Нетесова Эльмира
Стукачи

Глава 1. ПОЛУДУРОК

Кешка с детства мечтал стать начальником. Ну хоть каким-нибудь. Чтоб при галстуке, и с папкой — никогда не расставаться. Он для этого случая пять зим берег ненадеванными стеганые бурки с калошами. Но… В начальники его никто не звал…

«Все оттого, что родня моя и дом — беспородные. Окромя детей — ни шиша во дворе и в доме», — думал Кешка.

Мимо его двора сельчане и впрямь не проходили — рысью проскакивали.

Кешкина мать, при постоянных болезнях, сулила нарожать дюжину детей. Отец, как измочаленный мерин, всю жизнь работал не покладая рук, чтоб как-то прокормить орущую ораву.

Мать всю жизнь мечтала о своей коровенке, а отец о коне да земельном наделе — большом, урожайном. Дети о портках и конфетах всякие сказки сочиняли. Мол, есть где-то за селом, на краю света, портошное дерево, а на нем, вместо листьев, всякие штаны растут. С лямками и без них. С поясом и на ремне. Какие понравятся — срывай и носи на здоровье…

Кешка был старшим и в сказки уже не верил. Он в начальство хотел. Но… В своем селе его даже дряхлые старухи звали не иначе как полудурком. А все, наверное, за пристрастие к гармошке-трехрядке, на какой пиликал целыми днями с того времени, как гармонь перешла к нему после смерти крестного отца.

Попиликав день за сараем, Кешка вечером выходил на улицу и раздвигал воющие, хрипящие меха. Созывал девок на гульбище.

В деревне было три гармониста. Их любили. Они всегда ходили в окружении баб и девок. Их обнимали. К ним прижимались. Им пели веселые, добрые песни, звали на свадьбы и крестины. Они считались первыми людьми в селе. Почти начальниками.

Кешка стал четвертым гармонистом. К нему не бежали девки из калиток, не вскакивали с лавок с заждавшимся вздохом. Испуганно выглядывали из-за занавесок на хриплый окрик Кешкиной гармошки и шли не рядом, поодаль.

Кешку это не огорчало. Все ж кого-то, да приведет в круг. И он, раздирая трехрядку так, что плечи ломило, шел по улице кобелем-одиночкой, не оглядываясь, покрикивая, приказывая голосом гармони — собираться на гульбище.

По малограмотности кое-как уговорил, уломал отец тракториста Ананьева взять Кешку в прицепщики. На другое, хорошее место, нужно было иметь образование.

Кешка и рад был бы… Да нужда семью одолевала. Не в чем было ходить в школу. Кое-как две зимы одолел. Дальше надо было смириться с нуждой.

Тракторист смотрел на Кешку не иначе как исподлобья. И несмотря на то, что ему пошел двадцать третий год, обращался как к мальчишке.

— Чего стоишь, полудурок? Садись на прицеп, поехали! Нече яйца сушить, — и, вскочив в кабину, с самой зорьки до ночи, таскал Кешку на прицепе по всем кочкам и ухабам, по всем полям.

Кешка в темноте вываливался из сиденья, когда заканчивалась работа. И, возвращаясь домой, шатался от усталости и шума, застрявшего в голове. Он весь провонял соляркой, землей, железом. А тракторист еще и посмеивался:

— Это тебе не на гармошке наяривать, полудурок! Тут работа! Становись мужиком, иначе пропадешь!

Кешка даже не ужинал. От усталости ложка падала из рук. Не хватало сил умыться. Он лез на сеновал и спал до утра, не сняв с себя телогрейку.

Во сне ему виделась другая жизнь.

Отмытый и одетый в клетчатый костюм, он приходит в правление колхоза не прицепщиком, а настоящим председателем. И сисястая секретарша — девка-перестарка Валька Торшина — приносит ему чай в стакане с подстаканником. На тарелке. Стул чистой тряпкой обмахнула. Сесть предложила.

Кешка млеет от ее уважительности. Но виду не подает. Все ж приятно быть в начальниках. Не надо вскакивать с первыми петухами и бежать в мехпарк к трактору. Заправлять его, чистить и смазывать, готовить на целый день работы, успеть сделать все до прихода Ананьева.

«Начальники успевают выспаться. У них ложки не падают из рук. Им не надо трястись целый день на прицепе, так что к вечеру кишки орут от боли», — думал Кешка и все жалел, что не взяли его в армию. Признали негодным к службе. Подвело какое-то плоскостопие. А уж как мечтал хоть там в люди выйти. Но не повезло.

«Застрял в деревне, так и сдохну где-нибудь в хлеву иль в поле», — с тоской думал Кешка не раз. И все нутро его противилось этой участи.

Кешка теперь не ходил с гармошкой по улице. Не до нее стало.

Взрослым себя почувствовал. И когда выдавалось свободное время, ходил на собрания.

Умытый и причесанный, он всегда садился в первом ряду смирненько. Чтоб на виду, чтоб приметили его уважение к властям.

Он никогда не кричал. Он только слушал. Всех подряд.

Собрания ему пришлись по душе тем, что здесь его никто не имел права обозвать полудурком. А приезжие из города, какие проводили собрания, не знали, как относятся к Кешке свои сельчане, и обращались к нему иногда как к уважаемому человеку. Это льстило самолюбию, и Кещка стал завсегдатаем всех сборищ.

Ананьев вначале не обращал внимания, а потом подтрунивать стал, смеяться, мол, ума не наберешься от сельчан, коль своего не имеешь.

Но Кешку это не остановило. Прислушиваясь к людям, он стал хитрее. Начал понимать, что никогда не вырвется из грязи, работай он хоть сутками, если себя не проявит. Но где, как? В селе с ним никто не считался.

Кешку злило, что, несмотря на все его усердие, Ананьев открыто высмеивал его, называл лодырем, засоней, никчемником.

Ну разве виноват был он в том, что не мог, как тракторист, работать круглыми сутками? Не умел унять боль в животе от постоянной тряски.

Кешка ненавидел тракториста, который упрямой лошадью не признавал ни сна, ни отдыха. Он любил лишь заработки. А трактористы получали больше всех. Трактористы, но не прицепщик — Кешка.

Даже механик Абаев, заглянув в ведомость, усмехнулся над его зарплатой. Качнул головой и решил проверить, уж не обделяет ли Виктор Ананьев Кешку, не обижает ли парня? И целую неделю наблюдал за их работой. Кешка этого не знал.

Установив глубину вспашки, устроился поудобнее в сиденье и уснул.

Ананьев не оглядывался до конца борозды. А когда развернул трактор, Кешка мешком вывалился из прицепа. Тракторист затормозил, выскочил из кабины с матюгами:

— Опять дрых, как беременный? Ты что, блядовал всю ночь, кобелюка вонючая? Чего тут дрыхнешь? А ну, валяй с прицепа, сушеная мандавошка! Вот навязался на голову чирей старушачьей транды! Иди с глаз — хварья собачья! — взялся за заводную ручку. Кешка не стал ждать, пока он подойдет ближе, и убежал к краю поля. Ждал, пока Ананьев остынет. Тот вскочил в кабину и повел трактор вдоль свежевспаханной борозды без Кешки.

На другом конце поля его уже ждал Абаев. Он остановил Виктора, о чем-то говорил с ним. И тракторист, вернувшись, позвал Кешку:

— Валяй сюда, полудурок!

Кешка влез в кабину.

— Учить тебя буду водить трактор, работать на нем. Может, тогда кемарить перестанешь. А ну, смотри сюда, мурло свиное!

И целую неделю показывал, объяснял, учил, заставлял завести трактор, работать за тракториста.

Старый «натик» не признавал Кешкины руки и часто глох в борозде, «разувался» среди поля. Ананьев, матерясь, чинил, но снова загонял Кешку за фрикционы.

А через месяц, к концу посевной, полудурок уже уверенно работал на тракторе, перестал спать на прицепе, втянулся и нередко подменял Ананьева.

Тот, несмотря на это, никогда не хвалил напарника, покрикивал и все грозил женить его «разлукой» по башке.

Кешка не огрызался. Знал, в селе полно желающих на его место, а тракторист — человек вспыльчивый.

До глубокой осени проработали они в паре. Выровнялись, стали ощутимым подспорьем в семье Кешкины заработки. Но зимой прицепщикам нечего было делать. Трактористы обходились без них. Это Кешка знал. Но за лето и осень привык к заработкам. Ему не хотелось их терять. А как предложишь Ананьеву посидеть зиму дома? Он так заорет, ничему не обрадуешься. Кешке так хотелось самому, без тракториста, ездить на «натике» по селу, задрав нос. Чтоб каждая старуха, еще недавно обзывавшая его полудурком, язык прикусила.

Кто, как не Кешка, огород вспашет, привезет дрова, уголь, сено? С ним нынче осторожнее говорить надо. Чтоб не осерчал, не затаил обиду. Иначе потом его не допросишься…

Кешка не торопится уходить из мехпарка. Чистит трактор, может, механик заметит? Но Ананьев даже не оглядывается.

— Чего возишься? Валяй домой! Вечером в клубе собранье будет. Не пропусти. Долбоебам из района делать не хрен, приедут лясы точить. Учить нас, как жить. Матерь их… Будто мы дурней их, — рассмеялся Виктор зло. И добавил: — Таких, как ты, дураков, околпачивают. И не надоело их брехи слушать? Хотя тебе зимой деться некуда…

Кешка от этих слов поежился.

Вот если б в зиму поработать, можно было бы купить настоящие фетровые бурки с кожаной обшивкой, с калошами. Те, стеганые — малы стали. Залежались. Пришлось их матери отдать. А в кирзовых сапогах холодно будет. В них на гульбу не сунешься. Разве в валенках? Но и те отец теперь носит. «Эх, нужда треклятая», — вздыхает Кешка, вспоминая, что именно за это ни одна сельская девка не согласилась выйти за него замуж. Едва отец с матерью ступали к какой на порог со сватовством, девка — за ухват. И гнала не только из дома, а и со двора.

Мать ночами втихомолку плакала от стыда и горя. Кешка уже не мальчишка, взрослым стал. Женить его пора. В доме нужна помощница, а девки от него, как от чумного, воротятся.

Не признают, не замечают. Ни одна не захотела войти в дом молодой хозяйкой.

Мать в соседнее село к бабке ездила. Та, как слышали, в сердечных делах многим подсобила — своими зельями. Большую силу имели ее травы. Знатных девок и парней присушила без труда. А Кешке помочь отказалась.

Глянула на воду родниковую, на пламя свечи, сплюнула за плечо и сказала зло:

— Паскудный он удался. Грязных кровей. Горбатая у него судьбина, как коромысло. Не стану сельских девок им наказывать. Зачем мне проклятья слушать под старость? Он сам вскоре оженится. Без моей и вашей подмоги. Экую кобылу приведет. Рядом с ней — бочка худобой покажется, — рассмеялась в лицо и ушла в дом, заперлась на засов.

Мать от услышанного захворала. А Кешка вскоре и забыл про бабку.

Он думал о бурках. Будь они, любую посватал бы. Но для этого нужны заработки, — шел понуро полудурок.

Ноги сами привели его в клуб, где уже собирался народ. Особо молодые. Ведь после собрания заведут патефон, будут танцы.

— А вы что такой хмурый сегодня? — услышал Кешка внезапно под самым ухом.

Рядом с ним стоял аккуратный, маленький человечек, который всегда приезжал на все собрания. И хотя никогда не выступал, никто не знал его, чувствовалось, что средь приехавших он не лишний. С уваженьем к нему обращались. Не то что к прицепщику.

Кешка даже растерялся от внезапности. И ляпнул первое, что на ум взбрело:

— Обидно вот. Иду на собрание, а надо мной смеются. Мол, мозги свои не имею. Зачем слушаю, как надо жить? Иль сам не знаю. А ведь хочется жить по-людски. Не зря ж начальство время на нас изводит. Добра желают, помочь хотят. Чего же в том смешного? — пожаловался, не подумав.

— И кто же высмеивает? — заинтересовался человек без иронии и подвоха.

— Да мой тракторист Ананьев. Сам ни на одном собрании не был и меня дразнит на людях. Срамит, что в грамотные лезу, — осмелел Кешка, почувствовав участие.

— Давно с ним работаете?

— С весны. Теперь я сам могу справляться на тракторе. Да не верят. Потому что меня Ананьев срамит. Полудурком зовет.

— И за что он вас ненавидит?

— Не знаю. Он всех, кто на собрания ходит и приезжает, бездельниками лает…

— Вот как? — сузились глаза человека. Лицо его побледнело. Он подошел к Кешке поближе и сказал тихо: — Придите ко мне сегодня после собрания. Я вас в правлении колхоза буду ждать.

— Хорошо, — согласился Кешка, даже не спросив, зачем он понадобился, о чем будет разговор. И после собрания, как и обещал, заявился в правление колхоза.

Человек отвел его в пустой кабинет, усадил напротив, дал бумагу, ручку и предложил:

— Изложите все, что мне рассказали.

— Зачем? — не понял Кешка.

— Вы чистый, умный человек. Вы не просто труженик, а сознательный гражданин своей страны, цвет своего колхоза. Такими гордиться надо, а вас позорят морально неустойчивые, неграмотные, политически близорукие элементы. Это они мешают правильному развитию современной молодежи, тянут ее к старым устоям, чуждым, враждебным нашему строю. Но мы не позволим этого! И вы должны нам помочь очистить колхозную среду от всяких сорняков и злопыхателей, — убежденно говорил человек.

Кешка даже вспотел, выслушав в свой адрес целый стог похвал от городского человека.

— Вот бы маманя услышала! Небось бы перестала плакать. Всем сельским вмиг бы вложила в уши каждую похвалу образованного человека, сказанную в мой адрес.

— Пишите, — придвинул бумагу прицепщику. И Кешка, старательно выводя буквы, писал трудно, долго.

Человек ждал. Когда полудурок закончил, приезжий попросил поставить число и подпись. Перечитал бумагу, исписанную Кешкой, сложил ее вчетверо, спрятал в папку и сказал:

— О нашем разговоре и написанном никому ни слова не говорите. И в своей семье. Мы с вами скоро снова увидимся. Спасибо за помощь, — подал руку на прощанье и незаметно выскользнул из кабинета.

Кешка, возвращаясь домой, не мог ничего сообразить, не знал, что думать о случившемся, чего ждать для себя. Одно запомнил крепко: он — Кешка — хороший, Ананьев — говно.

А утром тракторист не пришел в мехпарк, как обычно.

Кешка готовил к зиме прицепной инвентарь и краем глаза наблюдал за тракторным парком. Собравшиеся мужики недоумевали. И только хотели сходить к Ананьеву узнать, уж не заболел ли человек, в мехпарк пришел Абаев.

Растерянный, встревоженный, он оглядел всех, подозвал Кешку:

— Кончай с бороной возиться! Давай сюда! — У Кешки внутри все оборвалось. Он тихо подошел к собравшимся.

— Виктора арестовали. Вчера ночью. Увезли в район. Уж не знаю, что случилось, но, видно, что-то серьезное. Воронок забрал. Хотя ни черта не пойму, в чем он мог провиниться перед чекистами? Ведь сутками работал. Никуда не ходил, ни с кем не разговаривал. За что его взяли? Может, ошиблись? Может, разберутся еще?

У Кешки дрожали колени. Только теперь до него дошло, что он натворил. И липкий страх морозил тело, бил ознобом.

«А что как прознают, додумаются?» — боялся до потери рассудка полудурок.

— Слушай, Кешка, придется тебе за Виктора поработать. Съезжу я завтра в район, узнаю о нем. Может, выпустят мужика. А ты, пока не прояснилось, по наряду Ананьева работай. Да старайся, чтоб не жаловались на тебя. Не подводи меня, — попросил механик и отправил Кешку возить сено на скотник.

Кешка даже о страхе забыл. Впервые самостоятельно станет работать, без контроля и насмешек, без подгонялок.

Не верилось. И недавний прицепщик часто оглядывался назад. Но ни Ананьева, ни Абаева за спиной.

«Выходит, это я его сковырнул? За все разом расквитался. Даже сам не ожидал, что так быстро и ловко получится. Вот дак подвезло! А я башку ломал, мучился. Ну да, ждите! Выпустят его нынче! Он — вражий элемент! Заступись за него на свою шею! Сам туда угодишь!» — вспомнил Кешка Абаева и, развернувшись у фермы, заметил жену Ананьева. Она дояркой работала. Первой хохотушкой средь баб слыла. Но сегодня лицо ее от слез опухло. Глаза покраснели. Платок лицо скрывает. Плечи женщины вздрагивают.

Кешка, глянув на нее, отвернулся.

Домой на обед он приехал на тракторе. Соседи, выглядывая в окна, удивлялись. Не все сельчане узнали о беде Ананьевых.

А когда услышали, приумолкли.

Тут еще и Абаев, вернувшийся из района, сказал тихо:

— Хана Виктору! Арестован за политику. Одного не пойму никак, кто о его брехне слышать мог? Прицепщик? Так он полудурок! Ни хрена, ни разу неграмотный. У него на весь дом семилетку не наскребешь. Трактор? Так он — железный. Кто же заложил его, кто нафискалил на мужика?

Но на всякий случай стал механик осмотрительным. Подойдя к Кешке, предупредил, что тому через месяц надо сдавать экзамен на тракториста, на право самостоятельной работы.

И Кешка вечерами усиленно готовился к предстоящим экзаменам.

В семье его к аресту Ананьева отнеслись по-разному. Отец жалел Виктора. Говорил, что напрасно человека обидели. Ведь таких работяг в деревне мало. А мать, охнув, свое мненье выразила, что Ананьев часто Кешку обижал. Выматывал его нещадно. За то Бог наказал. За детские муки и слезы… Просто так ни одно горе на человека не свалится. А только за грехи…

Кешка вскоре сдал экзамен. И теперь стал единственным хозяином трактора, полновластным и официальным.

По этому поводу в семье пол-литровку распили. Что ни говори, сын в люди вышел. Профессию механизатора получил. А это не всем дано. Нынче заработки будет иметь хорошие…

Все сельчане поздравляли Кешку, сразу вспомнив его имя.

Не поздравила полудурка лишь семья Ананьева. Не до того ей было. Или в горе собственном чужую радость не увидела.

Кешке было безразлично. Ночью, в темноте, он не раз хвалил себя за смекалку, что сумел не просто стать трактористом, избавиться от постоянного насмешника, а и отплатил тому за все свои унижения и обиды одним махом. И как! Пусть теперь почешется, узнает, кто полудурок!

«И ведь без подсказок и советов обошелся. Сам допер, что сказать нужному человеку! Ох и здорово это получилось у меня! А главное — быстро. И никто не допер, что это я упек гада, как контру» — радовался Кешка втихаря, боясь, чтоб его мысли никто не подслушал и не прочел их ненароком.

Кешка теперь ходил по селу важно. Не как мальчишка-прицепщик, как тракторист, сдавший непростой экзамен на моральную и профессиональную зрелость, и очень гордился собой.

Теперь он пренебрежительно поглядывал на девок, отказавшихся от него. И присматривался лишь к одной — Вальке Торшиной — секретарше председателя колхоза. Здоровая, толстая, она была ровесницей Кешки. Никто из сельских парней не решался и не хотел сватать Торшиху.

Знали ее ругливость, умение пустить в ход кулаки и выкинуть из председательского кабинета любого крикуна либо подвыпившего колхозника.

Шепотом поговаривали, что Валька состоит в связи с председателем. И даже… Ходила в район к фельдшерице делать аборт.

Так это или нет, Кешка хорошо понимал, почему Торшиха оставалась в старых девах.

Жила она вдвоем со старой матерью, в доме-завалюхе, похожем на курятник. Ничего за душой не имея, тянули кое-как день ко дню, бедствовали нещадно, но крепились. Не было у них ни накоплений, ни хозяйства. Не имели знатной родни. Не было у них ни одного заступника на всем свете. Только Бог…

С таким бы приданым хоть бы красу. Но и на нее судьба поскупилась.

Валька была безобразна до того, что, глянув на нее, собаки со страху голос теряли.

Мясистое, широкое лицо, какое ни одной вываркой не прикрыть, всегда было красным, словно от долгих запоев.

Свинячьи маленькие глаза и веки без ресниц смотрели на людей двумя шильцами-зрачками. Нос-картоха висел над широким, губастым ртом. А редкие серые волосы росли прямо из бровей.

Громадные груди, на какие с завистью оглядывались отживающие свое коровы, да зад, неслыханный, необъятный. Даже намеков на талию не было в этом теле, державшемся на столбяных ногах.

Валька понимала свое уродство, а потому радовалась, что колхозная молва подкинула ей в любовники не какого-нибудь завалящего мужика, а самого председателя. Какой в ее сторону без черных очков не оглядывался.

Кешке было наплевать на Валькину рожу и возраст. Она — здоровая, как кобыла, сумеет помогать по дому. А главное, близко к начальству работает. Рядом с нею, его — Кешку — быстрее подметят. К тому ж ни одна девка, кроме Вальки, все равно не пойдет за него. Не оставаться же ему холостым на всю жизнь. И была не была, решился, подвалил к Вальке в первый же выходной. Сам. Без родителей.

Валька, услышав о Кешкином намерении, — из красной фиолетовой стала. Села напротив, раззявив рот от удивленья. Не верилось ей. Нешто не приснилось?

И, не зная обхожденья и правил, как вести себя прилично в этой ситуации, бурей сорвалась, кинулась к Кешке, обалдевшему от страха, всякого о ней понаслышавшемуся. Черт ее знает, что она выкинет? А Валька сдавила его, как в тисках, чуть в сиськах не задушила на радостях. Обслюнявила до самой шеи. И спросила:

— А свадьба когда?

— Не затянем. Чем скорее, тем лучше. Так что готовься. Скоро заберу тебя отсюда.

— Да я хоть сегодня перейду, если ты со мной распишешься, — вспыхнула Торшиха.

— Тогда завтра в сельсовет пойдем, с утра. Заявление подадим. Когда распишут, тогда и свадьбу справим.

— Да я Токаревой скажу, она завтра и распишет. Чего тянуть, коль меж нами решено, — торопилась Торшиха. И тут же, на правах невесты, заставила нарубить дров, принести воды. Убравшись в домишке, взяла Кешку под руку, пошла к ним в его дом, знакомиться с родней.

Маманя, увидев Вальку об руку с сыном, обомлела. Прижалась к стене тенью. И заплакала. Не понять с чего: с горя иль от радости. Никто ее об этом не спросил.

Валька, перецеловав всех, оглядела дом. Выбрала для будущей жизни с Кешкой маленькую комнату. И тут же, подоткнув подол, принялась отмывать ее и прихорашивать, поторапливая всех домашних.

Одни воду ей носили, другие грязную выносили, меняли тряпки на сухие и чистые. Синьку для окон разводили. Всю паутину смели. Сменили постельное белье. Валька успевала всюду.

На печке у нее что-то жарилось, варилось, пеклось.

Под метелку убирался двор. Из печки валил такой дым, что сразу можно было понять, здесь готовятся к свадьбе.

Кешкин отец впервые за многие годы разулыбался. Невестка-то, вон какая справная, что ядреная кобылка. Бегает, топочет, хлопочет. Везде успевает. Все у нее в руках горит. Здоровьем от нее так и пышет, что жаром от печки обдает.

Всю избу изнутри вычистила, отскребла, отмыла. Еды на неделю вперед наготовила. Детей в баню отправила. Рядом с нею без дела никто не усидел. Всем работу нашла по силам.

Кешка дровами занялся. Потом воду носил. Снег от порога подальше откинул. Свадьба скоро.

Маманя в углу кухни тесто на пироги месит. С вареньем, с грибами, с мясом будут они. Первого, любимого сына женят. Катится слеза по щеке. Свадьба скоро.

Дети постарше пельмени лепят. Малыши на холод выносят. Радуются. Свадьба скоро.

Сестренка занавески в Кешкину комнату заканчивает подрубать. Красивый ситчик выбрала. Голубой, в лупастых ромашках. Кажется, даже цветы смеются. Пусть и жизнь молодых будет радостной, легкой, сытной, перегрызла нитку девушка и улыбнулась. Свадьба скоро.

Отец в сундук залез. Костюм достал со дна. Его давно не надевал. Для больших, престольных праздников берег. Теперь он Кешке впору. Вырос в мужчину. К костюму рубашка — белей снега. Из батиста. Тоже нужна. А вот и сапоги хромовые — дедов подарок. Сам ни разу не надевал. Берег. И вот дождались они своего часа. Заскрипят весело, со смехом, на каждом шагу, радуясь за Кешку вместе со всеми. Оно и понятно. Свадьба скоро…

Звенит дом смехом, шутками. Свет из окон льется улыбчивый. Дом и тот, кажется, подбоченился, помолодел. Давно забыл он, какая она есть — радость человеческая? Смотрит на соседей молодцевато. Глазами-окнами подмаргивает. Свадьба скоро…

Кешка в дом вошел и ахнул. Не узнал. Все сверкает чистотой, свежестью, радостью. Домашние скинули с себя серые одежонки. Помылись, приготовились к празднику.

— А где Валюха? — спросил мать. Та на маленькую комнату указала. Валька там Кешкину одежду к завтрашнему дню готовила. Гладила рубаху, костюм. Натерла сапоги ваксой до блеска. Из кармана пиджака едва виднеется снежно-белая полоска платка.

— Примерь, Кеш, все ли впору будет.

Кешка мигом вскочил в костюм. Все, словно по заказу. Сапоги смехом зашлись. В них березовая прокладка хохочет.

— Валька! Ну и умница ты у меня! Уже успела! Вот это хозяюшка! Спасибо тебе! Даже не ожидал, что так сладишь. Хочь и толстая, а проворная! — похвалил Кешка девку. И, обняв, как свою, звонко чмокнул в потную щеку.

— Моя маманя в девках тоже толстуха была. Хуже меня. А родила, куда все делось. Нормальная стала. И я так буду, — уверенно ответила Валька.

— Нет, не худой. В полном человеке здоровья больше. А нам оно с тобой очень пригодится. Вон ты какая крепкая да расторопная. Ни одна худая за тобой не угонится. Глянь ты, какая налитая, — сдавил сиську двумя руками.

Валька отпихнула его от себя:

— Вначале запишемся, потом лапай, сколько хочешь…

— Ты чего, не веришь мне? — изумился Кешка.

— Если б не верила — не пришла. Но все равно не хамничай раньше времени.

В этот вечер Кешка с Валькой здорово устали. И, проводив Торшиху домой, полудурок, вернувшись, словно провалился в сон. А на следующий день, придя в мехпарк, отпросился у Абаева, назвал причину. Тот отпустил, забыв поздравить.

Кешку с Валькой расписали в этот же день. И вечером, созвав ближних соседей, отгуляла в доме недолгая свадьба.

Валька сидела за столом кружевным стогом. Она не смущалась, ела вдоволь, чувствовала себя хозяйкой дома. И время от времени щупала в складках платья хрустящую бумажку — свидетельство о браке.

Теперь она уже не девка-перестарок, а жена. Законная… И Торшиха, глянув на председателя колхоза, не без умысла приглашенного на свадьбу, говорила:

— Нам бы теперь корову в дом. Ведь семья немалая. Все колхозники. А без коровы… Помогли бы….

— Завтра правление соберется, там и решим, — заторопился председатель из-за стола, боясь, как бы секретарша во вкус не вошла со своими просьбами.

На следующий день Кешку после работы позвали в правление колхоза:

— Решили помочь вашей семье и выделить из колхозного стада корову-первотелку. Можете пойти и выбрать любую, предложил председатель.

Кешка хотел выскочить из кабинета, обрадовать жену Но председатель остановил, придержал его:

— Тебя сегодня искали, — сказал, глядя в глаза полудурка.

— Кто? — изумился тот.

— Чекисты…

Кешка сразу сник. По спине ознобные мурашки поползли.

— Что им надо? Чего хотели? — еле провернул слова пересохшим языком.

— Наверное, про Ананьева станут спрашивать. Ты ж вместе с ним работал. Смотри, не нахомутай лишнего.

Не наляпай с дури глупостей. Таких работяг, как Виктор, больше нет. Может, выпустят его. Вот тебе адрес оставили. Просили завтра утром быть у них. К десяти чтоб успел. На молоковозе поедешь. В восемь утра. Не опоздаешь. Назад с почтовой машиной вернешься. Ко мне зайди. Расскажешь, зачем чекисты вызывали тебя.

Кешка вмиг забыл о первотелке, дрожал осиновым листом.

Он не сразу сообразил, что Валька, его жена, тормошит его, говорит о чем-то.

— Корова? Какая корова? Да получай ты ее! — сунул накладную в руки и, шатаясь, вышел во двор.

Закурив торопливо, лихорадочно соображал, зачем он мог понадобиться чекистам. Может, сведут их с Ананьевым с глазу на глаз, узнать захотят, кто правду сказал? Ананьев не дурак, чтобы признать написанное им, Кешкой. А может, он тоже на Кешку всякого наговорил? Чтобы с себя свалить? Уж ему-то поверят…

Раз Кешкино написанное всерьез восприняли, почему Виктора не послушают? Вот и возьмут за жопу. Взамен… Чтоб не трепался, — дрогнуло где-то в коленях.

Кешка, поперхнувшись дымом, медленно поплелся домой. Там переполох, смех и радость. Корова в доме по-

явилась. Рыжая, громадная, горластая, как Валька. Кешка мимоходом глянул на нее, и тут же в дом, в свою комнату. Чтоб хоть немного отойти от страха, успокоиться и отдохнуть до утра.

Его пытались растормошить, поднять. Он отворачивался, прогонял всех, просил оставить в покое.

Всю эту ночь Кешка не мог уснуть. Страх отнял радость женитьбы. Ему бы поделиться своими переживаниями, рассказать о вызове. Но тогда и об Ананьеве придется говорить. А чекист запретил.

«Что, если меня обвинят во лжи? Ведь были у чекистов и Абаев, и председатель. Что-то говорили, защищали своего. Не иначе. Их вон как много. Кто я супротив начальства? Они грамотные. Знают, что где сказать. Их послушают. И, наверно, выпустят Ананьева. Меня за брехню…»— всхлипывал всухую Кешка.

И тут же оправдывал себя:

«Но ведь не просил же я их забирать Ананьева. Просто ляпнул, что думаю. И вовсе не сбрехал. Все точно обсказал, в бумаге. Ничего не прибавил. И для себя выгоды не ждал никакой».

Ломило голову от бессонницы.

Домашние не понимали, что творится с Кешкой, какая вошь его грызет? Почему вернулся из конторы как чумной?

Валька пыталась отвлечь мужа от невеселых мыслей. Теребила, ласкала. Кешка не реагировал. Отвернулся спиной к молодой жене и прикинулся спящим. Та, покрутившись, вскоре захрапела, не подозревая, как мучается, терзается рядом ее мужик.

«Эх, жисть, судьба собачья. Не успел бабу завести, скоро снова одиночкой стану. За дурь накажут. Недолгой моя радость была. Завтра, может, в последний раз увижу Вальку и своих…»

Кешке вспомнился рассказ Абаева в мехпарке. Он говорил, что в районе много люду арестовали чекисты. Средь них и начальники большие. Их, как ему знакомые рассказали, кого на месте убили, кого по тюрьмам мучиться отправили. На долгие сроки — на Колыму, в Игарку и Воркуту, на Печору и Сахалин — целыми этапами, эшелонами. До места и половина не добирается. Мрут в пути, как мухи. С голода, от болезней. Кешка вздрагивает. Нет, это не «воронок», это корова мычит в сарае. Время кормежки подошло. Значит, скоро вставать…

Мужик погладил по плечу молодую жену: «Эх, побаловать всласть не дали. Может, этим днем все и кончится. А девка была. Может, уже забрюхатела? не приведись горе, сиротой расти», — встает Кешка с постели, поняв, что уснуть не сможет. И, одевшись, вышел во двор.

Зима взяла свое. Заснеженные деревья, как седые старики, укоризненно качали головами, словно без слов стыдили, упрекали молча.

Кешка обтер лицо пригоршней снега. Снял неприятную дрожь затяжкой папиросы.

До райцентра пешком два часа топать. На машине — за минуты. Но как дождаться назначенных восьми утра? Эта неизвестность хуже всего. Знать бы заранее, зачем понадобился?

«Хотя… Ананьева не звали, за ним приехали, забрали без разговоров. Меня же — просили прийти, как сказал председатель. Просили — не велели. Это не один хрен. Если б арестовать вздумали — с работы забрали б. И не посмотрели бы, что только вчера женился. И председатель не просил бы на обратном пути к нему зайти. Хотя, кто ему доложит — зачем зовут? Его самого небось на поводке держат. Вон районное начальство без разбору хватают. Наш председатель и того меньше. Но нет… Не арестовать меня хотят. На что я им сдался? Невелик чирь на жопе. Небось Ананьев меня с полудурков не вытаскивал, все ухи прожужжал, мол, кому поверили? Да что теперь в том? Если б меня арестовать хотели, не дали бы самому к ним явиться. Тут же время есть. Может, на смелость проверяют? Хотя, зачем я им?»— разговаривал сам с собою, убеждал и успокаивал себя Кешка.

Перед дорогой опрокинул кружку молока и вышел из дома.

Завидев молоковоз, поднял руку. И, сев в кабину, устроился поудобнее.

Тракторист решил молчать всю дорогу, до самого райцентра. Но не таков был шофер. И едва тронул трехтонку, спросил напрямую:

— Ас хрена ль тебя чекисты зовут?

Кешка даже поперхнулся от удивленья. Откуда знает? Вылупился на водителя удивленно.

Тот расхохотался во всю глотку:

— А че хайло отвесил? Да мне председатель еще вечером велел тебя в район взять. Сказал, куда надо подбросить.

— Я и сам не знаю, зачем меня вызвали, — сознался Кешка.

— Коль вызвали — не ссы. Это — не больно. Понадобился, видать. По Ананьеву хотят тебя поспрошать. Все же напарник твой. Кого еще о нем спросить? Тебе нече пугаться! Это Витьке хреново! Попух мужик! Ни за хрен собачий. Кто-то заложил его. Иль при начальстве брехнул лишнее. Нынче оно как? Опрежь чем пернуть, глянь, куда вонь пойдет. А уж с трепом и вовсе сторожко надо. Из-за него нынче беда может приключиться.

— Вот я и думаю, може, меня сгрести решили, раз вместе с Ананьевым работал? — сознался Кешка.

— Тогда весь мехпарк за яйцы взяли б. Начиная с Абая. Не ссы! Ты им без нужды!

— Дал бы Бог!

— Да ты хоть десять раз трактористом стань, из полудурков в жисть, как из говна, — не вылезешь. А им такие без нужды! Живи спокойно. Поспрошают и — под зад коленом. Это, как пить дать, — смеялся водитель.

Кешка глянул на него исподлобья, затаил зло. Но шофер не заметил и продолжал говорить:

— Тебе, идиоту, крупно подвезло на Витькиной беде. Иначе хрен бы перепал, а не морковка. Не видеть бы трактора как своих ушей! Но то-то и оно, что Ананьева какой-то стукач заложил. Знал бы я его, голову своими руками свернул бы падлюге! Такого мужика загребли! Ему цены нет! Вот ты, к примеру, кой с тя навар? Первый долбоеб! Твоей башкой лед в реке пробивать можно. И лодырь. В кого такой народился, вся деревня удивляется.

— А ты лучше? — осек Кешка.

— Я — многим лучше. Уже хотя бы тем, что сам себя кормлю, пою и одеваю. Ни на чьей шее не сижу с пятнадцати лет. Но не о нас с тобой речь, слышь, полудурок, ты хоть о Витьке узнай. Живой ли он и где нынче обретается? Может, сумеешь ему, как напарник, кусок хлеба передать. Да сказать, что дома у него все живы, здоровы и ждут его.

— Передам, — поспешил согласиться Кешка и, подумав, добавил: — Если увижу.

— Я к тебе вечером зайду. Узнаю. Может, разрешат передачку отвезти человеку. Попроси.

— Непременно.

Водитель, въехав в райцентр, свернул на боковую улицу, подъехал к мрачному зданию и сказал коротко:

— Тебе сюда. Отваливай. Да не забудь, о чем тебя просил.

Кешка подошел к двери. Толкнул. Она открылась.

— Вы к кому? — внезапно возник перед ним дежурный.

Кешка показал записку. Человек прочел. И, указав на дверь, сказал:

— Вас ждут. Входите.

У Кешки зубы забились в чечетке. Он нерешительно потоптался. Потом, зажмурившись, вошел. Была не была…

Маленький холеный человечек встал навстречу из-за непомерно громоздкого стола. В этом просторном кабинете он казался детской игрушкой, оброненной или забытой по рассеянности.

— Здравствуйте, Иннокентий, — протянул жидкую ладошку. Кешка бережно придержал ее двумя пальцами.

— Говорили мне, что вы обзавелись семьей недавно. Женились. Примите и мои поздравления. Очень рад за вас. И девушку выбрали под стать себе, строгую, работящую, скромную. Такие уже редкостью становятся. Счастья вам, семейного! — говорил человечек, а у Кешки свербило на душе.

«Чего тянет резину? Уж не мучил бы, сказал бы напрямки, чего звал? А то раскланивается, как гусак в луже. Хотя если поздравляет, грозы не будет», — решил для себя Кешка.

— Как отнеслись в селе к аресту Ананьева? — спросил человечек внезапно, и лицо его из улыбчивого стало напряженным, покрылось морщинами.

— По-разному. Но много тех, кому жалко его. Говорят, если б знали, кто на него донес, голову оторвали б враз. Потому что работягу сгребли.

— И кто ж так жалеет Ананьева?

— Механик, председатель колхоза, водитель нашей трехтонки. Да и трактористы. Почти все. Только о нем и разговоры по селу. Мол, лучшего человека взяли. Председатель наказал мне, не ляпнуть тут лишнего про напарника. А вечером доложиться велел, зачем вызывали меня сюда, — выпалил Кешка.

— Он что же, проверять нас решил? Не много ли на себя взял? Ишь чего захотел? Ананьева ему жаль? А страну, революцию, наши завоевания — не жалко? — бледнел человечек. И, усадив Кешку за стол, снова вручил бумагу и ручку.

Кешка нерешительно ерзнул на стуле. Хотел отказаться. Мол, хватило и Ананьева по самое горло. Но человек глянул на него сузившимися глазами и спросил ледяным тоном:

— И вы туда же? В сочувствующие?

Кешке стало холодно. Словно не глаза, а две пули в лицо глянули бельмами смерти. Полудурок придвинулся к столу, пыхтя начал писать.

Когда он закончил, человечек перечитал, что-то сверху написал на его бумаге. И сказал:

— Хорошо бы вам, Иннокентий, подучиться. Образование — дело великое. Вы еще молоды. Можете наверстать.

— Некогда мне. Работаю сутками, устаю. А теперь и баба завелась. До чего нынче? — удивившись, отмахнулся Кешка.

— Зимою у трактористов работы немного. Организуем у вас в селе курсы по повышению грамотности и полит-знаний. Походите на лекции. Мой вам совет. Пригодится в будущем, — настаивал человечек.

Кешка смотрел на него, как кролик на удава, и соглашался.

Только бы поскорее уйти отсюда, а там будет видно.

— Так вы обещаете, что занятия станете посещать?

— Постараюсь. Хотя зарок дать не могу. Семейный я нонче. Работать надо. Чтоб прокормиться. А с моим трактором — день повкалываешь, вечером еле домой доползешь. Не то что учиться, жрать неохота, — признался Кешка.

Человек смотрел на него вприщур, слушал. И вдруг сказал:

— Мне отлучиться надо на несколько минут, вы подождите здесь, — и вышел из кабинета.

«Ну, хана мне пришла. Сейчас в тюрьму повезут, чтоб знал, с кем спорить и препираться. Небось, они тут не таких, как я, ломали без уговоров. Эх, дурак, ну чего стоило согласиться? Уже домой отпустили б. Нынче скажет, не нужны нам несознательные, темные да неграмотные, какие учиться не хотят. И чтоб мороки не было, пошлют на Колыму подучиться уму-разуму, чтоб сговорчивей впредь был. Ведь не зря сказал, молодой, наверстать не поздно. А я тут ломался, как пряник. Во сейчас они уломают без уговоров. Как темноту некультурную. Где ж еще сыскать мне место, коль в своем селе подучиться не сговорили», — обхватил руками голову Кешка, дрожа от страха.

Полудурок невольно вскочил, когда открылась дверь.

— Задерживаю я вас? Но это ничего. Значит, мы с вами условились, вы ходите на занятия, а весною получите новый трактор ДТ-54. Прямо с конвейера. Я прослежу, чтоб вас не обошли, — пообещал человечек и достал из кармана двести рублей, подал Кешке: — Это вам за помощь. Только распишитесь здесь, что получили эту сумму.

Кешка глазам не верил. Да за эти деньги в колхозе ему чуть ли не полгода работать. Уж не снится ли такое?

Полудурок деньги поглубже запихал.

— Как вы хотите ими распорядиться? Я не случайно спрашиваю вас об этом. Ведь о нашем сотрудничестве никто не должен знать. И о деньгах. Их истинное происхожденье вам никому нельзя раскрывать. Ни одной живой душе. Ни отцу, ни матери, ни жене.

— Скажу, что нашел их, — подумав, ответил Кешка.

— Неубедительно. Найти деньги в тот день, когда у нас побывали, это на себя пальцем показать. Вам житья в селе не дадут. Поджечь дом могут. Или еще что-нибудь утворить. Народ теперь догадливый стал. Попробуй потом найди, кто беду устроил. Так что лучше вам положить их на счет. Либо спрятать понадежнее. От всех.

— Хорошо. Это я устрою. А что мне председателю сказать, когда вернусь?

— Скажете, что спрашивали вас об Ананьеве. Вы хвалили его. Просили отпустить. Вас молча выслушали. Ничего не сказали. Не ответили ни на один вопрос. И в конце предложили пока вернуться в село. Предупредили, мол, чтоб о встрече этой не очень-то болтал. Вы и поспешили в деревню. Так-то оно естественно будет, — улыбался человечек, провожая Кешку.

Полудурок даже забыл поблагодарить за деньги и советы, не попрощался. Едва дверь открылась, он пулей вылетел из нее, помчался в колхоз без оглядки, забыв о почтовой машине.

Кешка торопился. Он шел размашисто, почти бежал. Подальше от райцентра, от неприятного вызова, от разговора, после которого на душе стало как в нечищеном хлеву.

«Все стращает меня, как дурака. Всем и всеми. Аж тошно стало. Так — не брехни, не ляпни, то — не утвори. Или учиться… хм-м… Это мне — молодому мужу! Знамо дело, чему научиться надо. Если б я дурной был, таких бы деньжищ в один день не заработал. И новый трактор не обещают дураку. За такое механиков всю зиму до ус-рачки поят. И председателя. Тут же — дарма! Уж не сбрехал ли недомерок?» — думал Кешка.

Он даже не услышал, как затормозила за его спиной почтовая машина и шофер предложил:

— Эй, полудурок, садись, подвезу! Заместо посылки с говном! Валяй в кузов! Че пехом прешь?

Кешка перевалился через борт на мешки с газетами и письмами. Через несколько минут он был в селе.

Полудурок, зайдя в контору, обнял Вальку за плечи и, чмокнув ее в щеку, вошел к председателю колхоза.

— Ты только что вернулся? Узнал про Витьку что-нибудь? Зачем вызывали? — забросал вопросами.

— Ничего не сказали про Ананьева. Спрашивали, как работали, давно ли с ним в напарниках? Как учил? Почему я к нему пошел, а не к другим?

— И что ты ответил? — перебил председатель.

— А так и сказал, как было, что другие меня не брали. Виктора отец умолил, упросил за меня. К тому ж, он из всех трактористов самый что ни на есть ломовой. Лучше и больше, чем он, никто не работал.

— Еще о чем спрашивали?

— Говорил ли он со мной о чем? Я и ответил, как на духу, что Ананьев в кабине, а я — на прицепе. С утра до ночи. Когда в парк вертались, не то болтать о чем, дай Бог ноги до дому дотащить. Когда учил на тракториста, все о работе. Про двигун, карбюратор, про плуги и бороны говорили. Да и много ль услышишь в кабине. От шума мозги наизнанку выворачиваются. Ни одной свободной минуты не было. Ложка из рук летела от усталости. Какие там разговоры? Дожить бы до утра. И так все время.

— А еще о чем спрашивали? — не унимался председатель.

— Больше все. Сказали, чтоб я, покуда, домой возвращался.

— Значит, еще вызовут. Давить станут. Говорил ли он с тобой про политику?

— Какая политика? Что мы смыслим в ней? На это умные головы иметь надо и время. А у нас ни того, ни другого не было. Про политику хорошо болтать, когда пузо полное и все в доме есть. И на столе, окромя картохи, лука и хлеба, еще бутылка стоит. И завтра на работу идти не надо.

— Это ты, полудурок, чекистам такое ляпал? — подскочил председатель.

— А че? Не так опять?

— Дубина! Кто это говорит в ЧК? Тебя могли там враз схомутать и в клетку! Чурбак с глазами и мозги твои — труха гнилая! Теперь о тебе начнут узнавать! Всех, кто тебя знает, — дергать. Уж лучше б ты молчал, полено безмозглое!

— Так а меня про политику не спрашивали. Это я вам сказал…

— Иди домой, пенек обглоданный! Вот чучело. Да ты не полудурок, ты целый дурак! — злился председатель.

А Кешка тем временем пощупал в кармане хрустящие купюры, усмехнулся и вышел из кабинета.

Дома коротко сказал своим, что вызывали его из-за Виктора. Он защищал Ананьева, но ему не поверили.

— То же самое сказал он водителю молоковоза. Тот долго материл дурную власть, подлых стукачей, клял жизнь и судьбу колхозную — пропащую. И пошел в ночь, спотыкаясь от злости.

Дошел ли он до дома? Кто знает… Его, Абаева и председателя колхоза арестовали в эту ночь. Всех. Разом…

Село, узнав о том, подавилось удивлением:

— За что?

Опустевший дом головы колхоза закрыли на замок до приезда нового председателя.

Уехала из деревни семья Абаева. К родне жены. Подальше отсюда, от этой опаскудевшей, злой Орловщины. Отнявшей у семьи отца и мужа.

Клавка Абаева заколотила дверь и окна дома и, пока не достали ее с детьми руки чекистов, исчезла из деревни, даже не попрощавшись ни с кем.

Разбил паралич жену шофера молоковоза. Дети остались сиротами. Вдвоем нелегко приходилось, одной и вовсе не под силу их на ноги поднять.

Старшая дочь, погоревав, пошла работать в коровник вместо матери.

Видно, узнав, что случилось с бабой, не тронули семью чекисты. И жили люди, давясь горем и страхом, не зная, зачем родились на свет.

Их, словно прокаженных, за версту обходили колхозники, боясь глянуть в их сторону, перекинуться словом.

Кешка вскоре забыл о визите в райцентр. С утра развозил на поля навоз, а вечером, как и обещал чекисту, ходил на лекции по повышению грамотности и политического образования.

Дома за эти проделки на него косились. Особо недовольствовала Валька и что ни вечер бранила непутевого мужика за придурь.

— К чему тебе, полудурку, грамота? Ты взгляни на себя! У тебя на харе клеймо Дурака. И так мозгов с рожденья не имел, теперь и вовсе, даже дурь растеряешь. Остепенись, опомнись, у тебя семья! Чего, как шлюха, мотаешься по клубам, кого там не видал? Знаю я эти лекции да секции. По углам заживаетесь, прохвосты шелапутные! Нет на вас угомону. Никакая узда не держит. Иль меня тебе не хватает, иль не нагулялся? Зачем было жениться? Таскался бы себе до стари, как последний кобель! И не ломал бы жизни нормальным людям.

— По себе судишь? Я не таскаюсь. По молодости этим не баловался, теперь и вовсе ни к чему. Не зли, дура! Не выводи из себя. Я что — пьянствую, дерусь, обижаю кого? Сама видишь — занимаюсь. Без грамоты нынче никуда не сунешься. А мне, может, надоело в грязи ковыряться. Думаешь, легко на тракторе мантулить? А подучусь, подыщу, где полегче, чтоб и заработок хороший был. И время оставалось бы на дом и на тебя. Пока годы не ушли — наверстаю. И нечего тут горло драть. Плох я, а зачем замуж вышла? Иль тебе важно было выскочить хоть за кого, чтоб в вековухах не остаться? Если нет — молчи! В семье все друг про друга думать должны. И помогать. Не дурью и не бранью. А будешь орать — долго не потерплю. Разойдемся, как два котяха в луже. И все. Живи сама по себе. И мне не моги больше указывать. Не то рога на жопу заверну! — грозился Кешка.

Валька выла в подушку. Ей было до слез обидно, что уже на вторую неделю после свадьбы Кешка пошел от нее на лекции.

Баба ругалась, умоляла, просила мужика не позорить ее. Но все бесполезно. Кешка каждый вечер ходил на занятия, не пропуская ни одного. И Валька решила проследить, подсмотреть, чем занимается на лекциях полудурок.

Она тихо подошла к клубу. Вокруг ни души. Баба прислушалась. Потом неслышно отворила дверь, вошла.

На скамейках сидели парни, девки, молодые мужики и бабы, даже старики. Внимательно слушали человека, говорившего об экономической политике государства. Люди слушали молча, напряженно.

— Ты хоть что-нибудь понимаешь? — увидела Валька свою мать.

— Ни шиша, — призналась та откровенно.

— А чего сидишь тут?

— Жду. Может, что интересное расскажет. Не зря люди сюда ходят.

На мать с дочерью зашикали со всех сторон. И они замолчали.

Вальке было неимоверно скучно. Ей хотелось уйти, но она побоялась привлечь к себе внимание, а потому сидела, ждала, когда закончится лекция, когда устанет лектор.

Ноги бабы закоченели от холода. Она давно прокляла свою затею. И решила никогда больше не следить за Кешкой. Его она увидела сразу. Он сидел в первом ряду и не заметил ее, даже не оглянулся.

Баба не выдержала, когда холод подкрался к самому нутру, она, пригнувшись, тихо вышла и побежала домой без оглядки.

Пока муж вернулся, она разогрела ужин, приготовила постель. И ни слова упрека не высказала ему, как никогда раньше — за целый месяц. Зареклась. Поверила впервые в жизни.

Кешка учился усердно. Постигал грамоту. Теперь он с домашними говорил через губу. И нередко спорил с отцом о смысле жизни, назначении человека, о политике государства, экономических отношениях. И, уловив некомпетентность человека, высмеивал:

— Живешь, как крот, в хлебе и картохе. Коль пузо набито — хорошо, всем доволен, а нет — все клянешь. А человек должен жить красиво. Ведь у него, окромя брюха, голова зачем-то имеется! Какой он соображать обязан. И в жизни не только запах хлеба, а и сюиты, оперы, камерную музыку слышать.

Старик от удивленья челюсть чуть не до колен ронял. Он таких слов отродясь не слыхивал. Ну и дела! Сын в науке зиму не проучился, а сколько всяких заковыристых слов знает. И спрашивал Кешку:

— А что такое камерная музыка? Тюремная небось? Так как я мог ее слухать, коль, Господи сохрани, не был там.

— Камерная — значит, классическая. Особая. Для тонких душ она. И тюрьма тут ни при чем. Камерная, она, как тихий звон, какую не ухи, сердце слышит.

— Выдумляешь! Эдак всяк свое услышит, а как плясать вместе? Один — барыню, а другой в хоровод встанет? Не-е-е, мое, что все слушают.

То-то и оно, не дано коню летать. Нету у него крыльев, — усмехался Кешка.

Когда тебе срать нечем станет, погляжу, какую музыку услышишь! Мы — мужики, без премудростев, пpoстo жили. Единой наукой — в труде извечном. И сыты были. Как вы сможете — поглянем, — серчал отец.

— Без руководства жили. Всяк своим умишком. От того скудость развелась кругом, темнота, бескультурье, что дальше своей деревни света не видели.

— Зато нынче путешествуют. Аж до Колымы! Уж куда только не впихнули наших мужиков! Вон, Ананьева, на край света согнали. В зону! Где одни звери живут. А за что? Кому мешал человек? На что надо было изводить его? Нет, раньше такого не слыхали. Нехай темно жили, а греха боялись.

Кешка умолкал ненадолго. Но потом снова распускал хвост и хвалился ученостью перед домашними:

— Вот ты, папань, знаешь, к примеру, что в городах уже печек нет. И греются люди от парового отопления.

— А едят они тоже от пара?

— На электричестве готовят…

Старик умолкал. А Кешка, победно задрав нос, продолжал:

— Чисто живут. Культурно. Скоро и в деревне так настанет. Как начальники заживем. Без грязи и навозу…

Валька дурела, слушая Кешку. Надо ж, какой грамотей стал! Больше папани знает теперь. Его хоть сейчас председателем колхоза можно ставить. Вовсе перестал быть деревенским ее мужик.

Но председателем колхоза Кешку не назначили. Привезли, ближе к весне, серьезного человека. В очках и галифе. Он приехал на машине, вместе с начальством. И на собрании колхозников, срочно созванном по этому случаю, сказал о себе коротко, предупредил, что от каждого потребует дисциплину и производительность, честность и трезвость. Обронил не без умысла, что прогульщиков и разгильдяев не потерпит в хозяйстве.

А уже через два дня вызвал на правление колхоза кладовщицу-старуху и бригадира полеводов за опоздание к началу работы на пятнадцать минут. Потребовал от правления страшного заявления на обоих нарушителей дисциплины в суд для привлечения к уголовной ответственности.

Правление заартачилось, вступилось, выгородило. Но уже на другой день все, как один, вышли на работу вовремя.

Новый председатель поселился в доме бывшего. Один. Ни с кем не сближался, ни к кому не заходил, словно держал всех на расстоянии.

Он жил бок о бок, оставаясь чужим и пришлым. Его не любили в селе. Никто его не признавал. И только Кешку тянуло к нему, как к необычному, городскому, грамотному начальнику.

Кешку влекло к нему, как муху к дерьму. Он заискивал перед приезжим. Благодарил без поручений от имени колхозников за то, что тот «кинулся на подвиг в глухую деревню развивать и отращивать сельское хозяйство страны».

Председатель потел от этих слов. И велел полудурку освободить помещение и не мешать работе.

Кешка злился. Но через полдня снова заходил в кабинет, чтоб первому подружиться с председателем. Ему так хотелось побыть хоть рядом с начальством, подышать одним воздухом, показать свою ученость, дескать, он тоже не морковкой деланый, разбирается в политике на уровне деревенской интеллигенции. И начинал с порога:

— Надысь вы говорили, чтоб я вывез на поля, что за скотником, восемь тележек фекалиев. Я уже справился. Вывез и разбросал говно по всему полю. Аж вороны задохнулись. Зато и культуры там вымахают нынче, не в пример прежним. Мы — деревенские, знаем, в нашем деле без навозу — ни шагу. Нам город кормить надо, целую страну. А потому все делаем нынче на совесть. Иначе — не можно. Руководитель у нас объявился. Грамотный, культурный. Его подвесть не должны. И страну! Чтоб с голода не умерла. Потому, коль ваша воля будет, я всю землю навозом отделаю. Пусть плодит она на благо народа и родимой партии! — декламировал Кешка.

Председатель форточку открыл, словно полудурок не только землю, а и весь его кабинет засыпал фекалиями так, что дышать стало нечем.

«Куда деваться от полудурка? Где найти спасенье от эрудиции? Как избавиться от него?» — лихорадочно думал человек, и его осенила мысль:

— Вы отняли полчаса рабочего времени у меня и у себя! Вы знаете, сколько денег отняли у государства? Кто дал вам право отрывать меня от работы по пустякам? В рабочее время нет места пустым разговорам! Этому вас обязаны были научить в первую очередь.

Кешку словно ветром сдуло. Он выскочил из кабинета, отирая вспотевший лоб, словно из бани вывалился.

Липкий страх закрался в душу. Ведь новый председатель не просто выругал, а впрямую пригрозил донести на Кешку в органы, как на вражий элемент, обкрадывающий целую страну своей болтовней.

«Вот задрыга недокормленный! Он еще и задается! Я ему об намерениях докладал, а он — в морду наплевал.

Подумаешь, занятой! — злился полудурок на председателя. И тут же себя ругал: — А не хрен было к нему соваться. Вот теперь набрешет чекистам, что я трепач, и докажи им другое. Он им — свой…»

Кешка со страху перестал появляться в правлении. Даже когда доводилось проходить мимо — бегом, без оглядки проскакивал его. И задание на день предпочитал получать от бригадира, а не от председателя. Его поспешил забыть.

«Лучше со своими колхозниками знаться, чем с этим, малахольным. От него чего хочешь жди», — решил для себя.

Кешка в страхе даже о новом тракторе забыл, обещанном ему зимой. Да и кого о нем спросишь? Чекистов? Председателя? Да он, видать, из них же — энкэвэдэшников. Бригадира тоже не спросишь. Сам на старом вкалывает. И, смирившись с невезучестью, забыл об обещании.

Но вдруг в конце дня, когда Кешка заканчивал ремонтировать плуг, увидел, как к нему со всех ног мчится Валька, зовет, машет рукой.

Полудурок испугался. Подумал — дома неприятность случилась иль в колхозе беда стряслась. Бросился навстречу. Та, едва переведя дух, сказала:

— Еле сыскала тебя. Скорей в контору. Председатель зовет срочно.

Полудурок с сомненьем оглядел жену:

— Че ему из-под меня надо?

— Новый трактор дают. Троим вам! Сегодня за ними поедете. Своим ходом в колхоз пригоните. Прямо с платформы. Позвонили в контору! Да шевелись же ты! Чего как шибанутый встал? — теребила, подталкивала жена.

Кешка, когда до него дошло, помчался в контору, оставив Вальку далеко позади. Он так испугался, чтобы председатель не передумал, чтоб кто-то не опередил его. Когда ввалился в правление, руки, ноги тряслись.

О новых машинах мечтали все трактористы колхоза.

— Поезжайте на машине. Оттуда своим ходом вернетесь. Помните, тракторы должны быть готовы к работе в поле! Вам — особое доверие, — напутствовал председатель. И трактористы, вмиг вскочив в машину, поехали на железнодорожную станцию, в райцентр.

Как и все, Кешка проверил комплектовку, осмотрел трактор. Завел его. Послушал голос мотора и повел его на малой скорости ухабистой дорогой — в село.

В душе Кешки все пело. Какой везучий он человек! В этом году он станет отцом. Валька призналась. Колхоз дал новый трактор! Все одно к одному клеится. Даже корова, и та благополучно отелилась. Теперь молока в доме хоть залейся. Немного погодя, чуть потеплеет, цыплят можно завести, чтоб все, как у людей, путем было.

Но что это за машина идет навстречу из колхоза. Такой он никогда не видел. Черная. Крытая. Неприятно зарешечены узкие оконца в ней.

Кешка выглянул из кабины. Кто в машине? Может, опять начальство? Но они не в таких разъезжают.

Машина проскочила мимо. А трактористы, ехавшие позади, остановили машины у обочины. За ними и Кешка. Подошел узнать, в чем дело?

— Опять воронок в село наведался. Снова кого-то взяли. Уже белым днем хватать стали. Ночи им недостает. И кто в деревне завелся, такой говенный, что никого не щадит? Ни старого, ни малого?

— Да кто ж, как не председатель? Ему разве жаль нас?

— А до него? Он — недавний. Не знал Ананьева, Абаева, да и с Самойловым — бывшим председателем — не был знаком. Тут кто-то из своих доносит, — переговаривались трактористы.

— Знать бы кто, голову бы оторвал, — вставил Кешка.

— В том-то и дело, что этого нам не прознать никогда. Чекисты не колхозники — своих не выдают, — хмуро сказал вслед скрывшейся из виду машине самый старший из всех — бригадир.

Весь следующий день готовили мужики свои машины к работе. Настроение было под стать погоде. День выдался теплый, ласковый. Окончательно разогнал тревогу минувшего, вчерашнего дня. Никого не забрал воронок из колхоза. Зря испугались люди.

Но вечером, после работы, всем велели прийти в клуб на собрание. Срочное, обязательное для всех.

И пришли. Народу битком. Не протолкнуться, не продохнуть. Каждого интересовало, что случилось? Почему не за день до собрания, а в спешке всех собрали?

На скамейках старики сидят, перешептываются. У стен — молодежь ждет, затаив дыхание. Остальные — в проходе скучились. На одной ноге.

На сцене длинный стол под кумачом. Значит, повестка серьезная.

— О посевной брехать станут. Вспашка будет. Ну и хвоста накрутят. Чтоб не пили в поле. Покуда страда не кончится. Чего ж еще? — предположила почтальонка. Но тут же язык прикусила. На сцену следом за председателем и районным начальством поднялись несколько незнакомых людей.

Они сердито оглядели колхозников. И уставились на председателя, торопя его начинать собрание.

Тот начал говорить об ответственном времени, переломном моменте, необходимости укрепления дисциплины и моральной зрелости каждого колхозника в это сложное для государства время, когда враги коммунизма не дремлют и всячески мешают обществу идти по намеченному пути развития…

Собравшиеся, не понимая, переглядывались, пожимали плечами удивленно. Мол, какое отношение имеют они ко всему этому?

Кешка тоже не понимал. Но помалкивал. Потому что среди приехавших был тот маленький, игрушечный человек, которого Кешка боялся пуще смерти, хотя и сам не знал почему…

— Вражеские пособники и агенты проникают во все сферы жизни, в наше общество и подтачивают его здоровое начало, самую сердцевину города, села. Вот и в нашем колхозе имеются пособники империализма, мешающие развитию колхоза, его становлению на социалистические рельсы, — говорил председатель, и зал приутих.

Люди насторожились. Где-то испуганно, громко икнула старуха. Вобрали головы в плечи парни.

Холод прошелся по головам, плечам и душам.

— Что ен, анчихрист, знает про нас? Надысь приперси и ужо ворогов посеред нас сыскал? — подал голос дряхлый дедок. Его тут же выдернули, вывели, выгнали из клуба.

Он пошел домой, плюясь и ругаясь на все лады. А собрание шло своим ходом.

— Эта червоточина уже болезненно дает знать о себе. И больше с этим мириться нельзя! Этими врагами здорового колхозного села я называю Варвару Пронину и Антонину Саблину — ветврача и агронома, которые, выучившись за счет государства, не приносили пользу селу. Лишь вредили ему и всем нам вместе взятым, — передохнул председатель.

— Так Варвара Пронина — ветврач. Из-за нее колхозное стадо в этом году потеряло восемь телят. А по вине Саблиной из семенного фонда ушло в отход пятьдесят центнеров картофеля и восемь — зерновых культур…

— И раньше гнило, — подал голос кто-то из стариков.

— Кто это сказал? — побагровел председатель, уставившись в зал злыми глазами. Но люди молчали.

— Каждый килограмм зерна и картофеля — это не просто продукты, не только результат общего труда, но и достижение строя нашего социалистического! И мы не позволим никому втоптать в грязь наши усилия! Я предлагаю! Признать Саблину и Пронину врагами народа и отдать их

в руки правосудия! Кто за это, прошу голосовать! — первым поднял руку председатель колхоза.

Люди переглядывались в нерешительности. И тогда со своего места встал игрушечный человек, знакомый Кешки.

— Мы приехали к вам с одной целью и желанием — помочь вам жить в достатке и покое. Мы рассчитываем на понимание и поддержку всего села. Ведь ваше благополучие отнимают не просто недобросовестные, халатные люди, а те, кто не желает видеть наше крестьянство счастливым, жизнерадостным. Это они отбивают у вас охоту к полноценному, производительному труду, спихивая на вас свои вредительские планы! Так неужели целое село станет поддерживать своих врагов, врагов страны?

— Нет! — вырвалось у Кешки невольное.

— Нет! — поддержал зал дружно, и лес рук взметнулся вверх.

— Спасибо тебе! Я завтра тебя найду, — шепнул человечек Кешке, покидая клуб.

Уходя, полудурок увидел вынырнувший из-за клуба «воронок». В него спешно заталкивали не ждавших для себя беды, ревущих в два голоса «врагов народа».

На них уже никто не оглянулся. Их не жалели. Простились, проголосовав всем миром за наказание. А за что оно — никто не подумал. И только бригадир трактористов, нагнав Кешку, сказал грустно:

— Вот и мы стали фискалами. Все! Хором, скопом, как один… Тьфу ты, мать твою, словно говна объелся…

Кешка, чуть свет, на следующий день в мехпарк пришел. Пахота предстоит. Начало. Значит, работать и ночами придется. Надо подготовиться, чтоб в поле не пришлось ремонтироваться.

К нему трактористы подошли:

— Эх, сука же ты вонючая! Зачем вчера подбил народ голосовать, чтоб девок посадили?

— Кого я подбил? Сказал свое, что подумал. А у вас своих мозгов нет? Не согласны — не голосуйте! — сообразил вмиг.

— Мы и не голосовали. Зато другие, глядя на тебя… Чем эти девки поперек горла встали? Иль в стукачи лезешь, зараза? Чума ты ходячая! Мало горя в деревне завелось? Ты еще и прибавляешь?

— Небось и на других он донес…

— Да куда полудурку до этого додуматься? Его самого за жопу возьмут, едва хлебало раскроет.

— Пошли отсюда! Какое вам дело до меня? Что думал, то сказал. И вас не спросил. Не зря этих девок грамотные люди назвали вредителями. Значит, так и есть.

— Дурак! А у тебя картоха в подвале не гниет? Иль ни одна курица не дохла? Хотя откуда им в твоем дворе взяться? Век их не держал. Знай, пенек безголовый, даже у хороших хозяев, случается, скотина дохнет.

— Да что скотина? Люди помирают. Молодые… А тут за телят да за картоху девок наших упекли! А все он — полудурок!

— Чего тут вопите? — подошел бригадир, оглядев трактористов.

— За вчерашнее собрание воняют. Навроде я подбил всех голосовать супротив девок! — ответил Кешка.

— Сами мозгами просрались, зачем чужой башкой жить? Коль своего нет, теперь не базлайте! Идите к машинам. Выезжать пора, — сдвинул брови бригадир.

Весь день Кешка пахал поля, без перекуров и отдыха. Рядом с ним работали другие трактористы. И тоже, не заглушая машины, не останавливаясь.

Лишь к вечеру, когда двигатель перегрелся, решил перекусить, дать остыть трактору.

Полудурок сел в свежевспаханную борозду, достал из сумки хлеб, картошку, молоко. Приметил, что и другие трактористы передохнуть захотели. Подогнали машины к концу поля. Сбились в кучу. Кешку никто не позвал.

Полудурок, поев, вернулся к трактору. Но двигатель так раскалился, что заводить его было нельзя. Вздумал переждать немного. И, закрывшись в кабине, улегся на сиденье.

Проснулся оттого, что кто-то стучал в кабину настойчиво. Выглянул.

Маленький человечек барабанил хлыстом в стекло, звал Кешку.

— Я уж нехорошее подумал, — сказал он, когда Кешка вылез из трактора. И спросил: — Что в селе говорят о вчерашнем собрании?

— Разное несут, — вспомнилось мужику.

— Жалеют вредителей? Своих врагов?

— Оно не совсем так. Но все же и до меня туго доходит. Ведь вот и в своем подвале у каждого картоха хранится. И перебираем ее всякий раз. И отход имеется. Потому что не может весь урожай без урону до весны пролежать. Коль посчитать все, не меньше, чем в колхозе потерь будет. А разве мы сами себе враги? А вон у моего соседа, Мотана, в запрошлом лете бычок издох. Справная была скотина. Да натрескался капусты, какая от тли была протравлена, и околел. Разве Мотан того хотел? Иль его за это баба должна пришибить теперь?

— Общественное хозяйство — не частный сектор. За него особый спрос. Потому что на нем вся страна держится. Тебе о том на лекциях говорили не случайно. В своем дворе скотину держат без науки. И огороды у вас — по старинке обрабатываются. А эти двое, вчерашние, образование имели. Потому и спрос с них особый. Как со специалистов. Грамотных. Не имеющих права на ошибку.

— Так картохе иль телку диплом в нюх не всунешь. Коль народился слабым, едино пропадет, — артачился Кешка. И добавил: — Вот деревенские наши, видать, правду брешут, дите родится в семье, а выживает не всякое. Иное помирает. Хоть ты как за ним ходи. И чем больше за ним ходят, тем хилей растет. Иной по снегу босиком смальства бегает и ничего ему не делается. То все от природы. Людям этого не повернуть. Что дано, то будет…

— Неправильно рассуждаешь. Не по-нашему. Мы для того учим людей, тратим на них средства, чтобы они могли встать над природой силой знаний своих. Ведь вот пахали землю на конях. А теперь — на тракторе работаете. Разве можете сказать, что лошадь лучше машины? Что трактор не стоило выводить в поле?

— Нет. Конечно, нет. Где кляче угнаться?

— А ведь трактор специально для колхозов умные головы придумали. Чтоб помог он нам оседлать отсталость. Так и во всем. Вот вас целую зиму лектор учил уму-разуму. Я-то был уверен, что наш Иннокентий самый образованный в селе человек. Оказалось, не все уяснили. Те, вчерашние, не просто вредители, не захотевшие применять в работе полученные знания, они — наши классовые враги. И сочувствующие им достойны такого же к себе отношения, потому что не хотят понимать новых требований, научного подхода к делу, к работе. И живут по старинке. Разве с таким крестьянством мы сможем построить коммунизм?

Кешка молчал. Он вспомнил вчерашний разговор с отцом, запавший в душу.

— Задурили тебе мозги, сынок, на ентих лекциях. Ну, какие с девок враги народа? Чудно даже слушать. Не в их соль. Тут чего-то другое прячется. Решили власти запугать люд наш. Ты посмотри нынче на деревенских. Бабки по избам хоронятся. На завалинках греться разучились. Со страху это. Где песни? Где гармошки и хороводы? Деревня на себя перестала быть похожей. И то не от скудости. Она завсегда о бок жила. А мы едино выживали. Теперь же человек человека бояться научился. Раньше сосед соседа выручал хлебом. Двери на избах замков не знали. Поглянь, что нынче творится, на души замки навешали. Разве от них жить краше стало? Голод нам не внове. Мы его одолевали. Хочь и темными слыли серед прочих. Помни, Кешка, не всякая наука — свет для сердца человечьего. Нынешняя — погибель! И девки эти не последние, кто слезы пролил. Не знай они науки, не живи по ней, может, и не стряслась бы беда. Оттого и тебе сказываю, не суйся в грамоту. Помеха нам от ней. Живи смирно, молча. Может, и минет нас беда. Пройдет стороной…

Кешка во многом согласился с отцом. Но потом, ночью, переубедил сам себя.

— Ну что, Иннокентий? Будем продолжать самообразование? Я вам даже литературу подобрал подходящую. На досуге прочтите. Меньше сомнений будет возникать. И впредь для колхозной молодежи станет привозить нужную литературу книгоноша. Чтоб укрепили знания, полученные зимой. Я был уверен, что вы лучше всех восприняли эти занятия. Да иначе просто не могло быть. На вас уже кое-какие виды имеем, надежды возлагаем. Думаю, не подведете, — положил в Кешкин карман полусотенную.

Полудурок, почуяв последнее, всякие сомненья отбросил прочь.

На него надежды полагают. Значит, он чего-то стоит, если ему верят, на него надеются, даже на поле к нему приезжают. Не от нечего делать, — довольно улыбался Кешка.

— Если что-то нужно будет срочно сообщить нам, знаешь, где искать. Вдруг на месте не окажусь, передашь дежурному записку для меня — Шомахова. Мол, нужны. Я приеду.

Кешка согласно кивнул головой.

— И главное, Иннокентий, отбросьте всякие сомненья.

Наша власть делает все, чтобы крестьяне жили счастливо. Разве вы этого не хотите? Сегодня это новый трактор. А завтра, когда убедимся, что человек достоин доверия, поручим более ответственное. Но для этого нужны знания и непоколебимая уверенность в нашей правоте. Вы меня поняли? Надеюсь, обдумав наш разговор, отбросите последние сомнения. Желаю удач, успехов в посевной, — подал руку Шомахов и вскоре исчез из вида.

Кешка работал всю ночь. Утром, перехватив часа два сна, зашел к председателю попросить для себя прицепщика. Вдвоем всегда проще работать.

Председатель пообещал найти напарника Кешке. Держался приветливо, не прогонял из кабинета. Спросил, как трактор, не подводит ли? Какие заботы есть? И, напомнив о недавнем собрании, сказал:

— Вся страна уже очистилась от врагов. Вырвала их с корнем из своей гущи. А вот деревня — заскорузла в отсталости. Не видит ясного — заботы о ней, о ее будущем…

Кешка поддакнул. Пожаловался, что и он не находит понимания у колхозников.

— Ничего, мы эту грязь вековую, дремучую, наждаком с душ снимать будем. Наш деревенский мужик академиком станет, учиться пойдет. Жить будет по науке… А пока нам с вами терпеть приходится. Первым всегда трудно.

Но ничего, Кеша, работы у нас много. А потому уставать и жаловаться — недосуг. Покажите в работе, на что вы способны! Да так, чтобы не только село, а и весь наш район вами гордился! Докажите, какова она — наша молодежь!

Кешка после таких слов не пошел — полетел к трактору. Весь день без перекуров работал, старался. Норму вдвое перевыполнил. И аккуратно записал в тетрадку, сколько вспахал он в этот день.

Кешку никто не подгонял. Он и так не слезал с трактора. «Ведь пообещали Шомахов и председатель во всем помогать. Надеждой колхоза называли. Такое вряд ли Кто услышит от них, они впустую не говорят», — думал тракторист.

— Кешка! Иди хоть жену молодую согрей! Поди, окоченела одна в постели! Иль мне сходить заменить тебя?

— смеялся бригадир.

— Иди хоть в баню! Глянь, как зарос, чисто лешак! Весь черный, лохматый, дома скоро узнавать перестанут! Глянь на себя! Потом и соляркой так провонялся, что мухи от тебя на лету дохнут, — смеялась нормировщица Настя. И, подсчитав выработку Кешки, поздравляла: — Вот так полудурок! Всех обставил! Почти три нормы сделал! И чего я за тебя не вышла замуж, дура! Глянь, сколько вспахал. Больше бригадира!

Услышав это, Кешка радовался. Еще одна вывела его из полудурков.

Каждый день посевной был новым испытанием для тракториста. Бригадир, увидев Кешкину выработку, посылал его на самые неудобные — болотистые, удаленные — поля.

Едва Кешка начинал противиться, Лопатин изрекал своё обычное:

— Плохие поля? А разве такие бывают у сознательных? Нет плохой земли, есть лишь хреновые трактористы! А ты всю зиму на лекциях жопу морил. Теперь докажи, что не зря твоя задница мучилась и башка пухла!

Кешка злился. Понимал, что бригадира ему все же придется обломать, надо только выждать время.

Он молча пахал там, куда никто другой не смог заехать и без плуга. Он работал сутками, неделями напролет. Знал, стать начальником, добиться в жизни хоть чего-нибудь он сможет лишь через день сегодняшний, через собственные муки и усталость.

Он пахал, когда даже солнце начинало дробиться в глазах на радужные брызги. Он не глушил машину, когда глухая ночь прятала от глаз поля.

Он научился спать в тракторе. И за час-другой набираться сил на весь следующий день.

Бывало, по два-три дня не был дома. Зато сводки о выработке говорили громче слов. И пусть обходят его стороной колхозники, вскоре вынуждены будут признать Кешку первым, лучшим из лучших. Иначе для чего он терпит столько всяких лишений.

Полудурок давно потерял счет времени. Забывал дни недели. Может, потому удивился, когда, давая ему задание, Лопатин вдруг объявил:

— Это последнее поле. Вспашешь и отдыхай. Целую неделю. За все выходные, переработки и праздники. Разом дух переведешь. Уж и отоспишься ты. Думаю, за пару дней осилишь этот клин.

Кешка безразлично согласился и, не оттягивая время, поехал на поле, где, как он уже знал, посеет колхоз травы под летний выпас.

Полудурок взялся за пахоту, не отдыхая. И хотя чувствовал, как слипались глаза, слабели непослушные руки, заставлял себя собраться. Но усталость оказалась сильнее. И, заглушив трактор, свалился человек на кромку поля, в сухую траву, сквозь какую настырно лезли молодые, зеленые ростки.

«Вот и тут молодь старье раздвигает. Своих прав на жизнь требует. Новых, нонешних. Оно, может, и ударят еще заморозки по зеленым головам, побьет стужей много ростков. Но еще больше — выживет. Тех, кто сильнее…», роняет Кешка голову на траву, сваленный нечеловеческой усталостью.

Словно споткнулся, застрял трактор в борозде. Высоко высоко в небе, купаясь в бездонной голубизне, поет спою песню жаворонок. По черным бороздам, внимательно оглядывая комья земли, грачи скачут.

Весна пришла… Ожила, очистилась от льда и снега реки за полем. Вода в ней — голубизной с небом меряется. Кто чище, звонче и прохладней?

Из-под малинового куста подснежники головенки выставили. Радуются весне, теплу. И только Кешка спит. Ему весна не в радость. Много забот принесла, отняла все силы, взамен усталость оставила.

Спит человек… Будто в яму — в сон провалился. Из какой самому ни за что не выбраться. А надо. Ведь вот руки, лицо вымыл. Поесть собрался перед дорогой. Посевная закончилась. Можно домой вернуться. На отдых. И спать всю неделю, не вставая.

Но что это? Кто окликает его таким знакомым голосом? Глянул вверх на берег и стыдно, страшно стало. Виктор Ананьев его зовет. Весь в белом. Костюм белей облака. И сам — без единого пятнышка, словно никогда на тракторе не работал. Смотрит на Кешку, улыбается, рукой ему машет, приветливо так. Вроде никакой обиды на полудурка не держит. И говорит:

— Иди ближе, чего ты там стал? Иль не признал меня? Думал — пропал я вовсе? Видишь, ошибся! Вернулся я, Кешка. Насовсем! К себе в село, в дом. Трудно мне без своих было. Даже тебя, полудурка, вспоминал. И простил подлость твою. Дурак ты! Оттого много бед на тебя свалится. Радостей не увидишь за подлость свою. А и не помрешь, покуда не оплатишь всякое горе, какое утворил людям. На беду себе выживать будешь, на горе сельчанам… Но ить скорая смерть лишь в награду дается, за муки в жизни. Тебе этого не увидеть. Смерть не раз позовешь. По и она тебе не друг. Не скоро сжалится. Нахлебаешься горького через край. А все за грех твой, какой не простится. И ненавидеть тебя станут, и проклинать громко. Самого и семя… Потому, солнце не обогреет, ночи сна не подарят. В страхе и мерзости жить станешь. Хуже бродячей собаки — слезами, как костью, давиться. А все потому, что невинные слезы из-за тебя пролиты. И кровь…

— Прости меня, — испугался Кешка услышанного.

— Я простил тебя, но Бог не прощает!

— Бога нет! Нет! — закричал Кешка.

Ананьев рассмеялся громко, так что земля дрогнула. И крикнул:

— Есть Господь! Над всеми! И ты еще не раз в том убедишься.

— Но ты жив! Почему о крови говоришь? — удивился Кешка.

— Жив! Душа жива! Ее убить не могут. А кровь — на тебе. Ты — виноват…

— Прости меня! — понял Кешка все разом.

— Живи. Как я сказал тебе. И помни — за все ответишь еще при жизни.

Кешка проснулся. Лоб в поту. А тело от холода судорогой сводит. Огляделся вокруг. Белое, прозрачное облако поднялось с черной борозды и, поплыв вверх, растаяло в небе.

Нет, оно не привиделось, не показалось, не померещилось. Хотя сколько раз клочья тумана висели над полями. Он не боялся, вел трактор сквозь них. А тут… На небе ни облака. А это — откуда взялось?

«Да примерещилось от усталости. С чего ж еще? Откуда здесь взяться Ананьеву? О нем уже и в деревне молчат. Чертовщина какая-то, надо домой, выспаться…»

Кешка закончил вспашку поля. И, развернув трактор, спешно повел его в колхоз.

Он никому ничего не рассказал о своем сне. Но никак не мог забыть его.

Кешка вздрагивал, проходя мимо дома Ананьева, где все еще ждали Виктора. Надеялись, что минет беда и вернется хозяин в свой дом. Знакомо скрипнет под ногами крыльцо, узнав человека. Но нет… Он никогда не придет. Он не вернется больше. Не скажет привычное:

— А вот и я!

Светлым облаком, седой печалью останется в памяти.

И даже могилу его никогда не увидит семья.

Она останется неизвестной, как и день, и причина смерти.

Кешка получил свою премию из рук председателя колхоза под удивленное молчание собравшихся. Да и было чему изумиться. Полудурку отвалили втрое больше, чем бригадиру. Такого еще не случалось никогда.

Кешка расценил это молчание по-своему:

«Завидуют. Не иначе! Вот рты раззявили. Дурьи дети!

Небось теперь дойдет до вас, как я умею работать! Не то все Ананьева слушали! У него из дураков никто не вылез. А сам — умник, где теперь?»

— Поздравляем передового тракториста колхоза! — встал председатель и захлопал в ладоши. Зал нещедро поддержал его.

Полудурок криво усмехнулся. Он и не ожидал иного. Не сразу поймут селяне, почему так резко изменился человек.

А на следующий день Кешке предложили вступить в партию. Полудурок тут же написал заявление. И в конце поклялся быть верным сыном своего Отечества.

Кешка, казалось, и пальцем не шевелил. А жизнь его пошла, побежала вприскочку. Его без предварительных обещаний и разговоров назначили среди лета заведующим мехпарка. А ближе к осени, когда Кешка не успел освоиться с должностью, его назначили механиком колхоза.

Полудурок целый день не верил в услышанное. Ведь образования нет. Опыта не хватает. Да и трактористы не признают, не будут слушаться. Смеяться начнут над ним. Но председатель успокоил, поделившись на ухо:

— Я-то, Кеш, тоже звезд с неба не хватал. И образования не имею. Не институт, среднюю школу едва закончил, но практика с годами все заменила. Дала больше десятка институтов. Я ведь тоже начинал с трактористов. А потом заметили мое старание, выдвигать стали. Вот и работаю. Справляюсь не хуже других. И ты не робей. Помни, твое преимущество в том, что ты из крестьянской среды. Вырос в ней. Теперь, главное, научиться работать с подчиненными. Не заискивай перед ними, не давай потачку ни в чем. Старайся меньше говорить и заставь считаться с собой, уважать. Не позволяй спорить. И ни в коем случае ни с кем не выпивай. Не заводи друзей средь колхозников, чтоб не было кляуз. Будь со всеми одинаков. Не делись личным. Чтоб не стало оно предметом обсуждения всего колхоза! И еще — научись требовать. Но так, чтобы твое указание выполнялось без повторения.

Кешка слушал внимательно. Каждое слово впитывал, запоминал накрепко.

Свой трактор он сдал Лопатину. Недавний Кешкин бригадир придирчиво принимал машину. Каждый ключ, отвертку проверил. И, качая головой, сказал:

— Знатно ухайдокал технику. Не берег. Без души к ней относился…

Полудурок промолчал, глянув искоса на Лопатина. Кешка счел ниже своего достоинства отвечать ему.

В костюме, при галстуке, в полуботинках, с ярко-красной папкой под мышкой, он походил на манекен, украденный из витрины. Сбылась мечта, давняя, затаенная. Кешка стал начальником. Он срочно менял походку, голос, манеры. Не ходил вразвалку, не сутулился. Не орал на визге. Говорил медленно, лениво. Не сморкался в кулак, заимел носовые платки. Не ковырялся в носу. Перестал скрести пятерней в затылке. Не плюхался на стул без оглядки. Чихал и кашлял в платок, отвернувшись. Умывался, брился и причесывался каждый день.

К нему и дома стали относиться иначе. Уже не звенело поутру прежнее Валькино:

— Да вставай же ты, черт чумазый! Умой харю. Не то из ушей уже лопухи расти начнут! Зубы почисти, гад вонючий. От тебя уже в избе дышать нечем.

Теперь каждое утро его ждало ведро теплой воды, туалетное душистое мыло, кипенно-белое полотенце.

В доме ждали появления ребенка. Он должен был родиться в начале ноября. Кешка уже придумал имя сыну. Мечтал, как станет его воспитывать. Конечно, выучит. Чтоб грамотным был. И не только школу, институт, академию закончит. Чтобы Кешка гордился им так, как нынче самим семья гордится.

— Хорошо, что ребенок родится, когда холода начнутся, крепким, здоровым должен быть, — говорит Валька.

— Да. И с уборочной управимся. Время будет больше,

поддакивает Кешка. И оглядывает с тревогой громадный живот жены.

Валька краснеет. Не успела еще привыкнуть к таким изучающим взглядам мужа. Стыдится. А Кешка, что ни день, меняется на глазах.

Каждый вечер у него собрания, заседания. То в райкоме, то в колхозе, то на машинно-тракторной станции. Домой возвращается поздно. Злой. Молчит. Валька чувствует — трудно ему. Но муж ничего не рассказывает. Ворочается с боку на бок почти до утра.

— Как хоть у тебя? — спросила однажды Валька.

— Грызут. Житья нет. Сто начальников. Все на шею прыгнуть норовят. А помочь, поддержать некому. Вроде хуже нашего колхоза во всем свете нет. И только мы с председателем кругом виноваты. Надоело до чертей! То грозят, то бранят, житья не стало! — поделился Кешка однажды. Валька посочувствовала мужу. Предложила плюнуть на все — вернуться на трактор. Кешка чуть не задохнулся, услышав такое, и больше никогда, ничем не делился с женой.

Но чем ближе к зиме, тем мрачнее становился Кешка. И хотя видимых причин, казалось, не было, все чаще срывался на домашних.

— Какая вошь тебя грызет? Чего бесишься? — спросил его как-то отец.

Кешка и вовсе взвился.

— Охолонь, дурковатый! Чего хвост поднял? Аль забыл, с кем говоришь? — топнул ногой старик. И только тут мужик сник, сознался, что на последнем бюро райкома его вместе с председателем колхоза Кондратьевым предупредили, мол, хоть капля урожая уйдет под снег, оба загремите под суд, как враги народа.

Никто ничего не хотел слышать о старой технике, нехватке людей и овощехранилищ.

Колхозники уходили с полей затемно. И стар, и млад работали. Но не хватало тракторов и машин. Выматывались на току люди. На полях осыпалась под дождями пшеница, гнила картошка. А в колхоз, словно назло, комиссия за комиссией приезжают.

— Ну хоть ты петлю на шею от этих бездельников! — не выдержал как-то механик в кабинете председателя. Олег Дмитриевич глянул на Кешку вприщур.

— Не забывайся! — грохнул по столу кулаком. И добавил злобно: — Иль забыл, с чьих рук жрешь, поганец?! — Но вскоре смягчил тон. И сказал примирительно: — Надо с трактористами поговорить, чтобы и эти выходные не отдыхали. Картошка в мешках гниет на поле. Не вывезут — хана нам. Уговори мужиков. Ты средь них — свой…

Лопатин, выслушав Кешку, обложил его матом со всех сторон.

— Мужики уже завшивают скоро! Сколько без роздыху можно вкалывать? Сам помантуль, сколько мы! Килы в яйцах наживешь. Небось смылся в начальство. А мы за хер собачий вламывай, на ваши премии? Иди в сраку, мудило! Не выйдем!

— Что ж! Пеняй на себя! Так и сообщу, что бригадир дезорганизовал трактористов, — процедил Кешка сквозь зубы. Лопатин челюсть отвесил. Не поверил в услышанное.

— Фискалить на меня вздумал? — ухватил заводную ручку.

— Дурак! Стоит тебе пальцем ко мне прикоснуться, завтра в Магадане за казенный счет окажешься.

Лопатин воздухом давился от бессилья.

— Пиздуй отсюда, паскуда лизожопая! Стукач! Попомнишь ты еще этот день!

Кешка ухмылялся. Он знал, теперь Лопатин и без него уломает трактористов, свались все несчастья на него — на Кешку.

Полудурок забыл о своей угрозе, сорвавшейся нечаянно, но о ней всегда помнил Лопатин и возненавидел механика, как своего кровного врага.

Оставались последние три поля. Картошка здесь уродилась как никогда. Поднатужившись, за неделю убрать бы можно. Но внезапно пошли дожди. Люди промокали до нитки. Мерзли, простывали. Тракторы увязали в грязи по кабину. И не только с тележкой, порожняком не могли добраться до полей.

Собранный урожай гнил в мешках.

Даже лошади не смогли пройти на поля из-за раскисших дорог.

— Надо дождаться погоды. Невозможно так работать,

говорил Кешка.

— Тебе что, жить надоело? Иль память потерял? — напоминал председатель.

А дожди не кончались. Они стали холодными, мелкими.

И внезапно, за одну ночь превратились в снег. Он сыпал день.

Потом прекратился. А ночью ударил мороз. Кешка, выйдя утром во двор, ахнул. Все крыльцо, от самых ворот, занесено снегом по колено. Такого раннего снега не помнил в селе никто. Кешка даже о пиджаке забыл. Бегом в правление кинулся. Из груди не то стон, не то вой рвется.

— Пропал, батюшки-светы, пропала моя головушка! Что будет со мной? — причитал Кешка, не чувствуя холода.

Он вскочил в кабинет председателя. Там уже сидел уполномоченный из района.

— Сколько под снег попало? — спросил он Кешку, забыв поздороваться.

— Двадцать гектаров, — потерянно ответил тот, дрожа всем телом. — Погода помешала, дожди. Мы очень старались. Дороги подвели, — лопотал Кешка.

— Не много ли причин? — холодно оглядел его уполномоченный.

— Люди вымотались. Мы выполнили план сдачи. Не без надрыва. Семенной фонд засыпан. А эти поля — не успели, — заикался Кондратьев.

— Не мне расскажете. Другие как сумели справиться? Хотя новых тракторов не получали, людей меньше. И поля — не лучше ваших.

— Площадей меньше, — заметил Кешка.

— Даже больше, чем у вас…

— Значит, запахали урожай, — предположил механик.

— Что?! Да как вы смеете порочить хозяйства, где руководство само принимало участие в уборочной?! Собирайтесь оба! Вас в райкоме ждут…

С того дня Кешку в колхозе потеряли. Видели, как сел он в машину вместе с председателем. Уехали и не вернулись.

Вскоре в колхоз привезли нового хозяина. Он ни сном ни духом не знал о судьбе своего предшественника и механика.

Дальше: Глава 2 ПРОЙДОХА

Нетесова Эльмира Стукачи

Глава 1. ПОЛУДУРОК

Нетесова Эльмира
Стукачи