И СНОВА АЛИБИ
Яровой поспешил к пристани, где, по словам участкового, находилась милицейская лодка, в которой Ярового обещал доставить в Ноглики работник связи. Услышав, по какому делу он приехал сюда, начальник милиции откровенно рассмеялся.
— Не там ищете, дорогой человек. Мы с этих поселенцев глаз не спускаем. Лично за всеми следим. О каждом шаге знаем. А уж Сеню и Беньку знаю, как свои пять пальцев. Лекции им читаем. Перевоспитываем. Да и отмечаем. На участках бываем постоянно.
— А в марте были? — дрогнул голос следователя.
— Понятное дело! Мы же отчеты по проведенной работе в область посылаем.
— А вы не покажите ли мне графики посещения участков лесорубов и плотогонов? Кто и в каких числах марта посещал Сеню, Беника и Владимира Журавлева?
— Почему же? Конечно, можно. Мы же должны помогать друг другу, не глядя на разделяющие нас расстояния и прочее — искал начальник в столе нужные бумаги.
— Вот, смотрите, — нашел он графики посещений поселенцев.
Яровой подошел.
— Вот март. Смоленцев— это я! Видите— девятнадцатого марта я сам был на участке Сени. Читал лекцию «Моральный облик человека — члена социалистического общества». Вот так. На деляне были все. Вот и отметка. Кроме меня, его участок десятого марта посещал мой заместитель. А в последних числах марта — вот видите— инспектор пожнадзора. И тоже с участковым. И снова отметка — все на месте. Да и куда они могут выехать от нас? Область — пограничная. Без паспорта им ни шагу не дадут сделать. Покуда не очистятся, и мечтать об отлучках не могут. У нас никогда даже не подготавливались побеги. Да и куда? В море? Пешком? Но вы сами понимаете, что это же смешно.
— А плотогоны? Они же почти к устью подходят?
— Вот именно, что почти! Но это только почти! А потом? Куда он дальше денется? На плоту — в Ереван? Так у нас, к сожалению, прямого сообщения нет. А то бы я первый в отпуск нагрянул. На вашем прославленном солнце погреться и винограда настоящего поесть. С ветки. И коньяк… Ох! Столько слышал! А попробовать ни разу не привелось. Не добрался даже на самолете. Чуть до Москвы — и все! Баба все деньги на тряпки промотает… А уж куда там Беньке! В Хабаровске с радости добрался б до водки, сотней брандспойтов не подняли бы!
— А у него кто был в марте?
— А вот смотрите! Я вместе с инженером по технике безопасности, потом опять заместитель. И вот совместно с работниками конторы. Седьмого, шестнадцатого и тридцатого.
Следователь совсем
сник—.Так-то, коллега! У нас хоть и поселение, но порядки жесткие.
— А Журавлев? — спросил Яровой.
— Володька? Да с его головой дальше Ноглик и соваться нечего. Он же чеканутым был! Куда ему кого-то убивать?
— Кто его контролирует?
— Ох! Ну, насмешили! Он же в порту работает. Два раза в день мои ребята его отмечают. Во сколько пришел, во сколько ушел.
— Не понял, — признался Яровой.
— Ну, вахтерами на пропускной кто может работать в порту? Только мои внештатные сотрудники! Куда ж мне его еще проверять? Он весь день на наших глазах работает.
— Да, четкая у вас система, — улыбнулся Яровой, мысленно обругав себя за свою поездку, какую теперь счел смешной и нелепой.
«Да, а часы? Да что там, водят за нос, крутят, смеются, мол, поищи, походи вокруг нас. А мы еще масла в огонь добавим. Они же на всякие ухищрения способны! Вон как Беник с плотом придумал! Хотя чему удивляться? Он же прямо сказал, что ненавидит всех нас. Да и понятно. После Тигильского начальника есть основания. Злость глаза застилает. В каждом — только его видит. Его одного. Вот и мне перепала крупица ненависти», — подумал следователь.
— Ничего, коллега! Все ошибаемся! И я в свое время — тоже! Всякое бывает! — ободрял Ярового начальник милиции.
— Вы мне не сможете оказать услугу?
— Пожалуйста! Рад буду помочь, чем только располагаю, — приподнялся начальник милиции. И полез во внутренний карман кителя.
— Мне нужны два ваших сотрудника.
— Зачем? — опешил начальник.
— Хочу проверить следственную версию.
— Где?
— На деляне у Сени.
— Напрасно. Я вам не советую тратить время попусту. Или вы мне не доверяете?
— Почему же! Я не хочу вас обидеть этим. Но эта версия, если она подтвердится, поставит точку на моей ошибке. И вот тогда я целиком поверю в вашу правоту и признаю свое фиаско. Это дело не просто об убийстве. Оно прежде всего — дело моей совести! Ведь либо я найду убийцу и буду спокоен, что никто не погибнет больше от его руки, либо я сам себе должен буду сказать, что заболев мнительностью, я не имею больше морального права работать следователем и должен буду подать рапорт. Вы понимаете, что для этого мне мало одного вашего слова.
— Я понимаю вас. Но помочь никак не могу.
— Почему?
— Не имею морального права. Во-первых, им нужно работать, а не заниматься пустыми версиями. Да и начальство не поймет. Скажут, что занимаемся не своим, ненужным делом. А я не могу подставлять под удар и подвергать сомнениям авторитет и показатели нашей работы. Во-вторых, не вижу необходимости в этой затее. И, в-третьих, это опасно. Элементарная опасность. Ведь это же тайга! Всякое бывает. А у меня работники солидные. Семейные. А не мальчишки, каким приключения важнее зарплаты! Мы не частные детективы, а официальные работники милиции.
— Ладно. Извините за беспокойство.
— Ничего, не стоит. И я вам советую как коллеге, как человеку, не ходить на деляну. Никуда. Сами лесорубы иногда в беду попадают. Опытные. Не нам чета. Зверь нападет, дерево упадет… а мы потом разбирайся…
Яровой не стал более слушать начальника милиции и, наскоро простившись, вышел из кабинета.
Нет понимания — уж не до помощи — хотя бы обошелся без подобных напутствий. «Коллега!» — злился Яровой на недавнего собеседника. И, глянув на часы, решил навестить Журавлева. До отхода катера в Адо-Тымово времени хватало с лихвой, и, чтобы не терять его впустую, Аркадий захотел понаблюдать за Володькой. Разговорить его. Может, удастся вывести на откровенность. Правда, надежд на удачный разговор было мало.
Следователь подошел к складу, сплошь заставленному штабелями бревен и едва приметил среди них Журавлева. Он сновал между штабелями с рулеткой — измерял и записывал.
— Владимир! — окликнул Яровой поселенца. Тот шевелил губами, что-то записывал в тетрадке.
— Журавлев! — позвал сортировщика Яровой. Человек кивнул головой, дав знать, что слышит. Но все еще сновал вокруг штабеля леса. Вот он поднял голову. Глянул на следователя.
— Вы звали?
— Да, я.
— Что хотели?
— Поговорить надо.
— Только не сейчас.
— А когда?
— Часа через два.
— У меня тоже время ограничено, — Яровой представился.
— Из Армении?! — лицо Владимира стало подергиваться.
— Что с тобою?!
— Устал я. Очень устал, — сел на бревно поселенец. Крупный пот выступил на лбу. Но Журавлев не замечал.
— Так каждый день работаешь? — спросил Аркадий.
— Да. Все время.
— Круглый год?
— Конечно.
— Тяжело?
— Сами видите.
— Почему с приемки леса ушел?
— Там еще хуже.
— С Клещом виделся?
— Нет.
— Как же? А древесину, лес ты у него принимал? Плоты?
— Мне повезло. В тот день он уехал домой, как только подогнал плоты. Я по узлу увидел, что он работает плотогоном. Узел узнал. Спросил его напарника. Ну и ушел. На следующий день.
— А здесь он тебя не нашел?
— Тут порт. На территорию не пустят.
— Как думаешь, он знает о тебе?
— Не знаю. Но я с ним не встречался.
— Сколько леса за день отправляешь?
— Тысячу кубов.
— Ежедневно?
— Да.
— Ас Мухой виделся?
— Нет.
— А откуда знаешь, что он здесь?
— Не знаю. От вас.
— Беник про должок не напоминает?
— Какой должок?
— За Скальпа? Ты ж получил, — следил Яровой за Володькой.
— Нет у меня ничего. Нет денег. И долга нет.
— Значит, Беник не тревожит?
— Нет. Не знает обо мне или забыл.
— И это ты мне рассказываешь? О Клеще! Он забыл? Или не знает. Да этому даже последняя «сявка» на Колыме не поверила бы!
— Вы и об этом знаете?
— Как видишь. Обо всем. И обо всех.
— Тогда что от меня нужно?
— Видишь ли, я знаю, что тебе заплатил Клещ за убийство… Скальпа. Иронией судьбы ты оказался здесь. Рядом с Клещом. И жив. А Скальп убит. Кстати, телогрейку твою в реке я нашел. Ты молодец. В ней все сохранилось. И деньги, и драгоценности.
— Не может быть, — исказилось лицо Володьки. — Не может быть, — задрожал поселенец.
Глаза его помутнели, он упал. Начался приступ. Подъехавшая в это время за лесом машина остановилась. Шофер — громадный мужик смял Вовку в комок. И, удерживая его одной рукой, повел машину к больнице.
Следователь вернулся на пристань, досадуя на себя за неудачный разговор с поселенцем. Для себя окончательно решил — при следующей встрече быть осторожнее с вопросами.
К вечеру катер доставил Ярового на Адо-Тымовские участки.
Старшина, сославшись на занятость, не повез Ярового ближе к Сенькиному участку. И Аркадий решил, не теряя времени, идти пешком к деляне Мухи.
Яровой шел лесом. Здесь тоже недавно прошла вырубка. Вон опилки, щепки, еще и потемнеть не успели. Еще пахнут жизнью.
Здесь работали вольные. Близко от берега. Аркадий остановился, запоминая их почерк работы. Он очень отличался от Сенькиного. Вот береза стоит. С меткой. А не спилили. Интересно — почему? Яровой заметил в ветвях птичье гнездо. Птенцы смотрели на него с любопытством. Уже подросли. Видимо, из-за них, из-за жизней была оставлена жизнь и дереву.
А здесь? Костер был. Ветки жгли. Но кучно. Не разбрасывали. Боялись погубить без надобности хоть один куст, одну травинку. Человек за костром следил, не отходил ни на шаг.
А вон и ель. С меткой, а живая. Почему? Под елью березовые малыши растут. Много. Здесь им тепло и спокойно. Окружили елку хороводом. Будто ребятишки на новый год. А она важничает. Но гоже — для вида. Сама же — заботливой клушкой каждую детскую головку лапами мохнатыми укрыла. От ветра, от стужи бережет. Чужие дети, не ее, а дороги. Щедрая мать, заботливая. Для тайги нет чужого, здесь все свое. Родное. И природа, как добрый человек, бережет саму себя.
А чуть дальше бурундук на пеньке сидит. Насвистывает. Подружку зовет. Толстый живот выставил напоказ. Чем не мужик! Шуба так и лоснится. Три черные полоски по желтой спине бегут. От макушки до самого хвоста. Зверь как зверь. В серьезном возрасте.
Пора семью заводись. Этот не станет подружку фокусами развлекать. Прыгать с ветки на ветку, задрав хвост. Нору приготовил теплую, просторную. Чтоб и детворе привольно было. И пару себе выберет подходящую.
Непуганый зверь. Не обижал его здесь человек. Не тревожил. Вон и от Аркадия не бежит. Спокойно насвистывает. Знает, у каждого свое дело.
А дальше? Ну, это нельзя обойти. Яровой останавливается. Метка на пихте! Но и она жива. Почему? Яровой подходит ближе. Здесь муравейник разместился. Под самым деревом. В тиши и в тени. Муравьи покой любят. Вот и присмотрели место под пихтой. Сруби дерево — и пришлось бы мурашам другое место искать. И многие молодые муравьи, не успев окрепнуть к осени, погибли бы. Вот и пожалел их человек. Не стал тревожить. Верно, очень любил тайгу.
Но что это? Аркадий затаил дыхание. Рыжая сойка села на муравейник. Огляделась вокруг. И затрещала своим неприятным голосом. Потом расставила крылья. Присела ниже, словно на корточках, на муравейник. И замерла. Затихла. Даже глаза прикрыла от блаженства. А муравьи тем временем обрабатывали ее от паразитов своей муравьиной кислотой. После нее сойка забудет про болезни, словно заново на свет родится. И ни одной букашки целый год не заведется в ее пуху.
Недаром муравьев знают, как отменных лесных санитаров. Работяг. Хороших хозяев.
Сойка все еще блаженствовала на муравейнике и даже не оглянулась на проходившего неподалеку Ярового.
Аркадий свернул в лес. Поглубже, подальше от реки. Здесь и теплее, и интереснее.
Ни одного обиженного дерева, ни одного поломанного, помятого куста нет на этом участке. Чистые люди здесь работали. ' Сердце к тайге имели. Любили ее, как самих себя.
А это? Совсем недавно присыпаны землей корни вербы. Чуть не засохла. А теперь оживает. Человек помог. Увидел. Позаботился. И вот уже листья появились. Ветки зазеленели. Соком налились. Подружки уже кроны завели, а верба только оживает. Но ничего. Еще неделя — и наберет силу дерево. Яровой пошел дальше. И удивленно остановился. Затесанный кол говорит о границе участка лесоповала бригады. Дальше работали другие. Их разделило озеро. Голубоглазый пятачок. Светлый, чистый, как кусочек неба.
Аркадий сделал несколько шагов. Из-под ног с шумом разбежались утки. Совсем лысые. Без перьев. У птиц в самом разгаре период линьки. Сейчас они беспомощны. Лететь не могут. Крылья не держат. И утки убегают, прячась в кусты и траву. Сидят там тихо. Не подавая голоса.
Яровой осторожно пробирается, боясь побеспокоить птиц. Они не так давно вернулись с юга. После линьки начнут вить гнезда. Выводить птенцов. Беспокоить нельзя. И Яровой шел осторожно.
Но что это?
— Тьфу, черт возьми! — выругался Яровой и упал, запутавшись в сети. Но почему она здесь? На кого?
Аркадий сорвал кол, за который привязана сеть. И отшатнулся. Эта сеть поставлена на уток. Именно на уток. Вон сколько их попало сюда. Не увидели ячейки. Сунулись головой как в петлю. И бери их голыми руками.
Но кому это нужно? Кому? Какой варвар поставил эту проклятую сеть? Яровой резал ее на куски. Вытаскивал из ячеек попавшихся уток. Они еще живы. И, не веря свободе, спутав друга с врагом, удирали в кусты без оглядки.
Семьдесят три! У кого же это такой прожорливый, ненасытный желудок? Кто мог посягнуть на саму беспомощность? И, воспользовавшись этим природным явлением, оказался свирепее зверя? Ведь сеть поставлена руками человека.
Яровой выдернул второй кол, сломал его, забросил далеко. И, оглядевшись, пошел дальше.
Вот кто-то безжалостно срезал ножом кору с березы. И она, совсем юная, стала сохнуть. Аркадий замазал срез глиной. Слой за слоем. Когда-то точно так спасал яблони, погрызенные зайцами, его отец. Деревья оживали. Со временем вырастала новая кора. Затягивались раны. И береза оживет. Но зачем, за что ее обидели? Кому понадобилась кора? А, костер ею разжигали. Ну и жестокие руки у этих людей.
А это? Почему?
Белка уже не дышала. Повесилась в развилке веток. Но как? Случайно? Хотя нет. Вот дупло. Белки выбирают дупло тщательно. Чтоб никакая опасность не грозила бельчатам. Случайность исключалась. Неловкий прыжок — и тем более. Белка еще не стара.
Яровой внимательно оглядел обрубленные ветки дерева. Здесь, но ним, взбирался человек. Вон грязь на обрубках налипла. Следы сапог. Кто-то дупло ограбил. Забрал у белки все орехи. Какие она бельчатам собирала всю осень. Чтоб до следующего урожая хватило. Л человек обокрал. Отнял все! И повесилась белка. Сама. Перед домом своим. Не могла перенести горя. Не захотела увидеть, как станут умирать от голода бельчата. Не можешь прокормить — умирай. До ягод и грибов далеко. До орехов и того дольше. Как жить? И зверек — не в силах отнять свое у человека — бросил вызов ему своею добровольной смертью. Человек оказался слабее…
«Рука убийцы! Палача! Попался бы мне этот мерзавец!» — побледнел Яровой. И, опустив голову, — настроение вконец испорчено, — пошел дальше.
Участок вырублен до основания. Лишь кое-где покалеченная молодь сгорбилась. На человека смотрит исподлобья, насупившись.
У молодой елки верхушка топором срезана. Зачем? Кто-то прошел здесь бездушно. Молодь не жалея. Вон как косил. Руки удержу не знали. Беду сеяли. Смерть.
Деревья, как сироты, после него даже к земле пригнулись. Чтоб не заметил их человек, оставил в покое, не трогал.
И участок, совсем недавно звавшийся тайгой, стал похожим на погост.
Вон ящерица мелькнула. Без хвоста. Кто-то поймал. Но кто? А она за пенек юркнула. Суматошно в чужую нору сунулась. Ее гонят. А она пищит. Просится. Ведь человек идет! От него добра не жди! Одни хвоста лишили из куража, а этот…
Но вот снова кол. Граница участка. И опять слышен голос бензопилы. Работают. Но кто? Яровой знакомился с людьми по почерку их работы. Здесь лес — как лес. С работой этих людей он уже знаком. Видел. Перед Сенькиным участком их деляна была.
Подошел ближе. Конечно, незавидное место досталось бригаде. Лес редкий. Но и этот не метут подчистую. Вальщик каждое дерево внимательно осматривает, прежде чем за пилу взяться. Работает не суетясь. Вот бензопила запела. Перестойная ольха накренилась. Вальщик вбивает клин и меняет угол падения. Пощадил молодую ольху. Потом огляделся. К березе направился. Та одиночкой всю жизнь прожила. Любила ель. Да далеко до нее было. Не дотянулись ветки. Не прижалась к стволу. Не поделилась, что одной куда как труднее переносить морозы. Так и осталась седою по весне. Сохнуть стала и погибла. Плакала береза вместе с первыми весенними дождями. Вытекал из ее ствола прозрачный сок. Падал на землю крупными слезами.
Летят опилки белые, как седина. Вальщик лицо отвернул. Упало дерево.
Следователь подошел.
— Здравствуйте, — и протянул руку человеку.
— Здоров будь, — ответил вальщик.
— Красиво работаете! — похвалил Яровой и добавил: — Тайгу любите.
— За что и шишки получаю. От начальства.
— Почему?
— Ругался вчера в конторе. Спорил. Кто ж по весне людей в глухомань таежную посылает. Ведь нынче всякая козявка плодится. Спугнем. Беды наделаем. Сейчас, смотри-ка, птица гнездо вьет, заяц шубу меняет, лиса детей молоком кормит, енот только что детей завел. Белки бельчат учат ловкости. Да и деревья — глянь! Береза сок дает. Подождать бы! Ведь ее соком все зверье лечится. Предложил, чтоб весной все без исключения на редколесье работали. Не мешали тайге. Ведь живая она. Оно ведь и на редколесье выборочно лес валить надо! Не все кряду. Ведь вот глянь, вишь, две обнялись. Пихта и рябина. Пихта с меткой. Свали я ее и не только пихта, а и рябина погибнет. С горя. Любят они друг друга. Разве можно разлучать? Люди ведь тоже, бывает, умирают от потери любимого!
— Да, но вам ведь невыгодно работать на таких участках? В зарплате теряете, вероятно, немало?
— Не все ж на деньги измерять. Надо о детях думать. А мне хочется, чтобы и внуки мои тайгу не по рассказам знали. Не бродили среди пеньков, не поминали б меня лихим словом.
— Да, но другие не работают, как вы.
— А им что? Поселенцы. Временные. Им здесь не оставаться. Сорвут куш и уедут. Их руки на деньги падкие. Да и то сказать — кто они? Преступники! Вот и здесь такие. На воле убийцами да ворами были и здесь убивают и грабят. Не людей — тайгу! Все под корень губят. Смотрел я как они черемшу, наш дикий чеснок собирают. Не срезают, как мы, а прямо с корнем выдирают. Глазам смотреть на такое больно. Ведь не родится теперь черемша на тех местах. Мы-то ее срезаем. Да что там черемша! Пилят дерево, а заодно и молодь губят. Тоже под корень. Все живьем губят. Хуже зверей.
— Но ведь не все такие?
— Не все. Я о передовике нашем. Уж сколько мы с ним в соседстве работаем, а до сих пор здороваться с гадом не могу.
— Другие-то хвалят.
— Потому что иначе нельзя.
— А почему?
— Всех в руках держит. Угрозами.
— Но вас-то нет!
— То я! Сумел за себя постоять!
— А другие?
— Они для него ничего не значат.
— Скажите, а вы сами давно в лесу? — спросил Яровой.
— Всю жизнь. Я люблю тайгу. В ней вырос. Здесь и детей ращу. Они у меня добрые. Тоже не могут смолчать, если видят, что кто-то тайгу обижает. Я вот вальщиком работаю. А никак не могу привыкнуть к этому. Не могу деревья губить. Ну, перестой— понятно. А вот — строевой! Это же молодые, высокие, крепкие деревья. Поначалу за каждое дерево с мастером ругался. Особо за березы. Весною начнешь валить, а по пиле сок бежит. И кажется, не дерево — живого человека губишь. Мастер меня за доводы высмеивал, а потом понял. И перестал. Лес-то, он умеет к себе уважение внушить.
— Это верно. Но только не всем оно привилось.
— Ничего! Тайга наша до поры щедра. А в одночасье за грехи и спросить сможет, — завел вальщик пилу и, махнув рукой Аркадию, направился к перестойной осине.