохнула баба шумно.
— Я его не забирал! И никто из наших! Тех давно убрали из органов! За все разом!
— А вот лесные остались! Чекисты много бедолаг по свету наплодили. И теперь помнится, как кричали у вас в подвале люди. Неспроста! Пытали их! И нонешние не лучше!
— Теперь не пытают никого! Попадешь, сама убедишься! — успокоил вахтер бабу. Та криком зашлась. Пожелала Иванычу встречи с самим Дедом.
Вахтер уже повернул к выходу, когда возле закусочной остановился трактор с санями, груженными доверху бревнами, корягами. Чумазый, усталый тракторист зашел в закусочную промочить горло бокалом пива. Увидев Иваныча, спросил удивленно:
— А кто мне ворота откроет? Я же вам дрова привез!
— Оставь сани до утра! Все равно теперь их разгрузить некому! Все по домам ушли. А я один — не одолею! Тут же целая гора! — оглядел из окна сани.
— Мне утром на торфозавод надо! — заартачился тракторист.
— Ты еще проснуться не успеешь, как наши ребята сани освободят! — убеждал Иваныч.
— Ну хоть двор открой! Заеду!
— Да оставь у ворот! Завтра заедешь сразу. А то теперь по потемкам заденешь чью-нибудь машину, потом скандала не оберешься! Там у тебя коряги! Оставят царапину, мне потом не работать у них! Подожди до утра! Сам знаешь, к нам на территорию без проверки транспорта не пускают. А ее не я провожу, — говорил Иваныч, понимая, что трактористу очень хочется скорее отделаться от груза.
Но доводы вахтера убедили. И тракторист согласился оставить сани с дровами до утра.
Иваныч пошел домой довольный. Он не захотел взять на себя чужие обязанности, а может, слишком торопился домой, решил не возвращаться.
Тракторист пил пиво. Разговаривал с алкашами. Капка не прислушивалась. У нее мелькнула мысль. Шальной показалась она вначале. Но Задрыга не могла отвязаться от нее. И, подсев к кентам, предложила тихо:
— Разгрузим?
— Ты что? Съехала?
— Где? Зачем? — не поняли фартовые. И только Василий сообразил сразу, что задумала Задрыга.
Он тихо объяснил кентам, что этот шанс упускать нельзя. Ведь мерзлые коряги и бревна могут вынести любую решетку; выдавить и сломать любую сталь и арматуру, как жалкую спичку.
— А уж решетки, если хорошо разогнать корягу иль бревно, в куски пустят шутя! Только бы своих не поубивать в камерах!
— Вот мороку тебе задали чекисты! — пожалела тракториста уборщица зала.
— Да уж это верняк, всем от них невпродых. И рабочему человеку! Каждому печенки достанут!
— Теперь еще знай, как сани поставить! Проезд их машинам надо оставить! А значит, сани ближе к дому. Не то кипеж будет! Поднимут с койки ни свет, ни заря! — встрял в разговор рассудительный Мельник.
— И подпалить те дрова! — бросила в сердцах уборщица.
Тракторист хохотнул, уходя. А вскоре, сев в кабину, повел
трактор к зданию комитета. Завернул за угол. И отцепил их. К нему никто не подошел, не выглянули в окно.
Дождавшись, пока трактор скроется за поворотом, вышли из закусочной кенты. Огляделись. Ни одной души на улице. Лишь одно окно в комитете было освещено. Там двое дежурных играли в дурака, отвешивали друг другу звонкие, щелбаны. Кенты, воспользовавшись этим, нырнули за угол.
Задрыга быстро влезла на борт саней, открыла боковые крепления. Корчи и бревна с грохотом и гулом покатились вниз.
Вот верхняя коряга, развернувшись на бревне, съехала с борта, кувыркнувшись, ударила в окно подвала, выдавила стекло. На корягу съехало бревно, надавило на корягу, та заскрипела по решетке и через мгновенье — вдавила ее внутрь.
— Линяй, кенты! — крикнула Задрыга в образовавшуюся дыру.
Растерявшиеся поначалу лесные братья муравьями полезли из окна. Наперев бревном на второе окно, фартовые выпустили всех братов. И, не оглядываясь, скрылись в темноте.
Чекисты, дежурившие на посту, не услышали, ничего не заподозрили, и до самого утра не знали о случившемся.
Фартовые Черной совы, придержав Василия, велели передать Деду, что не считают теперь себя его обязанниками.
Задрыга не дала парнишке вместе с лесными убежать в чашу сразу и настояла, чтобы тот указал дом Семеновны.
Василек не упрямился. Он тут же зашагал к окраине поселка, где жила проводница.
Ее покосившаяся хибара стояла на отшибе, словно пренебрегала соседями. Даже окна домишки смотрели не на улицу, а в болота. Что она хотела увидеть там?
Капка заглянула в избенку через подслеповатое окно. Бабы не увидела. Задрыга прислушалась. Уловила чей-то голос из сарая. Подошла вплотную.
Баба уже подоила корову, закладывала сено в кормушку.
Капка резко открыла дверь. Влетела в сарай вихрем. Выбила из рук вилы, не жалеючи, изо всех сил, сунула ей кулаком в печень.
Семеновна, онемев от боли, открыла рот. Кричать не могла. Сил не стало. Ни защититься, ни вытолкнуть непрошеную гостью, какая, понятно, появилась не с добра.
Капка сшибла с ног согнувшуюся пополам бабу. Ухватив за голову, подтащила к сточной яме, переполненной навозной жижей.
— Хавай, сука! — сунула по самую шею обессиленную проводницу. Та слабо вырывалась, но тут же получала короткие, болезненные удары, парализовавшие всякое сопротивление. Вскоре тело бабы обмякло. Она перестала дергаться. И Задрыга выпустила из рук шею Семеновны. Та лежала не шевелясь, воткнувшись в сточник по плечи.
— По горло нахлебалась! — сплюнула Задрыга и вышла из сарая, закрыв двери наглухо.
Кенты через щели в двери видели, как расправилась Капка с проводницей и немало дивились свирепости и злопамятству Капки.
Почти все они имели за плечами не одну судимость, сидели во многих тюрьмах, зонах и колониях. Много лет фартовали в малинах. Но вот так расправиться с бабой сумел бы не каждый.
Неудивительно, что мороз продрал и сердца, и души. Да, им тоже не раз приходилось мстить, убивать, отнимая жизнь у людей, но смерть сама по себе наказание, тем более — насильственная! Зачем же добавлять к ней глумление?
Фартовые смотрели на Задрыгу, как на черта из преисподней, не имевшего жалости.
— Неужель в Черной сове все такие падлы? — дрогнул Чувырла всем телом и добавил:
— Лесные против этой малины просто дети!
— Паскуда! Верняк! Но как потрафила братам! И доперла ж курва, как высадить решетку? Я б не сообразил! Клянусь волей! — восторгался Капкой Тундра.
— Не фартило бы вам, если б лажанулись с этой свиристелкой! Она из любого шутя душу вытряхнет. Это как два пальца обоссать! — вставил Мельник. И, увидев приближающуюся Капку, умолк.
— Ну, что, хиляем? — сказала так, словно ничего не произошло.
Окраиной поселка кенты вышли к железнодорожному вокзалу и вскоре сели в поезд, уходивший на Калининград.
Утром, когда город еще спал, малина вернулась на хазу.
Шакал провел бессонную ночь. Беспокоился за Капку и кентов. Курил. Глушил кофе и злился, что не смог удержать Задрыгу, не сумел отказать ей. Да и не послушалась бы. Это он видел: Уехала бы сама. Не умеет прощать обид. Не может забывать их. С таким характером тяжело дышать в малине. Но как переломить упрямый норов девчонки, лишенной многого. Приходится возмещать тем, чего не имеют остальные.
Шакал видел, как болезненно переживает Капка, когда смотрится в зеркало и видит свое безобразие, все недостатки:
В ее возрасте девчонки похожи на цветы. Нежные и романтичные. Они любят песни и танцы, жаждут любви, следят за собой. На них оглядываются, по ним вздыхают. В них влюбляются. И, пусть неброски их наряды, каждая девчонка похожа на весну. Задрыга — на обезьянку, заморённую баландой; Ее во что ни одень, увидев Капку впервые, даже фартовые морщатся и матерятся. Мол, страшней этого отродья видеть не доводилось.
Ни яркие наряды, ни дорогие украшения не могли скрасить безобразия Капки. Чтобы находиться с нею рядом, не матерясь, всякий должен был привыкнуть, стерпеться с нею.
Случалось, бухали кенты до одури, но протрезвев от вида Задрыги, бранили весь бабий род, посмевший выпустить на свет такое исчадие ада.
Без признаков пола, злая, как целая свора голодных, бродячих псов, Задрыга была наделена несносным характером.
Шакал, как и все фартовые, понимал, от чего, глянув на себя в зеркало, льет девчонка горькие слезы ночами, в стылую, равнодушную подушку.
Она завидовала кудлатым, пышнотелым шмарам. Эти видели свою, пусть короткую, но весну. Их любили. На Капку даже по бухой боялись оглянуться, чтоб не отбить желание к бабам навсегда, до самой смерти.
Да и жизнь, сама судьба с самого рожденья, обделила девчонку теплом. Вот и стала похожа на свое кривое счастье, впитав все горести в душу и внешность. Став гордостью и стыдом Черной совы.
Когда все вокруг говорят человеку, что он безобразен, даже красавец поверит в это и станет уродом. А тут и усилий не надо было прилагать. Казалось, Задрыга навсегда обречена. Шакал даже радовался такому. Ведь вон сколько переживаний и хлопот доставляют родителям красивые девки. На них все заглядываются. Далеко ли до беды? На Задрыгу никто не смотрел.
Паленый, едва Капка уехала с кентами, отвалил в притон к шмарам. Отвел душу. Думал, что вернутся кенты не раньше, чем через неделю, и не торопился возвращаться в хазу. Бухал по- черному, менял девок одну за другой.
Вместе с ним пришли в притон Фомка и Амба. Лишь Глыба и Шакал не сдвинулись с хазы.
Пахан ждал кентов. Тревожился за Капку. В таком настроении — не до шмар. Глыба — с вечера набрался и по пьянке не решился знакомиться с бабьем, чтобы не лажануться.
Шакал, увидев Задрыгу с кентами в дверях, онемел от удивленья. Старался не подать вида. Пытался понять по лицам, как прошла поездка?
Кенты устали. Задрыга всю ночь не спала. В холодном вагоне промерзла до костей. И теперь у нее зубы выбивают чечетку. Не может сдержать озноб. А потому, выскочив из куртки, тут же попросила стакан горячего чая. Села к батарее спиной. И долго не отходила от радиатора, впитывая в себя блаженное тепло.
— Все в ажуре! — сказала пахану короткое и обжигаясь, пила чай.
Она не сразу заметила, что в хазе нет Мишки и свежаков.
Рассказывая Шакалу о поездке, глянула на койку Паленого, слушает ли он? И не увидев Мишку, осеклась по полуслове. Помрачнела. Поняла, куда подевался кент. Скрипнула зубами, предоставив кентам возможность выговориться, похвалиться. Настроение у Задрыги испортилось вконец.
Шакал увидел эту перемену. Не догадался лишь о причине. По-своему рассудил, отнеся на усталость.
Он велел стремачам согреть завтрак на всех и приготовить постели кентам.
— Два дня кайфа у вас! Кемарьте покуда. Завтра знакомство с местными кентами. А потом — в дела! — пытался растормошить Задрыгу. Но та серела с лица, сжимала кулаки.
Когда кенты легли спать, а пахан решил прошвырнуться по городу, чтобы не мешать отдыху фартовых, Капка выскользнула из-под одеяла и подошла к постели Паленого. Ее трясло от лютой ревности.
Задрыга засыпала всю простынь Мишки толченым стеклом. Насовала под наволочку сушеный папоротник, чтобы маялся с головными болями и встав с постели, валился б от слабости и ломоты.
Ей никто не мешал. И Задрыга, перебрав всю одежду Паленого, ничего не оставила без внимания. Сунула за подклад шапки стекловату, какую взяла на ходу со стройки еще в первый день приезда в город. Обсыпала ею нижнее белье парня. И даже в носки туфлей не забыла сунуть. Решив, как только вернется, вломить ему по самые уши, чтоб места было мало.
Она вспомнила все, чему учил в свое время Сивуч. И ждала, прикинувшись спящей, но Паленый не приходил. К обеду Капка не выдержала и уснула. Она не слышала, как вернулся из города Шакал. Не увидела протиснувшегося в хазу Амбу. Тот долго удивлялся скорому возвращению кентов, но будить их, расспрашивать о чем-либо не решался, ждал, когда сами проснутся.
Проспала Задрыга и возвращение Паленого. Тот пришел под вечер. Навеселе. В хорошем настроении.
Он поделился с Глыбой своими впечатлениями о посещении притона. Сказал, что шмары здесь горячие, знатно бухают, умет ют утешить любого фартового и приглашали его не обходить притон.
Узнав, как съездили кенты, и вовсе расслабился. Значит, все путем, и лесные братья уже на воле, выходит, и самому можно перевести дух после крутой попойки и бессонной ночи.
Мишка, послонявшись по хазе, решил вздремнуть. Но едва коснулся постели, с воем взвился к потолку, хмель, как рукой сняло, ни в одном глазу его не осталось. Зато весь бок в мелких осколках стекла. Кровь сочится по телу, а на койку присесть страшно.
— С приездом, Задрыга! — прорычал в сторону спящей девчонки, поняв, что кроме нее никто не мог подстроить ему такое.
Шакал, увидев на простыни Паленого слой тертого стекла, головой покачал озадаченно, подошел к Задрыге, схватил ее, спящую, за шиворот, тряхнул, поставил на ноги. Спросил коротко:
— Чего к кенту прикипелась, шалава? С хрена его дергаешь, падла? На что изводишь?
Капка, увидев Мишку, вмиг проснулась. Лицо исказило злобой. Она хотела поддеть его на кулак. Но пахан опередил, отшвырнул от Паленого, какой тоже держал кулаки наготове.
— Ты что? Втрескалась в него?! — не верилось пахану в собственные слова.
— Кому он сдался, потрох гнилой? — скривила в усмешке тонкие губы и добавила:
— Ненавижу кобелей! Такие в малине — помеха!
— Чего? — не поверили в услышанное кенты и уставились на Капку удивленно:
— Кентуха! Да у тебя не иначе, как крыша поехала или тыква сгнила? Ты чего вякаешь?
— Заткнитесь, паскуды! — огрызнулась Задрыга, не оглянувшись на фартовых.
— Ты как это с нами ботаешь? — начали возмущаться законники, вставая с постелей.
— Трехай, какая муха тебя укусила? — начал догадываться Глыба об истинной причине внезапного бешенства Капки.
Та, отвернувшись к окну, не хотела ни с кем разговаривать.
Она боялась, что выдаст себя внезапными слезами, уже подкатившими к тазам.
— Колись! — подошел Шакал вплотную и повернул Задрыгу лицом к малине.
Капка осталась один на один со своей бедой, о какой она не могла сказать вслух никому.
— Если ты влопалась в Паленого — вон из малины! Хиляй на все четыре и посей о нас память! Мы тебя сами из закона выведем! Секи про то! Паленый — не баба! И шмары никому не заказаны! Сколько осилит, столько имеет. Он из своей доли за них платит! Тебе что до него? — возмущался Шакал, буравя Задрыгу злым взглядом. Та молчала.
— С чего взъелась на кента? Зачем на него наехала? — не понимал Мельник.
— А ты захлопнись! — огрызнулась Капка зло.
— Короче! Еще припутаю на шкоде, сам отмудохаю стерву! Да так, что мало не покажется! — пообещал Мишка Задрыге, не пожелав узнать причину.
Он о ней давно догадался. Но не хотел верить, что это маленькое чудовище избрало именно его.
Мишка щадил Капку, помня, сколько раз у Сивуча помогала. Но и дралась с ним чаще, чем с другими.
— Хиляй! Вытряхни стекло! Да хорошенько! — сунул ей в руки свернутую простынь. Задрыга не двинулась с места.
— Ты что? Съехала с катушек? Отваливай! — рванул за плечо. Капка подошла к своей постели. Легла, укрывшись с головой. Плечи дрожали. Она не смогла больше сдержать слезы.
Никто ее не понимает и не любит. Никому она не нужна, плакала, заглушая рыдания подушкой.
Мишка вытаскивал из тела стекло. Ругался тихо. Шакал молча злился на него и на дочь.
Выковырнув стекло, Паленый решил переодеться. Хотел сходить в магазин. Но тут же почувствовал зуд и боль. Оглядел рубашку, приметил тонкие волоски стекловаты, догадался сразу, что Задрыга пересыпала ею всю одежду. И вскипел, подскочил к Капке с бранью. Та, приоткрыв одеяло, оттолкнула его ногой, обозвала грязно.
— Думаешь, я посмотрю, что ты дочь пахана? Выкуси! — отмерил по локоть и вытащил девчонку из постели.
— Курва треклятая! — замахнулся Паленый и тут же отлетел к стене от встречного, внезапного удара.
— Схлопотал? Вот и закрой шайку! — услышал над самым ухом.
— Пахан! Так не пойдет! Угомони свою стерву! Иначе за себя не ручаюсь! — потребовал Паленый.
Шакал глянул на дочь строго. Ничего не сказал. Но Задрыга утихла вмиг. Поняла, перегибать, испытывать терпенье пахана дальше — уже опасно. Можно нарваться на крупную неприятность. Чтобы немного успокоиться, она вышла на улицу, подышать свежим воздухом. И незаметно для самой себя медленно пошла по улице, к центру города.
Она не сразу приметила спустившуюся ночь. Шла, глядя под ноги. Потом стала вслушиваться в голоса людей, вглядываться в лица.
Даже Сивуч учил — приехав в новый город, не мылься в дело сразу. Для начала — оглядись, обнюхайся — куда влип? Стоит ли фартовать — видно по людям. Коль хари у людей сытые да холеные — повезет и фартовому. Если рожи горожан злые и серые, смывайся законник, пока пятки целы…
Капка не видела лиц. По улицам шли молодые парни и девушки. Смеялись, пели звонко. Проходя мимо Капки, кто-то задел ее ненароком. Задрыга только хотела отматерить, парень приостановившись, извинился. Улыбнулся открыто, весело. Так, что язык не повернулся обозвать его.
Капка смотрела на парня. А тот, уходя, оглянулся, приветливо помахал рукой. И Задрыга, сама не зная отчего, сразу повеселела.
— Видно, не такая уж безобразина, коль этот пижон улыбался мне и просил простить неловкость. Значит, есть во мне то, с чего оглянулся! — обрадовалась фартовая.
Настроение сразу поднялось. Капка мечтала отомстить Мишке за притон.
— Вот закадрю назло с каким-нибудь хахалем. И на глазах у Паленого буду лизаться до упаду! Пусть бесится! — мечтала Капка.
— Ага! А меня за шашни с фраером из малины и закона пинком под жопу выкинут! Вот и лизну! Пахан еще и добавит, открутит колган, вякнет, мол, такою появилась на свет! — осекла себя Капка.
— Эй! Пацанка! Мороженое хочешь заработать? Отнеси записку! — позвал Задрыгу какой-то парень с букетом роз в руках.
— Некогда мне! — буркнула в ответ, не послав матом вслух.
— Чего меж ног мотаешься? Рановато на панель вылезла! А ну! Шмаляй, конкурентка сопливая! — схватила ее за шиворот шмара.
— Иди в жопу! Я не блядь! — оттолкнула ее Задрыга. И тут же почувствовала, как кто-то рядом взял ее под руку. Вкрадчивый голос предложил тихо:
— Пошли, красотка! Куплю вина и на всю ночь, конфет — самых лучших!
— Отвали, падла! Не то жевалки из сраки доставать будешь! — ответила Задрыга.
— Не хочешь? Когда приспичит, меня здесь найдешь! — услышала вслед.
Капка вошла в небольшой, заснеженный скверик. Присела на скамью, улыбаясь. Ей приятно было осознавать, что к ней пристают, стали замечать, пусть и впотьмах, но не путают с мальчишкой. Значит, и она начала взрослеть.
— Скучаем? — услышала за плечом и оглянулась резко. Седой старик выгуливал собаку. Присел неподалеку. С интересом разглядывал Задрыгу.
— Зачем так поздно гуляете? Не боитесь?
— Кош? — рассмеялась Задрыга.
— Ну, мало ли теперь всяких по городу ходит? А вы такая хрупкая!
Задрыге было приятно услышать такое. И слово за слово, разговорилась со стариком. Он оказался очень интересным человеком. И Капка, вспомнив прежнюю выучку, держалась вполне пристойно.
Старик знал много интересного о городе, людях. Особо заинтересовала Капку история с Янтарной комнатой, какую уже много лет разыскивают, но никому пока не повезло.
— Может, твои ровесники окажутся счастливыми, и вы найдете ее. Ведь комната эта — наша реликвия! Наше наследство. Эх, если б мне хоть одним глазом взглянуть на нее!
Старик всю жизнь прожив в разъездах. Видел и знал многое. Капка слушала его с интересом, впитывая в себя новые познанья. И сделала открытие, что фраера, не гляди на нехватку башлей, дышат кайфовее фартовых, не рискуя ни здоровьем, ни жизнью, ни друг другом.
Вот и у этого старика, как он признал, полно друзей. С самой юности. С ними и теперь поддерживает отношения. Помогает, когда надо. Случилось самому заболеть, друзья не оставили. И помогли. Деньгами и лекарствами. Хотя и не просил.
— А вы один живете? — спросила Капка.
— Да нет же! С семьей сына! Старшего своего — Олега! Он на торговом судне — помощником капитана работает. Жена его историю в школе преподает. Да двое внуков! Уже большие. Татьянка — в седьмом классе, Игорешка — в шестом. Я с ними каждый день воюю из-за уроков. Чтобы хорошо учились! Человеку нельзя без знаний! Согласна? — спросил Капку, в каком классе учится она.
— В седьмом, — ответила не колеблясь. И чтобы избежать дальнейших расспросов, встала, дав знать, что ей пора уходить.
Старик простился с нею так тепло и сердечно, что Капке впервые стало неловко за себя. А человек приглашал ее домой в гости, к внукам. Задрыга, услышав такое, долго удивлялась наивной доверчивости старика.
Капка вернулась, когда время подошло к полуночи.
— Где шлялась?! — спросил Шакал, глядя на Капку вприщур.
— Город смотрела. С фраерами знакомилась! — рассмеялась Задрыга. И рассказала о старике, о парнях, о шмаре.
— А тот, что «под крендель» меня взял, целовать пытался! — соврала Капка не сморгнув.
— Ну и набухался фраер! — услышала за плечами.
— Трезвый был! И назвал красавицей!
Кенты дружно, громко рассмеялись. Не поверили. А Задрыге больно стало.
— Вам по кайфу, чтоб я в страшилах дышала! Ходила б с, вами в дела и ничего вокруг не видела, кроме малины! Сколько дел я помогла вам провернуть? Даже там, где сами вы ни на хрен не годились. Вы дышите на эти башли! А я что? Ни тепла, ни радости от фортуны и от вас! Давай буду всех козлами звать! Через год рога полезут. Так и со мной. Вдолбили. И я поверила. А вы — пропадлины! Хавая с моих клешней, в них рыгаете! И меня за падло держите! Чтоб не приведись во мне девка не проснулась! Вам все дозволено, а мне — ни хрена?! Так и вы мне до жопы! — кричала Задрыга, дрожа всем телом.
— Вы себя считаете фартовыми! Гоношитесь! А чего стоит гонор? Да не я без вас, вы без меня загнетесь! Много ума не надо, чтоб меня высмеивать! Я погляжу, как сами дышать станете! Гони, пахан, мою долю. Хиляю от вас! Насовсем! — потребовала Капка у Шакала свой положняк при всех, впервые за все годы.
Законники враз стихли. Умолк смех. Прервались колкие насмешки. Все знали, что Задрыгина доля в общаке — самая большая. Возьми она ее — в казне сразу поубавится.
— Давай мое! — повторила Капка.
Фартовые, затаив дыхание, ждали, как поступит пахан. Ему осталось лишь два выхода — отдать Задрыге долю, либо уломать ее остаться в малине. Но тогда Капка поставит свои условия. Какие?
Конечно, отпускать Задрыгу из малины не хотели даже свежаки. Они поняли, как нужна эта дерзкая девчонка в делах. Понимали, что без нее им будет много труднее.
— Остынь! Минуты назад ты о том не думала. Не пори горячку! — сказал пахан. Он не просил, он требовал. И это взбесило Калку еще больше.
— Не твое дело! Я линяю от тебя! И от твоих полудурков! Не хочу с вами фартовать! Приморюсь в другой малине или в откол смоюсь! Это мое дело! Отдай мое! — требовала настырно.
Паленый понял, что ситуация накаляется. Хотел подойти к Задрыге, чтобы успокоить девчонку, уговорить, чувствовал, что ему это удалось бы. Но… Шакал не выдержал. Он ударил Капку наотмашь, хлестко, унизительно. При всех, словно плюнул в лицо. Бросив сквозь зубы:
— Если до утра не передумаешь, держать не стану! Сам выкину, как последнюю стерву! А теперь пошла вон с моих таз!
Задрыга побледнела. Пощечин она не умела прощать никому. Захлестнувшая обида душила. Капка смотрела на пахана с открытой ненавистью.
— Пожалеешь об этом, — предупредила Шакала спокойно, понимая, что образовавшуюся пропасть между ними не сгладить никогда.
Не все заживает и забывается… Эго знали и фартовые. Особо переживал Глыба. Он знал характер Задрыги и не ждал примирения. Он понимал, в чем ошибка малины. Ведь Задрыга подрастала. Девчонки в ее возрасте уже знали о любви. А эту — впрямь затуркали. Ни одного теплого слова не слыша, жила девчонка в малине, как слабый росток, втоптанный в пыль. Жизнь не баловала. Да и немногого хотела Задрыга — каплю внимания, немного добра. За это даже платить не надо. Но не нашлось, не сыскали в своих душах фартовые — человеческое. От того и теряли многое…
Глыба ждал, когда кенты уснут и он сможет поговорить с Задрыгай по душам, как когда-то давно.
Капка ушла в свою комнату, с треском захлопнув за собою дверь, дав понять, что обижена на всех.
Свежаки, едва Задрыга погасила свет, заговорили шепотом. Предлагали возможные варианты примирения.
— Из-за тебя, падлы, все закипело! Ты и отваливай сфаловать кентуху на мировую! Коли смоется из малины, всем кисло будет! — говорили Паленому. Но тот не соглашался.
— Если сейчас спущу заразе, дальше и вовсе дышать не даст. Пасти станет всюду, совсем схомутает. А я ей кто? Обязанник? Идет она в задницу! Мымра кривая! Я ее вида не переношу! — признался Мишка в сердцах.
Не спал и пахан. Ворочался с боку на бок. Потом не выдержал. Сел у окна, закурил, задумался.
Шакал заранее знал, что пощечину Капка не простит. Годами будет помнить униженье, пока не отплатит пахану за нее. Но другого выхода не увидел.
По всем законам малины, фартовые не должны махаться меж собой, базлать друг на друга, катить бочку ни за что. Капка сама задела Паленого, устроив ему пакости. Но не повинилась. Не дала слово не прикипаться к законнику. И выставила его перед кентами — западло. Мишка взъерепенился. И не будь Капка дочерью Шакала, вкинул бы ей кент по первое число. Сам пахан должен был осадить Задрыгу. Но та смылась. А когда возникла, не покаялась. И кенты решили хоть как-то отплатить за недавнее.
Конечно, ударили по больному. Без промаха. И Задрыга взъелась на всех.
— Минутная ярость или серьезно решила линять? Но ведь и меня обрызгала, истерику закатила! Вроде без нее не продышим! Башлями попрекнула, что у нее их больше, чем у других, что она ничего не имеет и не видит с нами! А что я могу? Терпеть ее упреки, какими облила меня — с головой? Осрамила перед всей малиной! Испозорила неуваженьем, дала повод и кентам бренчать на меня! И выставлять за козла! Такого никому не спускал. Да и истерику ее как еще остановить мог? Только как — по морде! Не сфалуешь же Паленого виниться ни за что? Или кентов? Они ей за Мишку отпели! Отдать башли Капке? Но это все равно что выгнать враз! Получив свое, кент не должен ночевать. И эта — слиняла б. Но куда? К кому? Конечно, не без понту оставил я ее. Может, за ночь остынет? Хотя… Вряд ли! — вздыхает Шакал. И пытается придумать что-нибудь, что могло бы примирить его с Капкой. Но ни одна светлая мысль не приходит на выручку, Шакал закуривает новую сигарету. Прислушивается. Кенты уже спят. Тихо и за стенкой у Задрыги.
— Кемарит! Что-то завтра подкинет? Уж не без того! Характер — паскудней моего! Стервозный! — крутит головой и улавливает шепот в спальне Капки.
Пахан хотел было пойти к Задрыге, узнать, с кем она разговаривает? А потом махнул рукой, вспомнив о кошке.
— Этой падле она на всех вякает. Засвечивает каждого. Та уже доперла, что надумала Задрыга! — завидует кошке. И взяв пустой стакан, решил подслушать, о чем говорит дочь со своей любимицей.
К своему удивлению, услышал голос Глыбы.
— Не духарись, кентушка, как корефану ботаю! В другой малине тоже не все файно будет. Кенты разные. И не зная тебя, не раз обидят. Шестерить примусят. Пока допрут о тебе? Подставить могут. Чтоб башли твои сгрести! Друг друга они знают. К тебе — пока присмотрятся! Здесь — все свои, там — чужие! «В хвост» поставят. Пока обкатаешься — время пройдет. А если в ходку загремишь? На дальняк? Опять же — не выручат! Свежаков в чести не держат.
— Но даже их по харе не молотят! — возразила Капка.
— Достала ты пахана! За живое! Обосрала при кентах! Что ж ему оставалось? Виниться перед тобой? Но он, пахан! Иль ты закон посеяла? Вступиться за тебя, Паленый поднял бы кипеж. А в малине все равны, Капелька! И Паленого — не доставай. Не стоит он тебя! Хочешь, завтра докажу! С утра!
— Как? — не поверила Задрыга.
— Отведу тебя в парикмахерскую! Пусть бабы красавицу слепят! Оно ведь как теперь? Все бабы, если их отмыть, не очень из себя! Но краска, маски, завивки, даже из гнилой плесени сделают красавицу! Да ты же секла, как я маскарадом меняюсь! Завтра ты себя не узнаешь! Лады? Пусть кенты лопнут от удивленья! А завтра к нам городские законники возникнут. Я хочу, чтобы ты им по кайфу пришлась. Пусть млеют падлы, глядя на тебя! Паленый первым это засекет. И обсерется от злости, что ты не на него, на других зыришь. Повздыхай, подморгни какому-нибудь позавиднее. Слегка пофлиртуй по-бабьи. Присядь поближе, поботай ласково. Вот тогда увидишь, что с Паленым станет. Заодно и себе узнаешь цену, и кенты заткнутся. Как кентушке, как мужик, тебе советую. Но и потом держи себя в том же виде. Марку не роняй. Я помогу! Сама секешь! Я пустое не ботаю, имею опыт!
Задрыга тихо рассмеялась.
— Думаешь, поможет? — спросила, повизгивая от радости.
— Увидишь! — это верняк! Тогда Паленый твоей тенью станет. И уже не ты, а он будет пасти тебя всюду!
— Вот это ни хрена себе!
— Но… Ты, еще должна кое-что отмочить! То трудней. Но иначе — невпротык, — умолк Глыба. Шакал тоже насторожился за стеной. Что еще придумает кент?
— Придется покориться пахану! Вернуть ему имя и уваженье кентов. Ты от того не облезешь. Ведь лажанулась! Не он фаршманулся! А Паленого накажешь файнее, если у Шакала повинишься!
— Ну уж хрен! — вырвалось у Капки.
— Если это отмочишь, вдвойне Паленого уложишь на лопатки! Клянусь волей! Это равно перерожденью!
— Не трепись! Повадятся тогда кенты вламывать мне! — запротестовала Задрыга.
— А Шакал и я — на что? Да после того, как ты красоткой станешь, не то трамбовать, чихать в твою сторону не будут! Увидишь! Но женщиной становятся не только с рожи! Но и душой! Помяни мое!
— Нет, Глыба! Не сфалуюсь! — уперлась Задрыга настырно.
— Эх-х, Капелька, корона с тебя не упадет. А пахану и себе поможешь! Признав его власть над собой, свежаков на место враз поставишь. Допрет, не посмеют хавальники открывать. Кто ж, как не ты, поймешь Шакала? Не мучь его! Не вынуждай унижаться! Его имя — это и твое! Как кент ботаю! Пересиль себя, как Сивуч учил и закон требует! — настаивал Глыба.
— Но ты отведешь меня туда, куда обещался? — торговалась Капка.
— Падлой буду, если стемню! — дал слово Глыба Шакал тихо отошел от стены. Вскоре услышал, как скрипнула дверь в Капкиной комнате. Понял, Глыба пошел спать. Пахан тоже лег в постель. И вскоре уснул безмятежно.
Он знал, что следующий день должен быть лучше и спокойнее прошедшего. Шакал радовался, что сумел подслушать, что не подвел его старый кент и, угадав сердцем накаленку, взялся без слов примирить…
