Глава 10. Дылда.
Прошку знала не только свалка, а и весь город. Еще бы! Второго такого матерщинника, выпивохи и бабника не было на земле. Даже падальные вороны опасались садиться или пролетать поблизости от него. Прошка враз раскрашивал их биографию, вспоминая им все с самого нежного возраста. И обещал такое, от чего они на лету гадили со страха. А вдруг не шутит этот мужик?
Прошка никогда не жил в одиночестве и не терпел скуки. Вокруг него, несмотря на мат, роились всякие мужики бабы, бездомные собаки и кошки, свыкшиеся с громоздким человеком, какого знали по кличке Дылда. Звали его Сундуком и Шкафом, вобщем, всем большим и безобидным. Прошку это не задевало.
С утра, как только солнце заглядывало в его самую большую и несуразную лачугу, Дылда просыпался, стряхивал с себя пяток полупьяных баб, прилипших к нему еще с вечера, и вылезал наружу. Там выпрямлялся, потягивался под собственные зловонные напевы и, убедившись, что все в порядке, будил спящих в лачуге громовым голосом:
Эй! Вошки — мандавошки! Вскакивайте на ножки! Не заблудитесь в своих грудях и мудях! Вытряхивайтесь вон из моей фатеры! Живее ищите выпивон и закусон! Мечите все, что сыщете, пока я добрый!
Бабы и мужики вылетали из лачуги, шарили все съестное и несли Прошке.
Да и то сказать надо правду, Дылда никогда не возвращался из города с пустыми руками.
Даже в самые несносные, тяжелые времена он приносил бомжам свалки полный рюкзак жратвы. Иногда это был только хлеб, но и его не воровал. Он всегда находил для себя работу в городе. Уж что только не приходилось делать человеку. Он все умел. Никогда не унывал. Где был Прошка, там всегда гремел смех.
В городе Дылду охотно нанимали. Он умел все: строил гаражи, ставил срубы, заливал бетоном фундаменты, вел проводку, стелил полы, ремонтировал сантехнику, перетягивал кресла и диваны, подгонял оконные и дверные коробки. А уж белить и красить лучше него никто не умел.
Горожане спокойно впускали его в дома и квартиры, зная, Прошка ничего не украдет. Это было проверено годами.
Дылда жил своим трудом. И бомжи нередко завидовали мужику, сумевшему даже средь них остаться самим собой.
Другие делали набеги на сады и огороды горожан. Дылда, помогая людям убирать урожай, получал свою долю, приносил и ел спокойно, не оглядываясь, ни разу не подавившись.
Воровать Прошка боялся с самого детства Всему причиной был его большой рост, а потому сам рассказал:
Полезли мы к одному козлу в огород за клубникой. Она у него раньше всех поспевала. Впятером через забор перемахнули. А тут окно открылось. Пацаны-засранцы приметили и попрятались в смородине. Я ж куда? Ткнулся под куст, голову спрятал, а жопа и все прочее наруже осталось. Ну, а хозяин и вмазал мне заряд крупной соли. Везде достал! Во все прочее и в сраку! Да так лихо, что всю ночь в тазу отмокал и дал себе зарок не воровать никогда! Невезучим оказался. За сраную клубнику чуть яйцами не поплатился! А ведь уже к девкам бегал в ту пору! И надо ж такая оказия! Две недели из жизни как украл у меня тот мужик- барбос! Ну, я когда в себя пришел, отплатил! У этого гада дочка была! На год моложе. Но телка! Сиськи — по кочану! Жопа — в два арбуза! Мимо нее не то ровесники, мужики в страхе проскакивали! Полная русская печь! А тот козлище еще и бахвалился на всю улицу, что к его девке никто не посмеет подойти, мол, любого на лопатки уложит. Я ж к тому времени всех девок в своем околотке перетискал. Уже по второму кругу пошел. На его девку и не смотрел.
Боялся, что задавит? — хмыкнул Пашка.
Нет. Влезть на нее едино, что на кобылу. Ну, ей-ей, уж слишком толстая. У коровы вымя меньше… А тут зло взяло. Вздумал досадить ему. Подкараулил, когда эта телка пошла сено на покосе ворошить Легла отдохнуть. Я мигом к ней. Она от счастья обалдела. К ней с самого детсада никто не приставал. А тут я подарком новогодним на нее свалился! Хвать за сиськи! Она аж зашлась вся!
То-то и видно: с детства шибанутый! Не додавила тебя она!
Это точно! Думал, задушит, так прижала, что дух еле удержал, но не осрамился. Свое справил! Ох и резвый оказалась кобыла! Не гляди, что толстая! Все вырваться норовила. Но куда от меня? Ни одной такое не удалось. А этой подавно! Опыт имел и стаж!
Кобылиные! — рассмеялись бабы.
Она через неделю сама меня повсюду ловить стала! Понравилось видать!
А ее отец? Он тебе не грозил?
Сватать меня пришел вскоре! С ружьем! Во, хмырь! И блажил, что я у него в доме всю клубнику сожрал. И если не женюсь, он меня пристрелит. Но
спасло, что в пятнадцать лет меня даже в сельсовете расписать отказались. Ответили, мол, мал покуда.
В сельсовет тоже под берданкой приволок тебя?
На вожжах вел, чтоб не сбежал. И всю дорогу кнутом порол, — вздыхал Дылда.
Ну и тесть! Как же ты слинял от него?
Его девка помогла! С другим вскоре спуталась. Развязал я ей поясок, она и пошла по рукам.
Чего ж не удержал?
Зачем? Баба цветет, когда ее многие хотят! Да и я не мог на одной остановиться.
Прошка! Сколько баб у тебя было?
Дылда указал на звездное небо, спросил рассмеявшись:
Пересчитать можешь?
— Нет!
Вот и я запомнить не сумел!
А жену имел?
Конечно. Целых семь штук!
Ого! А говоришь, не помнишь!
Дак это те, с кем записывался!
Ну и кобель! У тебя еще любовницы были?
То как же? Все любимые! Без того как к ней в постель ляжешь?
А какую больше всех любил?
Всех до единой! Каждая как цветок! Радовали и тешили. Любили меня, дурака.
Какую чаще других вспоминаешь? — полюбопытствовала опухшая лохматая бомжиха, какую даже по пьянке никогда не позвал к себе на ночь.
Первую!
Сколько ж ей лет было?
Шесть, не больше. И мне лет пять. Мы с ней в одном детсаде росли. Одна беда: она в инженерши проросла, а я в обратную сторону корни дал.
Ты хоть иногда с ними видишься? — спросил Павел.
То как же? Частенько случается! Куда от них
денусь?
Все озоруете?
Дурной! Ты свой хрен спроси! Озоруют по молодости. Нынче лишь утешаемся.
Леденцами? — хохотнул Павел.
Это у тебя сосулька меж ног растет. У меня — только перец! Дошло?
То-то Нюська вчера выползла от тебя и всю ночь блевала! Небось, перцу перебрала, — заметил Плешивый, хохотнув тихо.
Это ты у ней узнай. А вот к тебе в халупу не то бабы, даже крысы не заскакивают. Даже званье свое мужичье пропил. Ни одну не согрел. Вот и приходится мне за себя и таких как ты стараться, доказывать бабам, что не все потеряно, не извелся род мужичий!
Прошка! Сознайся! А за утехи чем платишь? Дурень! Такого в моей жизни не было, чтоб я бабу за деньги клеил! Утеха — дело обоюдное. Тут никто никому не должен.
Бомжи, услышав это, громко рассмеялись. Всем вспомнился недавний случай, когда городская бабенка средь бела дня прибежала на свалку и стала разыскивать Прошку по всем лачугам, зовя его, словно мартовская кошка:
Прошенька! Котик, лапушка мой! Ну, не серчай! Выйди ко мне! Прости свою глупышку! Давай помиримся…
Дылды не оказалось на свалке. Он ушел в город с самого утра. И баба, порыскав по лачугам, побежала в город. Когда Прохор вернулся, мужики животы надорвали, хохоча над Любкой, изобразившей городскую бабу: Прошенька, котик, сохнет мой ротик, душу свело, хварью припекло! — гнусавила бомжиха.
Любка! Кончай заводить! Не то и ты блевать станешь, коль припутаю! — пригрозил Дылда и, сунув бабе бутылку вина за пазуху, указал глазами на лачугу. Бомжиха послушно юркнула в хижину, ждала затаившись. Ей очень хотелось выпить, но не решалась открыть бутылку без хозяина. Ждала, глотая слюни.
О Прошке по свалке ходили разные слухи среди бомжей. Одни откровенно ему завидовали, что сумел, несмотря ни на что, сберечь в себе мужичье и умел за ночь порадовать не одну как другие, а две-три бабенки. Да еще в городе имел любовниц, пожалуй, больше десятка. Ни одну не забывал, не оставляя надолго без внимания.
Вот, мать твою, везет же козлу! Уже Любку заклеил! Я только к ней хотел примериться, этот увел. Меня баба с дома вышибла за то, что я слабоват по мужичьей части. Вот и говорил ей, мол, сколько ж надо тебе в твои годы? А она в ответ: «Чем чаще, тем лучше! А ты вовсе импотентом стал! Ну, кой прок от тебя? Не зарабатываешь и как мужик говно. Если б ты хоть в постели был человеком, все остальное простила б и жила с тобой».
Выходит, нынче только Прошки нужны бабью! Что им ум, интеллигентность, образование! Даже на внешность уже не смотрят. Вот и наши бомжихи такие же! — скрипели завистники.
Тебя просто выставила, а я свою на горячем застал. С хахалем! Сам ушел, понял: чужою стала. И тоже такой как Прошка к моей подвалил. Не мужик, а трехстворчатый шкаф с антресолями. Я как увидел, добровольно с дома слинял.
Везет Прошкам! — завидовали мужики и оглядывались на бомжих, роящихся вокруг Дылды.
Своей очереди ждать станут, — хмыкнул кто-то.
Как мухи к говну липнут!
Да будет вам зудеть! Бабы истинных мужиков нутром чуют! — обрывал их Павел, посмеиваясь.
Прошка уходил в свою фатеру. Оттуда до полуночи слышался смех, тихие восторги, ласковый шепот. К утру все стихало. А с первыми лучами солнца хозяин лачуги уходил в город, забывая гостей в хижине.
Вот и сегодня Прошка пришел на биржу. Раньше него лишь двое мужиков здесь появились. Да и то потому, что живут в городе с семьями. Им до биржи рукой подать, лишь улицу перейти. Дылде сюда со свалки почти час добираться. Вот и опередили. С ними уже торгуются бабы:
Да побойся ты Бога! У меня в ванной всего восемь квадратов плиткой выложить надо, а ты столько заломил!
Дешевле только бомжи сделают! Но как? Это уж твое дело! Я — мастер! Халтурить не умею. Цену своей работе знаю!
Нет! Ну это уж слишком! — отходит баба к Прошке и спрашивает робко: — Плитку в ванной положить сумеете?
Конечно!
А сколько возьмете?
Договоримся! Шкуру снимать не стану, — пообещал тихо и пошел следом.
В эту ночь Прошка не вернулся на свалку. Работал допоздна. На время не оглядывался. Лишь в третьем часу ночи сел перекурить. Хозяйка вошла в ванную и ахнула. Как красиво и чисто работал человек. Ванную комнату не узнать. В ней всего половину стены выложить осталось. Как быстро! Думала, на неделю в грязи застрянет, а тут того и гляди закончит работу.
Поели б! Ведь трудно без отдыха! — позвала на
кухню.
Прошка быстро справился с запоздалым ужином и к утру закончил работу.
Хозяйка! Все готово! — разбудил бабу. Та, отсчитав деньги, поблагодарила мужика.
Дылда не пошел сегодня на биржу. Устал за ночь. Пройдя три квартала, свернул в знакомый двор, увитый плющом. Здесь даже стены дома не просматривались из-за густых зарослей сирени. И только Прошка мог пройти с закрытыми глазами в старую скрипучую дверь.
Он никогда не стучал в нее. Здесь его всегда ждала мать.
Сынок! Как хорошо, что пришел! — отложила вязание, подошла к Прошке.
Возьми деньги! — отдал весь заработок.
А себе оставил? — глянула поверх очков.
Конечно, — кивнул головой и, оглядев крохотную комнатушку, так и не приглядел, где сможет отдохнуть.
Мать для Прошки была единственным, самым родным человеком на земле. Он очень боялся ненароком огорчить ее, а потому ничего о себе не рассказывал. Зачем ей знать, что он уже не первый год живет среди бомжей, а с семьей не поладил, не ужился и ушел. Впрочем, она была не первой.
Женился он впервые в восемнадцать лет. Отец заставил под кнутом. Решил остепенить парня, чтоб не жил как жеребец в табуне, вздумал стреножить. Да только просчитался родитель. И уже в первую ночь выскочил Прошка от молодой жены в окно и затащил на сеновал хохотушку-соседку. Там их и поймали. Жена тут же ушла. Прошка о ней не горевал. Он не любил ее, а родитель поздно понял свою ошибку.
Во второй раз его заставили жениться всем колхозом на Ульяне. Она была на два года старше Прошки и работала пчеловодом. Сама не знала, как сумела забеременеть. Сказала Прошке, тот рассмеялся: Беременна? А от кого?
Улька в петлю полезла с запиской в рейтузах. Ее сняли, откачали, записку вытащили и прочли. Вскоре им свадьбу справили. Дочь родилась — копия председателя колхоза. Вся деревня Прошку жалела. Да и он с каждой девкой отметился на сеновалах. Дома не ночевал. Улька его все лето прождала и не выдержала, ушла молча к своим родителям. И больше никогда не подходила к Прошке.
В третий раз Дылда женился после службы в армии через три месяца, оббежав всех прежних подружек. Дуняшку заметил позже всех. Пока он служил, выросла девчонка в девку. Прошка и подвалил к ней на танцах. Петухом вокруг ходил, грудь колесом держал, подмигивал, руку пожимал. Но напрасно, не уступала. Разрешила проводить до калитки, но даже обнять не позволила. Никаких вольностей не разрешила. Чуть к калитке, девка шмыг в нее и кричите крыльца: Спокойной ночи!
Какой уж там покой? Прошка злился на себя. Но выманить Дуняшку за село никак не удавалось. Видно, была наслышана о его кобелиной прыти. Он же ровно кот вокруг сметаны крутился, а девка марку держит. Не дает даже под руку взять. Извела Прошку вконец. Он о ней матери сказал. Та посоветовала сделать предложение, и Дылда, повздыхав, решился.
Дуняшка не поторопилась с согласием. Целый месяц думала, а потом уступила.
Прошка попытался добиться своего до свадьбы, но получил по зубам. Девка едва не отказалась от него, Пришлось смириться и ждать.
А на третий день после свадьбы приехала подружка из города. Веселая, бойкая, смелая. Все шутила с Дунькой и Прошкой. Растормошила парня. Тот с ней перемигнулся, позвал на чердак. Оттуда их средь ночи Дуняшка выкинула с позором и с криком. Свою подружку — за волосы, Прошке по морде надавала. Сколько ни просил, не простила. Собрала свое барахлишко и ушла к своим. Он за нею едва стемнело, но никто ему двери не открыл. Отец жены из-за двери посоветовал убираться вон, покуда вилами яйца не проткнул.
Прошка ждал, когда остынет обида. Но зря. Осенью вернулся из армии парень, с каким Дунька встречалась до службы. Через месяц они поженились.
А на Новый год поехал Дылда в соседнее село смолоть зерно на мельнице. Вот тут-то он и повстречал щекастую дочь мельника. Слово за слово, понравились румяные щеки девки. Ущипнул ее за круглый зад. Майка — ни слова, а отец, приметив, пригрозил. Помирились, когда Прошка пообещал послать сватов. И сдержал слово…
Майка была на редкость работящей. Весь дом в порядок привела за неделю. Прошка не мог нарадоваться: «Вот это повезло! Не жена — клад!». Всюду сама управлялась, ни в чем не просила помощи. Закололи бычка — сама поехала в город продавать мясо. Прошка лишь на третий день за нею отправился, что-то задержалась баба. Может, мясо плохо пошло?
Всюду искал Майку. У знакомых, где остановилась, на рынке, — нигде жены нет. Сыскал лишь на пятый день в морге. Убили бабу бандюги. За базаром. Та еще мясо не продала, они деньги потребовали.
Смотри, сынок! Год носи траур! Не вздумай жениться раньше. Грех это! Его тебе покойная не простит! — предупредила мать.
Прошка, слушая, не услышал. Правду сказать, сорок дней выдержал, не бегал по бабам. Но дальше терпеть не смог.
Угомонись, Прошка! Тебе уже все кобели завидуют. Ну, что ты такой прыгучий? Глянь, весь в трухе
утром вертаешься. В волосах — солома, одежа — в сене, на портках — опилки. Где тебя черти носят по ночам? Нетто стыда нет? — урезонивала мать.
А я что? Мы только поболтали малость, — прятал блудливый взгляд.
Ну да! От разговоров вся твоя шея в засосах! — указала на зеркало.
Прошка умолк. А через неделю повадился к соседке, молодой вдове. Поначалу помогал дрова напилить, наколоть, сложить поленницу, потом на ночь остался.
Кобель крученый! В кого такой уродился? Все мужики в семье путними были, ты один шалопутный, — ворчала мать.
Прошка через месяц объявил, что женится на соседке. Мать руками замахала:
Не допущу срама! Ожди год по покойной жене! Не накличь беду на семью и дом!
Прошка нахмурился и в чем был, выскочил из дома прямо к ней через забор…
Пришлось смириться и матери.
Оксана была тихой и послушной. Слова поперек не сказала никому. Со всеми соглашалась и ладила С Прош- кой была покорно ласковой. И Дылда решил, что она поставит последнюю точку на его холостяцкой жизни.
Он расписался с нею все в том же сельсовете, но уже свадьбу не справлял. Денег не нашлось. Решили отметить вечеринкой, на какую позвал троих друзей и гармониста.
Все шло нормально. А на шестом стакане перед глазами все поплыло. Прошка пошел в комнату отдохнуть немного. Глядь, что такое?
«Нет, показалось! Не может быть! Перебрал!» — протер глаза. Но нет! Не померещилось. Его закадычный друг утешал жену. Повернувшись к Прошке, сказал, осклабясь:
С друзьями всем делиться надо! Иди за стол! Здесь без тебя не скучают…
Дылда мигом отрезвел. Бросился к другу с кулаками, но их вскоре разняли, развели по домам. Уходя, бросил через плечо:
Сука ты, Ксюшка! Подзаборная блядешка! А ведь я любил тебя!
Сам кобель! Всех баб в селе перетискал, а теперь верность подавай! Не много ли захотел, козел шелудивый? Иди вон! Такие как ты за забором пачками валяются!
Прошка после Ксюшки с месяц по бабам не ходил. Злился на всех разом. Он сам изменял, считая, что мужик имеет на это право. Ему в подоле не приносить, а вот бабе этакое утворить — грех и срам. И все же по селу его стали звать рогоносцем. Не только мужики, даже пацанва.
Сынок! Осрамились мы с тобой на весь свет. В своей деревне не сосватаешь больше ни одну путевую девку. В соседнем тоже никто за тебя не пойдет. Людская молва все тропки перекроет. Сплетни да пересуды любую оттолкнут. Поезжай в город. Может, сыщешь там свою судьбу, а потом, коли Бог даст, и меня перевезешь. Продадим свой дом, купим в городе меньший. Зато никто не будет в лицо нам смеяться. Станем жить тихо. Авось и ты остепенишься, будешь смирным мужиком.
Прошке понравилась материнская задумка и через неделю поехал в город, решив вначале сам обустроиться, а потом перевезти мать.
С работой проблем не было. Прошка многому научился в деревне и в армии, не гнушался никакой работы и помимо всего еще ходил вечерами на «шабашку». Сам определился в общежитие. Слесари-сантехники всегда были нужны городу, и Дылда не сидел без дела. Но заработка никак не хватало на жизнь, а тут еще с зарплатой пошла чехарда. Ее перестали выдавать вовремя.
Сменить работу значило уйти из общежития. Если снять комнату, за нее всякий месяц платить придется. И немало. Прошка долго искал выход. Ломал голову, как жить дальше? Ведь в селе были свои харчи. Здесь их приходилось покупать. В селе, конечно, и работа от зари до зари. К тому ж нынче из деревни весь люд уезжает. Только за два месяца улица почти пустой осталась. Окна стоят заколоченные досками крест на крест.
Может и не согласился бы Прошка так спешно уехать в город, если б не столь быстро пустела деревня. И не только девок, баб в ней почти не осталось. Лишь старухи-пересудницы да детвора сидят возле домов на скамейках.
А тут еще и письмо от матери пришло. На душе совсем тоскливо стало: «Милый мой Прошенька, что ж это в свете творится? Бегут люди с деревни как зайцы с пожара. Хотели мы с тобой дом продать, да кто его теперь купит? Вся деревня разбежалась по земле. Даже Оксанка, жена твоя бывшая, и та умоталась. Устроилась работать в поезд проводником. Сама сказала. Приходила ко мне попросить прощения и попрощаться. Нет у нас нынче соседей. Ночью во двор жутко выйти. Оглянешься, нигде ни огонька, ни голоса. Как в могиле. Бегит люд с деревни как от погибели. Ну, а я, верно, тут и помру. В городе оно не легше. Здесь у нас тебе вовсе скучно станет. Самой молодой из баб в нынешнем лете семьдесят годков исполнилось. А с мужиков — Тарас. Он на гармошке еще в первую мировую войну играть учился, нынче нас веселит. Когда тверезый, играет про «Варяга», как наклюкается самогону, то тогда — «Хороши весной в саду цветочки…». А знаешь, для чего? Чтоб мы вовсе не разучились смеяться! Он нас девками, барышнями кличет и все к себе на лавку приглашает присесть. Садимся. Кто с клюкой, иная вставные челюсти роняет на ходу, другая без очков Тараса от скамейки отличить не может. Не то ведро воды, себя в дом еле затаскиваем. А и помочь уж некому. Ты помнишь наш колхоз назывался «Комсомолец»? Вот теперь одни комсомольцы в нем и остались. Только двадцатого года… Не знаю, если кто помрет, как хоронить будем? Ить могилу некому выкопать стало…».
Прошка все понял и вместо ответа взялся за шабаш. Нанимался вечерами на любую работу. И копил так, что на каждом куске хлеба себя урезал. Не до баб, мать стало жаль. За пол года скопил на маленький домик без удобств и через неделю перевез в него мать,
Конечно, жить с нею даже не думал. В маленькой комнатушке поместилась одна постель да столик. Если кто-то сел на стул, второй уже должен был стоять. На кухне даже матери тесновато было. Зато она жила в городе, и он всегда мог ее навестить, подкинуть деньжат, помочь в доме, но ночевать не оставался. Даже на полу не было места.
Едва мать обустроилась, выхлопотала пенсию. А Прошка напился на радости, решил себе выходной
устроить. Ведь за все время жизни в городе ни разу не расслабился. Вот и выпил один целую бутылку водки, а утром на работу проспал. Его, когда пришел, враз к начальнику. Тот с лица посинел, кричавши. И Прошка не выдержал, послал его на хер и, выйдя из кабинета, написал заявление об увольнении.
Зачем спешите? Найдите работу, жилье, потом уволитесь! — тихо посоветовала секретарша, сероглазая белокурая Маринка.
Он глянул на нее, при щурясь. «Приглянулся или пожалела?» — подумал молча.
Эй, если б у меня была вот такая же красивая и умная подруга! Тогда и жизнь имела бы смысл, — ответил тихо.
А кто мешает? — удивилась Маринка.
Вы — городская, а я — деревенский. Кому нужен? — глянул украдкой на грудь.
Какое это имеет значение? Я слышала, как по доброму отзываются о вас.
Кто? — испугался Прошка.
Хвалят вас наши работяги!
А ты? — глянул в упор, решив не медлить.
Я вас не знаю…
А кто мешает? Давайте погуляем вечерком по городу, — предложил, не веря, что девчонка согласится.
Погодите! Давайте сначала ваш вопрос уладим. С работой. А уж потом о прогулках поговорим.
Маринка предложила Прошке подождать ее, сама зашла в кабинет к начальнику. Вышла оттуда минут через десять. Глянув на Дылду, головой закачала:
А вы — грубиян! Вас простили сегодня, но впредь не распускайтесь! Я не всегда смогу защитить. Идите! Завтра не проспите на работу.
А как прогулка? Ведь обещала!
Я ничего не обещала. Да и завтра рабочий день. Надо успеть отдохнуть. Когда будет выходной — другое дело! — улыбнулась озорно, обещающе.
В пятницу он напомнил ей о прогулке, но Маринка отказалась, сославшись на домашние заботы. И лишь через неделю согласилась встретиться, но попросила, чтобы он о том никому не говорил.
Они гуляли по темной аллее парка, пока не только людей, скамеек не стало видно. И Прошка осмелел, обнял Марину. Та прижалась к нему. Он поцеловал — она ответила. И тогда Прошка совсем осмелел. Подхватил Маринку на руки, понес в кусты. Она не вырывалась, обвила его шею руками. И только тут Прошка понял, как соскучился он по женщине, как истосковался за время жизни в городе по теплу и ласке:
Маринка! Давай завтра встретимся. Скажи, где живешь? Я приду!
Нельзя. Я замужем, — словно ушат холодной воды вылила на голову. — Муж старше меня на десять лет и, конечно, не устраивает меня. Он догадывается, но молчит. Не надо, чтобы увидел. Я не хочу уходить от него. Мне это не выгодно. Ты понял? У нас с ним все хорошо, кроме этого, но и здесь есть ты. Значит, все в порядке.
Когда же увидимся в следующий раз? — пришел в себя Прошка.
Я скажу тебе сама. Я найду тебя!
Не обманешь?
Нет! С тобой так здорово! Ты — опытный, не смотри, что из деревни! В этом толк знаешь! — поцеловала так, что дух захватило. И вместо прощанья устроил продолжение.
Маринка была в восторге:
Прошка! Ты — чудо! Ну, почему мы не встретились с тобой пять лет назад?
А что теперь мешает? Разведись…
Ты с ума сошел! Никогда не говори глупостей. Я умею взять себя в руки. Встречаться можем, а о большем — ни слова…
Она позвала его через неделю. Потом их встречи стали чаще. Прошка на людях вида не подавал, что близко знаком с Маринкой. Зато, оставшись наедине, они теряли контроль над собой. Ни с одной из женщин ему не было так здорово, как с нею. Может потому, что перестал замечать других. Он ждал когда она позовет, он жил ее желанием, ее игрушкой, послушным слугой, нетерпеливым любовником. Для Прохора все бабы земли слились в ней одной. Ему казалось, что так будет всегда, что Маринка когда-нибудь станет только его женщиной и ничьей больше, что только он умеет любить по-настоящему.
Как быстро пролетало время встреч, и как долго тянулись дни разлуки. А тут еще праздник на целую неделю. Маринка сказала, что проведет его с семьей и встретиться с ним не сможет. Но прошла неделя, за нею вторая. От Маринки ни звука, и он решил позвонить ей сам на работу.
Марина узнала его голос, поздоровалась и сказала сухо:
Я не велела вам объявляться самому. Ну, если нарушили условие, между нами все кончено, — торопливо положила трубку.
Марина! — но она уже не услышала.
«Что это?» — недоумевал Прошка, глядя на трубку, захлебывающуюся сигналом отбоя.
Через неделю он увидел Маринку с другим и понял причину своей отставки, вспомнив слова одной из прежних подружек: «Самый надоедливый для бабы — это послушный любовник. Дорожат лишь теми, кто нами не дорожит, не клянется в любви, не становится игрушкой. Будь таким, какой ты есть, и бабы всегда станут виснуть к тебе на шею. Не будь послушным. Преданность — это не сила, а слабость мужчин. На том сгорели многие. Бабы ценят тех, за кого держаться надо, а не тех, кто держится за нас…».
Лишь раз в жизни отступил он от этого правила и сразу был наказан.
Обидный урок запомнился, и Прохор решил раз и Навсегда: не впускать баб в сердце и менять их при первой возможности. А она представилась вскоре, едва увидел он диспетчера Аньку.
Худая, бледнолицая, она была похожа на забытую поганку. Может, потому никто не обращал на нее внимания. Да и как приметишь, копь ни сзади, ни спереди ничего не выпирало, и было непонятно, кто ж перед тобой?
Но, несмотря на внешность, у нее был грудной красивый голос, глаза цвета неба и стройные, будто выточенные, ноги. Над Анькой либо смеялись, либо не замечали. Вот так в столовой назвал ее один из слесарей стиральной доской, ни с чего, из куража обозвал.
Его все мужики поддержали ядовитым смехом. Прохор оглянулся, приметил слезы в глазах и вступился:
Чего наезжаешь на нее, козел? Иль тебе в бабе одно лишь приметно — жопа да сиськи? Ты глянь в глаза! В них душа светится чистая как небушко! А ноги! У сракатых таких не бывает. А то, чего нынче нет, появится, когда замуж выйдет. Первой красавицей станет! И ты не только в задницу, следы ее целовать будешь! И себя за все письки и сиськи кусать, что просмотрел и упустил! Давай, Аннушка! Садись ко мне за стол, милая! И плюй на всех! — предложил ей и помог принести поднос с тарелками.
Мужики хихикали, а Прошка в открытую стал ухаживать. И вечером после работы пошел проводить домой. Анька робела, заикалась от счастья, а он вел ее под руку на виду у всех.
Когда остановились перед большим двухэтажным домом, Аня сказала:
Здесь я живу.
Большая семья у тебя? — спросил Дылда.
Нет. Нас немного. Пятеро. Мать с отцом, бабушка и собака.
А я думал, весь дом твой…
Да! Весь наш. Места всем хватает.
Счастливые! А у меня мать в тесном маленьком домишке живет. Поэтому я в общежитии приютился, — вздохнул тихо.
А разве у вас нет семьи?
Нет. Не имею. Свободный как ветер!
Ну, тогда может зайдете к нам?
Это можно! — смело шагнул через порог и онемел…
Паркетный пол весь в паласах, на стенах ковры и картины. На потолках хрустальные люстры. Все в доме дышит достатком. Прошка вмиг догадался, что живет здесь не простой люд.
Когда Анна провела в гостиную, Дылда и вовсе растерялся. Громадный камин обдавал теплом. Напротив — зеркальный стол, большие мягкие кресла, диван накрыт белой медвежьей шкурой, еще одна большая на стене ножами и кинжалами увешана. Рядом — оленьи рога, в них вмонтирована лампочка, дающая неназойливый мягкий свет.
Как здорово у вас! — похвалил Прошка.
У меня дед и отец — полярные исследователи в прошлом. Мама — археолог, и я учусь заочно в финансово-экономическом, но не захотела по их стопам. Работать пошла не от нужды, чтоб не бездельничать. Не захотела на шее у родителей сидеть. Конечно, зарплата небольшая, но все же не так стыдно, если б только на их пенсии надеялась.
Как успеваете управляться с домом? — оглядывался, не мог в себя прийти Прохор.
Домработница приходит, но и мы тоже…
Дылда так и не понял, для чего нужна домработница, если в доме три бабы? Ведь ей платить надо? Вряд ли хватает той Анькиной получки. А для чего тогда эта работает? Сама бы и следила за домом. Себе спокойнее жила б…
Мне хотелось самой испытать на себе, как работают обычные люди? Ведь после института я стану работать в их окружении. Понадобилась подготовка к будущему, — включила тихую музыку, накрыла на стол.
Вы не спешите? Я не задерживаю? — спросила неуверенно.
Уходить не хочется! — признался честно.
На второй день он познакомился с родителями Анны. Она понравились Прошке. Радушные приветливые люди, и через неделю пропала скованность. Держался свободно, спокойно, открыто ухаживал за Аней. А через месяц, добившись близости, сделал предложение. Ему не отказали, и Прошка вскоре перешел жить к Анне.
Прохор! Я прошу как мужчину, не спешите с детьми! Дайте возможность дочери закончить институт. Ведь должна она получить высшее образование. Детей вы не опоздаете заиметь! — попросил тесть, и Прошка согласился.
Поживите для себя! Получше узнаете друг друга. Это лучше делать, когда руки развязаны, и люди свободны от обязательств перед детьми! — дополнила теща. Прошку та добавка насторожила, но не оттолкнула.
Он вместе с Анной уходил и возвращался с работы. А как-то, навестив мать вместе с новой женой, отпросился на халтуру, сказав, что брать из зарплаты не хочется. Анна согласилась, ей надо было полистать учебники. Прошка все вечера был предоставлен самому себе. Вот так однажды позвала его Юлька: протекала ванна. Пока ремонтировал, баба на стол сообразила. Бутылку вытащила. Платье надела, декольте до самого пупка. Он как глянул, об оплате говорить язык не повернулся. Уволок в спальню после первой рюмки. Домой вернулся к полуночи и сказал, что помог старухе, не взял с нее денег. Да и с кого брать, коли сама еле сводит концы?
Его благородство расхваливали весь день. И Прошке понравилось. Правда, не всякий раз получал натурой. Случались в клиентах мужики и серьезные семейные люди. Эти платили как положено.
Но нередкими были и развлечения. За пару месяцев с десяток любовниц заимел. Анна и не подозревала.
За время замужества, сама того не замечая, она постепенно изменилась. Появилась грудь небольшая, но упругая. Округлился зад. Лицо стало розовым, и Анна перестала походить на заморыша, расцветала неспешно.
Прохор не замечал этих перемен. Ведь и женился не из любви. Не она приглянулась, а дом. Но о том молчал.
Знаешь, я решила перевестись на очное обучение. Устала я и работать, и учиться. Тем более специализация началась. Для будущего лучше, если я — займусь учебой вплотную! — сказала как-то Анна и добавила: — Тебе скучновато будет. Но потерпи. Закончу институт, больше будет времени друг для друга!
Он с готовностью согласился принести себя в жертву науке, за что снова хвалили всей семьей, а теща даже подарила дубленку.
Прохор, уходя из дома утром, возвращался поздним вечером, и такое положение устраивало всех.
Анна лишь поначалу возвращалась с занятий вовремя. Потом отпросилась на семинар, потом на важную лекцию зарубежного специалиста, на встречу со студентами из-за границы. Затем пошли походы, тренировки, и возвращалась она домой почти вровень с Прошкой. Тот стал замечать, что все чаще привозят ее на своих машинах однокурсники. Но ничего более
серьезного не приметил, да и сказать опасался, а что, если за ним решат проследить? Этого ему никак не хотелось, и Прошка все пустил на самотек, принычивая на всякий поганый случай из зарплат и шабашки «подкожные» башли. Мало ль как сложится будущее? Без копейки оставаться не хотелось. А время шло.
Он и не ждал ничего плохого для себя в тот день. Знал, жена скоро закончит институт, и они вместе с нею поедут в отпуск на море. Давно о том мечтали. До осуществления оставалось совсем немного.
В этот выходной, так уж было заведено, он решил отдохнуть дома, не искать приработка на левых заявках. Можно позднее лечь спать. Ведь утром не надо спешить на работу, отдыхай сколько хочешь, можно и посумерничать у камина. Выпить с тестем по сто грамм, послушать его воспоминания о Заполярье. Так длилось четвертый год, и Прошка привык. Потому очень удивился, увидев, что никто не собирается накрывать на стол, а перед камином сидит лишь тесть хмурый, холодный как айсберг. Рядом с ним только собака и ни одной из женщин.
Куда все подевались? Где наши цветы?
Куда исчезли женщины? — изумился Прошка искренне.
Присядь, Прохор! Поговорить хочу с тобою с глазу на глаз! Этот разговор не для женщин, — повернулся лицом к Дылде: — Затянулось наше знакомство, Прохор. Я думал, ты сам поймешь все без объяснений. Слишком разные мы люди. Потому не сможем жить вместе. Разница слишком очевидна. Она во всем: в воспитании, образовании, в окружении, манере общения. И тут нет иного выхода, как только расстаться. Не сможешь ты в своем возрасте подняться до нашего уровня. А нам пасть до твоего — совестно и негоже. Это однозначно. Мы пытались ломать себя, стерпеться, старались тебя подшлифовать, но не удалось. Постоянный дискомфорт измотал всех. Пора покончить с этим. Не могут тащить семейный возок такие разные люди! К тому же у Анны имеется теперь человек нашего круга, достойный того, чтобы мы признали его своим, родным человеком. Он соответствует нашим представлениям. Ты оказался среди нас случайно. А потому не обессудь. Всему приходит конец. Надеюсь, поймешь меня правильно и не станешь таить обиду. Более не можем жить вместе под одной крышей.
Прохор молча встал, огляделся.
Я понял все. Пойду, соберу вещи, сказал тихо.
Не стоит себя утруждать, они уже собраны. Вот деньги тебе на первое время. Других претензий нет. Ты — хороший человек, но в своей стае. Помнишь, я не случайно рассказывал, как белые медведи прогнали бурого? Это о нас… В природе такого не случается Она мудрее. Ей чужды эксперименты.
Зачем так долго? Я все понял и ухожу! — осмотрелся Прошка и спросил: — По вашему этикету с моим суконным рылом дозволите проститься? Иль сочтете неуместным? — усмехнулся криво.
Не стоит! Расстанемся по-английски, без слов! Так лучше для всех…
Что ж! Воля ваша! — оглянулся, увидел за спиною чемоданы, взявшиеся неведомо откуда, и вышел в дверь, не оглянувшись на окна. Поймал такси и поехал в общежитие.
Его никто ни о чем не спросил. Смеяться над Прошкой попросту не рисковали. Ему указали на свободную койку. Дылда затолкал под нее чемоданы, даже не заглянув в них, и тут же отправился к Верке — недавней клиентке, молодой разбитной бабе, умевшей держать верх над всеми.
Прошке она понравилась тем, что даже его, бывалого кобеля, обескуражила. И не он ее, а сама вытащила его с хохотом из-за стола и затолкала в спальню.
Ну, чего рот разинул? Не надо меня уговаривать. Я сама уломалась! — сорвала с себя халат.
А если откажусь? — прищурился Дылда.
Только попробуй! Яйцы вырву! — прыгнула в постель, схватила Прошку в охапку, смяла, налетела вихрем.
Ну, ты и баба! В первой такая крутая попалась!
Цени! В другой раз не обломится! Ты мне по кайфу. А раз так, зачем ломаться? Себя и тебя мучить?
Она сбила с толку натиском и предложила навещать ее. Он не часто, но заглядывал к ней. Боялся бабы. «Такая любого подомнет и в бараний рог свернет, а мне только того и не хватает для полной остроты ощущений», — думал Прошка и не хотел привыкать.
Верка встретила его привычно, будто только вчера расстались и спросила по-домашнему просто:
Жрать хочешь? Иль сразу в постель?
Давай сначала перекурим, — предложил бабе.
Вот так? Какая сука посмела тебя раньше меня оттрахать?
Ох, Верка! Не баба! Старый козел достал! И представь, даже в морду дать не смел! В заслуженную! От того на душе тошно как в отхожке!
Плюнь! Ну что ты потерял? Дай ты бабе хоть десять дипломов, клянусь, она в постели все равно говно против меня. Тебе нужны ее знанья? Куда их денешь иль повесишь? Вот и я говорю, вся бабья наука ниже пояса. Коль нет в ней огня, дипломом не заменишь. Никому не нужна! На такую по приговору трибунала влезть не заставишь. Это все равно, что членом лунку во льду долбить. На такое лишь псих уломается. Ты ж — нормальный хахаль. Пока ничего не потеряно, жизни радуйся. Она у нас коротка и обосрана. Вали в постель! Я тебе покажу, чем мы простецкие вашему брату дороже и милей, чем образованные жеманницы- онанистки! — вытряхнула из одежды мигом и, словно куклу сунула в постель.
Верка! Стерва! Что ты делаешь?
Мозги тебе вправляю! Бабы все из одного круга! Верь искренним! Не выбирай с дипломом! С ними и в Африке хер отморозишь, — хохотала громко.
К полуночи Прошка и вовсе забыл о том, что случилось этим вечером. Верка измотала, укатала до одури, опьянив без хмельного. Она взяла его в плен, выбив из памяти совсем недавнее.
Ну и что с того, если нет у меня диплома и на двоих с братом семилетку не имею. Зато вкалываю штукатуром-маляром! Всегда заработаю на кусок хлеба с маслом. И несчастной себя не считаю! Мозги и все прочее не отсушила. Здорова как кобыла! Жизни радуюсь и другим унывать не даю! Чего сетовать? Нас работяг любить надо такими, какие мы есть, а не рассматривать ровно в зверинце: похожи на людей иль нет! Давай! Вали за стол! Пожрем и бухнем за любовь!
Хорошо, что это у нас отнять нельзя! — лукаво покосилась баба.
Прошке с Веркой было легко и просто во всем. Она не врала, не притворялась, не умела кривляться и кокетничать. Она всегда говорила то, что думала, не умела льстить.
Верка! Ты хоть любишь меня? — спросил как-то Прошка.
Во, дурак! Нашел о чем трепаться? Ты мне подходишь! Пока! А дальше хрен меня знает? Я тебя устраиваю?
Иначе не возник бы!
Так и дыши! На том успокойся! Про любовь болтают дети, либо психи! Мы с тобой ни то, ни другое! Кончай пустое травить! Давай бухнем!
Через пару месяцев, просидев без зарплаты, Прошка решил подыскать другую работу, и Верка предложила ему перейти к ней в бригаду.
А жить где стану? У вас общаги нет!
Живи у меня! Угол не откусишь! — предложила бесхитростно, добавив: — За жилье натурой платить станешь! Коль устраивает, переходи хоть нынче!
Прошка пошел к начальнику узнать, когда ожидается зарплата? Но Маринка, смерив холодным взглядом, ответила, что надежд нет, а начальник занят, у него совещание.
Тогда я увольняюсь! Пусть позаботится о расчете! Иначе вытащу в суд! Хватит измываться! Пусть сам дышит без получки! — вытащил заявление, написанное загодя и положил на стол.
Отметьте в журнале число! — глянул на бабу холодно. Та поежилась и, взяв заявление, пошла в кабинет. Вернулась уже с резолюцией «Бухгалтерии произвести расчет. Выписать из общежития».
Когда деньги получу? — спросил жестко.
В течение трех дней. Так и по закону предусмотрено.
Хорошо! Пусть попробуют затянуть!
Не беспокойтесь! Ваше вам отдадут!
Через три дня ему и впрямь выдали расчет, отдали трудовую книжку. Потребовали, чтобы освободил место в общежитии.
А я уже там не живу! — усмехнулся Прошка, добавив: — У жены прекрасная квартира! Да и работать будем вместе! — взглянул искоса на бывшую любовницу.
Та выронила журнал из рук. Чтобы скрыть досаду, нагнулась поднять. Выпрямилась уже спокойной.
Поздравляю вас! — натянула на лицо улыбку, но уголки губ ползли вниз. Им хотелось разреветься.
Спасибо! Мне действительно очень повезло! — хвалился Прошка перед бухгалтером и кассиром, игнорируя секретаршу. — Подарок от судьбы получил! Трудяга! Красавица! Огонь — ни женщина! И человечище! Со взгляда все понимает! — победно посмотрел на Маринку, та сидела, уткнувшись в бумаги, делая вид, что не слушает. И только руки выдали. Они дрожали неуемно. Прошка вышел из двери с гордо поднятой головой.
Он быстро научился штукатурить, белить и красить, класть плитку, клеить обои. Верка восторгалась, хвалила Дылду. Тот цвел. Еще бы, в бригаде десяток баб. За день всех успевал ущипнуть за задницы и грудь, поприжать в углу, пообещать на будущее поймать на ночь. Верка не ревновала ни к одной. Знала, впереди ночь, и Прошке от нее никуда не деться. Она выматывала одна за всех, и Дылда лишь к обеду вспоминал, что вокруг него бабы.
Прошка! Хорек немытый! Я тебе стираю, жрать готовлю, а ты на кого силы изводишь? Брысь от Тоньки! Она старая! Ей мужик уже не нужен! Сгнила на корню! Подумай, что впереди ночь! — хохотала Верка.
Прошка, работая в ее бригаде, получал куда как больше, чем в сантехниках. А главное, тут не задерживали получку. Неплохой приработок имел и на халтуре. Здесь он приоделся и выглядел неплохо. Верка всегда следила, чтобы Прошка был сыт и чист. Она никогда не называла его мужем. Даже ради шутки не связывала обязательствами. И говорила о нем как о своем хахале… Она всегда оставалась верной своему слову.
«Хахаль… А ведь я привык к ней. И теперь люблю эту взбалмошную чертовку. Она оказалась куда лучше всех прежних, кого считал женами, расписывался, верил им. Ни одна ее не стоит. Она понятна и проста. С нею легко. Выходит, надо бросать якорь насовсем», — решил Прохор. Но… через неделю упала Верка с лесов. Перелом позвоночника. К ночи умерла у него на руках.
Она не плакала. Смотрела на него вмиг запавшими глазами. Прошке не верилось, что теряет ее. Плакали бабы из бригады. А Верка все пыталась удержать в руках жизнь, но не удавалось.
Чего воете? Жива я! Не ушла, не накрылась покуда! Хотя, все не вечные. И встретимся там, на верху! Я упала, чтоб взлететь! Когда-то конец каждому будет. Жизнь не хер — в руках не удержать! Я люблю тебя, Прошка! Милый мой дуралей! Ты о том не знал. Хоть иногда вспоминай меня…
Он помнил ее всегда. Он продолжал любить и мертвую. Ни с кем не мог сравнить Верку и ей единственной носил цветы…
Прошка после смерти Верки резко изменился. Стал хмурым, неразговорчивым, раздражительным.
Эх, дурачок ты, Прохор! Был бы ты расписан с Веркой, никто б не выселил тебя из квартиры! Все твоим осталось бы! А теперь бездомным стал! — жалели Прошку бабы. И чтоб не слышать их и не видеть, ушел от них, боясь свихнуться. И в этот же день оказался среди городских бомжей, а через пол года пришел на свалку.
Нет, он не спятил. Среди бомжей не было счастливых, не приживались слабые. И, пообщавшись, понял, что его судьба хоть и суровая, но не жестокая. Она всегда давала ему шанс на жизнь и не брала за горло, оставляла глоток кислорода. И Прошка еще ни раз не жалел о своем рождении. Эти у бомжей считалось пределом.
Шли годы. Дылда уже не думал о своем жилье в городе. Оно стало вовсе недоступным. Деньги, какие зарабатывал, тратил на жратву, а она дорожала с каждым днем.
Он не снимал тряпье с огородных пугал, не выковыривал обноски из мусорных контейнеров как другие бомжи. Прохор каждой копейкой делился с матерью и никогда не ругал, не проклинал ни одну из женщин, встретившихся на пути.
Не скоро у него появились увлечения. Вера стояла перед глазами преградой. Ее долгое время не могла затмить ни одна. И лишь Ирке удалось расшевелить в нем мужика. Взялся он оштукатурить дачу. Женщина поесть приготовила. Указала на постель, где мог отдохнуть. Прошка даже не оглянулся. Разделся до пояса, стал раствор замешивать. Баба взглянула ненароком на свою беду и не смогла взгляд оторвать, как здорово сложен этот человек!
Прошка увидел, но не дрогнул. Ирка молча выстирала его рубашку, майку. По ним поняла: нет семьи у человека. Прошка кивнул благодарно. С утра до вечера оштукатурил комнату. Когда сел отдохнуть, поставила перед ним еду, а уже ночью и бутылку достала из холодильника.
Прошка лег в постель, Ирина — на полу. Вот тут и стало неудобно мужику. Решил поменяться местами. Ни просьбы, ни убежденья не помогли. Взял на руки, чтоб силой перенести на кровать. Ирина шею обхватила, не отпустила…
Когда закончил штукатурить, сам, без просьб, зашпаклевал, побелил, поклеил и покрасил. За работу не хотел брать, но Ирина положила в карман рубашки молча, набрала в его рюкзак картошку, положила капусту, морковку, яблоки, даже кусок сала и бутылку. Деньги он нашел, когда сел у костра на свалке. Хотел их вернуть бабе. Три раза на дачу приходил, хозяйку не застал. А тут и в городе появилась зазноба — Зойка. Ремонт в квартире попросила сделать. Рассказала, что всю жизнь с пьяницей-мужиком промучилась. Наконец-то выгнала. Теперь вот порядок хочет навести во всем. Он и помог. Да так, что Зойка бегать за ним повсюду стала. Даже на свалку появлялась., а ведь сама была виновата, что ушел скоро. Слишком жадной оказалась…
Бомжи всегда подтрунивали над Дылдой, приписывая ему не десятки — сотни баб. О его похождениях складывали легенды, рассказывали анекдоты и небылицы. Прошка их не слушал. Зачем трепать имена тех, кто был близок и дорог? К чему слюнявить, оплевывать и паскудить то, что дарила сама судьба? Прохор теперь любил тихо посидеть у костра, зарывшись в воспоминания. Они были такими яркими, разноцветными как огни на елке. Вот так и в этот вечер он подвинулся поближе к теплу. И снова закопался в память. А перед глазами — Анька. Та самая, с какою даже проститься не разрешили. Зачем она встала в памяти и торчит перед глазами как тогда, тогда работала диспетчером? Плечи поникли, голова вниз опущена…
«Небось жирует теперь со своим новым русским? Он культурный. Кто я против него?» — поднял голову и не поверил своим глазам. Анька вовсе не привиделась. Она шла к нему, осторожно обходя бомжей.
Прохор, мне надо с тобой поговорить, — пошла в темноту от костра и бомжей, смеявшихся открыто, мол, еще одна нарисовалась.
Прошка! Выдели хоть одну из обоймы на ночь!
Не даст ему десятка на ночь мало!
Эй, бабонька! Меняй одного Прошку на меня с
братом!
Дылда шел за Анной, но, спохватившись, остановился как вкопанный:
Куда волокешь? Что надо от меня?
Здесь неподалеку машина. В ней поговорим, — позвала женщина.
На хрен мне она! Говори, что хочешь, и завязываем базар, — не двинулся с места.
В двух словах не объяснить…
А че нам базлать? Все за всех твой отец…
Нет его больше. Умер. Перед смертью все хотел увидеть тебя и попросить прощения, но мы не разыскали. И он умер, не свидевшись.
На кой черт я ему сдался? Еще раз душу обо- срать? Мне прежнего по горло.
С кем споришь? Его нет!
К кому ведешь, если прощенье опоздало? О чем говорить? Ну, прощаю его! Давно забыл, как всех вас звали!
Забыл? — остановилась, дернувшись так, словно кто-то невидимый ударил по спине плетью.
После сказанного мне, только и оставалось, презирать вас всех! Но я выбрал простое и выкинул полным сбродом из сердца и памяти. Поверь, на другой день как заново родился!
Вот так? Значит, не любил. Ты даже не попытался встретиться, спросить, согласна ли я с мнением отца?
У тебя уже был другой, предназначенный в мужья! Зачем и о чем стал бы спрашивать?
Это ложь! У меня никого не было!
Не свисти! Столько лет прошло, и ты только теперь поняла, что любила меня? Кому-нибудь другому заливай. Бросил тебя твой дипломированный! Может и не один. Поняла, что никому не нужна. Шансы потеряны, решила меня вспомнить! Но, шалишь! Я не кукла из нафталина. Просчиталась, бабонька!
Прошка! Не сочиняй! Не ищу и не жду тебя как мужика! Не нужно мне это! Хотя жалею, что не заимела ребенка от тебя! Но к чему бередить себя напрасно. Не для того звала. Я очень тебя прошу прийти к нам.
Ни за что! Идите вы все!
На похороны отца, — закончила Анна и тихо, не оглядываясь, пошла к машине, мигавшей фарами в темноте.
Нюрка! Слышь, Нюрка! Анька, твою мать! Ты что? Оглохла? — остановил бабу. — Когда хороните старика?
Завтра. После трех.
Хорошо. Буду. Ты хоть мать с бабкой береги, — подошел совсем вплотную.
Прохор, как много времени прошло. Ты ничего не знал. Бабуля умерла вскоре после того, как ты ушел.
Не ушел! Прогнали! — уточнил Дылда.
Не прогнали, а прогнал! Он меня закрыл на ключ в своей библиотеке. Я стучала, но никто не открыл. Только потом, когда ты ушел.
А я-то думал, у вас все обговорено…
С того дня все кувырком пошло. Мать поддерживала отца, а у меня была бабуля! Она переживала за меня, но переубедить отца не смогла. Мне приводили в женихи каких-то кретинов. Я отказывала им. Отец с матерью злились, бывало, подолгу не разговаривали со мной. Но я уперлась: либо ты, либо никто! Потом был нервный срыв. Я долго пролежала в больнице. Ко мне стали приводить сынков начальства. Я озверела от обиды за то, что так бессердечно обошлись с моей судьбой, и нагрубила по грязному. С тех пор они перестали приводить всяких. Ну, а бабуля умерла, когда я была в больнице. Через год после нее мать умерла. Мы остались с отцом вдвоем. Мы долго не говорили о тебе, хотя именно ты стал причиной недомолвок и ссор, непонимания и раздражения. Отец подолгу оставался один, и у него было время все обдумать и осмыслить по-новому, применительно к нынешнему времени. И он для себя успел сделать вывод.
Поздно, — выдохнул Прохор.
Нет! Он понял при жизни, а значит, успел.
Какая разница, если ничего не изменить и не исправить!
Ты уверен? — дрогнул голос Анны.
Конечно. И не стоит кривить душой. Сама знаешь, не возродить из пепелища цветы! Не вдохнуть жизнь в замерзшую душу. Простив разумом, не повернешься сердцем к обидчику. А потому говорю заранее: не строй планы на меня. Считай, что навсегда ушел из твоей жизни. Только раньше всех…
Не спеши, Прохор! Подумай. У нас есть еще немного времени. Не стоит с плеча, с размаху рубить по живому. Я однажды такое пережила. От отца… От тебя подобное получить не ожидала…
Прохор недоумевающе пожал плечами. Глянул вслед Анне и вернулся к костру.
Странные люди: сами обсерутся, а других в вони обвиняют. Еще я и виноват в том, что меня выгнали. Ах, я не ломился к ней в двери. А спроси — зачем? Если б любила, давно нашла! Ушла бы от своих, и тогда я поверил бы! Но ведь жила с ними, через все дрязги прошла, всех урыла. Теперь и меня сыскала. Я — последний на очереди? Хрен тебе! — решил не ходить на похороны.
Уже утром забыл о визите Анны и нанялся собирать яблоки в саду старика, жившего на окраине города В глухом запущенном саду было тихо. Пели птицы в ветвях. Прохор решил взяться за дело сразу. И вдруг услышал, как кто-то зовет его по имени. Оглянулся — никого вокруг. Только тряхнул яблоньку, снова кто-то окликает, а вокруг ни души.
Прохор выругался и к дереву. Опять голос. Бабий. Такой томный, зовущий. Дылда за яблоню обеими руками вцепился. Тряхнул одну за всех обидчиц. Яблоки по спине, по голове, по плечам наколотили. Лишь на двух ветках по яблоку осталось. Хотел за ними полезть и слышит:
Оставь их! Не тронь!
У Прошки волосы дыбом встали. Оглянулся, старик-хозяин стоит, улыбается:
Оставь для птиц эти яблоки! Не собирай дочиста. Не по Божьи такое…
Дедунь! У тебя в доме бабы водятся? Кто меня все время окликает? — не выдержал Прошка.
Кто-то очень ждет тебя, сынок. Зовет сердцем! От того покою нет. Вслушайся, спознаешь, кто заждался. Только ту услышишь, кому очень мил…
Сколько ж времени теперь? — глянул на часы и мигом вспомнил, где его просили быть в три часа.
Прохор не пошел в дом. И лишь на кладбище подошел к могиле бывшего тестя. Встал рядом с Анной. Она, увидев его, благодарно кивнула головой.
Горсть земли на гроб… Как мало и как много, но именно это и есть символ прощенья, капля тепла и памяти, оставшихся на земле.
Спасибо, Прохор! Отец просил передать тебе кое-что, — шепнула Анна.
Мне ничего не надо.
Это не моя, его воля. Пошли, — позвала за собой в машину.
Вокруг Анны и Прошки толпились незнакомые люди. Одни называли себя сослуживцами, другие — друзьями отца. Они наперебой расхваливали покойного, обещали навещать Анну, не забывать ее. Когда ушел последний гость, Анна расплакалась. Она устала до изнеможения и обессилела окончательно:
Прош, не осуди, больше не могу. Еле выдержала все. Лицемеры! Они всякую совесть потеряли!
Что случилось, Анка! — увидел, что с женщиной началась истерика. — Чего воешь? Ведь ты — одна из них!
Когда твой отец вышвырнул меня на улицу, никто из вас не поинтересовался, есть ли крыша над головой?
Но ты мог пойти к матери…
А не рассказываю ей о своих бедах. Не хочу сокращать ее жизнь, а потому не делюсь личным. Она — женщина. Нельзя на плечи взваливать непосильное. Это единственный человек на свете, какой всегда любил и любит меня, — почему-то совсем некстати вспомнилась и другая — Райка, бомжиха со свалки.
Громоздкая, с большими мозолистыми руками, терпеливая и выносливая. Она ушла из деревни от мужа-алкаша. Несколько лет ухаживала за стариками в городе. Те обещали ей отписать дом, но когда умерли, объявились внуки и выгнали Райку из дома
Из всех бомжих свалки она единственная не брала в рот спиртного и не путалась ни с кем.
Лишь недавно увидел ее Прохор помывшуюся с распущенной темно-русой косой в линялой ночной сорочке, она выскочила из своей лачуги на секунду выплеснуть воду из таза. Увидела Прошку. Их взгляды встретились на миг. Райка покраснела до макушки под пытливым взглядом мужика. Нет, ни слова не проронили. Все стало понятным. И у Прошки с Райкой наметился роман. Простой и понятный, на равных, без прошлого. И Прохору так захотелось поскорее вернуться к себе, к ней, какая, конечно, ждет, никому не признавшись в этом.
Пойду я, Анна. Темнеет уже. Пока доберусь, совсем поздно будет, — направился к двери.
Выходит, ты даже не слушал меня? Иль все ж решил по-своему?
Я больше ничего не хочу менять в своей жизни. Зачем вторично прыгать в пропасть? В другой раз можно и не выбраться. Я простил вас…
Возьми на память от отца. Он просил передать это тебе! Здесь Библия. Отец в ней сделал закладки специально для тебя. В них о прошении…
«Это я исполнил. Дай Бог никому больше не слышать того, что мне довелось. Я сумел перешагнуть и выжил. Но не хочу больше оставаться здесь. Мы и впрямь слишком разные», — Прошка шел темными улицами поскорее от дома, где когда-то его унизили, а теперь уговаривали остаться.
«Нет, бабонька! Ничем не привяжешь мужика, какому однажды изгадили душу. Человек должен жить просто, а не биться в вашей паутине условностей. На кой они мне? Вот нынче отнесу Раиске рюкзак яблок, тех, какие дал старик за работу. И завтра столько же получу. Эта баба и тому будет рада. Не потребует с меня ничего большего. Что Бог даст мне, то и разделю с ней. И сухая корка будет в радость, когда без попреков взята. Не всякая сытость в радость, не в каждую дверь стоит входить. Не каждый дом — очаг и крепость, хоть с виду дух захватывает, а войди — могильник. Пусть я дышу в хибаре среди бомжей, на самой что ни на есть свалке, зато никто мне не завидует, ничего у меня не потребуют. А что имею, не отнимут», — думает Прохор, улыбаясь самому себе.
Вот и костерки в ночи замигали призывно. Человек прибавил шагу. Ведь самая первая, самая крайняя хижина ее.
Прохор подходит к двери. Только хотел толкнуть, она отворилась перед ним:
А я к тебе, Раиса! Можно? — спросил, улыбаясь. Давно тебя жду, соколик! — припала баба кгруди.
