Глава 5. Шнырь.
Дашка подала чай, присела в уголке на низкой скамейке: взялась зашивать Женькину рубашку, внимательно слушая рассказ человека, сидевшего за столом у окна. Он пил чай мелкими глотками, изредка смотрел в окно, курил.
Густые пепельные волосы, схваченные сединой, были коротко пострижены. От этого его продолговатое лицо казалось вытянутым как у лошади. Тонкий нервный нос никак не вязался с подбородком, выступавшим настырным кирпичом. Маленькие уши, плотно прижатые к голове, выдавали злую, скрытную натуру. Выпуклый громадный лоб и суровые серые глаза подчеркивали умную упрямую натуру. Жилистая шея и широкие плечи говорили о том, что не брезговал этот человек физической работой. Умел вкалывать. А вот руки никак не вязались с остальным. Изнеженные, с тонкими пальцами, они скорее походили на руки музыканта.
Вот заставь тебя теперь со всеми стариками здороваться, ни за что не станешь!
На хрена они мне сдались? — удивилась Катька неподдельно,
Попробовал бы я так сказать? Бабка весь валек об мой загривок изломала. Да только лиха беда заставила и ее под старость сменить мнение. Вот так по кляузе соседа выселили нас в Сибирь как врагов народа. Из двенадцати втроем остались. Бабка, умирая, все обещала вымолить для нас защиты у Бога. Да, видно, и теперь еще до Него не дошла. Отец все жалобы писал: искал правду. Так и не нашел. И только мне повезло. Выучился! Один на пять деревень получил высшее образование и стал юристом. Уж кем только не пришлось работать, чтоб допустили к следствию, где смог бы я помочь людям… И только в сорок лет взяли в адвокаты. Это уже перед самой перестройкой. Ты ничего не помнишь, а мне нынче обидно. Как позорили нашу семью лишь за то, что отец десяток ульев держал!
Ты че это мне дурь на уши вешаешь? Иль свободные лопухи сыскал? При чем твои ульи? Мой отец не стал бы этим заниматься. Кончай хныкать. Твою бабку обидели, отца зажали? Но они сами откинулись! А моего отца пришили! И без ульев. Ты скажи, с чего с отцом заелся? — насупилась Катька.
Я на него не наезжал. Твоя мать… Суд назначил меня ее адвокатом. По делу о покушении на убийство. Ей грозил громадный срок. Я изучил, проверил все материалы дела и взялся. Вот тогда впервые мне позвонил твой отец. Представился. Спросил, как я намерен вести защиту. Выслушал и сказал: «Не советую вам, коллега, выкладываться на этом деле. Подзащитная не имеет средств, чтобы достойно оплатить ваш труд. Да и не стоит она тех усилий. Будь она обольстительной, я бы еще понял вас как мужчина мужчину. Здесь — полный ноль! Зря вы взялись». Мне стало обидно. Тогда я еще верил в законность! Это и помогло добиться успеха в деле твоей матери. Я хотел помочь и дальше: восстановить на работе, отсудить одну из комнат в квартире твоего отца, доказать ее способность растить и воспитывать тебя… Все это было реально. И я начал собирать документы. Готовился тщательно. Знал, твой отец — крепкий орешек, и голыми руками его не взять. Конечно, старался как мог, конспирировал свои действия. Но опять позвонил твой отец и высмеял меня. Сказал, что я очень пожалею о своем настырстве. Если не остановлюсь, найдутся желающие меня затормозить. И тогда уж вступиться станет некому, — закурил Шнырь.
Слушай, кент! Ты не с того начал и не туда попер! Не сей крышу! Ты с кем говоришь? Проснись! Она ведь сама прошла через пекло! А ты об чем? Станет ли здороваться со стариками? На хер они ей нужны! Или как ты защищал ее мать? А она с нею дышала? Ей это надо? Она кентовалась с отцом. Ты его хочешь забрызгать за то, что он тебе грозил, а потом подстроил козью морду, и ты свалил в бомжи!
Не сам свалил, меня выкинули в бомжи. Как мусор выбрасывают на свалку, так и меня! А все он подстроил и состряпал! Он! Я из-за него скатился!
Кончай! В моей беде не он, партнер виноват. Ведь я не хуже тебя был! Дышал как человек! А что теперь? Но не скулю!
Ох! Вашу мать! Как опаскудело все это! Один — адвокат, другой — коммерсант. Все жили — пальцы веером. Зачем теперь о том? — и повернувшись к Катьке, сказал: — Конечно, другая захотела бы подставить нас. В ментовке! Ведь Шнырь, чего уже темнить, достал твоего пахана. И когда у него не заладилось с матерью, не дал ему дышать спокойно. Измотал своими жалобами. Тот и озверел: по всем судам с год таскал. А зачем? Что ты имел с того? Да ни хрена! Ему и надоело! Ну, как, скажи мне, дышать в квартире с бабой, какая убить хотела? Ты с такою на свалке не смирился б! А Шнырь принуждал! Мало того! Не приводи любовницу! А он что — кастрат? Вот он и устроил тебе облом по всем правилам. И я на его месте устроил бы такое же! А тебе, Чита, партнера достать надо!
Может, вы со своими делами сами разберетесь. Зачем мне это знать? — начала злиться Катька.
А ведь и верно! Ни к чему весь разговор тебе! И мы здесь не за тем. Пришли сказать, что знаем твое доброе. И нет вины за нами, — опустил голову Шнырь, приметив Зинку и мальчишек, ожидавших, когда их дом покинут чужие люди.
Все в этой жизни переменчиво! Вчера мы были одними, сегодня — иными, но в чем-то не меняемся и остаемся прежними. Жизнь еще не кончилась. И если вдруг тебе станет тяжко, знай, что я у тебя есть, — сказал Шнырь Катьке. Та едва кивнула головой.
Бомжи шли, не спеша, направляясь в центр города. Там, в пивном баре, пристроившись у занятой барной стойки, глянет бездомный в глаза тех, кто пришел сюда утолить жажду, выпить по паре кружек холодного пива, разлить на троих бутылку водки. Бомж смотрит им в глаза пронзитепьно, просяще, без слов. Ему не слишком дорога жизнь, куда как нужнее воля. Сегодня они ее получили вновь. Как хочется обмыть. Кажется, поняли мужики. Протягивают недопитое. И на том спасибо. Ох и хорошее пиво! Холодное как нары в следственном изоляторе, горькое как жизнь… Залить бы им обиду, чтоб не скулила выброшенным на улицу щенком. Но как погасить боль, которая всегда живет в сердце и неотлучна от человека ни на секунду.
Шнырю повезло больше других. Ему не просто пиво оставили, а и плеснули в него водку. Почти стакан. Кто-то забыл на стойке воблу. Пьет Шнырь, хмелеет, а может память одолела. И катит по впалой щеке одинокая слеза. Вот застряла в морщине, снова выкатилась хрустальной каплей, замерла в щетине на бороде и упала прямо в кружку. Шнырь и не приметил. На душе потеплело. Как редко такое случается.
Когда-то и он приходил вот в этот пивбар совсем иным. Смотрел на алкашей с непониманием. Особо не терпел и презирал пьющих баб. Его мутило от их приставаний и назойливости. Он никогда не думал, что окажется вскоре среди них. И пусть без слов, молча, будет клянчить глоток…
Случалось, вот как сегодня, оставляли. Бывало, выплескивали в лицо остатки с матом… Кому какое дело, почему он докатился до такого? Не устоял, вот и наплевали еще… В самую душу. Как и тогда некому было поддержать, а подтолкнуть в пропасть всегда хватало желающих. Пьет бомж… Горькое горькими запивает. Не по пьянке. Но чужая боль не болит. Оттого никто не спросит, не оглянется и не поможет…
Вместо имени — унизительная кличка. Свое родное забываться стало. Скажи о таком ранее — не поверил бы. Не только по имени, с отчеством называли. Иначе никто и не посмел бы обратиться. Теперь кто узнает в нем Ивана Васильевича? Да и лучше, что не узнают. От знакомых лицо прячет. Совестно. Потому что не все потеряно.
Вот допьет последние несколько глотков и пойдет вместе с бомжами куда-нибудь. Может, к себе на свалку. Там из всякого хлама соорудили и ему бомжи хижину, назвали ее бунгало. Из досок и ящиков, картона и рубероида стоит она, раскорячась. Что-то среднее между большой конурой и шалашом. В полный рост не войдешь, только согнувшись пополам или ползком. Тепло не держит, зато снег внутрь не попадает. Дожди, конечно, достают. Об уюте и комфорте тут не вспоминают. Спят прямо на земле. На старых тряпках, в опилках, даже обычный песок — подарок. Старая «буржуйка», украденная с чьей-то дачи, дает немного тепла. На ней прокопченный чайник, такие же сковородки и кастрюли. От запахов готовящейся еды даже бродячие псы с визгом и воем убегают прочь. А бомжи хоть бы что, все переварят и съедят, даже падальным воронам на удивление.
Конечно, не враз привыкли к такому. Нужна была адаптация. Она была самой болезненной. Поначалу никому не верилось, что жизнь «сыграла оверкиль».
Иван Васильевич оглядывает зал пивбара помутневшими глазами. Вон Чита пристроился к троим мужикам. Может, бывшие знакомые? А может, вешает лапшу на уши? Вон как тарахтит без остановки. Вымогает выпивон и жратву. На халяву трепаться не станет. Ему, видать, повезло. Полная кружка пива в руке и тарелка с раками. Пожалели или расщедрились? Чите хватит и ста граммов водки, чтоб свалиться под стойку. А там до вечера, пока уборщица не выгребет шваброй. Сам по себе, своими ногами, ни за что не уйдет, только вытаскивают, выбрасывают. Иногда выбивают бомжей отсюда.
«Значит, его ждать не стоит. К ночи сам приползет, когда протрезвеет», * ищет взглядом Финача. Тот уже пристроился в углу, возле него три недопитых бутылки, обгрызанные селедочные хвосты и потроха Смакует мужик. Всю рожу отделал, зато блаженные слюни текут по бороде. Не часто так везет. «Лучше ему не мешать теперь. Пусть тешит душу», — думает Шнырь и тихо уходит из бара.
«Скорее к себе — в хижину! Только бы добраться, доползти», — не без труда переставляет переставшие слушаться ноги.
Сколько он шел? Да разве имеет значение время? Для попавших на улицу оно остановилось.
Вот и хижина! Пусть хреновая, но своя! Отсюда никто не выгонит. Не решаются сунуться к бомжам ни милиция, ни горожане. А потому опасаться некого. Если и завалится, то только свой, перепутав свою конуру с чужой по пьянке. Но это не страшно. Можно оставить, пока проспится, можно вытащить и отволочь в его жилье. Редко такое случается.
Шнырь влезает в свою лачугу. Холодно. Печка совсем остыла, негде согреться. И нет сип, чтобы самому затопить. Руки не слушаются. Иван Васильевич с головой зарывается в кучу тряпья. Так можно быстрее согреться, а уж потом затопить буржуйку. Сколько дней она не протапливалась? Ведь в милиции были бомжи. Хижина заждалась хозяев и продрогла насквозь.
Иван Васильевич лежит, подогнув колени, свернувшись калачиком. Вот и теплее стало как в мышиной норе. Не видно неба, зато жив.
Когда же это все случилось? Впервые попав на свалку, он дольше всех привыкал к положению бомжа.
Он не любил ворошить память, но она будоражила его даже во сне.
Падение, как и у всех, началось со взлета. В юридической консультации ему завидовали коллеги. Еще бы! У него было очень много клиентов. Всяких. Неплохо платили, грех обижаться. За год сумел собрать не только на трехкомнатную квартиру, но даже отремонтировал и обставил ее. Потом и дачу, и машину заимел. Сына устроил в экономический институт, дочь — в педагогический. Жена даже дома ходила в импортном. На обновы для нее не скупился. Больше двадцати лет в нужде жили. Все стерпела. Вот и решил побаловать, дал ей волюшку. Она и рада: свою портниху заимела поначалу, потом парикмахера. Завела знакомства в высшем обществе. И незаметно стала меняться.
Иван Васильевич тогда упустил, не сразу приметил, что у жены появились свои друзья, свои праздники. Она ничего не говорила ему о них. Не делилась как прежде заботами. Он даже радовался, что она сама справляется со многими проблемами.
Что? Сын не сдал сессию? Сама улажу. Дочка хочет поехать в круиз? Пускай резвится! Это не твои заботы! Не надо ущемлять ребенка! — отвечала уверенно.
Он часто бывал в разъездах. Работал до глубокой ночи, не вникая в жизнь семьи, лишь снабжал ее деньгами. А зарабатывал помногу.
Как-то изумился, увидев, что жена, даже не задумываясь, купила дорогие французские духи. На ее туалетном столике появилась изысканная косметика бижутерия.
Зачем тебе все это, да столько? — удивился Иван Васильевич.
А как ты хочешь? По-твоему, я всю жизнь должна носить вещи из уцененки и комиссионок? Ты безнадежно отстал от жизни. Теперь без хороших вещей никуда не появиться! Будь хоть семи пядей во лбу! Особо женщины за собою следить обязаны. Оглядись вокруг!
Болезненно прошла стычка с дочерью. Увидел ее в лосинах. Она собралась с подругами на дискотеку.
В таком виде? — встал он у нее на пути.
Все так одеваются! — не поняла она.
Ты — не все! Ты — моя дочь! Оденься как положено! Посмотри! У тебя все видно! — покраснел тогда, указав дочке ниже пояса.
Ну и что? Сейчас это модно!
Живо в комнату к себе! И в голом виде ни шагу за дверь! — оттолкнул от двери и подруг.
Пещера! Тундра! Ископаемое! Домострой! Самодур! — услышал через стенку в свой адрес и влетел в комнату разъяренный.
Так кто я? — встал перед нею бледный, с перекошенным лицом. Дочь не заметила в истерике и крикнула: — Как только мать жила с ублюдком столько лет? Ты — не человек! Быдло!
Пощечина не остановила, наоборот, развязала язык:
Старая плесень! Придурок! Правильно мать сделала, что наставила тебе рога и завела хахалей! Они — люди! А ты — говно!
На эти слова в комнату влетел сын.
Чего тут за визги? Кто кого достал? Ты с чего к ней прикипаешься? — встал перед оглушенным отцом, до которого только теперь дошел смысл услышанного.
Значит, хахали в доме появились? Они — люди, а я — ничто?
Во, прикольный пахан у нас! Да ты что, с завязанными глазами дышишь? Все теперь так живут! Одни бабки — ничто! Нужны связи. А они сами по себе не появляются. Их приобретают, не гнушаясь средствами! Иль ты застрял в своих лаптях на лежанке печки? Так вылези из своего навоза, деревенщина! Мать — умница! Она знает, что делает. Ни чета тебе, дремучему! И отстань от сеструхи, — отлетел вглубь комнаты, подцепленный кулаком в дых.
Сын оглядел его ненавидяще и, продохнув, процедил сквозь зубы:
Дышать вместе не будем!
Жены дома не было. Она, как всегда, ушла к подругам на день рожденья.
Иван Васильевич стал названивать, разыскивая ее. Хотелось спросить у самой. Она приехала через час и, узнав о случившемся, отмахнулась:
Мало что в злости наговорили. Не лезь ты к
ним…
Но Иван Васильевич не поверил ей. Решив убедиться, через несколько дней предупредил жену, что уедет по делам на неделю. Собравшись, ушел. А вечером, часов в девять, позвонил в дверь. Еще с лестничной площадки услышал голос крепкой попойки.
Двери ему открыл незнакомый человек. Оглядел Ивана Васильевича осоловелыми тазами, спросил заплетающимся языком:
Что нужно?
Я хозяин этого дома! — отодвигал мужика в сторону.
Машенька! Тут какой-то хмырь хозяином называется! Выйди, разберись!
Жена появилась, держась за стенку от хохота. Увидела Ивана, протрезвела:
Ты не уехал?
Вернулся досрочно! — сорвал с себя пальто и шапку, прошел в зал.
Проверить меня решил? А сам где шлялся до этого времени? — услышал за спиной голос жены.
В зале за столом сидели полупьяные люди. Никто из них не обратил никакого внимания на появление хозяина.
Что за праздник отмечаем? — спросил жену
резко.
Просто встречу с друзьями, — ответила та спокойно.
Не слишком ли громко?
Я тут хозяйка и мне бояться нечего! Присядь к столу, познакомься с людьми, — предложила Ивану Васильевичу.
Машенька! А этот хмырь кто будет? — подошел к жене человек, открывший двери.
Это муж…
А я кто?
Ты — наш друг.
И все? Я не согласен! — обнял жену и продолжил: — Сегодня у тебя останусь…
Иван Васильевич в считанные минуты вытолкал всех гостей и, оставшись с женой, впервые за все годы затащил в спальню и надавал пощечин.
Смотри, Ваня, сторицей верну каждую! Кровавыми заплачешь, — пообещала ему и легла спать на диване в зале. Утром, когда он встал, жены уже не было. Дети с ним демонстративно не разговаривали, не замечали, не отвечали ему.
Он пошел на работу в дурном настроении. Там узнал, что три его жалобы по делам клиентов отклонены, и решение судов оставлено в силе. Не успел передышать это фиаско, новая неприятность свалилась. Его подзащитный повесился в камере. Через пару часов сразу несколько клиентов обратились к заведующему юрконсультацией с просьбой передать их — дела другим адвокатам. В производстве Ивана Васильевича осталось последнее дело по защите Катькиной матери.
Если так будете работать, то в конце месяца ни копейки не получите! — предупредили на работе. Он шел домой, не видя земли под ногами.
Хотел поделиться с женой, примириться с нею, предложить ей забыть все ошибки. Ну, мало ль чего не бывает. Все оступаются, но главное нужно сберечь.
Жена сидела напротив него за столом на кухне. Сама не осталась бы, он попросил.
Насупленная, злая, она смотрела в сторону и, казалось, не слушала его.
Говоришь, клиенты разбежались? Чего ж удивительного? Они нашли более умного юриста, на какого ты ловушки ставишь. Да где такое видано, чтоб своего коллегу-юриста топили? Ты знаешь, какие у него связи и знакомства?
У меня один знакомый — Закон!
Дурак ты, Ваня! Вот выгнал гостей! А средь них много было полезных. Теперь вредить тебе станут, мешать. И тот коллега не упустит подножку подставить. Да и я не стану вытаскивать. Живи самостоятельно. Сам себя по морде бей! — ушла из-за стола.
Вскоре он узнал, что клиенты отказались от его услуг по совету Катькиного отца, что он был одним из хахалей жены. Именно от нее он узнавал все, что делал Иван Васильевич. Она выдала его с головой. И вскоре Ивана Васильевича вызвал заведующий юр- консультацией и сказал:
Больше мы с вами не сможем работать вместе! Это окончательно! Давно мне говорили о вас нелицеприятные вещи. Думал, сами поймете. Делал замечания. Не помогло. Значит, расстаемся!
Почему? — удивился Иван Васильевич.
Зачем вы передали подзащитному в камеру деньги? Для взятки! Вы не могли не знать о том!
Я передал ему одежду и еду по просьбе родственников и с разрешения начальника следственного изолятора.
Не стройте из себя наивного! Это и сами родственники могли передать. А вот деньги он получил через вас. Когда вскрылось — досталось мне. Мало того, лекарства принесли. Хорошо их не передали, проверили! Знаете, что это было?
Сердечные и от давления!
То ли простак, то ли дурак! Но и то, и другое опасно. Вас самих под суд за такое отдать надо! Да репутация фирмы дорога! А потому давайте тихо расстанемся по обоюдному желанию. Пишите заявление! — положил лист бумаги, подал ручку…
Иван Васильевич вышел из кабинета, шатаясь. Ему впервые не захотелось идти домой. Он знал, там его уже не поймут и не поддержат.
Он сидел на парковой скамье, пытаясь собрать воедино все узелки случившегося.
«Как исправить, что предпринять? К кому обратиться за помощью?» — лихорадочно копался в памяти.
«Стольким помог, а сам остался беззащитным. Слишком самоуверенно жил. Наверное, потому никого вокруг не осталось. Но что с того? Хоть в кровь себя искусай, задницу не достанешь», — поплелся домой в потемках. И первое, что увидел — насмешливое, отчужденное лицо жены:
Ты где это шлялся до сих пор? — спросила, прищурясь.
Плохи дела, Маша. Очень плохи. Хоть в петлю головой сунься, — пожаловался тихо, перешагнув порог.
Веревку намылить? Иль стульчик подставить? — спросила ехидно.
Ты что? Совсем спятила? Иль всякую совесть потеряла? — изумился Иван Васильевич.
Совесть? Это что такое? Ты кто, чтоб мне про совесть говорить? Два месяца на нашей шее сидишь, ни копейки не принес, а туда же! Дети работать пошли.
Того гляди, институты бросят: платить нечем. При живом отце такое безобразие творится! Я сегодня отнесла в комиссионку свою норковую шубу! А ты про совесть вспомнил?
Без работы я остался! Уволили…
Дожил… Выкинули! Зато умеешь друзей разгонять, вредить людям. Вот и получил. Ну, да я тебя на своих плечах возить не буду. Детей кто-то должен на ноги поставить. Коль ты последние мозги посеял, я не должна голову терять.
Попробую устроиться в другой консультации, а может в частную юрконсультацию пойду! — осенила мысль.
Давай-давай! — усмехнулась криво.
Целый месяц ходил Иван Васильевич в поисках работы. И всюду ему отказывали.
Своих полная обойма!
Сами сокращаем штат!
Мои и так без нагрузки. Заработков нет. Куда брать нового?
Не можем! О тебе звонили! Не советовали принимать: репутация подмочена. Всех клиентов отпугнешь. Не хочу рисковать! — сказали честно бывшие однокурсники.
Иван Васильевич ходил в нотариальные конторы, но и там нарывался на занавес отчуждения: кто-то успевал опередить его. Надежда найти работу по специальности с каждым днем таяла.
Попробовал устроиться преподавателем в колледж. И там отказ. Начал искать работу по объявлениям, но как только называл фамилию, разговор о приеме на работу обрывался.
Дома его уже не замечали. Иногда он по часу звонил в двери своей квартиры, пока кто-нибудь откроет. Ключи у него забрали, потому что в доме должна была появиться невестка.
У него не стало своей комнаты и постели. С дивана в зале его выкинули на кухню на раскладушку. Ему никто не стирал и не готовил. И однажды вечером сын не выдержал:
Ну, что, законник? Нахлебался правды? У тебя теперь один выход остался!
Руки на себя наложить? — мрачно заметил Иван Васильевич.
Не-ет! Наняться в интим!
А что это такое? — не понял подвоха.
О-о-о! Самое клевое место! И главное, голова ни о чем не болит. Мозоли не появятся. Зато бабки рекой текут. И никакой ответственности. Дал объявление или свой телефон в фирме, тебе звонят, дают адрес бабы, к какой надо прийти, ты ее ублажаешь, получаешь бабки и вперед на следующий вызов.
Я? В кобели по вызову? — затрясло Ивана Васильевича.
А что тут такого? Не в кобели, а в джентльмены для желающих! Они теперь в самом большом спросе. И зарабатывают лучше всех!
Маша! Ты слышишь? — повернулся к жене.
С худой овцы хоть шерсти клок. Коль нигде больше не нужен, хоть там себя покажи! — рассмеялась жена.
Вы свихнулись! Смеетесь в наглую! Иль забыли, как я отношусь к подобным связям?
Жрать захочешь, на все пойдешь! — услышал сыновнюю реплику, брошенную через плечо.
Нет, он не обратился в интим. Он все еще надеялся найти работу. Но через неделю, вернувшись после неудачных поисков, увидел в доме чужого мужика. Тот был в пижаме, тапках. Иван Васильевич подумал, что перепутал квартиру, позвонил к чужим. Но нет… Он не ошибся. Просто в доме появился новый хозяин. А его решили выкинуть. Вон в углу чемодан с вещами, портфель с книгами и кодексами. Жена даже не смотрит в сторону Ивана Васильевича.
Маш! Это что? Всерьез? — не верится человеку.
Не суши мозги! Давно пора было понять, что ты здесь лишний! У меня нет жизни про запас, а мучиться с тобой до гроба не хочу. Я устроила свою жизнь с другим человеком. И не мешай нам, если тебе хоть немного дороги дети. Пусть хоть они встанут на ноги и не собьются с пути как ты… Нам не стоит больше видеться. Иди. Сыщи себя. Может, хоть врозь мы будем счастливы?
Иван Васильевич вышел из дома в сумерках. Ему не предложили переночевать или поужинать.
Без копейки денег в кармане он вышел из дома, не зная, куда направиться.
«Надо было морду расквасить тому хахалю! Вышвырнуть с балкона! Ведь я хозяин! Ну почему и здесь не смог за себя постоять? Дал волю бабе! Хотя не заставишь жить с собой насильно. Кто я им теперь? Выбывший хозяин? Этот может и впрямь поможет детям. Я исчерпал все…», — ругал себя человек, все больше смешиваясь с сумерками.
Эй, красавчик! Не меня ли ищешь? — вывернулась из-за угла взлохмаченная баба и взяла под руку.
Отстань! У меня нет ни копейки!
Тебя выперли из дома? — заглянула в лицо участливо.
Да, — попытался высвободить руку.
И куда ж теперь?
Хрен меня знает! — вырвалось злое.
Ты погоди, не ерепенься. Не только тебя отшили! Теперь бездомных мужиков больше, чем бродячих собак! Пошли со мной. Отведу к бомжам. Авось не пропадешь. Жив будешь, — повела его к окраине города торопливо.
Во! Еще одного вышвырнули на улицу! — подвела к куче мужиков, роящейся в подвале пятиэтажки.
Кто будешь? — спросили хрипло.
Теперь уж «кем был?», — опустил человек голову, понимая в глубине души, что случайная женщина спасла от верной смерти.
Ведь, не признаваясь самому себе, шел к мосту, чтоб сброситься с него вниз головой. Тихо и незаметно для всех. Знал, никто не должен помешать свести счеты с жизнью. Он решился на это как-то враз, перешагнув порог дома. Знал, никто не станет искать его. Да и кому нужен неудачник? А тут баба вцепилась репейником, не дала сдохнуть, увела от моста. Притащила к мужикам вовсе незнакомым. Вот и обступили они его плотным кольцом:
Говоришь, баба выдавила, другого привела? Таких средь нас хоть хреном мешай: полно! И юристов можно ложкой черпать! Тут повыше тебя прикипели.
Известными были! Нынче — никто! Бомжи мы все. Допер? И тебе деваться некуда. Дыши средь нас, не вы- пинаясь…
В ту первую ночь он лег в подвале на батареях, на куче старого тряпья. Не спалось. Он ворочался с боку на бок, иногда вставал покурить.
Иван! Не дергайся! Смирись! Ведь кто его знает, может, только теперь познаешь счастье? Ить от хомута избавился. Семья — это кандалы, вечные заботы, воз проблем. Ты тащил на себе все! Теперь ничего нет! Свобода! Ты не нужен им! Вот и отдыхай от кровососов! Иль привык? Да лучше нищим жить, чем так, как ты дышал. Сам себе не нужен — все для них! Переведи дух и оглядись! Человеком себя ощути! Мы ить тоже страдали, как и ты! Нынче поумнели. Никого из нас в семью на аркане не затянешь. Клянусь своими лысыми мудями, лучше в петлю башкой, чем свою волю на тарелку супа променяю! Возьми себя в руки, будь мужиком. И не мучайся памятью! От нее лишь башка трещит. Бомжи — самые счастливые люди в целом свете! Нам никто не указ. Сами себе хозяева. Коль здесь приживешься, значит, ты — человек! — говорил седой старый бомж, высунув из-под тряпья морщинистое маленькое лицо, похожее на усохшую тыкву.
На третий день Иван Васильевич обнаружил у себя вшей и испугался.
Ты чего? Вошки, блошки, мандавошки — наши младшие братья! Поверь, они не высосут столько крови, сколько баба выпила! — хохотали мужики, почесываясь ежеминутно.
С ним делились всем, что имели, крали, меняли, выпрашивали.
Поначалу болел желудок, тошнило от запахов, случалось, рвало. Потом начал привыкать, втягиваться.
Милиция гоняла бомжей из подвалов и чердаков, с дач, грозила упечь в каталажку. Иногда бомжей били. И устав от всего они ушли на свалку, подальше от города и горожан.
Постепенно привык человек к налетам на дачи и участки. Приносил картошку и яблоки, лук и капусту.
Даже кур уволок с одной дачи. За это и назвали его Шнырем.
Иван Васильевич тяжело отвыкал от семьи. Месяца три звал во сне жену и детей, но они не услышали. А через год, казалось, совсем их забыл. Старался не появляться поблизости, чтоб не столкнуться ненароком. Но однажды увидел дочь, гуляющую в парке с парнем. Тот целовал ее, а потом… привел на уединенную скамью в кусты. Повалил грубо, неожиданно. Дочь не успела вскочить, но обеими ногами поддела в пах.
Дура ты, пещерная! Уходи! Не нужна ты мне! Старая метелка! — сказал, еле разогнувшись. Дочь плакала.
Ивану Васильевичу так хотелось подойти, утешить, успокоить, но сдержался. Вспомнил некстати, как когда-то она обозвала его. Теперь сама получила…
Кому ты нужна? Скоро четвертак! А тебя никто не ломанул! Никому не нужна. Теперь девки умнее: не засиживаются. Да и ты за что держишься, старая плесень? — говорил парень, смеясь в лицо.
Дочь поспешно встала. Когда она вышла на аллею, нагнал парня Иван Васильевич, сшиб с ног и отметелил так, что тот до самого утра провалялся на земле.
Но после той встречи никогда не появлялся в том парке. Однажды видел мельком Марию. Та несла с базара тяжеленные сумки. Ей никто не помог.
Иван Васильевич, глянув ей вслед, лишь головой качал. Когда-то на базар они ходили лишь вдвоем. Он никогда не давал жене носить тяжелое.
Ну что, мужики? Скоро Новый Год! И мы его отметим! Постарайтесь с харчишками! — напомнил бомжам самый старший из них, Кузьмич.
Вот у кого учись! Ему за семьдесят, он же еще нас переплюнет! Сам в бомжи слинял. От бабки и внуков. Заели деда вовсе. Довели до чахотки и в сарай прогнали жить. Так он отмочил: пенсию на книжку перевел, а сам к нам сорвался, мол, коль сдохну, так середь людей, а не в говне. И чтоб ты думал? Болезнь от него отступилась. Прошла. А ведь он, когда пришел, кровью харкался. Нынче забыл про чахотку, хоть и жрет, что попало, все подряд, и выпивает, и махру курит. Видать, туберкулез лишь семейных гложет, бомжей боится, — смеялись мужики.
Казалось, Ивана Васильевича недуги тоже опасались, но на Новый Год свалило и его: поднялась температура, разболелась голова, дышать было нечем. На третий день сознанье потерял: не знал, не помнил, что кричал. Бомжи, сгрудившись в кучу, спасали мужика. Натирали водкой докрасна. Вливали в пересохший рот добытую с таким трудом самогонку. Заставляли глотать. Надели на него все теплое, собрав у всех последнее. Даже ноги растерли самогонкой так, что от них до утра шел стойкий запах.
Кузьмич! Чего ты там присох в ногах?
Нанюхался, теперь закусываю! Не пропадать же добру! — хохотал старик, забросив в щербатый рот головку лука.
Маша! Машенька! — кричал Шнырь, забыв в болезни, что семья давно отреклась от него. Ее не вернуть, сколько ни кричи. Не дозваться, не вымолить сострадания у потерявших тепло.
Доченька моя! Не верь! Ты красивая. Не ходи в
парк!
Чего это он несет? — удивлялись бомжи.
Хворь в семью закинула! Ненадолго! Силы точит. Оно завсегда так-то! От болезни как и от бабы отвязаться тяжко, но надо! Плесни ему еще самогонки в горло! На-ка вот мою! Нехай живет мужик. Ни то не отвяжется от болячек. Они и в земь загнать могут, неровен час.
Лишь через неделю пришел в себя человек. Болезнь сдалась. Никто из бомжей не сказал, как лечили его, как трудно было вырвать его из лап смерти.
Даже по пьянке никто не проговорился, как звал он к себе жену и дочь.
Каждый понимал, что поневоле, даже через много лет и бед, живут в сердце и памяти родные. Хорошие иль плохие, их дала судьба на всю оставшуюся жизнь. А своим болезням и снам не прикажешь.
Иван Васильевич всего за год узнал город так, как не постиг его за всю прежнюю жизнь.
Он точно определял время, не имея часов. Знал, где сегодня выбросят весь мусор с рынков. А там, если покопаться, можно много чего найти не на один ужин бомжам.
Он сумел не только ужиться, а понять каждого бомжа. И то, что еще недавно казалось диким, стало простым и понятным.
Трудно было начинать. Когда втянулся, жизнь показалась несложной и объяснимой. И совесть перестала терзать.
Вот ты, Иван, думаешь, нам легко было? Мы тоже не родились на свалке бомжами. Сюда не с добра пришли. Другого хода не было. Разве руки на себя наложить на радость бабам! Они так бы и трепались, мол, вот, погляньте, без меня дышать не сумел, пропащий! А вот им всем! — отмерил бомж по локоть. Он и не знал, что каждую ночь во сне звал свою бабку, называя ее так ласково, как когда-то в молодости. Она ушла, а память осталась. И, отбросив обиды и унижения, продолжала любить и в старости, живя в сердце человека своей судьбой и наказанием.
Иван Васильевич даже не пытался узнать что- нибудь о своей семье. Он заставлял себя забыть ее. И беспощадное время помогало лучше всех.
Среди бездомных, как в куче мусора, не все были алкашами, ворами, распутниками. Кого только не приютила городская свалка. Все бывшие… Даже из тех, кто занимал высокие посты. И женщины… Какие совсем недавно считались самыми умными и красивыми во всем городе.
Вот и эта… Отказала когда-то Ивану Васильевичу, не взяла на работу, а через год сама стала бомжей.
Шнырь, увидев ее, поначалу глазам не поверил, на сходство свалил. Но нет. Сходной родственницей оказалась беда. Не уступила притязаниям того, у которого были связи. Он и отплатил ей за неуступчивость: подсунул «благодарного» клиента. Тот и настрочил жалобу, обвинив заведующую в алчности и корысти. Ее вскоре выкинули с работы. Дома свекровь заела: «Зачем на тебе, пьющей, сын женился?».
Так и скатилась. А когда муж выставил за двери после скандала с матерью, поняла, что потеряла все.
Хотела броситься под проезжавшую машину, но водитель успел затормозить. Выскочил. Врезал в ухо так, что в глазах молнии засверкали, и обозвал так грязно, что взвыла баба во весь голос. Тут ей не столько больно, сколько обидно стало. Ведь замужняя, никогда блядешкой не была. Но кому докажешь? И какое дело спящему городу до одинокого стона? Нынче за каждым окном плачут. Одинокие и замужние. Только молча…
Он ни о чем не напомнил ей, не злорадствовал, не упрекал. Она, увидев Ивана Васильевича, опустила голову. Ничего не могла сказать. Да и к чему? Никакие слова не воротят и не исправят случившегося.
А вскоре он делился с нею всем, что имел сам. Без попреков. Она долго не могла смотреть в глаза Шнырю. Кусок становился колом в горле. Вот тогда он не выдержал:
Меня обидела заведующая юрконсультацией. Самоуверенная бабенка. Я на нее обижался, но лишь по началу. Потом простил, а теперь благодарен ей. Вернула мне меня. Ну, а на бомжей вообще не обижаюсь! Со временем дойдет, почему?
Иван Васильевич, когда узнал о смерти Катькиного отца, не сразу понял, что того убили. За что, даже не интересовался. Сказал коротко: «И этого не обошло. Достала судьба. Пометил Господь шельму…».
Никто из горожан не слышал тех слов, но в милиции о них узнали. Как и о том единственном звонке, едва не ставшим роковым.
Он и впрямь пригрозил отцу Катьки, что достанет его даже из-под земли и тогда снимет с него шкуру своими руками. За все разом. И за свое.
Ты, гнида, еще грозишь мне? Да что ты есть? Ведь в своей семье никогда не был хозяином! Баба всем командовала. И тобой! В первую очередь! Наставила рога! Считаешь, я один у нее был? Полгорода! Все кому не лень, кроме тебя, козел!
Я не о ней! И прошлое ушло. Запомни, оно изменило все! Ты слишком многим перешел дорогу, пришло время остановить. Когда ты путался с бабами, это могло кого-то злить, других смешить. Когда ты сбивал с толку клиентов своими сплетнями, это тоже не было опасно. Но ты пустил по миру с сумой много людей. Оградил от ответственности мошенников, устроивших «кидняк». Сколько из-за тебя ушли на тот свет?
Ты мне не поп, и я не на исповеди. Иди ты в задницу! Я живу по своим убеждениям и помогаю тем, кого считаю сильными. Все имеют право на защиту. И тебе сие известно!
Я даже не о них! Они все ж живы! Но ты, хорек вонючий, стал домогаться моей дочери. За это я тебя в куски пущу! Терять мне нечего! — выпалил Шнырь на одном дыхании.
Твоя дочь? Она давно на панели! Я таких не снимаю! — расхохотался в трубку и бросил ее на рычаг.
Шнырь запоздало обматерил собеседника и ушел от телефона-автомата, спотыкаясь на каждом шагу.
Он ругал себя за звонок, но не мог ни пригрозить сожителю жены. Пусть знает, что его приставания к дочери не остались в тайне. И он при встрече не отвертится.
А узнал о том случайно в пивбаре от соседа по лестничной площадке. Тот зашел выпить пива. Увидел Шныря, узнал его, пригласил к стойке, так и разговорились:
Я ить всю твою подноготную знаю. Ить сколько лет, считай, вместе живем. Я через свою стенку не то всякое слово, каждый ваш бздех слышал. Мог точно сказать, кто это сделал. И говорю верно, ты — путевый мужик! А вот жена твоя — сучка подзаборная! Привела в дом хахаля. Сама с ним во всю ночи напролет… Так ему того мало, стал к твоей дочке подбираться. Своими ушами слышал, как он к ней лез. Она заорала, и он отстал. Это потому, что я ему в стенку постучал. Упредил, мол, слышу. Так он закинул к ней лезть, а то все бубенил: «Ведь не на халяву! Довольна будешь! За такие бабки я десяток телок заклею. Чего ломаешься? Все равно никому не нужна…». Во, гад паскудный! — делился сосед, так и не приметив, как мелкая дрожь одолела Ивана Васильевича.
Придавить бы его как клопа! Будь я моложе, того козла спустил бы с балкона! Неужель не собираешься к своим воротиться? Ить квартира твоя!
В ней дети живут. Их я не выставлю на улицу. А Мария, какая ни на есть, мать им.
Так вовсе ссучилась! Детям уже срамно становится. Ругают ее часто, хотят остановить. Да вот одной ей тяжко себя в руки взять! Тут же еще козлы всякие, до греха недалеко. Не приведись, девку вашу с пути собьют. Что тогда? Это не воротишь! Одумались бы! Хоть ради самих себя…
Ну, а ты простил бы своей жене такое? — не выдержал Иван Васильевич.
Да моя не то за деньги, за пачку махорки никому не нужна! Если б на нее кто глянул бы, не сплюнув, я б ее тем же мигом за бутылку отдал бы. Только без возврата!
Нет! Вот если б изменила, простил бы ее?
Я? Бутылку за моральное унижение стребовал бы и погнал бы заработать вторую! А сам работу бросил бы! Только сидел бы дома и моральные ущербы заливал, — облизнулся сосед и добавил: — Да вот только никому она не нужна. Даже если голиком по улице пойдет, мужики пачками падать начнут. И все от страхов. На нее, срам сказать, старый козел не оглянется. И я на ей по пьянке застрял. Протрезвела она уже беременная! На сносях. Я как глянул на ее, сам чуть не родил прежде времени. Но сын в меня пошел. Вот уж радость! Такой же алкаш! Весь в родителя! А какими нам с ним быть? Протрезвели, глянули на мать, скорей за бутылку, чтоб от жутиков не сдохнуть. Так и маемся с ним всю жизнь. Ты ж про ревность! Кого мне к кому ревновать? Да я, коль хочешь знать, нарошно свою кикимору выставлял на лестничную площадку, когда хахаль твоей бабы выходить собирался. Все мечтал, что в темноте, не разобрав, нанесет мне моральный ущерб. Сам в замочную скважину наблюдаю, чтоб на горячем словить. И чтоб ты думал? Он, тот кобелюга, как увидел мою, про лифт забыл. Кубарем скатился по лестнице. И все матом лаял мою кикимору, мол, зачем этой бляди без разрешенья и пропуска дали с погоста слинять к людям? Хотел бы я тянуть на того, кто на мою падлу оглянется, не дрогнув. А у тебя — баба! Все при ней! Озорная малость. Зато баба! Ее хоть днем, хоть ночью раздень! Рядом с ей старик молодцем ходит. Простил бы ты! Да и помирились бы! А то уж вон
сколь времени на бутылку занять не у кого! — сознался сосед.
Иван Васильевич посмеялся от души и, поблагодарив мужика за угощенье, заверил, что простил ему все долги.
Такты воротишься, Иван?
Подумаю! — ответил уклончиво.
Смотри! Время идет. Чем скорей, тем легше примиренье, — добавил сосед, уходя.
Кому оно нужно теперь? Мы безнадежно отвыкли друг от друга. Даже не верится, что столько лет жили вместе. В памяти ничего доброго не застряло. И в сердце провал. Не просто предала, а и оплевала, опозорила. Через эту стену не подать руки, не перешагнуть, — подсел к Чите и Финачу. Закурил.
Уламывал вернуться?
Ага!
Ты то как?
Пустое все. Не могу. Отвык.
И верно! Не стоит оставшуюся жизнь под хвост бабе совать. Ни одна того не достойна, — согласился Чита.
Да что у нас своих баб мало? Глянь, какие прикипелись. Любую на ночь пригреть можно. И ничем не обязан. Поутрянке жопа об жопу, и расскочились без претензий на завтра.
Что верно, то правда! Наши бомжихи ничуть не хуже городского бабья. А коли отмыть и прибарахлить, еще сто очков вперед дадут любой! — поддержал Читу Финач.
Ивану Васильевичу враз недавнее вспомнилось, свое. Вернулся он из города уже затемно. Помог старухе, что жила на окраине, дрова порубить, сложил их в поленницу, даже двор подмел. Бабка расчувствовалась, в дом позвала. Накормила ужином. Дала почти новую телогрейку, с собой — кусок сала и буханку хлеба. Потом, когда Иван Васильевич наносил ей в бочку воды в благодарность, достала бутылку самогонки. Отдала человеку. Такая плата у бомжей считалась царски щедрой.
Шнырь хотя и устал, но к своим поторапливался. Не стал пить в одиночку. И едва поравнялся со свалкой, услышал:
Эй, красавчик! Живой и дышишь! Когда меня благодарить будешь за то, что я тебя к людям привела? — появилась баба словно из-под земли.
Ладно! Присядем! Оно и верно! Пора рассчитаться! — достал из-за пазухи бутылку самогонки, сало, хлеб.
Вот это мужик! Тебе часто так обламывается? — загорелись глаза.
Редко! Но ты почуяла! На вот, сделай глоток, другой. Да пойду к мужикам, разопьем удачу, — дал бутылку бабе. Та, присосавшись, выпила до дна одним духом и, ухватив сало, впилась в него с воем. У Шныря все внутри оборвалось.
Твою мать! Я ж мужикам нес! Сам даже попробовать не успел.
Классная была сивуха! — еле разжала зубы.
Я что, для тебя целый день пахал?
Возьми сдачу натурой! Какой болван, получив пузырь, не воспользуется случаем? — смеялась баба.
Э-э! Тихо лечи. Отдай сало! Глянь, сколько сожрала! — вырвал оставшееся и досадливо ругался.
Ладно, не бухти! Пользуйся случаем, пока добрая!
Иди ты! Все настроение обосрала! Я как на крыльях летел, а ты ощипала. Теперь уж ничего не надо. И тебя прежде всего.
Ладно, в другой раз умней будешь! Зато и со мной рассчитался кучеряво.
Иван Васильевич всегда был сдержанным и осторожным в связях с женщинами. Не признавал мимолетных коротких встреч. Может потому, даже покинув семью, долгое время не смотрел на женщин, считая, что ему с ними не везет.
Но весеннее тепло сказалось и на нем. Едва пригрело солнце, бомжи перестали прятаться по хижинам, не спешили лечь спать. Все сидели на воздушке у неярких костерков. Молчали, вспоминая или мечтая каждый о своем.
Вань! А тебя любили? — спросил тот же голос.
Он бережно погладил дрогнувшие руки:
Сны надо забывать, — ответил коротко.
Сухие губы поцеловали щеку и выдохнули:
Опять весна… И снова сердце поет.
Выпить просит, наверное?
Нет, Вань! Сердцу другой хмель нужен. Но у тебя не осталось тепла. Ты весь сгорел в пепел!
Ну, нет! Ты не права! Я не умею как другие все делать в одну ночь.
Вань! А весна короткая! Она как молодость: не воротишь, сколько не зови. До следующей доживем пи?
Мне нынче все равно…
Ты все еще ее любишь?
Не знаю. Да и какое имеет значение?
Тогда побереги время. Весна не вечна.
Они ушли тихо от догоравшего костра. Никто не рассмеялся вслед, не бросил в спины грязные слова. Их уход, желание уединиться понял каждый и не посмел испачкать его обидными словами.
Вернулись они под утро, когда все бомжи спали: одни — в хижинах, другие — у погасших костров. Никто, заслышав их шаги, не открыл глаза. Бомжи, осмеянные всем светом и судьбой, никогда не глумились над тем, что считали святым для себя.
Иван Васильевич был очень благодарен им за гонкое чутье и такт, за сдержанность и мудрость.
Он тихо подвел женщину к своей хижине и, сказав все без слов, лишь взглядом, вернулся в свою лачугу. С того дня он все реже вспоминал о семье.
Шнырь искренне удивился, когда к нему в пивбаре подошли двое в милицейской форме. Оглядев Читу и Финача, велели всем троим тихо сесть в машину, ожидавшую у входа.
А за что? Почему нас заметаете? — не понял Чита и не согласился покинуть пивбар, где у него осталась недопитой половина бутылки пива. Он раскорячился в двери, но сзади подтолкнули бесцеремонным пинком:
Пшел вон, козел!
Сам пидер! — огрызнулся Чита и уже в машине, при закрытых дверях, получил в ухо за оскорбление должностного лица, находящегося при служебных обязанностях в общественном месте.
Лягавая собака! Мент вонючий! — не сдержался мужик и получил бы еще оплеух и затрещин, не загороди его во время своими плечами Иван Васильевич и Финач.
Ну, падла! Покажу я тебе нынче пятый угол! — пригрозил сержант. Но осуществить ему свою угрозу так и не удалось. Едва вывели бомжей, наряд послали на новое задание, а доставленных тут же отвели в камеру, закрыли, не объяснив причину внезапного задержания.
Слушай, мужики, за что нас замели? Что-то не врублюсь! Никого всерьез не трясли. Разве только по мелочам. За них не то в ментовку, даже пинка поленятся дать! Никому рыло не начистили, ни одного фингала никому не поставили, ни к одной городской сучке не клеились! За что ж сгребли? — недоумевал Чита.
Узнаем, Долго не будем ждать. Может, подставить хотят? Иль кто-нибудь оббрехал? Настучали на нас. Но ведь я сам юрист, разберемся! — успокаивал бомжей Иван Васильевич, но на душе лежала тяжесть.
Чую, нам здесь долго канать! Давай на нары! Хоть выспимся в тепле и жратву халявную получим. Я ж в прошлую зиму сам хотел в лягашку. Зиму перекантоваться без беды. Да не взяли, сказали не за что. Хотел стекло в магазине разбить, и тут менты помешали. Пинка врубили. Я через дорогу на ушах перелетел. Как сунулся башкой в стену дома, так и вырубился. Враз посеял, зачем сюда возник? — пожаловался Финач.
Эту ночь, проведенную в неведении на нарах. Иван Васильевич провел без сна.
Он знал, что следствие теперь совсем захирело. Разучились раскрывать преступления. И, конечно, их троих взяли по чьей-то наводке или оговору. Но что хотят повесить на них? Чей грех вздумало скрыть следствие, подставив вместо истинных виновных обычных бомжей?
Его вызвали к следователю первым.
Иван Васильевич, вернувшись в камеру, долго матерился:
Мокроту хотят на нас повесить! На меня! А вас в соучастники клеют. Во, падлы! Его из пистолета грохнули! Где б мы его взяли? Да ладно б это. Еще трясут, на какой машине смылись с места происшествия?
Кто? — не понял Чита.
Мы! Убили и слиняли на машине. Теперь врубился? — злился Шнырь.
Ни хрена не допер! Мы убили? Но кого?
Чикина! Юриста! Того самого, чьей жене я помогал. Он же — сожитель моей бывшей жены.
Ну и что? Сколько лет прошло?
Его кто-то размазал, а на нас хотят повесить убийство! Допер?
Не-ет! Я не фалуюсь!
Да кто согласье спрашивает? Того киллера искать надо, а мы под боком! Вот и сгребли.
Вскоре к следователю увели и Читу. Вернулся он оттуда весь измятый, в синяках, с рассеченной губой.
За что уделали? — спросил Финач.
Скоро узнаешь! — буркнул Чита и, свернувшись в клубок, отвернулся к стене. От ужина он отказался.
Финача втолкнули в камеру через час. Сам идти не мог. Ему и впрямь искали пятый угол подвыпившие охранники.
Кончай ломаться. Колись! За какой навар уломали грохнуть Чикина? — орал следователь.
Да я не знаю его!
Не вешай лапшу на уши! Освежите ему память! — кивнул охране следователь.
Нечем стало дышать. Сапоги врубались в грудь и в ребра, в затылок и в лицо. От них, как ни уворачивайся, не спрятаться нигде.
Вспомнил?
Не знаю его! — взвыл бомж.
Теперь его взяли на кулаки. Финач то в стены, то в пол влипал всем телом.
Будешь говорить?
А я и не молчу! Не убивал…
Из кабинета его выволокли, когда он окончательно потерял сознание.
На следующий день вызвали с утра Ивана Васильевича.
Вы — бывший юрист и должны понимать, что следствие располагает доказательствами, неопровержимыми уликами вашей причастности к убийству Чикина!
Какие доказательства? — изумился Шнырь.
Запись разговора по телефону осталась на кассете! Там вы грозили расправой!
С момента разговора сколько времени прошло! Уж если б намеревался убить, не взял бы отсрочку ни на минуту. Тут же больше недели прошло. У него, у вашего Чикина, как я полагаю, врагов — половина города. Кому-то он досадил больше, чем мне!
У вас к нему имелись особые счеты. Он сожительствовал с вашей женой!
К сожалению, не он один. Да и сожительствовал несколько лет. И жил! Если б меня это задело, расправился б с ним сразу, еще в первый день, когда увидел в своем доме.
Не хотели при свидетелях! Выбрали момент.
Насильно мил не будешь! Отнимать женщину не в моих правилах. Я даже грубого слова не сказал ей. Ведь в квартире дети. Зачем унижать их мать? Я ушел, не причинив вреда никому. Стал бомжем. Мы не убиваем. Это нас… Впрочем, о чем я?
Вот именно! К чему изворачиваться?
Что вы себе позволяете? — возмутился Иван Васильевич.
Следователь, потеряв терпенье, грохнул по столу кулаком:
Хватит ломаться, не изображайте из себя идиота! Он слова грубого не сказал в квартире! А по телефону обещал голову свернуть! Да кроме вас никто не мог с ним свести счеты. Чикин был прекрасным юристом, коммуникабельным человеком. И только вы, негодяй, посмели убить его!
Моей вины в том нет!
Так и поверил, что признаете! Вам лучше других известна мера наказания за умышленное убийство.
Мне не объяснять. Уголовный кодекс знаете не хуже меня. Потому я не столь наивен, чтоб рассчитывать на чистосердечность. Хотя улики имеются и помимо телефонного разговора, кассеты с записью.
Что ж, назовите их! — предложил Шнырь.
Всему свое время! Знайте, оно работает не на вас! — кипел следователь.
И не на вас, если действительно хотите раскрыть дело, найти убийцу. Вы не тем путем пошли. Не там ищите! Теряете время! Не из ревности его убили. Во всяком случае не мы! Нашлись другие! А улики подтасовать — дело не хитрое. Я не новичок в следствии и знаю, как все стряпается. Но… Это в зависимости от того, как закончить дело? И кем назвать себя, направив его в суд?
На что намекаете?
Я говорю без обиняков. Все мы — юристы, но
разные!
Конечно! Бывший и действующий! — рассмеялся следователь.
Никчемная полемика. Юрист не бывает бывшим или будущим. Он — юрист. Остальное — весьма относительно
Скажите! Вы хотите убедить меня в том, что не питали к Чикину неприязни? — спросил следователь.
Я презирал этого человека! И у меня есть на то свои основания.
Вот вам первый довод в пользу обвинения! — вздохнул следователь.
Не спешите! Не всякий презираемый достоин смерти. Иному лучшим наказанием бывает сама жизнь. Она, поверьте, зачастую хуже смерти. Мне много раз случалось слышать о подобном. Будучи бомжем на себе испытал, не всегда жизнь — подарок. И мне грозить бессмысленно. Я ничего не теряю и уже не приобрету. Убивают из мести иль ревности, когда хотят вернуть любимого человека. Я такого не хочу. Мне не за кого убивать! У меня нет никого! Я ничего не хочу менять в своей судьбе! Пусть она корявая, она — моя, и не хочу ни с кем ее делить! — попросил сигарету. Следователь протянул пачку и молча указал на двери, разрешая вернуться в камеру.
Бомжи лежали на нарах, ожидая, что еще предпримет следователь. Но он даже на допросы перестал их вызывать.
Неизвестность вначале пугала, потом злила, а дальше люди просто потеряли интерес к будущему, жили день ото дня. Понимали, что когда-то все приходит к своему завершению.
Их кормили, водили подышать воздухом. Их не били, даже посмеиваясь, называли старожилами. Охрана шутила, что бомжи спокойно прокоротали в изоляторе эпидемию гриппа, валившую с ног горожан.
За две недели еще два раза вызывали на допрос Ивана Васильевича. Тот возвращался от следователя спокойным, уверенным.
Ну, долго нас еще морить будут менты? — спрашивал Чита.
Ты ж сам когда-то сюда рвался? — напоминал ему Шнырь.
Так то по своей воле! Зима была холодной, жрать хотелось. А тут? Весна, тепло, а нас держат!
Зато глянь, какую морду отожрал. И не вкалывая нигде. На халяву при этом харчат! Чего сетуешь?
Надоело в гостях! Пора к себе на свалку. Мне ее духу не хватает. Нынче во сне чую, знакомым повеяло. Родным. Будто возле кучи уснул. Открыл глаза — Финач задницу чуть ни на нос мне надел. А на ужин горошницу давали. Вот он и постарался, гад! — ворчал Чита.
Спасибо скажи, что хоть сонному передышку дал, домой вернул, — ответил Финач, вздохнув.
Мужики! Все на выход! — внезапно открыл двери охранник и завел бомжей в комнату, куда вскоре привел следователь для опознания Катьку Чикину.
Бомжи видели эту девчонку в городе. Много слышали о ней. Знали, что ворует она на рынках и в магазинах, в торговых рядах. Слышали от «мелкоты», что с отцом и матерью не живет и примириться не хочет. Слышали о ее мерзком несносном характере, независимой злопамятной натуре. Знали, непредсказуема она и своенравна. А потому не знали, что ждать для себя от ее визита.
Катька тоже сталкивалась с этими бомжами в городе, но ни с кем не была знакома. Ни об одном из них ничего не слышала.
Всего несколько минут разглядывала их девчонка К бомжам подсадили троих прохожих с улицы для объективности опознания, но нет… Замотала головой, мол, не знаю.
А через три дня вызвал следователь Ивана Васильевича:
Вот и расстаемся с вами. Ошибка вышла! Не подтвердились сведения. Отпускаем всех троих. Простите за недоразумение. Действительно избрали не тот путь. Надо проверить самого информатора! — проговорился следователь и распорядился отпустить бомжей на все четыре стороны.
Шнырь, после визита к Катьке, долго думал, кто мог навести на них милицию.
«Бывшая жена? Вряд ли. Она ничего не знает о Чите и Финаче! Здесь же взяли не одного, сразу троих. Мария мстила бы одному. Но за что? Ведь расстались тихо. Все ей оставил. Даже не попытался отсудить угол в квартире. Плохого слова не сказал. За все время лицом к лицу ни разу не виделись. Она живет, как сама захотела. Вряд ли это ее проделки. Верно, что даже имя забыла. Кто я для нее теперь? Чужой… Может дети? Нет-нет! Им вовсе ни к чему. Но кто-то ж нашелся? Выходит, свой, из бомжей! Не иначе! Но зачем? Кто? Вроде каждого знаю как облупленного. Кому взбрело в голову сочинить, что мы слиняли с места происшествия на машине? Где б мы ее раздобыли? Кто видел бомжа с личной машиной? Хорош бомж! Нынче этот транспорт дороже квартиры стоит. Придумал же какой- то идиот?» — качает головой Иван Васильевич.
«Надо самим информатором поинтересоваться!» — вспомнились ему внезапно слова следователя, сказанные на прощанье.
«Если из наших, засветится гад. Так или иначе, если кто-то исчезнет хотя бы на время, тот и есть стукач!» — решил проверить вечером, все ли мужики вернутся из города.
Когда стемнело, и бомжи устроились у костерков, Шнырь обошел все хижины, заглянул в каждый угол.
Где Матвей? — спросил у мужиков.
Да в парке! Ужрался, теперь под скамейкой кайфует. К утру приползет.
А Кирюха?
Тот у старухи прикипелся: сарай взялся строить. Там харчует и ночует. Через три дня закончит и появится.
Павла где носит?
Тот у блядей застрял. Своих баб ему мало?
Интересно, а как платит? С чего? — удивился
Шнырь.
Его на халяву обслуживают. Он же у них Любимчик-Пашка! Кобель! На ночь ему пятерых мало!
А где Генка?
Это ты про Рыжика? Сыну машину ремонтировать помогает. Тот попросил. В гараже, видно, ночевать оставят. Он заранее предупредил. Весь двигун перебирать надо, а это долго.
«Все остальные на месте, — чешет затылок Шнырь и тут же спохватывается: — Может, завтра сгребут стукача? В любом случае — проявится».
Иван Васильевич, тихо ступая, идет к хижине женщины, той, какая сама напомнила ему о весне.
Тамара, — позвал тихо, еле слышно. В лачуге никто не отозвался.
«Уснула. Не ждала. Устала от ожиданий и, наверное, не знала, что вернулся. Надо разбудить», — вошел в хижину, но там пусто и тихо.
«Весна и впрямь коротка. Бережет баба время: с другим ушла. Так мне и надо. Уходя, надо оставлять надежду, хотя бы одним словом. А я забыл об этом правиле. Постарел. Вот и перестал интересовать женщин! И теперь даже ее потерял», — укорил себя молча.
«Сегодня нас отпустили, а завтра кого заложит информатор? Нет, его надо высветить, не говоря никому ничего. Кто знает, может фискал среди них у костра. Затаится, прикинется, сыщи его потом?» — подходит к Чите, тот греется у костра молча.
Пока вы в ментовке парились, тут лягавые всю свалку обшмонали. С собаками возникли, какие трупы дыбают. Псы враз к нам: за упокойников приняли! Смотрят дурными бельмами и не поймут, как это умудряются из падали жратву делать? Да еще двигаемся, говорим. У них, у псов, от вони дых заклинило. Расчихались, прослезились, глядючи на нас. В кучу сбились и взвыли хором как с похмела, мол, чего жмуров дыбать, ежели они вот, на ногах стоят. Хватайте их, покуда не попадали. А какой-то борзой нашего Степаныча отделал: подошел, задрал лапу и в наглую обоссал. От плеч до жопы! Менты хохочут, мол, пометил его как родную кучу! — хохотали мужики.
А кого искали? — насторожился Шнырь.
Об том ни звука не потеряли, но всю свалку насквозь прочесали. Каждый бугор и кучу вилами раскидали. И смылись, матеря своего главного мусорилу. Видать, он не врубился, что у нас шмонать нечего. Да и псы ихние нюх посеяли. Не бомжи! Это мы все стерпим…
Иван Васильевич оглянулся, услышав тихие шаги. Двое подошли к хижине. Женщина ушла внутрь. Нет, не Тамара, а та, которая соседствовала с нею.
Шнырь вздохнул.
«Может, в другой лачуге заночевала баба? Подруг у нее немного здесь, но все же есть. Может, спросить о ней?» — вошел в жилище.
Томка? А и не знаю. Мы с ней погрызлись вчера! Шкалик занычила, а я надыбала и уговорила его. Она аж в морду мне вцепилась. Я как звезданула! Ногами накрылась стерва. Уже вторую ночь не приходит. Наверно, у Динки прикипелась. Ну, и хрен с ней! Жлобка она! С-сука! За глоток удавит.
Так у тебя как глоток, так бутылка! — вспомнил Иван Васильевич.
Ой, памятливый какой! Ну, что тебе за разница? Никто не жалуется, все довольны, — подвинулась баба на тряпье.
Я только спросить хотел…
У баб не спрашивают, у них просят! Особо ночью! Ты все еще городской! Иди ко мне! Научу любить по-нашему, — встала, смеясь.
Не надо! Я не готов! — попятился к выходу задом.
Ништяк! Во! Как прихвачу! Все дыбом встанет! Даже там, где облысело! — хотела ухватить Шныря, но тот успел нырнуть в двери и растворился в темноте, услышав за спиной: — Вань! Ваня! Ну, где ж ты, красавчик мой! Иди ко мне! Я уже! Я вот она! Нешто смылся? Во, чудак! Ну, хрен с тобой…
Иван Васильевич не решился больше искать Тамару по хижинам. Решил, увидев утром, застолбить за собою следующую ночь.
Но утром, как ни высматривал, не увидел бабу. Не мелькала среди бомжей, не видно было ее на свалке, возле хижин.
Может, приболела? — решил спросить о ней у подруги.
Тамара с час назад ушла в город. Там до вечера пробудет как всегда. А вы когда воротились? Чего ж не разбудили? — посетовала рыхлая неопрятная бомжиха.
Не там искал! — вздохнул Шнырь.
Она и сегодня ко мне придет. Теперь с нами живет, — похвалилась баба.
Иван Васильевич целый день слонялся по городу. В сквере доел чью-то булку, из контейнера достал куски плесневого хлеба, потом и кусок колбасы вытащил. Наелся и пошел к базару, не глядя на встречных. И вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Поднял голову и глаза в глаза встретился с Марией. Шнырь от неожиданности растерялся. Как много времени прошло, как много воды утекло, как состарилась она… Сколько морщин появилось на лице, вокруг глаз и губ… Как он любил ее… Как давно это было.
Здравствуй! — вылетело эхом само по себе. А может не губы, душа сказала?
Ты жив, Ваня?! Господи, как хорошо! Ты жив! Не умер, не убили! Лишь постарел немножко. Ну, самую малость. Виски вот снегом обнесло. А так все прежний, — подошла совсем близко и спросила: — Как ты? Где живешь?
Бомжую. Как многие. Живу на свалке. Хвалиться нечем.
А я челночничаю. Так что недалеко от тебя ушла. Детей надо доучить. Сын учится и уже работает, а дочь в этом году заканчивает. Вот отмучаюсь с ними и все. Можно сдохнуть.
Веревку намылить иль скамейку подать? — напомнил Марии сказанное ею когда-то.
Ты все язвишь? И не устал? Ведь столько лет прошло, мы не виделись. Ты даже о детях не спросил.
Я знаю о них все. Больше, чем ты думаешь. Ими всегда интересовался.
Почему ни разу не звонил?
На это не получил разрешенья.
Чье? Оно тебе нужно?
В моем положении — бесспорно.
А я ждала, — опустила голову.
Не надо, Маш! Не обманывай хотя бы саму себя.
Да при чем тут я? Хотя бы дети тебя услышали.
Я видел их. Пусть не часто, но было.
Вы говорили?
Нет. Я не решился подойти. Сама помнишь: они отвергли меня.
Глупыми были. Теперь изменились.
Глупыми рождаются. Эта болезнь не лечится. Она навсегда…
Неправда! Есть средство от той болезни. Бедой зовется. Вышибает глупость напрочь. Не только у детей, — глянула в глаза, как когда-то, давным-давно.
Я не верю. Беда проходит, и глупость возвращается. Она как гниль в яблоке.
Ну они и твои дети…
Они уже выросли. Я им еще тогда не был нужен, — выдохнул на стоне.
Их бы о том спросил.
Зачем? Кто я теперь для них?
Отец!
И что ты предлагаешь?
Не прятаться, не обходить друг друга. Что-то не получилось. Все ошибаются. Но я никогда не запрещала тебе общаться с детьми. Они в нем нуждаются: чем старше, тем сильнее.
Иван Васильевич недоверчиво глянул на Марию
«Видно, клюнул жареный, коль так заговорила», — подумал человек.
Зашел бы! Ведь не гость!
Беда в том, что хозяева чаще всех на гостей нарываются, а потом меняются местами. Мне и последнего не позволили.
Никого у нас нет. Втроем живем. И сын от женитьбы отказался. Повременить решил. Сами мучаемся, как можем. Друзья, знакомые отвернулись, отказались в одночасье. И мы ни к кому не ходим в гости. Сами выживаем, как Бог дает.
Иван Васильевич будто заново всматривался в лицо жены. Куда делись прежние веселость, беззаботность? Улетучились как туман, оставивший седую паутину на голове женщины.
Когда придешь? — спросила Мария.
Иван Васильевич вздрогнул от внезапности прямого вопроса и, глянув на противоположную сторону улицы, увидел Тамару, выходившую из милиции. Ее до самых ступеней проводил следователь.
Ты чего? Что с тобой? Чего побелел? — заметила Мария.
Тебе показалось. Я думаю. Не ждал от тебя приглашения. Врасплох застала. Мне нужно все обдумать, — говорил Марии, следя за Тамарой, спешившей поскорее свернуть на боковую улицу.
Я не могу появиться в таком виде.
Значит, не хочешь прийти к нам?
Мне надо решить для себя! Ведь все не так просто: вчера выгнали, сегодня зовут. А завтра чего ждать?
Пусть оно наступит, Ваня! Я буду ждать. Слышишь? Вон, у коня четыре ноги, а и то спотыкается. И не убивают его за это, и хозяин не отказывается, прощает. Неужели мы вовсе оглупели?
Ладно, Мария! Я подумаю, — не рискнул обещать заранее и добавил: — Позвоню. Это уж точно. Тогда скажу.
Постарайся не забыть нас! — попросила женщина, всхлипнув, и чтобы не разреветься здесь, у него на глазах, поспешила уйти поскорее.
Иван Васильевич, купив две бутылки самогона, вернулся в свою лачугу и, дождавшись сумерек, пошел к Тамаре. Женщина не поспешила встать навстречу. Она спрашивала Шныря, как взяли в милицию, как отпустили. Он рассказал ей, осторожно обойдя намек на стукача, и внимательно следил за реакцией.
Бутылку самогонки они выпили быстро. Иван Васильевич щедро наливал бабе, сам лишь губы мочил.
Пей, Томка! За нашу весну. Она хоть и возвращается, но тоже умеет стареть! Пей, пока кровь в жилах не остыла! — наливал полный стакан, предлагая выпить за любовь, за сильных людей и красивых женщин. Тамара не могла устоять перед такими тостами и вскоре стала хмелеть.
А ты Чикина как узнала? Где с ним познакомилась? — спросил будто между прочим.
В консультации. Он по делу был. Материалы уголовника смотрел. Знакомился для защиты, но отказался, когда изучил, — говорила заплетающимся языком.
А почему?
Позиции для защиты не нашел.
Вот это да! Что-то новенькое! — удивился
Шнырь.
Ну, чего нового? Возни много, а платил тот хмырь хреново. Потому отказался, я так поняла.
Часто ты ему клиентов давала?
Иногда. Он не у нас работал, но просили его! Звонили сверху. Я вызывала. Хоть и надоело мне все! Он не лучше других, но связи имел. Умел делиться с нужными людьми гонораром. Не то, что некоторые! — рассмеялась в лицо.
Значит, тебе перепадало тоже?
Хрен там! Я в той орбите не крутилась, но однажды заело. Высказала ему все. Он струхнул, а потом клеиться стал. Ну, как вы умеете! Цветы, конфеты, комплиментами засыпал. Я поначалу гнала его. Но… Нарвалась на звоночек по телефону: посоветовали быть умней и покладистей. Так-то оно, Вань. Бабья доля — колючки в поле. Давай выпьем за проклятую жизнь! — подняла стакан нетвердой рукой.
Отваливай! Ты не лучше меня! Даже раньше сюда свалил. Кто влетел в бомжи, обратно в люди не вылезет. И ты не мечтай… Пустое все. Мечты постарели. И все потеряно. Все! Слышь? Наша весна — крест в изголовье, да и то, если бомжи не забудут его поставить и не перепутают изголовье с ногами…
Если б так, не таскалась бы в ментовку к следователю! — сказал зло.
Тамара словно от сна очнулась, стала трезветь на глазах:
Следил за мной? — скривила рот в усмешке.
Случайно мимо проходил, увидел тебя.
Не трепись! Бомжи случайно возле лягашки не шатаются. И обходят ее стороной. Тем более, что недавно там «парился».
Все думал, кто нам срань подложил?
А ты не такой? Особый? Чистенький? Небось, случись что, родную мать не пощадил бы. Все вы одинаковы. Добьетесь своего и сталкиваете в яму. А выберется оттуда или нет, уже плевать. И он, и ты — дерьмо!
Заткнись!
Сам захлопнись, козел!
Стерва вонючая!
Что? Кто я? Повтори! — встала, побелев.
Иван Васильевич, глянув на нее, враз поверил: такая могла убить кого угодно.
Шнырь не стал ждать. Отбросил бабу резко, влепив всем телом в стену, и выскочил из хижины злой.
Мужики, облепив костер, галдели о чем-то своем.
Тихо вы! Чего базлаете? Разговор к вам есть! — рассказал об услышанном Иван Васильевич.
Бомжи слушали молча, внимательно.
Что будем делать с ней? — спросил человек у тех, с кем бок о бок прожил безрадостные годы.
То, что размазала мудака, дак это хрен бы с ней! А вот что своих подставила, за это спуску суке не давать! — подал голос Кузьмич.
В очередь ее оттянуть и урыть живьем, — подал голос Пашка.
Кому нужна? Да я перед родным хреном до конца жизни извиняться должен, что эдакую пакость насадил! — не согласился Кузьмич.
Оттыздить, как меня в ментовке, и урыть! — вскочил Финач.
Об эту блядь руки пачкать не стоит!
Пинками вышибить. Навовсе! — верещал старый дед.
Волоки ее, курву, на разборку! Нехай ответствует, кого еще в лягашке заложила! А там и порешим ее!
Бомжи всем скопом кинулись к лачуге, открыли настежь двери, приготовившись к расправе, но… В хижине было пусто. Тамару искали повсюду: в жилищах, средь бомжих, на свалке. Тщетно. Ее не было нигде. Она словно растворилась, став частью ночи.
