ТЯЖЕЛАЯ ПАМЯТЬ
Костя сегодня опять не спал. Ночью у Митяньки начала подниматься температура. Мальчишка стал бредить во сне. Кричал. Звал мать. Он всегда звал ее, когда болел. Столько лет прошло, как ее нет, а он зовет. Пересохшие губы мальчонки потрескались. Лоб горит, все тело, мокрое, горячее.
— Митянька! Сынок! Да что же это за напасть такая на нас с тобой? Проснись, — будит парнишку Костя.
— Мама! Я боюсь змеи. Она душит меня. Мама! Помоги! — кричит Митька.
Медуза накинул на плечи телогрейку, выскочил из дома. Побежал за врачом.
— Ангина, — сказала та, осмотрев ребенка. — Аспирин будете давать и горячее молоко с медом. Пусть лежит. Вставать ему нельзя.
А Костя побежал в столовую, в магазин. Принес молока. Меда не было. Положил в молоко малиновое варенье. Уговорил мальчишку выпить две кружки. И, натянув на него свитер, обмотал шею ему шарфом. Сел рядом.
— Спи, сынок, — просил он Митяньку.
— Не хочу. Расскажи мне что-нибудь.
— А что?
— Что хочешь.
— Когда ты закончишь третий класс, мы снова поедем с тобой на материк. Я повезу тебя отдыхать. На море. Мы будем лежать с тобой на песке и загорать. Долго-долго. Пока ты не станешь таким, как эскимо. Я буду покупать тебе много мороженого и напитков.
— Не надо. Ты опять будешь сидеть рядом. Ничего не есть, а только курить. И у тебя будут больные глаза. Я не хочу, чтоб ты болел.
— Я не болел, Митянька. Это память болела.
— Память? А разве она болит?
— Да, сынок. Моя болит.
В тот день, когда он увел Митяньку от могилы матери в свой дом, тот надолго слег. Без врачей, сам Медуза знал, в чем тут дело, и старался меньше напоминать ему о матери. Купил фотоаппарат, велосипед. Но Митянька по ночам убегал к морю. Туда — куда оно вынесло его мать.
Костя тихо подходил к мальчонке. Укрывал его плечи. Садился рядом. Они долго молчали. Каждый о своем думал. Митянька — о потерянном, отнятом. Костя — об упущенном. Потом, когда уставшее море совсем скрывалось в темноте. Медуза брал на руки мальчишку и, всхлипывающего, уносил домой.
Вскоре, когда Митяньку он усыновил официально, решил Костя свозить мальчишку в его город, забронировать квартиру, где тот жил с матерью. Вдруг, став взрослым, захочет вернуться! Туда. Насовсем. И приодев парнишку, решил поехать с ним в тот же день, когда закончилось его поселение.
В дороге мальчишка немного отвлекся. Он разглядывал пробегающие за окном деревья, деревни. И громко восторгался. Однажды он долго стоял у окна. И вдруг закричал:
— Мама! Твои любимые березки! Смотри! — но оглянулся и встретился с глазами Кости. Сник. Медуза понял, Митька всегда помнит и любит ее одну. С ним, с Медузой, он просто смирился. Смирился потому, что беда заставила.
Квартиру они забронировали быстро. Оформили ее на Митяньку.
Костя ждал, что родственники мальчишки захотят забрать его. И, чтоб смягчить их, накупил подарков всем. Те и не подумали даже предложить Митяньке остаться. Хотя бы временно. Никто не спросил, отчего и как погибла Мария. Они не опросили Костю, кто он и почему забрал Митяньку к себе.
Ночью, когда мальчишка уснул, Костя долго гладил его вздрагивающие во сне плечи.
— Не плачь, сынок. Родственники — еще не родные. Не о чем, и не о ком плакать. Они — никто. Ты теперь мой. Дмитрий Константинович Чумаев! И между прочим — неплохо звучит. А? То-то! Спи! Не плачь. Хоть и гордиться мне нечем, погано жил, зато твою жизнь мы устроим. Еще как!
И Костя решил свозить сына на Черное море. Денег хватало. И Медуза, накупив мальчишке мороженого, морса, садился с ним рядом, на песок. Тот ел. А Костя курил. Много.
По этому пляжу он ходил, Медузой. Совсем молодой. Сколько ему тогда было? А! Стоит ли об этом! Тогда он верил в дружков-кентов.
Десять лет заключения в лагере открыли ему глаза на них. Лишь под конец кто-то вспомнил. Выкроил на посылку. Расплатился с Костей за риск и лишения. За годы в лагере.
Десять лет. Плюс за Скальпа. Ни у кого ничего не украл, никого не убил, а добавочный срок получил. Медуза стискивает зубами папиросу.
Мальчишка, на что мал, а и то никак его не называет. Верно, стыдится. Чуть подрастет, окрепнет и уйдет. Не станет жить с Медузой под одной крышей. И снова он будет один. Но это потом. А пока он выиграл у жизни шанс. Пока он нужен. И не одинок. Ему есть о ком заботиться. Дальше? Может смерть сжалится. Не мучиться же бесконечно, — думает Костя.
А однажды Костя заснул на пляже. Разморило солнце. И, уперев пятки в песок, храпел Медуза на весь пляж. Мимо проходили люди.
Улыбались или вовсе не замечали. И только один остановился резко. Глянул на спящего Костю. На Митяньку и спросил мальчишку:
— Это что, твой отец?
— Да, — ответил тот еще неуверенно.
— Вор он! Бандит!
Митянька хотел возразить. Но человек ушел. Люди, сидевшие рядом, поднялись. Ушли подальше от спящего Медузы и Митьки. Изредка оглядывались на них. Смотрели осуждающе.
И не выдержал парнишка. Встал. Ничего не сказав, оставил спящего Костю на берегу. Пошел куда глаза глядят. Подальше от Кости, от взглядов.
Тот проснулся, когда солнце клонилось к закату. Огляделся. Митьки рядом не было. Подумал, что пошел он в уборную. Но время шло. Мальчишка не возвращался. Пошел искать и не нашел. Побежал в гостиницу, где они остановились. Но и туда Митянька не приходил. Костя вернулся на берег. Звал, но бесполезно. Спрашивал, но безрезультатно. Ждал и без толку.
К ночи с ног сбился. Устал, расстроился. И решил, первый раз в жизни, обратиться за помощью в милицию. Там выслушали его внимательно. И, записав приметы мальчишки, посоветовали успокоиться, взять себя в руки, вернуться в гостиницу. Костя не находил себе места. Метался по номеру.
— Ушел. А может заблудился? Но куда пошел? Зачем? Почему ничего не сказал? Не разбудил? Что случилось? Может, пошел купаться и… Но нет, быть не может. Заметили бы. Ведь на берегу было много людей. Не может быть, чтоб не заметили. Хотя, как знать? Кому есть дело до чужого ребенка? И Костя, напугав сам себя, выскакивает на улицу, хотел бежать к водоспасательной станции. Но в дверях столкнулся с милиционерами, они вели Митяньку. Тот упирался. Кричал:
— Пустите! Нет у меня отца! Никого нет!
— Отпустите его! — подошел Костя. Милиционеры с удивлением посмотрели на Медузу.
— Вы же просили найти его!
— Просил. Спасибо вам.
Милиционеры ушли. Мальчишка стоял, насупившись, напротив.
— Что случилось, Дмитрий?
Мальчонка молчал.
— Я как мужчину спрашиваю тебя?
— И не отец ты мне! Вовсе не отец! А вор! Бандит! — кричал Митька.
— Так-так. Ну, а еще, что ты скажешь? Выкладывай уж все сразу! — закипело внутри у Кости.
— Даже на пляже с тобой нельзя. Люди тебя знают и боятся. А дяденька увидел тебя и сразу вором назвал, бандитом! Не буду я с тобой жить. Все равно уйду!
— Иди. Но сначала скажи мне, что за дяденька тебе такое сказал про меня?
Митянька подробно описал мужчину.
— У него на указательном пальце — перстень был с красным камушком.
Скальп! Он это! Он! — мелькнула моментальная догадка и старая обида вспыхнула с новой силой.
— Змея подколодная! Мерзавец!
Мальчишка, подумав, что Костя его ругает, рванулся в темноту. Медуза догнал его. Схватил в охапку.
— Не дури, перестань! Вот вырастешь, тогда иди, а покуда на ноги стать надо. Выучиться. А уж потом — как хочешь. Силой около себя держать не стану, — а про себя решил во что бы то ни стало найти Скальпа. И, выманив его — убить, а мертвого поручить кентам.
Ночью следующего дня он навестил бывшего кента своего. И напомнив о прежних долгах, сказал, что не взыщет, все простит, если он найдет ему нужного человека. Описав все приметы Скальпа, дал срок три дня. Кент разыскал Скальпа к вечеру второго дня. Узнав, где он живет и с кем, побежал доложить Медузе об удаче.
Ночью, когда все стихло и Митька заснул, Костя тихо вышел из гостиницы на улицу. Этот город он знал хорошо. Здесь вырос. Мог пройти его весь с закрытыми глазами, не споткнувшись ни об один камень.
Четыре квартала. Костя шел прячась за деревья, чтобы случайные прохожие не могли его заметить. Вот и дом. Этот. Окно Скальпа закрыто наглухо. Костя тихо, неслышно поднимается по лестнице. Вот дверь. Заперта. Но какой замок устоит перед Медузой. Ему замки и посложнее встречались. Дверь тихо скрипнула, не потревожив соседей. В комнате раздался короткий крик.
К утру Костя вернулся в гостиницу. Митька спал. Он так и не заметил его отсутствия. Все было спокойно. Все. А через три часа Костя с Митькой уехали из этого города.
Медуза повозил мальчишку по другим городам. Водил его в цирки и зоопарки, в кино. А вскоре, уставшие от впечатлений, нагруженные покупками до отказа, они решили вернуться домой.
А через месяц Митька заболел.
Однажды, когда Костя присел у его кровати, мальчишка спросил:
— Скажи, а что такое нагулянный?
Костя подскочил:
— Где ты это слышал?
— Так меня родственники зовут.
— Послушай, это у них мозги нагулянные!
— Неправда, мне говорили, что так зовут тех, у кого нет отцов.
— Эх, Митянька. Да в том ли дело? Я вот и не нагулянный, а судьба — собачья, даже хуже. Счастье — оно не от отца — есть он или нет, а от судьбы. Человеку не рождения своего стыдиться надо. Он не виноват в отсутствии отца или матери. Кстати, мать у тебя была чистой бабой. Светлой. Она другому бы — солнцем жизнь украсила. Да не повезло. Ни ей, ни кому. И не ее вина в том, что родился ты, не зная отца. Которому за такую бабу, да с таким сыном, больше, чем за жизнь держаться надо было! Но только не все это понимают, не все разглядят счастье свое. Не всяк его стоит.
— Скажи, а почему я не видел своего отца?
— Не знаю, Митянька, — отвернулся Костя.
— Неправда! Знаешь!
— Да потому, что дурак он у тебя, прости меня Господи!
— А почему ты на мамке не женился? — глянул Митянька на Медузу.
— Потому, что я дурак больший, чем твой отец! Понял? Если б знал я, что жизнь для меня этот подарок приготовила, минуты б не промедлил. А теперь вот только ты у меня остался. Один, за нее и за себя в память. Вот вырастешь ты. Повезу тебя в институт. Выучишься. Человеком станешь. Не то, что я. Погляжу я как ты устроишься. Помогу прочней укрепиться…
— А дальше? — ждал Митянька.
— И все. Хватит. Не стану мешать. Уйду с твоей дороги. Чтоб никто не попрекал тебя, что рос ты сыном вора. Пусть бывшего, но вора. Это было, Митянька. Было, дружок мой. Виноват, что не сохранил себя чистым для встречи с тобой. С матерью твоей. Клеймо на мне. До самой смерти носить его буду. Но сам. Ты тут не при чем. Не хочу, чтоб к тебе оно липло. Живи светло, не по моему. За меня и за себя.
— А знаешь, что мне милиционеры сказали, когда нашли в лодке?
— Что?
— Что я тебя убиваю. Это правда?
Костя молчал.
«Правда ли? Но не будь у него Митяньки, кто знает, куда бы, в какую сторону повернула его дорожка? Может в «малину», а может — себя с отчаянья бы порешил? А если бы не нашел он Митьку в тот день, точно мог бы что-нибудь утворить. Над собой. Так бы и подумал, что проглядел парнишку. А с горя — кто может за себя поручиться?»
Скоро год исполнится, как живет Митянька с Костей. Но до сих пор никак его не зовет. Дядей Костей — стыдится. Отцом — не решается. И Костя ничего не говорил. Пусть как хочет обращается, лишь бы не ушел. Не отвернулся. А там повзрослеет — выберет. Как сердце подскажет.
Эта весна выдалась на редкость дружной. Оттепель наступила сразу. И Костя решил в последний раз сходить на море, пока оно не вскрылось, наловить на блесну наваги. Хотел оставить Митьку в доме, ведь недавно болел, но мальчишка увязался следом, ни в какую не захотел остаться, как ни уговаривал, ничего не получилось. Пришлось согласиться.
Они шли по рыхлому, голубоватому снегу. Он уже пропитался водой и следы, оставленные в снегу, быстро наполнялись ею.
Митянька радовался предстоящему теплу. Тому, что скоро он вместе с Костей выйдет на лодке в море. Тот иногда брал с собой мальчишку, когда это было неподалеку и погода была особенно хорошей.
Мальчишка старался забежать вперед и первому подойти к лунке, первому забросить блесну. Но Костя не пускал его вперед себя. Не позволял идти рядом. Только сзади.
И Митянька обиделся. Приотстал, Завязал потуже веревку на поясе, какою Костя подвязал, чтобы не продуло мальчишку. И пошел дальше. По следам.
Но что это? Легкий треск раздался внезапно. И в секунду, там, где стоял Медуза, вздыбилась льдина. Она встала торчком, потом медленно стала валиться на бок.
Костя не успел и глазом моргнуть, как оказался в воде. Она вмиг пропитала одежду. И та вспухла, отяжелела. Потянула вниз. На дно. Митянька подскочил.
— Уходи! — кричал ему Медуза, хватаясь за лед, пытался выбраться из воды. Мальчишка заплакал.
— Убегай, говорю! — кричал Костя немеющими от холода губами.
— Не пойду! — гнусил мальчишка.
— Беги, паршивец! Убегай, — начал захлебываться Медуза.
И вдруг Митянька сообразил что-то. Он быстро развязал веревку на поясе. Кинул один конец Косте.
— Держи!
Медуза понял. Взял конец веревки. Намотал на руку.
— За пояс привяжи! — крикнул Митька и лег на снег. Стал тянуть.
— Держись! Отец! — потянул мальчишка и сам удивился — отцом назвал. А впрочем — почему бы и нет? Ведь он один любит его — Митьку! Любит, как когда-то любила мать.
«Отец!» — Косте не поверилось. — «Отец!» И в холодной воде стало тепло. Отец! Неужели он никогда не услышит этого слова? Отец! Значит, оттаяла душа.
Костя делает усилие. Еще одно. Но нет. Вода сдавила. Ему не осилить, не вылезти. Она не выпустит.
— Отец! Давай!
Но веревка выскальзывает из рук. Вода набирается в рот.
— Папка! Папка! Как же я? — доносится отчаянный крик.
Он будто током по нервам ударил. Костя вынырнул. Глотнул воздуха. И, ухватившись одною рукой за веревку, второй оперся о кромку льда. Выбрался.
— Папка! Пошли домой! — взял Костю за руку мальчишка. В глазах его стыли слезы страха.
— Пошли, сынок, — перевел дух Костя и, тяжело переставляя ноги, пошел следом за Митянькой.
Дома он переоделся. Митька кипятил чай. Все оглядывался на Костю. Словно боялся, что спасение только приснилось. Что он снова один. Как тогда… В то утро… Когда не стало матери.
Лишь через неделю они пришли к морю. Оно уже очистилось ото льда. Митька с Костей долго смотрели на воду. «Наверное о матери вспоминает» — подумал Костя. А мальчишка внезапно прижался:
— А ты жив! Жив! — заплакал он вдруг совсем по-детски.
***
Аркадий, приземлившись в Оссоре, тут же решил узнать, как добраться ему до Анапки.
— Мы вам ничем помочь не сумеем. Оба наши вертолета отправлены в оленеводческие бригады. А самолет в Анапке приземлиться не сможет, — развел руками начальник аэропорта.
— Как же туда добираться? — спросил следователь.
— Только морем. Но сейчас еще невозможно.
— Почему?
— Само море от льда очистилось. Но северные реки, впадающие в море, только начинают открываться.
— Ну и что?
— Как что? Лед! Сплошное месиво. Ни один катер, ни одно судно не пройдет к Анапке. На льду все винты срежет. А что потом?
— А когда можно будет добраться? — спросил уныло Яровой.
— Недели две, три подождать надо.
Настроение у Ярового совсем упало. Он решил сам сходить к пирсу.
Море сплошь было усеяно льдом. Маленькие, большие льдины скопились у берегов сплошным крошевом льда. Он перетирался тихими накатами, шелестел холодом. Куда ни глянь — сплошное месиво льда. Серое, колючее.
«Как добраться в Анапку?» — мучительно думал Аркадий, и заметил старика, сидевшего на просмоленной, перевернутой вверх дном лодке. Он курил, неподвижно смотрел на море.
— Здравствуйте, — подошел к нему Яровой.
— Здорово! — смерил старик изучающе.
— Это ваша лодка, отец?
— Моя!
— Да. Хорошо иметь свою лодку, — вздохнул следователь.
— А тебе какая нужда в ней?
— В Анапку надо.
— И-и, ты что? Иль не видишь, что на море делается?
— Вижу. Но мне надо.
— Помирать надо? Ты что? Какой сумасшедший рискнет нынче поехать? Да ни за что! Ни за какие деньги! Это же верная смерть! Видать, ты ни разу в море не был, — покачал головой старик. И спросил:
— Приезжий что ли? — Да.
— А чего тебе в Анапке надо?
— Дела…
— К бабе что-ль?
— Нет!
— Какие дела могут быть в Анапке?
— Послушай, отец, подскажи, как добраться. Старик внимательно смотрел на Аркадия.
— Ну, если тебе жизнь не мила, ступай к Федору. Знаешь его?
— Нет.
— Это отпетый пьяница. Если он еще не опохмелился и у него нет денег, то возьмется. У него своя дюралевая лодка есть. Кроме него, никто не повезет. Но и за него поручиться не могу. Как доберешься, если не возьмется — ума не приложу.
— А где он живет? — оживился Яровой.
— Вон дом — видишь? А вон его лодка. Постучи по ней, он и выйдет.
Аркадий последовал совету старика. Из дома вышел угрюмый, с мутными глазами мужик. Подошел.
— Тебе чего?
— В Анапку надо.
— Ты что? Глянь, че творится на море!
— Мне нужно. Срочно.
— Сдыхай сам. Я не поеду.
— Я заплачу, — глянул на него Яровой.
— А сколько?
— Сколько нужно.
Мужик остановился. Почесал взъерошенную макушку.
— Сотню возьму. Не меньше, — сказал он, немного подумав.
— Идет. Согласен.
— Тогда садись. Я мотор принесу, — вернулся мужик в дом. Через десяток минут он вышел одетый. Нес на плече мотор. Установив его, он принес дюралевое весло. И, столкнув лодку в ледяное месиво, сказал:
— Пошли!
Слабосильный мотор «Москва» работал на малых оборотах. Федор стоял в лодке в полный рост, отгребая лед от мотора, потом передал весло Аркадию.
— Работай, — а сам сел управлять лодкой.
Яровой видел, как старик, оставшийся на берегу, удивленно рот разинув, смотрел им вслед. Лодка медленно удалялась от берега. Зарывалась носом в ледяную кашу.
— Греби быстрей, — подгонял Федор.
Следователь старался изо всех сил. Он ни на минуту не отдохнул. Но стало жарко. Яровой снял куртку.
— Греби! — услышал он голос Федора.
И снова весло заходило в руках. Но море, словно нарочно, подсовывало к бортам льдины покрупнее, потолще. А вот одна — слоном громадным прижалась к борту. Нет сил сдвинуть, отпихнуть ее.
— Пошла, — уперся в нее Яровой, но льдина не двигается с места.
— Левее! — кричит Яровой Федору. Но поздно. Мотор умолк. В лодке стало тихо.
— В лоб твою собаку! — ругается Федор и втаскивает мотор в лодку. Осматривает.
— Что там у тебя?
— Шпонку срезало, тудыт его мать этот лед! — роется Федор в карманах.
А лед стискивает, сдавливает лодку. Борта скрипят. Льдины поднимаются, норовя перевалиться в лодку.
— Отгребай! — крикнул Федор.
Аркадий отпихивает льдины. Они прячутся под дно лодки, поднырнув, поднимают ее над водой.
— Греби! А то перевернемся!
Лед стиснул лодку в сильные ладони и-словно шутя, играясь с нею, сдавливает постепенно. Наслаждаясь своею силой и ее слабостью.
— Греби! Выходи правее!
Ладони Ярового мозолями покрылись. Федор подвешивает мотор. Обходит льдины на малом газу.
— Ты откуда? — спрашивает Федор.
— С материка, — не прекращает тот работать веслом.
— То-то я тебя здесь не видел. А кто меня тебе подсказал?
— Старик, я его не знаю.
— Хм, поди пьяницей назвал? — глянул Федор на Аркадия вопросительно.
Тот промолчал.
— Я на море работал. Боцманом. Потом списали. Из-за этого дела, — щелкнул себе по горлу Федор.
— А с чего это ты запил?
— Так. Один в живых остался. Из всей команды. Обледенение было. Я на воде удержался, другие нет. Когда меня к берегу привезли, бабье шум подняло. Мол, на хрена я жить остался. Ведь ни детей, ни бабы. А их мужики погибли. Ну, а разве я виноват, что выжил? А бабы и теперь на меня волками смотрят. Мол, кому надо было жить — утонул, а кому не надо — выжил. Вот и запил я. С горя.
Аркадий оглянулся. Лицо у мужика молодое, а голова совсем белая.
— Ты отгребай! Не останавливайся! Не то плохо наше дело.
— Гребу! — усмехнулся следователь.
— Скоро на воду выйдем. На чистую, — ободрил Федор. Яровой глянул вперед, до чистой воды еще метров двести ледяного поля. От вида такого расстояния мурашки по спине бежали. Руки давно перестали повиноваться. Они беспомощно повисали. Пот заливал глаза.
— Греби, браток, — уже просил Федор.
Аркадий собрал в комок остатки сил. Четыре часа он без передышки работал веслом. Майка, рубашка, свитер — насквозь промокли. Будто не лед отталкивал, а поработал с раскаленным железом.
— Ух-х. — Окунулась льдина под воду, а пока Яровой отталкивал льдину с одной стороны, эта льдина поднырнула под дно лодки и, поднявшись кверху круглым животом, подняла на нем и лодку.
Яровой не сразу понял, в чем дело. Лодка внезапно поднялась над водой метра на два. Льдина медленно тащила ее, в открытое море. Аркадий глянул на Федора. Тот, посинелый от ужаса, глаза закрыл.
Яровой глянул. Там, где был берег, — в той стороне лишь ледяные бескрайние поля. Кричи, не кричи — никто не услышит. Второй берег и того дальше.
А лодка, как по иронии судьбы, серым чирием на белом брюхе льдины сидела. В любую секунду готовая сорваться с него и перевернуться в воду вместе с двумя мужиками.
— Господи? За что? — кричал Федор.
Аркадий стоял, боясь пошевелиться. Одно движение и лодка сорвется. Упадет в воду. И тут не спастись. Нет. До берега не доплыть. Федор сдерживает дыхание. Аркадий думает. Страх понемногу прошел. Но нельзя же бесконечно торчать на этой льдине! Куда она понесет их? Во всяком случае не к берегу. От берегов идет теплая, талая вода и льды несет в более холодные воды. А значит в море. Подальше от берегов.
Сколько им так сидеть здесь? Ведь это не может продолжаться долго. Надо что-то предпринимать. Яровой оглядывается. Подметил, что левый борт лодки балансирует. Если удастся, не перевернув ее, вылезти через борт, то потом лодку можно понемногу стянуть в воду. Если льдина за это время не перевернется. Но если ждать, лодка все равно черпнет воду правым бортом и пойдет на дно. Потому ее надо либо выровнять, но это не принесет нужного результата, либо столкнуть в воду.
— Куда ты?
— Тихо!
— Остановись, что делаешь?
— Молчи! — прикрикнул Аркадий.
— Стой, лодка соскользнет! Потонем!
— С тобой уже тонули. Я не хочу быть в их числе! — Медленно вылез из лодки. Льдина балансирует под ногами.
— Живее, — торопит себя Яровой. Он уверенно берет лодку за борт. Потом понемногу стягивает ее в воду.
Федор сидит, боится шелохнуться. Лодка клюнула носом воду. Яровой быстро столкнул ее в воду. Успел запрыгнуть и сам.
— Заводи свою бензопилу! — смеется Яровой. И, взяв в руки весло, снова принялся отталкивать от бортов льдины. Когда они отошли метров на десять от своей льдины. Аркадий оглянулся. Льдина снова перевернулась кверху головой. Успели они вовремя уйти от нее.
Федор вытер шапкой лицо. И больше не оглядывался назад. Лишь вздрагивающие плечи выдавали его состояние.
— Сколько еще до Анапки?
— Часа два хорошего ходу.
— Надо поднажать, — нахмурился Яровой, заметив, что на горизонте начинает темнеть.
— Ты покуда греби, браток! На чистой воде я наверстаю. Газу до отказу врублю. Ужинать в Анапке будешь. Как положено, — обещал Федор.
Аркадий старался не подпустить льды под днище лодки.
— Давай, газ прибавь. Льды разрежены, — повернулся Яровой к Федору.
— На поверхности — да. Но ты не знаешь, что тут лед, как слоеный пирог. Льдины в несколько ярусов идут. Натолкнешься, не только мотор и лодку, себе шеи поломаем.
— Мне поскорее надо.
— Тише едешь — дальше будешь, — ответил Федор.
— Да поднажми же! Чего ты такой трусливый? — кипятился Аркадий.
— Не трусливый — осторожный.
Яровой быстрее расталкивает льды. Ветер до костей пронизывает, Федор все так же медленно ведет лодку. Аркадий смотрит вперед. Еще метров тридцать. Дальше открытая вода. Там можно уговорить Федора. Прибавить газ. Метр, еще метр, еще. Полоска льда сужается.
— «Ну живее, живей», — напрягся Аркадий. Вот уже до воды рукой подать.
Лодка на миг замерла, как скакун перед отчаянным прыжком. Взревел мотор. И лодка, угорело сорвавшись с места, понеслась по водной глади легко. Скользя как на коньках, взвинчивая мотором бурун воды. Яровой кладет весло на дно лодки.
— Отдыхай теперь, — подмаргивает ему Федор. Яровой садится на скамейку, надевает куртку. Чувствует, как по спине бежит озноб. Зубы невозможно удержать. Все тело вялое, будто чужое. Он вглядывается в горизонт. Там едва заметно вырисовывается берег.
— Наконец-то!
— Рисковый ты мужик, — глянул на Ярового Федор.
— С чего взял?
— По тебе видно. По характеру.
— Обстоятельства заставляют быть таким, — усмехнулся следователь.
— А чего объездным путем не поехал?
— Каким? — удивился Аркадий.
— Машиной. По дороге.
— Не знал.
— Правда, там — не легче.
— Почему?
— Три речки переезжать надо. А лед тронулся. К тому же мостов
нет.
— А речки широкие?
— Шоферы не согласились бы все равно тебя везти.
— Почему? — недоумевал Аркадий.
— Они — не я. Рисковать не станут ни за что. Ни за какие деньги. Это точно. Проверено много раз.
— А что? Дорога та опаснее моря?
— Черта с два. Просто им халтура не нужна. И приработки тоже. На зарплату живут. Не то, что я.
— А тебе не хватает?
— Мне-то бы и хватило! Так ведь не только для себя живу. После того случая в море, троих детей ращу. Ребят наших. При бабках они. Но бабка им отца не заменит. И с меня отец тоже не состоялся. Так хоть деньгами. Сколько могу. Слава Богу, что берут, не брезгуют. Вот и нужен мне приработок. Хоть для этого надо жить. Как дальше будет — не знаю.
— А я думал, тебе на выпивку не хватает, — проговорился Яровой.
— Кой черт! Не столько пью, сколько бреху про меня. А кто сулит меня, сам втрое больше пьет. Все потому, что виновный однажды — всю жизнь виноват. Во всем! В том, что жив, и в том, что сыт. В том, что дышит. А умри и снова виноват. Так-то оно, браток!
И уехал бы я отсюда, да совесть держит. Память. А она — ох и тяжелая! Вместо камня на шею повесить — ни за что не всплывешь. Что мне укоры, разговоры, сплетни, пересуды? Я сам себя давно осудил, в тысячи раз больше, чем они — вместе взятые. И каждую минуту помню, что зря я выжил, зря не утонул. Хоть бы вместо кого другого. Жизнь давно опостылела. И ничего в ней я не пугаюсь и не страшусь. Только себя самого. Да за ребятишек страшно. Все боюсь, вдруг вырастут и потянет их в море, как отцов. А как судьба их сложится?
— Они должны быть счастливее. И судьба у них будет другой. Не твоею.
— Хорошо бы! Да только как знать?
— Но ведь и сегодня тебя море уберегло. Не дало погибнуть. А значит нужен ты жизни. Может ради детей оно тебя пощадило.
Федор сдвинул брови:
— Не море! Сегодня сами себя спасли.
Когда Яровой на берегу полез в карман, чтобы рассчитаться с Федором, тот остановил его:
— Не надо!
— Почему? Возьми. Детям будет.
— Сегодня я твой должник. И за них, и за себя.
Когда Яровой ушел уже далеко, Федор задумчиво почесал затылок. Вот же черт. Забыл! Забыл узнать, как зовут его.
Аркадий нашел председателя Анапкинского сельсовета уже вечером. Ильтын, услышав, откуда он и зачем, сказал:
— Костя сегодня вместе со всеми корюшку ловит. Вернется лишь через две недели.
— А вызвать его сюда можно? — спросил следователь.
— Вызвать? Можно. Но нельзя, — ответил Ильтын.
— Как это.
— Корюшку ловить надо. А как без Кости? Он теперь бригадир. Вместо Отке. Без него не смогут люди. Он, однако, начальник. Все знает и умеет.
— Так мне он ненадолго нужен! Корюшка тоже недолго идет. А у нас — план. Каждый час дорог. Не могу отрывать. Начальство ругаться будет.
— Ну, а как же быть?
— Подожди пока корюшку наловим. Сам приедет.
— Так ждать мне некогда.
— У нас тоже времени нет.
— Тогда отвезите меня к нему, — сказал следователь.
— И-и-и, паря, зачем везти. Ногами все ходим. Машин у нас нет.
— А далеко это?
— Однако, два дня бежать надо, — ответил Ильтын.
— Я слышал, у Кости сын есть. Он где теперь? — спросил
Аркадий.
— Дома.
— Здесь в селе?
— Конечно.
— Один живет?
— Не совсем так. Его все село бережет. Все люди. К нему приходят.
— А если и я зайду?
— Иди. Митянька — второй Костя.
— Где они живут? — спросил следователь.
— А вон их дом. Напротив. Видишь?
— Вижу. Спасибо.
Аркадий подошел к дому, постучался.
— Входите! — услышал он звонкий мальчишеский голос.
— Здравствуй, Митянька!
— А откуда ты меня знаешь? Ты волшебник?
— Нет. Я не волшебник, — признался Аркадий.
— Ты Алладин?
— Нет. Я Яровой.
— А я — Дмитрий Константинович Чумаев!
— А я к тебе в гости!
— Вот хорошо. А то у меня танк заводной сломался и починить некому. Вот ты и исправь, — сунул Митька игрушку Аркадию и сел напротив.
Яровой растерялся. Такими милыми вещами ему еще никогда не приходилось заниматься. Но что делать? Надо попробовать.
— Дай-ка мне отвертку? — попросил мальчишку.
— Ты что, военным решил стать? — спросил Яровой.
— Нет. Папка сказал, что лучше стать доктором.
— А ты как хочешь?
— Только папке не говори. Ладно? Я в рыбаки собираюсь, как
он.
— Почему?
— Море люблю.
— А почему отцу не говорить?
— Болеть будет. Он не хочет, чтоб я в море работал.
— Почему?
— Мамка моя в море потонула. Вот и боится он за меня.
— Утонула?
— Да. Я тогда нагуляный был. Потому и мамку никто не любил, не спас.
— А отец?
— Он не знал. Да и мамка не жила в этом доме. Чужие мы были. А когда потонула она, меня отец забрал. Насовсем. И теперь я не нагуляный. Он мне каждый день конфеты покупает. Шоколадные. Сколько захочу! И костюм купил. И фотоаппарат, и велосипед! — взахлеб хвастался мальчишка.
Видно сельчане давно знали об этом. И мальчонка теперь Яровому хвалился. Он новенький. Не знает. А Митяньке так хотелось доказать и ему, что он теперь не нагуляный, раз у него есть отец. Да какой! Добрый! Сильный!
— Я слышал, что он тебя на материк возил? — в тон Митяньке повернул разговор в нужное русло Аркадий.
— Возил! Еще обещает свозить!
— А где вы были?
— Много где! Всюду были.
— Что делали?
— В кино ходили. В цирк! Я там львов видел! Живых. Настоящих.
— И не боялся?
— А чего бояться? Они же в клетке. Не могут выскочить. И еще тигров видел! Слонов! И обезьян. Они на Ильтына похожи. Тоже смешные. Только чешутся часто. А еще я медведя видел!
— А на море тебя отец не возил?
— Возил! Сразу! Знаешь, сколько мы загорали! У меня вся шкура слезла! Болел даже.
— А где вы жили? — спросил Яровой.
— В гостинице.
— У отца, наверно, всегда много друзей было? А ты один был?
— Не было у него никого. Он говорил, что сирота, как и я.
— Значит, только вдвоем были?
— Да. А нам так даже лучше. Никто не мешал.
— Ане скучно было?
— Нет. У нас много дел было.
— Дел? Каких?
— Квартиру на меня записали.
— Какую?
— Где я с мамкой жил!
— А еще?
— Покупки делали.
— Отец часто оставлял тебя одного?
— Нет. Никуда от себя не отпускал. Даже я злился.
— А в гости ходили?
— Да. Конечно.
— К кому? — насторожился следователь.
— К моим родственникам. К теткам.
— Понравилось тебе в отпуске?
— Еще бы! Интересного много. Мы на канале катались. На поездах ездили.
— А в каких городах были?
— Всюду!
— А в Ереване были?
— Конечно были!
— Точно помнишь?
— Всюду были.
— Ну, если в Ереване были, то ты, наверное, помнишь, там как выходишь с вокзала— большой памятник стоит— всадник на коне! — решил проверить следователь.
— Нет. Всадника не было. И коня.
— А на озере Севан были?
— Нет. Я же сказал, на море были. Я там даже папку обидел. Из-за одного…
Яровой приуныл. И не обратил внимания на эти слова мальчишки. Значит, в Армении они не были, ни с кем Медуза не встречался. Никто к Косте не приходил. Значит Скальпа он не видел.
— Я даже убежал от него.
— От кого? — не понял Аркадий.
— От папки.
— Зачем?
— Так я же говорил, из-за одного…
— А кто он?
— Не знаю. Подошел он, и обозвал папку. По-всякому. А мы его, даже не знали. Спутал он нас.
— Спутал, говоришь?
— Ну да. Конечно.
— А что он сказал?
— Спросил— мой ли отец? Я сказал— да! А он и говорит — вор, мол, бандит! Я и поверил. Убежал. А папке милиция помогла меня найти. А ворам милиция не помогает. Это мне сами милиционеры сказали. И папка.
— Ты того дядьку помнишь?
— Конечно! У него на пальце был перстень с красным камушком.
Яровой заулыбался.
— Отец тебе о нем рассказывал что-нибудь?
— Нет. Только спросил, как он выглядит. Я сказал как и тебе.
— Папка его искал?
— Нет.
— Так и не наказал его?
— Нет.
— И не уходил никуда?
— Нет. Его наверное милиция нашла, как и меня. И наказала. За брехню на отца.
— Вы после этого долго еще там были? На море?
— Нет. Недолго. Уехали. Домой. Скоро снова поедем, ну ладно, давай танк. Уже починил, — потянулся мальчишка к игрушке и забыл о госте.
На следующий день Яровой заспешил к участку, где рыбаки ловили корюшку. Подождал, пока закончится рабочий день. И лишь поздним вечером, когда усталые мужчины, поужинав, пошли отдыхать. Яровой отозвал в сторонку бригадира.
— Здравствуй, Костя! — поздоровался и представился следователь. И заметил, что Медуза насторожился. Оба присели к столу. Начался допрос.
Но нет, не так-то прост оказался Чумаев. Он умел лавировать. Скальпа? — Конечно, помнит. Но после лагеря с ним нигде не виделся.
— И не искал с ним встречи? — спросил Яровой.
— Нет. У меня без него забот хватает. Теперь есть для чего жить. Митянька. А Скальп в прошлом. Возможно, если б не было сына, и угрохал бы его где-нибудь. За старые грехи. И хотел это сделать. Что скрывать! Но сын появился. Не стал искать Скальпа, — отвечал Медуза.
— Почему вы поехали именно в то время, когда Скальп вышел из заключения? Ведь и пора неудобная. Лето не наступило. Тепла не было. Хорошего. Сына от занятий в школе оторвал. Что за спешка? Чем она была вызвана?
— Квартиру надо было бронировать. Боялся я, что потеряем, если промедлим. А ведь она Митянькина.
— А на море как попали? Зачем? Если по делам приехал.
— Сын болел частенько. Горло слабое. Решил прогреть его и
развлечь. У мальчишки мать утонула. В селе ее могила.
— Так. Значит подлечить решил?
— Да.
— Тогда почему же ты там всего неделю пробыл. И уехал.
— Мальчишке там скучно стало.
— Послушай, Костя! Скальп убит в то время, когда ты находился в отпуске.
— Ну и что? Я его не видел. И не убивал.
— И все-таки ты встречался со Скальпом.
— Где?
— Когда отдыхал на море!
— Ни с кем я не виделся. С Митяньки глаз не спускал.
— Так вот я тоже виделся с твоим сыном.
— Вы говорили с ним?! — покраснел Костя.
— Да. Говорил. И о Скальпе он мне сказал. В тот день Митянька убежал от тебя. И ты мне хочешь сказать, — что не искал его. Не убивал!
— Не убивал.
— Послушай, Костя, ведь я нашел тебя. И не случайно. Я долго шел по твоим следам и знаю о тебе достаточно. Я понимаю, сын твоя последняя, единственная зацепа в жизни. И ты не хочешь ее лишиться. Поверь, как человеку, что и я этого не хочу. Но ты сам должен понять все и трезво оценить обстановку. Я знаю, ты не умеешь прощать. И если забыл прошлые обиды, то новую, да еще такую, а я о тебе наслышан, — простить не мог. А улики, пока косвенные, налицо. Вы находились в одном городе. Между нами были давние неприязненные отношения. В лагере ты поклялся убить его. И постоянно о нем помнил. Ильтыну о Скальпе говорил. А то, что ты не отходил от Митяньки — так это днем. Но я знаю, не хуже тебя, что это делается ночью. А ночью сын спал. И ты мог отлучиться куда угодно и на сколько нужно, — говорил следователь.
— Вы говорили с сыном. Обо мне. Но зачем? Он совсем недавно стал называть меня отцом. А теперь снова меж нами пропасть, — опустил голову Костя.
— Не беспокойся. Разговор я провел хорошо. Пока без протокола. Твой парень ничего не заподозрил, — успокоил Яровой.
— Да я ни в чем не виноват!
— Но смерть Скальпа — факт. А ты — один из подозреваемых. И, как сам понимаешь, не без оснований. Если будешь молчать, придется вызвать тебя в Ереван. Там установим все.
— В Ереван? Чтоб арестовать? А Митька? Он один! Его бросить! Нет уж. Ни за что. Да и невиновен я. Не убил. Это он меня! Он меня убивал! В лагере от него натерпелся. Потом срок. Столько лет. А потом Митька! — Костя поднял голову. Лицо его горело. — За свое я ему забыл. Решил забыть. Ведь все равно не вернешь годы. Они ушли. Потом судьба мальчишку подарила. Чужого. Но я своего любил бы так же. Ведь не был я отцом. Своих не имел. Все по лагерям оставил — жизнь, молодость, здоровье. Ничего, кроме Митьки у меня нет. Он один! Если не станет — зачем мне тогда все нужно?
Костя стиснул край стола.
— Я тогда, в тот день, сам себя потерял. Чего только не передумал. То мерещилось, что утонул, то заблудился в городе и попал под машину. Всякая беда глаза застилает. Первый раз в милицию пришел. За помощью. Прошу их, горло пересыхает от стыда. Ведь мальчонку своего проглядел. Не кентов, милицию просил помочь. И это я! От меня никто в жизни сбежать не мог. Любого находил, кто нужен был мне. А тут — голову потерял. Ведь я же из-за Митьки поехал. Его от могилы матери хоть на время оторвал. Ведь он совсем извелся. Пока увидел его, сам себя пять раз убил бы, а сколько раз умер — не счесть. Не смейтесь, но это так, — глянул Костя на следователя.
— Я понимаю, — согласился тот.
— Когда его вели милиционеры, Митянька кричал, что у него нет отца, нет никого. Лучше бы я умер, чем слышать такое. Думал, все от того, что прошлого моего стыдится. Меня прежнего. Вора. А оказалось — дяденька! — Костя умолк, то ли не решаясь продолжать, то ли что-то обдумывая. — Ради себя не пошел бы к кентам, не искал бы. Не мстил. Из-за сына пошел. Ночью. Нашел его один из моих. Прежних. Адресок принес. Велел я ему ждать меня у того дома. Сам в полночь пошел.
— Дом тот где? — спросил Яровой.
— Дом этот частный. Отдыхающим в наем сдавали. На самом берегу моря. Ну, вошел я туда. В комнату. К Скальпу. А он с бабой. Та, наверное, замужняя. И с этим падлой спуталась. Застал я их. На блуде. Когда я вошел, они видно подумали, что это мужик той бабы. Ну и всполошились. Она под койку, что кошка юркнула. А этот гад в окно. Первый этаж. Не опасно. Раму головой распахнул. Так и не понял, от кого удрал. Ну, а тут хозяева всполошились. Крик, шум подняли. Я ходу оттуда. Смекнул, что могут дело пришить, если милицию вызовут. Сам- то сбежал, а про кента забыл в спешке. Его вместо меня поймали. Ну и все. Впаяли за умысел на грабеж ночной. Письмишко я получил. Недавно. Я в тот день, ночью, еще попытался найти Скальпа, но он как испарился, а я испугался судьбу испытывать. Задумка сорвалась, кент попался. Скальп исчез. Так и самому недолго погореть. Ну и отказался я от этой затеи. Уехал я из города. Все. Кенты записку прислали. Мол, срывайся, милиция шерстит. Как бы и тебя не загребли по нечаянности. Честно говоря, боялся, что засыпавшийся кент на меня укажет. Он знал, где мы с Митянькой остановились. Вот и это подстегнуло.
— Когда уехали вы оттуда?
— Десятого марта.
— А домой когда вернулись.
— Пятнадцатого марта. Как раз на день рождения свой.
— Кто вас видел в этот день в селе?
— Вся бригада. Обмывали меня. Рожденного.
— А письмо от кентов когда получил и?
— Это через месяц. После суда.
Следователь поговорил с рыбаками. С каждым в отдельности. Потом, вернувшись в Анапку, вместе с Костей, поднял билет обратного рейса. Да, день прибытия этого рейса был отмечен пятнадцатым марта. Возвращение Кости с сыном в село а этот день подтвердили многие. Почта подтвердила, что за все годы Косте пришло единственное письмо. В нем говорилось, что кент отбывает на Магаданском курорте, а труп гуляет. Где? Неизвестно.
— Иди! Иди домой!
— Совсем. К Митяньке! Вы не отберете его у меня?
— Нет! Расти его человеком! — простился с Костей Яровой.
ТЕНЬ ЗА ПЛЕЧАМИ
— В Оссору Яровой вернулся на следующий день. Усталый, невыспавшийся, он злился, что идет лишь за тенью убийцы. А она прячется по углам, заманивая его в передряги, ловушки. Сколько раз она ставила его между жизнью и смертью, словно проверяла на каждом шагу. Сколько раз она смеялась и заставляла сомневаться. Все ждала, что отступит он, повернет, покорится неудаче.
Оссора — центр Карагинского района. Рыбацкий поселок, вытянувшийся длинной веревкой домов вдоль берега моря. Здесь каждый дом пропитан запахом моря, рыбой, штормами, слезами рыбачек, смехом рыбаков, вернувшихся с путины. Сюда, на эту землю, политую слезами и потом, едва согретую нещедрым солнцем, приехали пять лет назад два преступника. На поселение. Один стал отцом. И рыбаком. А вот второй — Муха? Он отправлен отсюда. Из Ягодного. На Сахалин. Бывший убийца. Бывший ли? Кем он был здесь? За что его переотправили.
Анапка и Ягодное — один полуостров, один район, одно солнце, одно море. Но от одного села до другого так же далеко, как от жизни к смерти.
От острова Карагинского, где был на поселении Муха, до Анапки, где жил Медуза, пять часов хода. Их разделило море. Разорвав землю своей рукой, оно отбросило остров от земли, как отшельника. И вот он стоит в тумане чужим странником. Те же штормы его избивают, то же солнце смотрит на него. Но земля, берег далеки, как чужой порог. Один остался, другой уехал. Он как этот остров — чужой земле этой. Он ли эта тень? Он ли?
В районном отделении милиции Ярового встретили приветливо. Долго расспрашивали об Армении, о жизни в ней. А когда узнали, зачем он приехал, всполошились.
— Убийство? Не Медуза? Слава Богу! — вздохнул начальник милиции.
— А теперь второй — Арсений. По кличке Муха. Я знаю, что он отправлен на Сахалин. В данном случае меня интересует — за что он выслан отсюда, и как он себя проявил здесь? — спросил следователь.
— Муха? Это тот, что жил в Ягодном? На острове Карагинский? — припоминал что-то начальник милиции.
— Да. Этот.
— Помню. Эдакий верзила. Он там с одним нашим мужиком жил. С Николаем. Тот старшиной катера работал. Погиб. Волки задрали.
— Кого? — опешил Аркадий.
— Николая.
— А-а.
— Так вот они почти год жили на этом острове вдвоем. Если не считать волков. Но тоже как волки — по разным домам. Видно, не поладили меж собой.
— Причины знаете? — спросил следователь.
— Нет. Николай не говорил ничего.
— А кем работал Муха?
— Коптильщиком. Рыбу коптил. И надо заметить, к его чести, отменным мастером стал. Зимою он дрова заготавливал. Правда, особых подробностей о его работе я не знаю. В госпромхозе надо спросить. Они помнят. От них он там работал, может кто-то общался, знают лучше. Я только об одном случае знаю. Этот Сенька, в тундре, голыми руками волка задушил. Матерого. Я, когда услышал о том, своим ушам не поверил. Человек — волка! На это навык надо иметь! Не зря убийцей был. Ох и не зря! Волк — стальная пружина. Это — заряд. Вон Николая порвали. Звери — человека. Жутко, но понятно. Здесь же человек— зверя. Кто из них больший зверь, мы так и не поняли. Одно мне было ясно, что Сенька, поселенец наш, опаснее волка. И в злобе своей хуже зверя.
— А как он в работе был?
— Коптильщик отменный. Но что-то с кассиром госпромхоза не ладил. Тот мне жаловался, что Муха даже в присутствии женщин — всячески его обзывал и нередко обещал поменять местами голову и зад.
— За что? — заинтересовался следователь.
— Черт их знает. Кассир тоже хороший прохвост. Жуликоватый, черт. Воровитый. Но поймать не удалось за руку.
— Да, надо узнать, чего они не поделили.
— А что, вы Сеньку подозреваете в убийстве?
— В числе прочих и его, — ответил Яровой.
— Этот может. Он же и отбывал за убийство. К тому же, все, кто с ним общался, не в восторге от него. Злой он человек. Любил грозить. И что ни слово — мат. Не язык, а помойка. Он не больше десятка человеческих слов знал. Остальное — «феня» и матерщина.
— Это еще ни о чем не говорит, — вздохнул следователь.
— Как ни о чем? — Мы на остров ежегодно посылали школьников. Ребятишек. Так вот он даже их не стеснялся. Стыдно сказать, как он при них выражался. При детях. Ничего святого у него за душой не было. Ничего чистого. Приехали мы как-то в Ягодное, он рыбу под посол разделывал. Ножом, как отменный душегуб орудовал. Нет бы оглушить рыбину, потом потрошить, он ее живую. И матом ее — вместо соли посыпает. Тошно слушать.
— Рыба — не человек, — возразил Аркадий.
— От одного до другого один шаг.
— Возможно, вы и правы. Но мне хотелось бы посмотреть дом, где он жил. Он теперь занят?
— Нет.
— До Ягодного добраться как можно?
— Вообще-то мы можем помочь. Выделить катер. Свой. Вам он надолго нужен?
— Отвезти. А на следующий день приехать за мной, — сказал Яровой.
— Так долго! — изумился начальник милиции.
— Так нужно, — поправил его следователь.
— Хорошо. До отбытия катера у вас еще есть свободное время. Четыре часа. Катер будет ждать вас на берегу.
— Как я его узнаю?
— Просто. У него на борту написано большими буквами — «Милиция».
— Хорошо. Тогда я успею еще встретиться с кассиром, о котором вы говорили. Может, он и добавит кое-что к вашему рассказу.
— Этот добавит! Как же!
— А что?
— Сенька ваш его врагом был.
— В любой информации мы ловим крупицы истины.
— Верно. Удачи тебе, — сказал начальник милиции, прощаясь. Кассир приподнял от стола плешивую макушку. Повернул голову — мячик на веревочной, морщинистой шейке. Мышиными глазками уставился.
— Вам кого? — надтреснуто спросил он.
— Вас! Вы кассир?
— Да, — оторвался тот от бумаг.
Яровой представился. Кассир заерзал на стуле. Словно чья-то озорная рука подсунула ему горящий окурок.
— Что вас привело к нам?
— Работа, — коротко ответил следователь.
— Рад служить, — визгнул стулом кассир.
— На острове Карагинский в Ягодном жил поселенец. Несколько лет назад.
— Сенька, что ли? — перебил кассир.
— Он самый.
— Помню, помню.
— Как часто вы с ним виделись?
— Зарплату я ему отвозил, — вильнул глазами кассир.
— Какие взаимоотношения у вас сложились?
— А какие? Я ездил по долгу службы и все.
— Какое впечатление он на вас произвел?
— А-а! Так он судимый. Человек из преступного, не нашего мира. Ну и поведение его было соответствующим. Человек он был сам — громадный. Руки — железные. Не любил он тех, кто слабее. Унижал, оскорблял, насмехался как мог, грозил.
— И вам тоже?
— К сожалению.
— А за что? — интересовался следователь.
— Он требовал, чтобы я ему водку привозил. Ну, а я не соглашался. Это же противозаконно. Я на рабочем месте, при служебных обязанностях, и вдруг буду снабжать водкой преступника! Ну и ответил категорически — нет! А разве я неправ!? Его же на исправление к нам прислали. Он же, видите, чего захотел! Водки! Я сказал — ни за что! Ведь и вы бы на моем месте так же поступили бы? — уставился на Ярового кассир.
— Каждый пусть останется на своем месте. Ну да ладно, не будем отвлекаться. Продолжайте.
— Целый год я ему отказывал. И этот негодяй возненавидел меня.
— В чем это выражалось?
— В оскорблениях.
— Я спрашиваю о действиях.
— А это разве не доказательство? На весь остров меня плешивым ослом назвал. И хуже…
— Я спрашиваю о физической…
— Еще чего не хватало! Я бы его сразу упек куда нужно! — перебил кассир.
— Ну, а ослом за что он вас назвал?
— Плешатым ослом, — уточнил кассир.
— Так за что? — поморщился Яровой от такой точности.
— Выписал я для себя балыков. У нас же в госпромхозе. Уплатил деньги. Взял квитанцию. И поехал на остров, чтобы получить балык. Его Сенька коптил. Подаю я ему квитанцию и прошу, как человек человека, отпустить балык посвежее. Из последней партии копчения. Не лежалый, без душка чтоб… Сами понимаете, дома жена, дети.
— И что дальше, — не давал отвлечься кассиру от темы следователь.
— А что? Он взял квитанцию, плюнул на нее и приклеил мне на голову. Сказал мне, что сам я тухлый. И послал меня.
— Куда?
— Сказать неудобно.
— Продолжайте.
— Так вот, когда я сказал, что буду жаловаться, он заорал, мол, плешатые ишаки только в госпромхозе водятся. Жаль, что их никто не покупает.
— Так он и не отпустил вам балык? — спросил Яровой.
— Нет. Я в госпромхозе взял. На складе получил. По квитанции, как положено.
— Говорил ли вам об Арсении Николай?
— Нет.
— Абсолютно. Но я видел у Николая несколько раз синяки на лице. А кто их мог сделать? Ведь они на острове вдвоем жили. Больше никого! Кто же, кроме Сеньки, мог отделать старшину? Только этот! Он!
— А Николай говорил о синяках? Как он объяснял их происхождение?
— Мне ничего не говорил. Может, начальник госпромхоза знает? Но я уверен, что это Сенькина работа…
Начальник госпромхоза оторвался от дел. Сел напротив.
— Сеня? Был такой. Работал у нас. И неплохо, — начальник замолчал, припоминая что-то.
— Ваше мнение о нем? — спросил следователь.
— Он особый человек. Не стандартный. В нем уживались вместе буря и солнце, гнев и радость. Смелость и страх. Лагерь его надломил. Трудный он был. Как дитя — переросток. Весь в становлении. От него ничего определенного нельзя было ожидать. Он — шторм и штиль. Он — горе и смех. Он мог изничтожить человека, оскорбить его последними словами и тут же из-за него своею головой рисковать. Такое было. Он, как ребенок, любил играть с огнем. И как ребенок умел быть добрым и послушным. Но к нему нужны были ключи, к его душе. Вот их-то никто из нас и не нашел. Почти удалось это Николаю. Но не повезло. Погиб.
— А почему его не оставили в Ягодном?
— В том нет ни нашей, ни его вины. У него была язва желудка. Удалили. Три четверти. Сами понимаете, понадобилась диета, регулярное питание. А где это возьмется на Карагинском. Там одни консервы. Значит, загубили бы мы человека. Своими руками. К тому же после операции ему продолжительное время нельзя было работать физически. А быть коптильщиком очень тяжело. Не все здоровяки выдерживали. Ну и еще. А это, как я считаю, немаловажное. Нельзя ему было оставаться на острове. В моральном плане. Ведь там погиб человек. С ним он год прожил. И кем бы мы не заменили Николая, он любого его меркой стал бы измерять. И требования предъявлял бы те же. Суровые. А не всяк с ним смог бы конкурировать. Николай и сам особым человеком был. С ним никто не сравнится. Вот и стояла бы за плечами каждого — тень погибшего. Привязался Сеня к старшине, уважал, не позволил бы, не потерпел бы рядом с собою, на том же острове, человека недостойного памяти погибшего. Каждый промах бы помнил. Каждый просчет, каждую ошибку и не потерпел бы над собою того, кто слабее погибшего, да и его самого. А Коле он верил. Больше, чем себе.
— Почему?
— Всякое было меж ними. Одно слово Николая и вернули бы начал в лагерь. Но старшина был крепкий мужик, сам много перенес в жизни. Много повидал. В человеке стержень видел. А раз не отослал Сеню, значит знал — стоящий он мужик. Надежным может стать со временем. Коля умел это разглядеть, дано это было ему.
— Вы сами разговаривали с поселенцем?
— Приводилось. Но редко. Работы много. Участков тоже. На остров не часто наезжал.
— Поселенец рассказывал вам о себе?
— Нет. Да и слушать было бы некогда. Кстати, сам Сеня не склонен был к разговорам. Молчаливый он. Все в работе. Один за пятерых управлялся. Не любил, когда его отвлекали от дела. Злился. И тогда уже не смотрел, кто перед ним стоит. Работой он заглушал свою боль, а на это лишь сильные способны.
— Ну, а если бы так привелось, взяли бы вы его снова к себе на работу?
— С радостью.
— Я слышал, что он грозил иным.
— А, кассиру. Ну тут я не вмешивался. Предупреждал, чтоб не лезли на рожон с поселенцем.
— Мог ли он осуществить угрозу? Как вы думаете? — спросил следователь.
— Трудно сказать, но мне кажется, что кассир преувеличивал. Сеня мог разделаться с настоящим врагом, как впрочем и любой. По горячности, вспыльчивости. Потом, возможно, сожалел бы, раскаивался в душе. А кассира он не воспринимал всерьез. И не считался с ним.
— Значит, не мог?
— Нет. Особенно после смерти старшины. Он и теперь всюду будет искать живое повторение, подобие Николая. Чтоб самому хоть немного равняться, как на эталон. И все мы так. Все ищем для себя тех, кого за что-то уважаем, потому что они хоть в чем-то таковы, какими мы сами бы быть хотели. Человеку присуще тянуться к совершенному. Когда мы его находим, а судьба отнимает, наступает крушение. Потому что мы живы, а совершенства нет. Вот тогда всех и каждого мы измеряем тенью. Погибшей. И… живой.
Милицейский катер пыхтя стоял, повернув носом к острову, едва видневшемуся за пеленой тумана. Молодой старшина нетерпеливо высовывался наружу, высматривал Аркадия. На море крепчал ветер и парнишка хотел вернуться в Оссору без приключений, как можно скорее. Заметив подходившего с сопровождающим Ярового, он предупредительно опустил трап.
Катер, отфыркиваясь, тихо отошел от берега. Потом, набравшись сил, зафыркал сильнее и резво побежал к острову, рассекая темную холодную воду.
— Завтра во сколько за вами приехать? — спросил старшина следователя.
— В то же время.
— Хорошо. Будьте на берегу.
— Постараюсь, — улыбнулся Аркадий.
— Я вам компанию составлю. На этот день. Начальник милиции велел. Показать. Рассказать. Что знаю. Как вы? Не помешаю? — повернулся к Яровому сопровождающий.
— Конечно, нет.
— Я Карагинский хорошо знаю. Покажу все, что вас может заинтересовать.
— Спасибо.
Через полчаса катер ткнулся носом в угрюмый, неприветливый берег острова. А, едва два пассажира вышли на берег, старшина развернул судно и крикнул двоим на берегу: «До завтра!».
Аркадий огляделся. Остров наступал вплотную темными сопками, хмурыми, недовольными, что их снова потревожили беспокойные человеческие голоса. Дома, с заколоченными окнами, походили на слепых стариков, что расселись на пригорке, прошлое вспоминают. Кривая улочка бежала меж ними, как граница между прошлым и будущим. Туман лохмами опускался с голов сопок на крыши домов. И те скоро стали походить на призрачные тени, уходящие в небытие. Стирались силуэты, контуры. Они были и не были. Туман надежно спрятал их за своею спиною. Словно не хотел, показать приехавшим лицо села. Оно было и не было. Оно жило и умирало. Здесь редко бывали люди. А если случалось, что приезжали, то тоже ненадолго. Карагинский привык к одиночеству. К ветрам, к штормам, к морозу и снегу. Забытым подкидышем земли жил он как мог. Ни на кого не жалуясь, ни от кого ничего не требуя и не прося. Люди не любили его, земля оттолкнула. Судьба забыла и обошла радостью. Но он был.
— Пошли, — тронул за локоть Ярового сопровождающий. И двинулся вперед вверх по тропинке. Потом оглянулся.
— Где остановимся?
— Не знаю, — пожал плечами следователь.
— В доме Николая?
— Который погиб? — спросил Аркадий. — Да.
— Нет. Лучше в дом поселенца. Вы его знаете?
— Конечно.
— Вот и хорошо. — Сопровождающий свернул к дому. Открыл дверь ключом. — Входите!
— Здесь после поселенца кто-нибудь жил? — спросил Яровой.
— Нет. Никто.
— Хорошо, пройдем, — и шагнул в темноту.
Сопровождающий зажег свечку. Поставил на стол.
— Располагайтесь, — повернулся к Аркадию. И, заметив на печке ведро, взял его, пошел к роднику.
Следователь решил не терять времени зря и осмотреть до мельчайших деталей комнату и кухню. Заметил, что у входа стоят сапоги и ботинки поселенца. Забыл. Ведь совсем крепкие! Видно, отъезд был спешным, и к нему Сенька не готовился заранее. А значит, обстоятельства вынудили. Но не своя вина. Иначе б не оставил обувь. Был уверен, что на новом месте будет обут не хуже. Ботинки были сорок четвертого размера. Да, громоздкий мужик. Каблук правого ботинка стерт во внутрь. Косолапый что ли? Каблук левого был цел. Значит, нога была травмирована. Шнурки на ботинках видно никогда не развязывались. Задник измят. Значит, снимал и надевал не расшнуровывая. Что это? Неряшливость или болезнь мешала нагнуться? А вот и сапоги — почти новые. Яровой осматривает подошвы. В рубцах сухие травинки, мох вперемешку с грязью. В тундре был в последние дни. В селе, покуда шли, видел: ни травы, ни мха нет. Зачем он ходил в тундру?
В комнате Яровой увидел на стене карту. Вот это да! Как она оказалась у Сеньки? Зачем? Он подходит вплотную. Неяркий свет свечи выхватывает из темноты названия городов и перемещается к Армении. Что за черт? Название столицы Армении — Еревана было прорезано. Да это был нож, узкий. Очень острый. Внутренняя сторона отточена, как бритва. Тонкая. А вот внешняя пошире, толще. И вдруг вспоминает, что Муха, как и все остальные, знал, что Скальп из Еревана, что там родился. Там жила его мать. А значит, вероятнее всего, туда вернулся. Туда. Куда же еще? Вот воткнул нож в карту, как в Скальпа — врага своего. Самого не достать — карту ножом порезал. Злость вымещал. Значит, помнил. Крепко помнил. Не забывал ни на минуту. И не прощал. Яровой задумался: «Сколько ненависти нужно иметь, сколько зла».
Сопровождающий тихо вошел в дом. Поставил ведро.
— Может, доски от окон отколотить? Светлее будет.
— Давай, — согласился Аркадий.
Он долго изучал дом. Каждую мелочь, каждую вещь. А поздно ночью вместе с сопровождающим сидел у стола. Слушал его рассказ о поселенце.
— Сильный мужик Сенька. И горячий. Ругались они с Николаем. Иногда подолгу не разговаривали. Я знал не со слов. Наблюдал. Когда бывал здесь. Ходят, друг на друга не смотрят. Все врозь. Щепотки соли друг у друга не брали. Оба с гонором. Ни один, ни другой не уступали ни в чем. И характеры — коса и камень. Такие сойдутся — искры летят. Самих себя не жалели. Боялся я, честно говоря. Знал, что покориться кто- то из них должен другому. Да куда там?! Однажды я приехал ненароком. Внезапно. Ночью. Сенька коптильщиком работал. Видать устал за день, свалился у входа в коптилку и уснул. Да боль подкралась к нему, к спящему. Он проснуться не смог. Устал. Катается по земле клубком. За желудок схватился. Не своим голосом кричит: «Убью, падла!» Я Кольку позвал, мол, слушай, что тебя ожидает. И предложил ему отделаться от поселенца. А он и говорит: «Погоди», стоит, слушает. А Сенька, знать вовсе допекло его, руками землю царапает, рвет и кричит: «Не уйдешь, проклятый! Всю требуху твою истопчу! Отдайте мне его. Не держите! И в Армении найду! Из-под земли».
Сопровождающий помолчал немного. Потом продолжил:
— А Николай и говорит мне:
«Вот видишь, я тут не при чем. Зачем же отсылать. Да и убивать ему меня не за что. Не я его враг. Другой. Другая тень за плечами его стоит. Она в его памяти». Уехал я тогда. Ничего никому не сказал. Ни начальнику милиции, ни в госпромхозе. Думалось, сами разберутся. Поживет человек, остынет злость, успокоится память. Наладится жизнь. Нормальным мужиком станет. Как и все мы. Ан видишь! Куда он попал? Где теперь? Кто его знает! Жаль мне их. Обоих. Живого и погибшего. Да только что толку с этого? Теперь — все. Нет их здесь. Вернее есть. Могила.
— Николай здесь похоронен?
— Да. Единственный, как постоянный хозяин.
Ночью Яровой слышал сквозь сон чьи-то тяжелые шаги за домом. Чье-то дыхание. Прерывистое, трудное. И чудилось, будто кто-то любопытный заглядывает в окно и никак не решится войти в дом. Будто единственный хозяин острова обходит свои владенья. Проверяет все неусыпным оком своим. Казалось, открой глаза и увидишь лицо Николая. Бледное. Удивленное. И он обязательно спросит: «Вы? Но к кому?»
Утром, когда Яровой проснулся, сопровождающий спросил:
— Как спалось?
— Плохо.
— Почему?
— Всякая чертовщина мерещилась.
— Какая?
— Чьи-то шаги, дыхание.
— Вон оно что. Вполне возможно, — не удивился сопровождающий. — Пошли посмотрим.
— Что?
— Того, кто ночью был.
— Вы шутите?
— Нисколько. Смотрите, — сказал он, указав на громадные медвежьи следы вокруг дома. — Опять пришел, горемыка.
— Вы о ком?
— О медведе. Видишь, пришел. Тоже ждет. Знает, что не вернуть, ждет!
— Кого?
— Николая. Они дружили. Медведь и старшина. Когда Кольку похоронили, у могилы были лишь Сенька и медведь. В пяти шагах друг от друга. И не заметили. В горе. Мертвого хоронили. Друга. А меж собой не сдружились. Не успели.
Следователь обошел дом. Вот и шкура волка. Такого же, что задушил Муха руками. Шкура была порвана. Медведем. Шкура не того волка. И все же волка. Мертвый собрат врага погибшего друга. Ох и рвал его медведь. Исступленно, с криком. Сердцем кричал. С другом простился. С врагом разделался. А сам живет. Зачем?
Яровой заметил, что рядом с порванной шкурой висит старая телогрейка Мухи. Ее не тронул медведь. Сенька не был врагом Николая. Ему не за что мстить. Да, зверь порвал шкуру зверя. Но он зверь. И поступки его понятны. В злобе все крушил. Виновных и невиновных перепутал в ярости своей. За потерю! За коварство! За отнятое! За смерть! — летели клочья волчьей шкуры. И зверь кричал. Слишком больной и глубокой оказалась рана. Но он зверь. А этот… С ножом на карту. Тот хоть реальному виновнику мстил. Ощутимому. А ты, ты кому? Ты пал ниже зверя! Ты хуже и опаснее его. Аркадий смотрит на уцелевшие остатки шкуры волка. Вон голова, шея, спина. Шея. Встал на завалинку, измерил шею четвертями. Четыре.
— Да-а, — удивленно качает головой следователь.
Как он смог? Ее не только удержать, обхватить руками невозможно. А если учесть сопротивление. Сила и изворотливость волка известны всем. Как мог задушить его человек? Руками? Непостижимо! Есть чему удивляться. Недаром местные жители об этом случае взахлеб рассказывают. Не поверили б, если бы сами не убедились. Необычность такой расправы с волком до сих пор удивляет Оссору. Но ведь и Скальп убит необычно. Нет ли тут закономерной парности случаев? — размышляет Аркадий.
Голова волка ощерилась зубами на стену. Клыки белые. Их не взяло время. Они и теперь дышат злобой. Вот так они оскалились в последний раз. Что хотели схватить? Руку, а может горло? Но не успели. Умерли, лишь злость застыла на клыках. Ох и впились бы они! Ох и рвали бы! Говорят, в этом поединке повинны были оба. Оба его затеяли. Никто не отступил. Да и возможно ль было отступление? Был ли в нем шанс спасения? Эти клыки хорошо отточены на чьих-то костях, сколько они жизней погубили? Чьих? Скольким не дали шанса? Но и руки! Ведь его задушили руки человека! Без ножа, без оружия. До банального примитивно. Потрясающей была лишь смерть. Она всегда ужасна. Любая!
Яровой измеряет грудь и спину волка. Потом снимает с гвоздя остатки лап. Разглядывает когти. Они не умерли даже тогда, когда дыхание покинуло зверя. Они еще сопротивлялись. Пытались оттолкнуть, взять верх над человеком. Вон как расставлены пальцы. Широко. Словно норовили порвать когтями живот человеку. Но телогрейка помешала. И руки! Его руки! Без когтей, но со злостью. Эти руки оказались сильнее когтей и клыков. От них нельзя было увернуться, вырваться. А одолеть не хватило сил. Мучительно задыхался волк. Вон как сцеплены мертвой хваткой клыки его. Годы не разжали. Не хотела глотка выпустить жизнь. Удерживала зубами. Белыми, как снег, острыми, как нож. Сильными, как злоба.
«Зачем схватились они? За что? Что не поделили?» — думает Яровой и вспоминает услышанное. Что после этого случая волки никогда не выходили с Мухой на поединок. Обходили его и боялись. Запомнили победителя по запаху. А может, за своего приняли. Решили не мешать.
Сначала это вызвало у людей удивление. А потом и ужас. Страх. И Сенька, не понимая истинной причины, отнес это за счет того, что люди знали о его прошлом.
«Задушил. Но как? Руками человеческими такую шею не обхватить. Не хватит сил и удержать. Значит, знал, как действовать. Помог прежний опыт убийцы? Ведь и в лагере был не кем-нибудь — «бугром» у душегубов. Хорошую школу прошел. Что там Скальп в сравнении с волком? Куда ему? Этот не выкрутился. Зверь! Интересно, кто все-таки напал первым? Волк или Муха, — размышляет следователь.
Кто первый? Да важно ли это теперь? Из поединка живым вышел поселенец. И, видно, не случайно. Но ведь вот медведя он не тронул. И тот его тоже. Хотя медведь — не волк. Его не задушишь. С ним не подерешься. Вон какой зверь! Но ведь не враждовали, значит умели ужиться мирно. Хотя да, медведя ему убить мог запретить Николай. Но существовали ль запреты для Мухи? Ведь и по отзывам, он любил конфликты и даже искал их. Но что они давали ему? Отдушину для выхода зла? Все может быть. Все.
Яровой решил сходить в тундру. Зачем? Пока он сам не знал. Шел, чтобы побыть там, где ходил поселенец. Его дорогами, тропами и бездорожьем. Увидеть то, что видел он. Как знать, возможно что-то заметит, поймет, и разгадает этого так и непонятого никем Сеньку.
Горбатая — как убогая старушонка — улица вывела его из села и, внезапно оборвавшись, умерла у могилы. Аркадий снял шапку. Опустил голову. Долго стоял молча. Будь старшина живым, он смог бы многое рассказать ему о Сеньке. Ответить на все его вопросы. Он один, единственный, кто лучше других мог узнать и понять поселенца. Но не стало его. Нет, жизнь сурова… Яровой медленно уходил от могилы. Поднимается вверх по тропке, едва виднеющейся, когда-то хоженой, а теперь забытой. Перед ним раскинулась тундра. Вся в кочках, в мелких слабых деревцах. Таким и жизнь не в радость и смерть не в награду. Они — как люди, прожившие впустую, не обзавелись в жизни корнями. Не ухватились за землю покрепче. А теперь и жить не хотят и умереть боятся. Яровой наступает на кочку, она не выдерживает тяжести и, вздохнув, взорвалась грязью, как злобой, обдав его с ног до головы прокисшей, черной вонью.
«Как нарыв, как чирей лопнула», — думает Аркадий усмехаясь, и оглядывает тундру. Она вся в нарывах, как в язвах. От них стоит зловонный запах. — Больная земля, злая, неприветливая. Она никого не согреет. Никого не порадует. Она не даст отдохнуть, присесть. Никому тепла не подарит. Самой не хватает. Не видит она солнца, радости не знает, лишь туманы да морозы известны ей. Вот и болеет. Даже постоять за себя не умеет достойно. Плюется грязью».
Он делает еще несколько шагов и останавливается от неожиданности.
Ветхая, толстобокая кочка сплошь усеяна клюквой. Яркокрасной. Она выжила под снегом. Перезимовала. Никто не собрал ее в пору зрелости. Глубокой осенью. Некому было лакомиться ягодой. И смерть не взяла. Морозы не убили. Вода, сырость не сгноили. Вот и жива, живет. А для чего, для кого? Яровой срывает несколько ягод. Кожура одной лопнула, сок брызнул на руку. Как он похож на кровь! А может это и есть кровь? Живая кровь земли Камчатской. Капля сока течет по ладони. Срывается на землю. Вот и все. Откуда вышла, туда и ушла. Тихо умерла. Без крика. Без стонов.
Яровой идет дальше. Тощие, низкорослые березки, как безобразные старушки, шепчут ему о чем-то. Стволы их то в узел связаны, то в петлю закручены. Жалкие порождения земли. Они выжили. Живут, но зачем? Кому нужна их жизнь. Что толку в них для человека? Он оглядывается, ему почудилось чье-то второе дыхание. Совсем близко. Он отчетливо слышал его. Но рядом никого. Лишь кочки, оттаивающие по теплу, пускают грязные пузыри. Вздыхают.
Яровой увидел свой след на снегу. Он весь кровяно-красный. Отчего? Да, все понятно. Наступил на снег. А там клюква. Раздавил. Вот и окрасился след кровью ягоды. Неприятно. Мурашки бегут по спине. На белом, совсем нетронутом снегу кровавый след. Яровой остановился, смотрит как завороженный. А может не случайно? Может судьба указала, что где-то в жизни был неправ? Что когда-то, в чьей-то судьбе, он и оставил такой вот след. Умышленно или нет — неважно. А совесть и держит теперь — смотри! Думай! Помни!
К сердцу холод подкрадывается и память начинает лихорадочно работать. Вспоминать. Был ли виноват? Спине становится жарко и за плечами встают тени тех, с кем пришлось встречаться по делам. Нет! Прав! И здесь! И в этом случае! И в других, он не поступался совестью своей. Отступись он, устань и чья-то рука могла оборвать много жизней, и не один след, а множество кровавых дорог пролегло бы в жизни. Ведь случись ему, он снова делал бы так, как уже поступил.
И снова за спиной вырастают тени… Скальп убит, но кем и за что? И не потянется ли от его смерти кровавый след и дальше? Нет, надо остановить руку убийцы. Лишить ее возможности действовать безнаказанно.
Опять за спиной чье-то дыхание. Горячее, прерывистое. Волосы взмокли от ужаса. Кто его преследует? Ведь нет никого. Муха? Его злая тень? Он убийца! Его руки в крови невинных. Но он далеко. Его здесь нет. Но отчего же вздрагивает сердце?
«Наслушался всяких рассказов, вот и мерещится всякое. Ты здесь чужой, всем чужой, никому нет дела до тебя. Иди спокойно. Делай свое. Выполняй предназначение и не бойся. Тебе некого бояться. Ты никому не сделал зла. Иди», — успокаивает себя следователь. Но ноги не слушаются. Они дрожат. Вот диво! С чего бы? Разум спокоен, сердце кричит. Будто беду чует. Тихо! Уймись! Не кричи!
Яровой идет медленно. Оглядывая и оглядываясь. Под ногами то снег скрипит, то мох хрустит. Какой он красивый, будто кружевной. Бледнозеленый. И такой сухой, колючий, хрупкий. Срывает пучок. На память. Но мох тут же ломается. Не привычен он к теплу человеческих рук. Родившийся в страданиях, живущий в испытаниях — умирает в тепле. Яровой идет меж кочек. И вдруг останавливается перед костями. Их немного. Белые-белые. Обглоданные дочиста. Без единой кровинки. Кто здесь умер, отдав земле все? Жизнь, тепло, кровь, дыхание? Кто? А может, вовсе не умер? Может и ему оборвали жизнь, подкараулив за кочкой? Чьи-то зубы безжалостно и свирепо разделались с тем, кто слабее? Он рассматривает кости. На них так хорошо сохранились царапины, следы волчьих зубов. Опять расправа, жестокая, несправедливая.
«Опять дыхание. Да что за проклятье!» — подумал Аркадий и онемел от удивления. Старый, громадный медведь встал из-за кочки, махнув лапой. Около него, совсем близко рычит, щелкает зубами волк. Вот он приготовился к прыжку. Зад чуть опущен, грудь приподнята. Ноги напряглись. Прыжок. Вцепился в бок. Медведь взревел. Махнул лапой, сбил волка. Тот отлетел на кочку. Мордой в землю. Взвыл. Следователь расстегивает кобуру. Но что это! Здесь не один волк. Их трое. Сильные. Матерые. Молодые.
Двое кружат поблизости от него. Уводят подальше от медведя. Того третий волк отвлекает. А медведь стар. Управится или нет — неизвестно. Во всяком случае, волк молод, может и не осилит медведя, но измотает. У того сил немного. Состарился. А может и его удастся порвать. Давно мечтали об этом волки. Разделаться с тем, кто с их врагом дружил — с Николаем. А вот теперь самое время! И волки вышли на большую охоту.
Старый медведь. Ты стал седым. От жизни и преклонных лет? Или от горя? После смерти друга? Конечно, последнее тебя извело. И звериное сердце твое, согретое когда-то теплом человеческим, навсегда осталось преданным людям. Ведь Николай спасал тебя. Помогал. Человек — зверю! И ты — истинное порождение природы и тундры — полюбил его! По-своему, как мог. Но не спас в роковую минуту. Не знал, не успел, ничем не ответил, никогда не помог Николаю. Лишь на могиле его поседел. Да и за это наступила расплата. Роковая!
— Держись! — как человеку кричит ему Аркадий.
Но волк вцепился в заднюю ногу.
— С-су-ка! — грохнул выстрел. Прокатился эхом по тундре.
— Ай-яй-яй! — несется вслед ему визг подыхающего волка.
Медведь накинулся на него, дерет когтями горло, брюхо, бока.
Клочья шерсти, брызги крови, куски мяса летят по сторонам. Хрустят кости. Медведь занят расправой. Он торжествует. Сегодня ему снова помог человек. Летят из-под когтей волчьи потроха, устилая ближние кочки вонючей волчьей злобой. Медведь занят. Его не оторвать теперь! Покуда всласть не отомстит— не уйдет! Это волки поняли и подошли ближе.
Но в пистолете одна пуля. А волков два. Слышал Яровой, что пожирают они убитых собратьев, забыв о человеке. Лишь бы не промахнуться. А волки уже вот— рядом, совсем близко. Кружат. Вот один сзади обходит. Тот, что впереди, осторожно подкрадывается. Какой нападет первым? Конечно тот, что сзади, он чувствует себя в безопасности. Внимание человека отвлечено на того, который впереди. Он — магнит. Яровой резко повернулся. Отскочил вовремя. Волк прыгнул мимо. И в ту же секунду, срезанный пулей, покатился с кочки, визжа, захлебываясь кровью и воем. Последним…
Третий волк оторопел. Но ненадолго. Лишь на секунды. Такие короткие. Нет. Он не кинулся на собрата. Видно, был сыт. Не ради брюха вышел на охоту. Вкусившие однажды крови человеческой, волки запомнили ее вкус. И хотели вновь вкусить ее. Горячую, солоноватую. Ведь человек губил волчат. Их волчат. Неважно, что не этот. Но человек! Почему бы не сквитаться. Пусть с опозданием. Но расплатиться за прежние обиды. Нет двух собратьев! Но жив он! Один! Один на один!
Волк осторожно подкрадывается к человеку. Что делать? У Ярового темнеет в глазах. Он направляет пистолет на волка. Держит расстояние. На время это удалось. Но вскоре зверь понял хитрость человеческую и осмелел. Поднялся с брюха. Перестал ползти. Встал в полный рост.
Аркадий огляделся. Вот так и Николай погиб. Один на один, совсем безоружного выследили. Да и он хорош. Не зарядил пистолет. Но кто мог подумать? Предвидеть такое?
А волк уже в десятке шагов. Лапы пружинят, идет уверенно. С клыков слюна бежит. Яровой представляет, как зверь кинется на него. Вцепится этими клыками в тело. Начнет рвать. По кускам. Торжествуя за себя и собратьев. За всех отомстит, за всех напьется крови. Расстояние сокращается. Яровой оглядывается. Пусто. Выбора нет. Лишь слабая надежда. Но и это риск. Возможно не меньший, а больший. Шаг. Еще шаг. Быстрее. Поближе к медведю.
— Эгей-гей! — крикнул он. Медведь оглянулся. Оторвался. И, увидев наступающего волка, быстро кинулся навстречу. Зверь на зверя. У каждого из них за плечами была одна и та же тень. Тень погибшего.
Волк, взвыв, метнулся в тундру. Понял, двоих не одолеть, не выстоять и не осилить. Но медведь не отступил. Старый хозяин острова, он собрал в комок все силы свои и бежал за волком. Но тот был моложе. И тогда… О! Таких прыжков Яровой не ожидал. Медведь тучей летел. Черным вихрем. По шести метров — не меньше один прыжок. Все громадное тело его подобралось в пружину. И ураганом настигало волка. Тот понял. Пригнулся к земле. Хвост— под брюхо. Голову вниз. Может не порвет? Может только ударит?
Но нет. То летела не просто злоба, то была сама ярость. Медведь налетел ураганом. Не махал лапой. Наступил на волка всей тяжестью громадного тела, стал рвать на куски. Не дав крикнуть. Аркадий возвращался в Ягодное. Страх прошел. Вот только дрожь. Противная, неуемная, все еще пронизывала тело. Он думал: «Вот так и убийца Скальпа, как этот волк. Силен, покуда уверен, что не получит достойно за все. Но расплата… От нее никто не ушел. Справедливость возмездия всегда рядом».
Когда Яровой вернулся в Ягодное, сопровождающий сказал, что ему показалось, будто кто-то в тундре стрелял. И вопросительно глянул на следователя.
«Сказать или не сказать? Расскажи — не поверит, или потом распустит слух о невозможном. Сочинит легенду. И потом попробуй узнай, что прибавит к истине? Да и кто поверит в то, что медведь спас его — чужого, от волка. Еще смеяться начнут. Нет, уж лучше оставлю я это для своих мемуаров. Когда-нибудь засяду за них и расскажу, как зверь спас жизнь мне— человеку. Зверь!» И, повернувшись к сопровождающему, ответил: — Вам действительно показалось. Ничего такого не было.
Вечером Яровой уезжал на катере из Ягодного. На фоне темнеющего неба он отчетливо увидел медведя, вновь пришедшего к могиле Николая. Зверь словно рассказывал другу, как сегодня он помог человеку. Выручил его из беды.
Никто из приезжающих не знал, как все эти годы, каждого из них, уходящего в тундру, сопровождал и охранял медведь. Он старался остаться незамеченным. Лишь дыхание выдавало его. Но он был последователен, считая всех людей, по звериному своему недомыслию, друзьями или братьями своего друга. И оберегал так, как берег бы их Николай. Он стал его тенью. Старой и усталой. Он много раз рисковал своею жизнью за незнакомых людей. Они того не знали.
— Он любил их…
