Глава 6. НОВЕНЬКИЕ
Не получился в тот день у Егора разговор с Романом. О причине вскрытия вены не знал и Соколов. Охрана, глянув через глазок, заметила неладное и, пусть с опозданием, но сообщили Александру Ивановичу.
— Я думал, что тебе он расколется.
— Честно говоря, особо не интересовался. Мне сдается, что эта бестия любыми судьбами хочет откосить от зоны. Ищет ходы и лазейки, прощупывает, пронюхивает всякую слабину.
— Да все понятно. Тебя он будет шантажировать при каждой встрече, так думаю. Не оставайся с ним наедине! — посоветовал Соколов Егору.
— Я знаю, чувствую, что попытка с венами, может, и первая, но не последняя. Прошу тебя, чтобы он не устроил над собой, не вызывай меня к нему. Пойми, он нас обоих станет дергать, потешаться над нами. Я такое не хочу, чтоб зэк лепил из нас посмешищ. Да и чем помогу тебе? Набить морду и охрана сумеет. Без меня ребята справятся. А так, ни с чего, и вообще не стоит. У меня своих забот полно. Сегодня новых привезут, надо поспешить, чтобы не замерзли на территории.
Он только успел сказать, как зазвонил мобильный, и голос Касьянова ругнул в трубку:
— Присох ты там или еще одного ублюдка стружишь? Бабы уже больше часа ждут тебя! Или дождь не видишь? Живее возвращайся!
Через час Егор Платонов приехал в зону.
Десятка два женщин серой кучкой столпились во внутреннем дворе зоны. Они были похожи друг на друга как две капли воды.
Изможденные, усталые, они коротко переговаривались меж собой. Недоверчиво озирались вокруг. Их роднило одно общее rope.
Платонов, глянув в сопроводительные документы, позвонил начальнику охраны, чтобы тот уже дальше позаботился о новеньких. И вскоре услышал за окном команду охраны:
— Вперед! Не отставать! Шевелись шустрее, телки!
Егор глянул в окно. Впереди прибывших шла высокая худощавая женщина с длинными, как у цапли ногами в короткой, не прикрывающей колени юбке, в куртке до пупка. Выкрашенные в рыжий цвет волосы разметались по плечам. Женщина шагала размашисто, вслед за охранницей, старалась не отставать. За нею кучкой трусили остальные. Замыкала эту разношерстную компанию еле державшаяся на ногах старуха. Она то и дело поправляла платок, спадающий на глаза. Переводила дух, плелась дальше, подгоняемая охраной.
— Шевелись, старая калоша! — подталкивала охранница окриком, словно кнутом.
Бабка, коротко всхлипнув, семенила, но ноги быстро слабели, не было больше сил.
— Бабы подождите меня!—кричала старая.
Но ее не слушали, всем хотелось поскорее спрятаться под крышей от промозглого дождя и отдохнуть после изнурительной, показавшейся вечностью дороги.
— Шестеро — в этот барак! — увела охранница под крышу часть женщин.— Остальные за мной,— повела в другой барак и, заведя женщин в помещение, вскоре вышла, сказав второй охраннице,— с этими нахлебаемся! Грызутся меж собой как собаки из-за шконок. Никто не хочет лезть наверх. Подай нижние! Разве их на каждую наберешься? Так эти лярвы старухе не хотели уступить. Едва не загнали наверх. Тут уж я вмешалась, сказала, что в «шизо» всем места хватит, и определила старую вниз, ближе к печке. Пусть ночами бока греет.
— А эти не шипели? На бабку не орали?
— Нет, молчали.
Уже на следующий день зэчки из вновь прибывших подрались с бабами, которые отбывали сроки в зоне до них. Налетели с кулаками на бугриху. Та распределила свежачек на самые трудные участки. Двоих заставила относить готовую продукцию из цеха на склад. Кипы готовых военных костюмов росли на глазах и мешали швеям. Их нужно было убирать вовремя, обсчитать поштучно выработку каждой зэчки, вести учет по списку и, принося на склад, не просто сбросить, а разложить готовые костюмы в пачки по размерам. Конечно, времени не хватало. Свежачки носились бегом, но все равно не успевали, отставали от швей. Те орали на новеньких, материли. К концу дня вернулись в барак измотанные, злые. А тут еще бугриха наехала на новых:
— Будете дрыхнуть на ходу, попросим всех убрать от нас. Повезут в другую зону, там ни в цех, в тайгу отправят лес валить.
— Чего?! Сама туда сорвешься, мокрица толстожопая! Ты кто есть, чтоб тут командовала? — вспыхнула Шурка Астахова и подошла вплотную к бригадирше.
— Ты, кобыла немецкая! Прикрой свои кривые мосолыги и транду, сука рыжая! Уж не тебя ли в бригадиры?
Неожиданно бугриха отлетела к шконке от тугой Шуркиной пощечины.
— Бабы! — крикнула она.
И тут все зэчки барака сплелись в единый рой. Прежние и новые молотили друг друга отчаянно. Особо дерзко дралась Астахова: била кулаками, ногами, головой. Она хватала баб за шкирку и задницу, поднимала над головой и швыряла на пол. Другие выбивали кулаками зубы, цеплялись в волосы, вырывая их пуками, выкручивали ноги и руки. Стоны, крики, брань вскоре долетели до слуха охраны. Зэчек взяли в кольцо, нетерпеливо рвались с поводков сторожевые псы.
— Всем разойтись по местам! Иначе спускаем собак!— послышалось предупреждение охраны.
Бугриха, да и все прежние зэчки мигом заскочили на верхние шконки. Новые, не зная, решили, что их испугались, вздумали закрепить победу и стали сдергивать баб вниз. Но... охранницы не стали повторять и отпустили собак. Те вихрем налетели на зэчек. Псы, не разбираясь, кто прав, кто виноват, мигом оседлали баб. Клочья одежды, кровь и вой заполнили барак. Псы валяли женщин по полу, лезли к горлу. Они кусали руки, грызли спины, плечи, ноги, лица... Зэчки стали похожи на комья крови. Они орали так, что стекла в окнах сотрясались.
С полчаса успокаивали собаки баб. Когда охранницы позвали их, ни одна из женщин не могла самостоятельно встать на ноги.
И только старая бабка, еще до драки юркнувшая на свою шконку и укрывшаяся одеялом с головой, крестилась истово и говорила:
— Спаси нас, Господи, и помоги!
Избитые, покусанные бабы не скоро пришли в себя. Не все заметили, как исчезла охрана. Зэчкам никто не помог, но ругаться вновь и сетовать они боялись.
Бригадирша смотрела на новых, злорадно посмеиваясь:
— Ну, как шухер удался? Все отгрызли вам собачки? То ли будет, когда в «шизо» загремите? Песики — только разминка.
Больше всех досталось от собак Шурке, но она, сцепив зубы, встала, чтобы не торжествовала и не праздновала свою победу бугриха. Та и не скрывала свою радость.
Пока новенькие привели себя в порядок после псиной трепки, в бараке все успокоились. Кто-то спал, другие писали письма, а некоторые разговаривали между собой, сбившись в кучки. Вот так и старуху из новой партии пожалели бабы, обсели бабку со всех сторон. Интересно всем узнать, за что такую дряхлоту в зону упекли.
— Тебя как же звать, мамка? — спросила старую бригадирша.
— Акулина,— ответила тихо, как всегда разговаривала с начальством.
— За что к нам попала, бабуля?
— Из-за деда своего, кобеля лысого! — выкатились из глаз две слезинки-горошинки.
— Убила его?
— Не-е! Не одолела б. Живой супостат и ноне. Полвека с им промаялась, уж не то дети, внуки семьи заимели. Правнуки объявились, а на плешатого лешака угомону нет. И до сей поры по бабам скачет змей. Смолоду кобель был. Совестно сказать людям, а он как сбесился!
— Сколько ж лет ему? — спрашивали зэчки.
— Много! За семь десятков повалило. Весь как задница голый сделался. Ни единого волоса на голове не уцелело, а озорует ровно вовсе молодой. Хотя завсегда был таким,— вздохнула бабка.
— Бабуль, ты его окалечила?
— Не-е, не достала ни скалкой, ни коромыслом. Сбег окаянный, прямо из рук вырвался. А я бегать не могу, ноги мои болят.
— Так коль убежал, за что тебя судили?
— Я ж видела, куда сбег! Прямиком к соседке, через огород и на месте. Она впустила и дверь — на засов. Мне не открыть, как ни бейся. Эдак с ней он давно путается. Почитай, годов двадцать как ее мужик помер. Он вовсе молодым на тот свет ушел, а и Надежда молодше меня намного. Чего ей от мово старика надо? Могла б по себе сыскать мужука. Так вот моего вздумала увести и получила. Облила я ее дом бензином и подпалила. Разве не обидно, что мой хозяин там блудничает с этой сукой? Ну, оне вдвух в окно выскочили. Весь деревенский люд видел этот срам. А дед мне сказал, сатана облезлый, мол, если раньше исподтишка к Надьке навещался, теперь навовсе к ней перейду жить. Во, оно как!
— А за что посадили?
— За дом, он — колхозный. Весь начисто сгорел. Не то я спалила, не того, кого надо! И не только за дом, а еще за енту суку, что я ее погубить хотела. А она — колхозная буржуйка! Дак вот за этот чирий на жопе меня сюда запихнули.
— Че-то путаешься, бабка? Сожгла соседский дом, при чем тут старик?
— Как так? Он с той Надькой весь чердак обвалял, петух щипаный! Если б он к ней не бегал, на што мне Надька сдалась бы?
— Бабуль, тебе сколько годков?
— Семь десятков стукнуло.
— На что тебе дед сдался теперь? Ведь не девка! Зачем на его портки цепь надевать? Бегает козел и черт с ним. Самой меньше мороки. На кой ляд за ним бегаешь? Столько лет мучилась, хоть теперь отдохни от него.
— Какая добрая! Дедом кинуться? Он самой не лишний. Каб не нужен был, давно бы выпихнула.
Все зэчки, что сидели вокруг, расхохотались.
— Бабка Акулина, а какой тебе толк от деда?
— Ну, как так? Все ж мужик! И нынче работает, и пензию получает. Я ж больше дома сидела, детей и внуков растила. По дому, со скотиной, в огороде управлялась, потому по старости пособие дали. На него не прокормишься. И силы не те, подмога нужна, а он сбег к бляди. Эта Надька на весь колхоз — единая мильенщица. Собирает со дворов молоко и свозит в город. У нас — за копейки, там за рубли сбывает его. И жирует стерва. Таких, как мой дурак, облапошивает, вокруг пальца крутит.
— А что, других мужиков нет в деревне?
— Пошто так? Имеются! Да только они уж давно по бабам не бегают, врозь даже от своих старух спят. Мой змей бесстыжий со всеми управляется. Надьку чаще других навещает. Она моложе всех. Может, не бегал бы, да, окромя стариков, нету мужиков в деревне. Нынче и мой старик в подарок кажной! Покуда я тут маюсь, он не то своих оббегит кажную, а и с соседских деревень прихватит,— сетовала Акулина.
— Пока вернешься, женится твой дед! — подзуживала бригадирша.
— Типун тебе на язык! — осерчала бабка.
— Сколько лет тюрьмы получила?
— Три года! Авось доживу до воли! А коли не повезет, одно хотелось бы, чтоб схоронили в своей деревне, рядом с родней, и деду подле меня местечко бы оставили. Оно, сколь не прыгай, на том свете едино встретимся. От того никому не убежать.
— Баба Акулина, а вы за своего старика по любви вышли?
— Понятное дело. Он на всю деревню первым гармонистом был. Много девок тогда в деревне водилось. И красивые, и богатые, и грамотные, а он меня выбрал. Да только годы и энту любовь иссушили. А уж чего только ни пережили мы: и войну, и голодуху. Сколько бед перенесли! Аж кровь с горя сохнет. Радостев навовсе мало. Их только на вздох хватало, чтоб с горя не задохнуться,— умолкла бабка.
— А ты за что? — спросили зэчки Шурку Астахову.
Та сморщилась, отвернулась, не захотела отвечать.
Не любила ворошить прошлое, но бабы были назойливы:
— Какой срок у тебя?
— Большой! Червонец.
— Десять лет? За что так круто? — удивилась бугриха, подсев поближе к Шурке.
— Долгая у меня история,— тяжело вздохнула Астахова.
— Куда спешим? Завтра выходной, выспимся. Небось, из-за любви погорела?
Шура широко, по-детски наивно распахнула глаза:
— Как угадала?
— По твоим вздохам! А еще по злу. Много его в тебе. Такое не случайно. Лишь очень обиженные на жизнь вот так дерутся.
— Меня старший брат вырастил. Сам один был за всех: и за папку, и за мамку Драться учил. Мне это больше других сгодилось,— понурила голову женщина.— А Женька в нашем дворе жил. Я его и не замечала. Такой дохлый, одни глаза и уши — топориками. Кому нужен выкидыш? Мы уже кайфовали на дискотеках, в барах.
— Ты «пахала» где-нибудь?
— Зачем? У меня братан корефанил с рэкетом. Потом сам стал крутым. «Крышевал» вместе с братанами полгорода. И дышали кайфово. У нас было все, «бабки» пачками считали. Отказа — ни в чем. Весело шло время, но однажды на дискотеке я приметила парня. Он флиртовал с какой-то мартышкой. Мне было плевать на нее. Глянулся тот отморозок, и я вздумала заклеить его, вырвать у той кикиморы. Ну, стала к нему подъезжать на всех колесах. А он смеется: «Шур, ты что? Не узнала? Это ж я, Женька! В одном дворе живем». Я охренела. Вот это прокол! И поперла напролом. Он смотрел, ничего не понимая. А я заторчала от него. Мне до него никто вот так не нравился. Ну, что делать? Хочу его и все тут! Сама притащила его к себе домой. Накрыла на стол, кручусь вокруг Женьки, как алкаш вокруг пузыря. Чмокаю, глажу, пощипываю, покусываю, даю знать ему, что я на полном взводе. Нужно только руку протянуть или в постель толкнуть. Но мой хахаль сидит и не чешется. Меня уже всю пробрало. Поставила перед ним коньяк, думала, поднимет тонус. Хрен там! Холодный как лед сидит Женька, и ни одна жилка не дрогнула. Я уже даже и на колени к нему садилась.
— Никак не разбирало его?
— Нет. Да ладно б так, а то глянул на меня, вылупившись, и спрашивает: «Шур, а вдруг я не здоров? Как не боишься?» Я с его коленей — кувырком. А тот лох как захохочет и лопочет мне: «Шурка, я тебе как своей дворовой всю правду открою! Никакой я не больной. Я, если хочешь знать, еще ни с одной девкой не был. Я не хочу размениваться, люблю одну девчонку, но она меня не замечает. Кроме нее, никакая не нужна!» Сколько я ни ломала его, ничего не состоялось. Я горю, а ему — по барабану. Ну, распили мы с ним еще бутылку, он, потрох, давай мне уши в кольца гнуть, мол, как плохо иметь в братьях рэкетира, которого никто не уважает, а только боятся и ненавидят. Говорит, что его руки по плечи в крови, и никто из нормальных ребят не женится на мне из-за брата, постыдятся такого родства. Ну, так-то стал доставать понемногу. Я его, отморозка, успокаивала, мол, какое тебе дело до брата? А он в ответ: «И ты не лучше! Такая же». И самое обидное вякнул, мол, он скорее согласился бы переспать со старой бомжихой, с последней из проституток, но не со мной. Потому что я, видите ли, для него такая же отрыжка банды рэкетиров, как мой брат. Завел меня капитально. Я мигом забыла, чего от него хотела. Все отгорело и погасло. Скажи, а кто выдержал бы? Сидит падла, жрет наш коньяк, не подавился. Это ни западло! И тут же поливает всех нас последними словами. Вроде хуже нас в целом свете нет. Сама не знаю, как все получилось дальше? Как попал под руку нож? Засадила я его Женьке по самую рукоятку. Он тоже не ожидал. Только успел спросить: «За что?» И тут же свалился на пол, уже готовый. Ну, брат мне долго морду квасил. Женьку они погрузили ночью в багажник и увезли. Но Женькина мать подняла на ноги всех ментов, ту девку, с которой он был на дискотеке. Она указала на меня, и лягавые доперли. Меня кинули в одиночку, а через месяц я сломалась, раскололась сама.
— Слабачка!—фыркнула бугриха.
— Ты сама кисла в одиночке? — спросила ее Шурка.
— Нет, не приходилось.
— Тогда заткнись. Любой может пережить голод, холод. Из меня кулаками пытались вышибить признания, подвешивали за руки на дверь и хлопали ею трое суток изо всех сил. Ни слова не выбили, не выдавили. Холодной водой обливали, поджигали ступни зажигалками, били ремнями. Ни слова не добились. Одиночку не выдержал даже брат, сказал через два месяца, где закопал Женьку.
— Так на тебя и повесили «мокроту»? — спросила бугриха умолкшую Астахову.
— А на кого еще? Брат хотел на себя взять, чтоб меня от зоны отмазать, но не обломилось. Следователь попался ушлый.
За эту ночь зэчки перезнакомились, узнали друг о друге все.
Егор Платонов тем временем просматривал, изучал дела вновь прибывших осужденных. Не из любопытства интересовался, кто из женщин и за что получил сроки лишения свободы. Ему нужно было знать, кто из баб станет новым лидером в бараке. Ведь вот нынешняя бригадирша вот-вот выйдет на волю. Она умело держала в руках зэчек и не конфликтовала с администрацией, как бригадирша соседнего барака.
Конечно, зэчки сами назначат бугрихой ту, у какой самый большой срок, самое тяжелое обвинение, увесистые кулаки, широкая дерзкая глотка, большое самомнение и непререкаемый авторитет средь зэчек зоны.
Платонов вчитывался в обвинения по уголовным делам. «Вот это да! Десять лет получила!—читает приговор, вынесенный Александре Астаховой.— Убийство? Крутая баба! Хотя, чему удивляться? Брат растил, а он рэкетир. Вот и выпестовал свою копию только в юбке,— качает человек головой, понимая заранее, что именно она станет следующей бригадиршей.— Найти с нею общий язык будет очень сложно»,— понимает Платонов.
Ознакомившись с делом Астаховой, он изучил и другие дела. Шура была не единственной, кого суд приговорил к десяти годам лишения свободы с отбытием наказания в исправительно-трудовой колонии с общим режимом содержания.
Были в последней партии зэчек еще двое: Анна Павлова и Галина Шевцова. Они были страшнее Астаховой, жестче и свирепее той. Даже у Егора, видавшего виды, после прочтения обвинений этим двоим, мурашки поползли по коже.
«Что осталось в них от женщин? Зверюги какие-то! Да такие ни с кем и ни с чем считаться не станут ради своего»,— решил встретиться с обеими, поговорить лично, начистоту.
Выбрав удобный момент, когда зэчки должны были привести в порядок барак и подготовить его к зиме, а отсутствие кого-то не столь заметно, попросил охрану привести к нему в спецчасть Анну Павлову. Заранее подготовился к этой встрече: наглухо закрыл окна и форточки, убрал со стола и сейфа все тяжелые предметы, вынес лишние стулья, ни одного телефонного аппарата на столе. Даже с подоконников все убрано до пылинки. Сам сел так, чтобы хорошо видеть не только лицо зэчки, но и каждое изменение в нем.
Павлова вошла в кабинет к Платонову, ничуть не смушаясь и не робея. Пытливо, изучающе посмотрела на Егора, уверенно села на табурет, привинченный к полу.
— Как устроились, Анна? Осваиваетесь на работе? — сбил бабу с толку.
Она ждала других вопросов: о драке, мордобое в бараке, где она не отсиживалась на верхней шконке. Подбитый глаз, утонувший в багровом синяке, еще и теперь саднил и болел.
— Все в ажуре. Сдышались. А на «пахоте» тоже втянемся. Куда деваться нам? — ответила глухо.
— Не обижают вас?
— Я сама сумею из любой душу вытрясти,— бросила жадный взгляд на пачку сигарет.
Егор перехватил его и предложил:
— Курите.
Анна, немного помявшись, взяла сигарету, прикурила, затянулась и мигом изменилась. Лицо разгладилось от морщин, исчезли напряжение и суровость.
Платонов не торопил, не засыпал женщину вопросами. Он понимал, что, может, она станет бригадиршей зэчек в своем бараке, и от того, как сложатся отношения и понимание, во многом будет зависеть будущая работа обоих.
— Как с бригадиршей дела обстоят? Не грузит выше возможностей?
— Попыталась поначалу, но не обломилось. Сделали наезд. Теперь все стихли, поняли, что и мы могем махаться. Перестали срываться на нас. Нынче спокойно «пашем».
— Лично вас на какую операцию поставили?
— Швеей.
— Так сразу? — удивился Платонов.
— А что мудрого? Тут даже думать не над чем, только руки заняты, голова свободна.
— О чем же думаете на работе? — спросил Егор.
— О всяком,— отвернулась Анна, вздохнув.
— Ну, а чаще всего?
— Конечно, о доме,— опустила голову.
— Кто остался у вас на воле?
— Сын. Еще мать — свекровь моя.
— Они вместе живут или врозь?
— Понятно, что вдвоем. Трудно им теперь без меня. Но куда деваться? Придется ждать. Может, еще встретимся, а может, нет. Если увидимся, то какими? Уже не прежними,— вздыхала женщина.
— Сыну сколько лет?
— Десять исполнилось недавно, свекрови — шестьдесят.
— Не огорчайтесь, время не всегда губит людей, чаще лечит. Заставляет обдумать и простить многое, сделать верные выводы, отсеять врагов от друзей, а главное, дает передышку.
— Слишком долгая она,— отмахнулась баба.
— Анна, у вас мать жива? Ждет?
— Не хочу знать о ней! — нахмурилась зэчка. Закурив новую сигарету, заговорила сквозь усиленно сдерживаемые рыдания.— На таких как она только обойму не жаль. Зачем земля этих сук на себе носит? Давить их надо сразу, как только меж ног показались.
— Успокойся, Анна! Здесь никто не достанет,— утешал Платонов.
— Попробовала бы возникнуть! Своими руками урыла б паскуду!
— За что так? — удивился Егор.
— Ладно, это мои счеты, мое дело!
— Вы с нею жили?
— До восьми лет. Мы тогда жили в Армении. Ну, как жили? С моим отцом разбежались, она привела отчима. А их, отчимов, было больше, чем вшей на голове. И все ко мне прикипались. Мать пила, а ее хахали с будуна частенько нас путали. И только когда я поднимала крик на весь дом или хваталась за шило, тогда от меня отставали. Последнему бок проколола. Он решил отомстить и вывез меня за границу, вернее, продал арабу. Не знаю, в гарем или в рабыни, только связали меня веревками по рукам и ногам, тюками забросали, так и провезли, как овцу, через кордоны. Через два дня достали. Дали пожрать, велели помыться, нацепили их балахоны и втолкнули в спальню хозяина. Я поняла все. Ведь и до него ко мне мужики лезли, но они были пьяными, а этот трезвый. Я первым делом попыталась убежать, но не получилось. Меня поймали и здорово избили. Привели опять к хозяину. Сопротивляться не было сил, и пожилой мужик воспользовался... Он исщипал, искусал, измучил до того, что я влезла в петлю, думая, что стороживший меня евнух уснул. Но я ошиблась. Он вырвал веревку из рук и привел к хозяину. Тот посадил в подвал. Две недели держали в темноте и голоде. Давали одну лепешку и кружку воды, чтоб поумнела и покорилась. Меня учили, как надо ублажать хозяина. Я представить такое не могла.
— А убежать была возможность? — спросил Егор.
— У первого хозяина — нет. Но я ему быстро надоела своим упрямством и отказами. Поэтому он вскоре продал меня кочевникам, те — старику, выжившему из ума. От него я сбежала с пастухами и пришла в Азербайджан. Хорошо, что последнего хозяина, старика, тряхнуть сумела. Иначе до сих пор мучилась бы за кордоном, перепродавали б меня из рук в руки как последнюю путану. Хотя там продать или купить бабу совсем не зазорно. Даже в порядке вещей. Вот только нам к тому никогда не привыкнуть. Потому не захотела там остаться.
— А могла?
— Конечно! Там на русских баб спрос высокий, но меня невзлюбили за то, что хозяину в морду въехала. Ихние бабы о таком подумать не смеют. Мы не думавши,— рассмеялась Анна и добавила,— я когда влепила в морду ему, думала, что зверюгам швырнет. Но он жадным оказался: что можно продать, не выкинет. Я того не знала. Эта жадность его спасла меня.
— А за что ударила?
— Извергом был! Мало насиловать, еще саму истезал. Вся черно-синяя ходила. Грудь едва обозначалась, а он чуть не отгрыз ее.
— А на Сахалине как оказалась? — спросил Платонов, сверяя услышанное с прочитанным в деле.
— Судили нас здесь. Я ж после Азербайджана еще долго скиталась, покуда не вышла за своего замуж. Он — белорус. Думалось, все, завяжу со своими девками, стану дышать как все.
— А что за девки?
— Компания. Ну, трясли некоторых. Чего глаза на лоб выскочили? Таких как вы не трогали. Что толку? И сейчас селедкой с луком несет,— рассмеялась Анна.— Мы «накрывали» «махровых». У кого «бабки» не считаны, «рыжуха» не меряна. От них отборным коньяком за версту перло.
— Рисковали, могли на фартовых напороться.
— Такое по неопытности бывает, а уж потом глаз наметанным становится. И уж стремачили их до последнего, всяких деляг. Ни один из наших лап не выскочил.
— Из-за денег?
— Нет, ни та основа. Я ж говорила, что замуж вышла за Остапа. Он в дальнобойщики устроился, мотался с грузами за рубеж и обратно. Доставалось ему в дороге то от рэкета, то от ментов отбивался. Сколько раз его ранили, счету нет. За такую работу надо платить как положено, но хозяин—жлоб. По три-четыре месяца денег вообще не давал. А когда водилы «наезжали», он отдавал «бабки» и сообщал ментовской банде, кому сколько выдал. Те окружали на дороге. Если добровольно не отдавал, убивали и забирали у мертвого. Так и с Остапом случилось. Его патронов на всех ментов не хватило. Только двоих уложил насмерть. Остальные самого урыли. Но самое обидное, что мимо той разборки проехали пять машин, все видели, поняли, но никто не тормознул, чтобы спасти, выручить Остапа. Даже когда его убили, не подобрали свои водители. Испугались крутых и ментов. Я только через три дня узнала, что случилось с мужем. Хозяин мне на похороны кинул, не раскололся, что сам наводчиком был,— Анна прикурила сигарету, не прося.— Я тогда пообещала мертвому Остапу, что отомщу за него всем, каждому обидчику. И разыскала своих девок. Конечно, уже не всех. Часть убили, другие ушли в «откол». Меньше половины уцелело. Но этого хватило. Нас мало, зато пороха с лихвой. Ну, и пошли на «охоту», снова в дело! Первыми отловили тех, кто погасил Остапа. А это пятеро ментов. Мы их на «хазу» уволокли, на халявный балдеж. Потом на природу выехали. Споили всех, они и не заподозрили ничего, к девкам липли. А те у меня — смак, как с картинок, да еще полуголые! Менты и «заторчали», не дошло, что в могиле двумя ногами стоят. Конечно, всех перекрошили. Ох, и шухер поднялся тогда по городу. Искали их с собаками, да хрен чего нашли. А мы за рэкет взялись. Эти козлы — в спайке с ментами, у них в подельщиках дышали! Помогали гробить водил-дальнобойщиков, потом машины с товаром угоняли и загоняли уже за «бабки».
— Как Вы смогли определить среди них виноватых? — удивился Платонов.
— Когда захочет женщина, она вытянет из мужика все до капли и слова. Так и тут. Отловили Тимура, он на тот момент «паханил» и «крышевал». Затянули в свой улей. Ой, как цвел тот отморозок, когда с нами остался наедине. Все мы взялись ублажать его. Он и разомлел. В натуре поверил, что лучшего хахаля свет не видел. Девки ради дела постарались на совесть. Так-то вот за вечер и ночь все из него выдавили, всех назвал, даже где кто живет и как найти. Мы не промедлили,— сказала Анна сквозь стиснутые зубы.
— Анна, и этих убили?
— Вы дело мое смотрели. Зачем спрашиваете? Не знали причину, я ее назвала. Не проговорилась о ней в ментовке, потому что тогда не додышала бы до суда.
— А дальнобойщиков зачем ловили?
— Тех, кто Остапу не помог, проехали мимо, не остановились. Мы не тронули груз и машины, нам нужны были водилы. Машины обчистили такие же, как они, шакалы. Они слетелись, сбежались на падаль, сообщили ментам, но забрав товар, не раскололись в том даже на суде.
— А на чем попались сами? — поинтересовался Егор.
— На мелочи. О нас легенды пошли по всем дорогам. Уж чего не сочиняли люди! Смешно было слушать. Людоедками и ведьмами называли.
— Откуда же узнали, что это проделки женщин?
— По следам, которые оставались после нас. На Тимуре нашли следы губной помады, они же остались и на ментах. А на земле отпечатки женских туфель. Да это не мудро, хватало тому доказательств. В прокуратуре и теперь работают умные следователи, старой закалки. Так-то и вышли они на наш след.
— Теперь жалеешь обо всем?
— Ага, что не отловили главного лягавого, который развел тот бардак в ментовке! А ведь охотились, стремачили гада! Но не обломилось его прижучить. Вот с этого сдернули бы шкуру до самых пяток. Зубами его загрызла б! — невольно обнажила Анна большие как у лошади зубы, щелкнула ими так, что Платонов поневоле поспешил отодвинуться от стола, наслушавшись о приключениях бабьей банды.
— У многих убили мужей, которые работали дальнобойщиками, но они не сколачивали банды, не делали налеты. Добивались наказания виновных законным путем, а не самосудом.
— Вы эти сказки другим в «лопухи» вложите, но ни мне. Я с детства не люблю брехни. Нет у нас Закона. А если и есть, только на бумаге. Жаль, что применяют его не по назначению. Может, моя жизнь сложилась бы иначе, и не попала б птичка в клетку,— усмехнулась грустно.
— А как вы попали на Сахалин?
— Мой отчим с матерью сюда переехали. Думали, что тут деньги приливом на берег выкидывает. Я говорила, что он со мною утворил, и решила с ним увидеться в последний раз. К тому ж мы все почувствовали, что вокруг нас сжимается кольцо, и с материка надо скорее сорваться как можно дальше. Вот и уехали. Трое, которые не смотались, остались там, попухли раньше. Мы почти год дышали на воле, но все равно не повезло.
— А где теперь ваша семья живет?
— Они ни при чем. Их не трогайте.
— И не собирался. Я по другому поводу о них спросил. Может, свой заработок станете им перечислять? Жить же как-то надо!
— Обязательно. Я напишу заявление,— успокоилась женщина.
— Анна, ну, а с отчимом встретились? — спросил Платонов.
— Конечно! Я до смерти спокойно уснуть не смогла бы, если б он своей смертью откинулся. На нем сама точку поставила.
— Мать знает?
— Какое мне до нее дело? Я с нею не говорила. Она как-никак родила. Вот дальше не смогла растить путем. На чужого мужика доверила, он и отмочил. Я свое детство и в гробу не забуду, а все он...
— Где ж его приловила?
— В бухарнике, ну, в пивнушке на вокзале. Узнала, хотя много лет прошло. Предложила выпить, он — с радостью. Сказала, что дело к нему имею. Ну, и привела на морской берег. Там спросила, помнит ли он Анну? Он не сразу врубился. Зато когда напомнила, глаза на лоб полезли: «Я и не думал, что ты жива! Арабы просто так баб не отпускают, либо в гарем, либо в могилу загоняют. Третьего не дано». Ответила ему, что перепродали меня, и так больно стало! Вспомнились все муки! Сказала отчиму, что не жилец он больше, пришла его очередь ответ держать. Нет, не плакал, не убегал, только спросил тихо: «А мертвого меня простишь?». Я не хотела врать и промолчала. А моя мамаша, как я услышала, совсем спилась. Во время похорон уснула в машине рядом с гробом отчима. Плохо это, но и тут не исправить ничего. Поздно,— вздохнула Анна.
— Много пережито, что и говорить. Как все выдержала? Понятно, от чего сама стала вот такой жесткой! Но ведь вокруг люди, не повинные в твоих горестях, и пережили не меньше. Их тоже понять надо и пощадить, не подставлять под новые беды. Я вас хорошо понял. Жаль, что судьба вот так коряво сложилась. И все ж нельзя забывать другое, жизнь не заканчивается, и после зоны вам предстоит выйти на волю. Как распорядитесь будущим, зависит от вас самой. Я желаю вам счастья,— улыбался Егор.
— Вы так говорите, как будто я выхожу на свободу, а мне возвращаться в барак. И десять лет впереди. Кто знает, что за это время может случиться?
— Я думаю, все будет хорошо! И мы с вами никогда не станем врагами,— пытливо заглянул в глаза Анне.
Та не отвернулась:
— Зачем мне с вами враждовать? Какое отношение имеете к моим бедам? Я не живу вслепую. Вы сумели выслушать меня, другие на это оказались неспособными. Хотя, может, все к лучшему?
— Аня, когда вдруг нахлынет, и на душе станет невыносимо, передай охране, что хочешь увидеться. Перекуришь здесь...
— Не смогу. Сучью метку влепят. Докажи им, что перекурить ходила, а не заложить кого-то. Ведь всяк по себе меряет,— встала нехотя с табуретки и сказала тихо,— спасибо вам за все.
Вскоре охрана вернула ее в барак.
Егор хотел вызвать Галину Шевцову. До вечера еще оставалось время, но пришла почта. В ней оказалось много официальной, служебной корреспонденции. Пока разобрался, за окном стемнело, и рабочий день давно закончился.
«Завтра выходной! Ох, и отосплюсь! До обеда не встану»,— потянулся Егор и тут же поднял трубку с заголосившего телефона.
— Егор, поедем завтра в тайгу? Грибов наберем, орехов! Подышим лесом, а то уже засиделись в кабинетах! Не только пыль на ушах собралась, задницу мхом обносить стало. Внуки уже не дают покоя, стланиковых орехов хотят. Давай и ты! Бери рюкзак и пару мешков. Этого тебе на зиму хватит,— смеялся Касьянов в трубку.
— Соколов поедет с нами?
— Непременно! Саша тайгу любит. Не усидит дома. Рано нас в старики списывать!
— Когда сорвемся? — спросил Платонов.
— Завтра, часов в шесть отчалим,— услышал в ответ.
— Тогда домой нужно, чтоб успеть выспаться,— сказал Егор.
— С почтой разобрался?
— Только что справился!
— Ну, давай выскакивай,— позвал Федор Дмитриевич.
Егор сел к нему рядом, на заднее сиденье. Касьянов весело сказал:
— Хочу от всех оторваться в этот раз. Прошлый выходной бездарно прошел. На базар с женой ходили. Вот где порадовался, что не бабой на свет родился. У них забот и запросов — полная голова. Зарплаты никак на все не хватает. Забыла, сколько лет вместе живем, когда поженились, о моих днях рождения не помнит. А вот что детям и внукам нужно, разбуди средь ночи, мигом скажет. Неужели все бабы такие? В голове— домашний компьютер, а вот в сердце — ни хрена. Куда любовь делась? А ведь была...
Егор выскочил из машины у самого подъезда. В предвкушении завтрашней поездки мигом взлетел на свой этаж и впервые удивился: теща не бежала бегом, не семенила к двери как обычно, а шла степенно. Это Платонов услышал сразу и понял, что-то произошло. «Может, Томка ее к себе позвала? Вот и заважничала»,— подумал человек.
Мария Тарасовна открыла двери и вдруг засмущалась, покраснела.
— А у меня гость,— сказала, словно извинилась перед зятем.
Егор прошел в зал, увидел плотного пожилого человека. Он пил чай. Теща даже пирог перед ним поставила.
Мужчины познакомились.
— Иван Степанович,— гость подал руку.— Вы уж извините меня за вторжение. В гости к Марии Тарасовне, можно сказать, нагло напросился. Недостаток общения пригнал.
— Это хорошо, что у вас есть общие темы! — порадовался Егор.
— Садись, поешь,— позвала теща к столу.
Иван Степанович, словно продолжая разговор с Марией Тарасовной, рассказал, что работает в морпорту дизелистом на буксирном судне.
— Водим баржи, груженые лесом от причала на пароходы. Уже десять лет! Раньше на больших кораблях работал, на торговых, но... случилась беда. Пришлось смириться. Ситуация вынудила.
— Молодые выдавили? — спросил Егор.
— Со старпомом повздорили. Он подставил меня как мальчишку. А ведь я лоцманом ходил. Все акватории знал на зубок, все морские пути-дороги помнил лучше своей квартиры. Любое судно мог привести к причалу. Без единого замечания работал. Но, как говорится, на каждую старуху своя прореха сыщется. Так и у нас случилось. Возвращались из Японии с большим перегрузом. Старпом постарался, нахватал машин под заказ, да трюмы битком загружены. По палубе не пройти, только если боком. Хотя, если честно, от Японии к нам — что раз плюнуть, рукой подать, совсем рядом. Но поднялся шторм. Нам бы не спешить к берегу, переждать, дрейфовать в море, пока непогодь уляжется. Но старший помощник капитана на дыбы встал. Спешил отдать машины заказчикам. Но погода с ним не согласилась. Нас закрутило так, что души б не потерять. А старпом свое: «Полный ход к причалу!» Где он его увидел? Никто ничего не может разглядеть. Оно и понятно, двенадцать баллов! Я командую держаться подальше от берега, ведь по моим расчетам проходили мимо мыса Терпения, самого коварного места на пути: там рифы как клыки дракона на каждом дюйме торчат. Сколько раз о них пропороли брюхо, не счесть. А в шторм, когда берег не виден, лучше на глубину уйти, так безопаснее. Но старпом как с ума сошел, командует к берегу, и все на том!
— А он что, не знал как нужно?
— Испугался, что шторм машины смоет. Он в них вложил все. Вот и бесился. На меня с кулаками прыгал. Он по своему положению много выше, чем я. Конечно, его команда слушалась и взяла курс к берегу. Сколько мы миль прошли, определить было невозможно. Волны поднялись выше корабля втрое. Нас швыряло как пустой бочонок. Судно валило, захлестывало, крутило. Все мужики молили, скорее бы к берегу, хоть в какое-то укрытие. Но нас подхватило течение и понесло по воле волн. Судно перестало слушаться управления. Я понял, мы у мыса Терпения, только там случались подобные передряги, и скомандовал дизелистам, чтоб дали задний ход. Но было поздно. В следующий миг мы все увидели скалу. Она мигом надвинулась на нас. Судно врезалось в нее, я не помнил, как оказался на берегу: вытащила команда или выкинуло волной? С несколькими переломами очнулся в больнице. Весь в гипсе как каменная кукла. Только глаза и рот не забинтованы. В тот же день узнал, что восемь человек с нашего корабля погибли, и капитан... Судно разнесло в щепки. Все матросы, выжившие в тот день, лежат по больницам. Иные навсегда остались калеками,— закурил человек и долго молчал.— Что машины? Их купить можно, а вот людей не вернуть. Вину за них и судно повесили на меня,— отвернулся к окну.
— А как же старпом, его приказы?
— Он в психушку попал. Что возьмешь с такого? Но без наказания не могли обойтись. И только встал на ноги, оказался перед судом. Защитить, сказать в мое оправдание было некому. Так и отбыл я свои пять лет на Атосе. Ох. И зона! Она мне и теперь по ночам снится, хоть столько лет прошло. За душу держит память коваными цепями.
— Иван Степанович, кто тогда был начальником зоны? — спросил Платонов.
— Ее только принял Соколов. Его предшественник был редким козлом!
— А я другое слышал,— не поверил Егор.
— Брось! Кто хвалить мог? При нем зону держали фартовые. Как зэкам доставалось, говорить не хочу!
— При Соколове лучше стало?
— Что общего? Он воров «пахать» заставил. Перекрыл кислород блатным. Они раньше получки отнимали до копейки. Барахло забирали, особо тепляк.
— Выходит, хлебнули вы там?
— С фартовыми и у меня случались разборки. Хотя, это уже не то, что прежде. Раньше ворье не говорило с работягами. Чуть кто рот открыл, «перо» или шило в бок воткнут, и разбирайся потом с ними. Они и ночью возникали, когда хотели с кем-то расправиться.
— Теперь они под «седлом» ходят. Чуть что, в «шизо» на месяц влетают. Оттуда — на карачках. Так что блатари свои права больше не качают,— сказал Егор.
— Слышал я о том, но, как бы там ни стало, покоя от них не ждите. Ухо всегда надо держать востро. Ведь двоих начальников этой зоны фартовые убили, а уж охранников и вовсе без счета!
— Я о том не слыхал.
— Как-нибудь расскажу. Слышал и я о таком от зэков-старожилов. Те все помнят. И меня в свое время предупредили, не лезть на рожон с блатарями, себе спокойней будет. Ведь эти отморозки сумеют и на воле достать через года. Такое было.
— Иван Степанович, выходит, вы знали пахана по кличке Медведь?
— Конечно, зверюга отменный! Я не о внешности, о его сути! Таких нужно сразу истреблять. С малолетства. Чтоб землю не загаживал и беду не сеял вокруг. Он и теперь во сне к моему горлу лезет. Удавить хочет.
— И к вам? — удивился Егор.
— Покоя не давал, пока не нашел Кондрата, но и теперь нет-нет да и прискочит потрох со своими «клешнями».
— Он и Соколова достал, и Ефремова! — не выдержал, поделился Платонов.
— Не мудро! Это он умеет! Вся зона в его лапах...
— Нет его! Умер!
— Правда? Ну, повезло!
— Так и мертвый возникает к мужикам.
— К Кондрату нужно им, если тот жив.
— Ходили, лечил он их. Полегче стало, но совсем отвязаться не получается.
— Значит, Кондрат еще лечить должен. Попросить старика надо.
— А скажите, как могут зэки убежать из той зоны, минуя вышки, заборы, собак, дворы и охрану? Сколько раз линяли козлы! Случалось, уже в городе их ловили. Вы слышали о лазейке?
— На это не могу ответить.
— Почему?
— Не мой секрет.
— Мы все обыскали...
— Напрасно ищите. Не найдете.
— Иван Степанович, но ведь этой лазейкой последние негодяи пользуются.
— Слыхал о том.
— Так помогите нам.
— Тогда самого фартовые достанут. Ведь, кроме меня, лишь двоим известно. Но они далеко, их не взять, а я рядом. Блатари каждый год на волю выходят. Им меня сыскать, как два пальца обоссать,— глянул на Марию Тарасовну, извинился за грубость и сказал Егору,— давай не будем продолжать. Эта тема для нас — табу. И все на том. Я пришел в гости к Марии, пора ей уделить внимание,— повернулся к теще и заворковал с нею.
Как ни пытался Егор вернуться к беседе, из этой затеи ничего не получилось.
Какой там сон? Платонов даже об ужине забыл. Так хотелось ему узнать, где находится та лазейка, но гость наотрез отказался говорить о ней.
«Видимо, он сам ни хрена не знает. Или выламывается, набивает цену,— Егор не поверил, что Иван Степанович боится расправы фартовых.— Больше пережил, а это в дрожи держит. Брехня!» — подумал человек и решил не продолжать разговор с Иваном Степановичем. Извинившись, пошел спать.
Но гость окликнул:
— Егор, слышишь? Возле бани поищите. Сам не пользовался, не пытался бежать. В глаза не видел тот подземник. Через него вода после мытья уходит в реку. Эта канализация еще японцами сделана. Дешевая и надежная. Тогда зэков на Атосе не было. Малолюдным и красивым был тот остров. Он и теперь был бы украшением, если б не сторожевые вышки и колючая проволока вокруг зоны.
— Подождите, уж если сточная вода уходит по той лазейке, значит, она не возле бани, а под ней. В самой бане она должна быть. Но как не пронюхала охрана? Ведь, считай, что на глазах зэки уходили,— засомневался Платонов.
— Я же сказал, лично не видел. Знаю только ориентир— баня. Хотите — ищите, не заинтересуетесь — ваше дело.
Едва Егор увидел Соколова утром, поспешил рассказать ему о вчерашнем разговоре с Иваном Степановичем.
— Насвистел он тебе, за «лопуха» посчитал тот флотский. Мы в бане только за последние пять лет трижды полы заменили полностью. Не перебирали, а настелили их заново. Доски там гниют от сырости очень быстро, потому ремонтируем часто. Я сам все осмотрел, хотел предложить цементную стяжку под дощатый настил, да где там? О кафельной плитке речи не может идти. Всю разопрет, вытолкнет, полопается. Где там ход? Я каждый сантиметр своими руками прощупал. Тебя тот фрайер «на понял» взял. Откуда его теща выкопала?
— Не успел спросить.
— Отвадь его от дома и запрети бабке хвостом крутить. В ее возрасте уже о душе заботиться надо, а у нее еще течки случаются. Тьфу, чертовые дочки! Уже в могиле двумя ногами стоит, но все ж смотрит, какой козел в соседях? Стоит ли к нему ночью дырку крутить? — хохотнул Соколов коротко.
— Это я предположил, что канализация под баней. Он говорил, что рядом. Сбоку, сам, мол, не видел. Слышал от мужиков.
— Егор, рядом с баней лопухи растут в мой рост. Ты когда-нибудь пытался вырвать лопух с корнем?
— Зачем он мне? — не понял Егор.
— Молодец, что не пытался. Не получится. Пупок сорвешь. У Лопуха очень крепкие и глубокие корни.
В пустоте расти не будут, им земля нужна. А на лазейке была бы лысина. Уверяю тебя, нет такой!
— Хотя бы проверил! А вдруг найдешь! — не выдержал Касьянов, вступившись за Егора.
— Не хочу посмешищем стать в глазах всех. Там и охрана лопухи косит перед каждой баней. Чем чаще их скашивают, тем они быстрее растут.
— Дело твое! — отмахнулся Егор.
— Лучше спросил бы, как твой «огрызок» канает? Уже всех до печенок достал, козел! Представляешь, прибил себя к полу гвоздями за ноги!
— Зачем? — удивился Касьянов.
— Против работы бастовал! Считает, что уборка двора унижает его человеческое достоинство,— ответил Соколов.
— Сунь в одиночку на неделю без жратвы. Быстро опомнится,— предложил Егор.
— Я так и сделал. Даже матраца на шконку не дали. Он три дня орал как резаный. Поголовно всех матом крыл. Потом затих, словно передышку взял. Глянули, а он головой в стену долбанулся с разбегу, и черепушка поехала, глаза на лоб. Мы его не стали в больничку относить, сам продышится. Устали с ним. Всякий день морока с гадом,— оглянулся Соколов, но Егор его не слушал.
Он смотрел в окно на пробегавшую мимо тайгу.
Касьянов остановил машину на лужайке, спрятавшейся в гуще деревьев.
— А где твоя шоферюга? Куда подевалась? — вспомнил Соколов.
— Это ты об Ирине вспомнил? Она уже дома. Освободилась, работает, возит начальство, по-моему, семью завела. Трудно одной везде справляться, нашла помощника. Да и сама многое теперь умеет. Эта нигде не пропадет,— уверенно говорил Федор Дмитриевич.
— Счастливые вы люди! От вас часто на волю уходят, не то что у меня, только по большим праздникам одного или двоих милуют. В этот раз Кондрата выпустим. Домой отправлять будем. Вот только не знаю, как сказать старику? Он не хочет на волю. Никого у него там не осталось. Один как крест на могиле. Никому не верит и не любит. Не для кого жить, а для старика важна нужность. Иначе весь смысл потерян. И мои уговоры не помогают. Говорит, что там похоронить станет некому.
— Ты похлопочи, Саня, может, возьмут деда в пансионат. Ведь у него рабочего стажа на троих мужиков наберется. Человек он непьющий, спокойный, никому не помеха.
— Заодно старух лечить будет! Во, веселуха начнется! Бабки от врачей к нему переметнутся! Они любят лечиться. Там и для себя какую-нибудь приглядит! — встрял Егор.
— Если б знали, как трудно далось мне помилование Кондрата. Уговаривал, ругался, просил, убеждал, к прокурору ходил два месяца. Никак не соглашался. Злопамятный человек, забыл, что дед его вылечил от псориаза. А вот газетную статью помнил.
— А он знает, что ты его к воле готовишь? — спросил Касьянов Соколова.
— Нет. Я ему не говорил. Может, попробую определить в интернат для стариков. Иначе Кондрату воля не будет в радость. Главное, там он не будет один.
— О чем ты, Сань? Он умудрился даже в зоне жить в одиночестве. Кондрата этим не испугать. Другое дело, что там накормлен и пригляжен будет, да крыша над головой — это нимало для деда,— говорил Платонов.
— Одно плохо: знахаря, целителя в нем задавят, да и передать эти знания некому. Недавно я разрешил ему с мужиками в тайгу, на «деляну» поехать. Они лес валили, а он всякие травы, корни собирал. Ну, средь зэков говна хватает. Вот один из них возьми и ляпни, повитухой старика назвал. Еще покруче добавил, посолонее. Кондрат смолчал. Где-то к вечеру сели мужики передохнуть, а того пересмешника гадюка за ногу укусила. Болотная, самая ядовитая из гадов. Тот взвился! Ведь и не заметил, не почувствовал, как она в сапог заползла. Нога стала опухать. Короче, дышать ему оставалось немного, минут десять-пятнадцать. А врача в тайге где взять? Пока в зону привезли б, он по дороге кончился бы. Вот тут и пристали зэки к Кондрату, дескать, помоги, родимый, спаси душу, в долгу не останемся. Старик оглядел ногу, она уже вовсе отекла. Кондрат выдернул из уже заготовленных трав несколько штук, оборвал листья, приложил к укусу. Потом смешал какие-то семена, корешки, перетер в ладонях и этим заменил листья. Но перед всем тем жгут наложил на колено, тоже из трав. Вскоре опухоль на ноге спадать стала. Кондрат менял травки, семена. Тот пересмешник лежит молча. Стыдно стало. А как еще? Нога горела, тут же успокоилась, затихла, и мужик заснул. Зэки увидели, что укушенная нога больше не тревожит,— извинились перед Кондратом. И все дни, сколько был среди них, плохое слово никто не обронил в его адрес. Боялись, что и их судьба накажет. Правда, без приключения все равно не обошлось! — рассмеялся Александр Иванович и, срезав подосиновик, выпрямился, продолжил,— в тот день вся зона хохотала до икоты. Впервые так приключилось. Привезли мужикам ужин на «деляну».Они не сели за стол, а поблизости, под кустами расположились. С мисками, хлебом, компотом. Последним бригадир пришел. Взял кашу, отошел подальше от всех, сел, да вдруг как взвоет. Глаза на лоб полезли. В чем дело, никто не поймет. Оказалось, бугор на ежа сел. И как угораздило? Почему ежик не успел сбежать от этой задницы, поняли сразу. Он моховик приглядел и перекусывал ножку, чтоб потом его на колючки нацепить, унести к себе в нору, в зимний запас. Ну, и увлекся. А здесь, откуда ни возьмись, эта задница на него свалилась, разгладила в лепешку. Ежик едино что успел — выпустил колючки и достал бугра до самых помидоров. Бригадир орал так, что тайга умолкла. Все звери и зверушки притихли со страху, не зная, кто кого и за что прижучил? Вскочил мужик с ежа, благим матом орет, а у него на заднице— добрая пригоршня иголок от ежа. Их всей бригадой выдирали. Жопа у бугра подушкой вздулась. Ни сесть, ни стоять не может, такая боль. Лежать только на животе. Сзади так горело, будто в кипящем котле посидел. Ладно б только задница пострадала, а то ведь и яйцам кисло досталось. Он в раскорячку с неделю ходил. И уж какая там работа, в лопухи без воя не ходил. С тех пор для него страшнее ежа нет в тайге зверя! Боится как чумы!
— А что ж Кондрат не помог ему?
— Кому? Бугру или ежу? — усмехался Соколов.
— Зэку, конечно!
— Кондрат на то время уже в зоне был, да и случись при нем, не стал бы лечить. У того на руках крови много. Дед таких терпеть не может и не лечит.
— Мужики, давайте сюда! Гляньте, сколько маслят!— позвал Егор.
— А ты везучий, любит тебя тайга, одаривает! — присел на корточки Александр Иванович и заговорил,— Знаешь, Егор, я с твоим Ромкой все перепробовал. Пытался с ним по доброму наладить отношения. Ставил его банщиком, там работы немного. Так он всех зэков бритвенными лезвиями снабдил. Убрал его из бани в хлеборезку — работяг стал обжимать. Фартовым пайки работяг сбывал за «бабки». Перевел в прачечную — и там отличился. Все новое белье ворюгам, а работягам — сплошь рванье отдавал. Поставил убирать кабинеты в административном корпусе, так охрана выкинула за пакости, вломили ему за воровство и мерзости. Он только мне в сиденье стула пять лезвий загнал, да в стол штук восемь. Моему заму еще и гвозди приспособил. Ладно, простили. Поставили убирать территорию вокруг нашего административного корпуса — он через форточку залез в кассу. Хорошо, что денег в тот момент не было, но сумел подонок даже сейф открыть. Удрать не успел, увлекся и не услышал, как кассир вошел. Ох, и вломили ему тогда, скопом наподдали. После того все окна и форточки забили. А он самого себя к полу пришпандорил гвоздями. Когда их вытаскивали из его ног, все уши надорвал криком. Наш врач теперь зовет его своим постоянным пациентом. Знаешь, чем теперь грозит? Лезвий наглотаться.
— Черт с ним! Пусть хоть грызет их вместо хлеба!— отмахнулся Егор.
— А мне как быть? Его мамаша письмами забросала. Каждые три дня получаю от нее послания. Сыночком интересуется, как он здесь? Что с его здоровьем, настроением? Все ли у него в порядке?
— Раньше надо было заботиться. Теперь что толку? — глухо отозвался Платонов.
— Она такая же чокнутая как и Роман. Спрашивает меня в письме, возим ли мы заключенных в кино, театр? Читает ли ее выродок книги? Нет, вы представляете себе такое, чтоб я наших козлов повез в кино? А там и в кабак, и по бабам! Совсем звезданулась мамашка! Посеяла, где ее сын и на каком режиме! Осуди его раньше, давно бы шлепнули пулю в лоб и забыли б гада. А эта как спросит, смех берет! Издевается идиотка!
— Она одна, или еще такие есть? — спросил Касьянов.
— Имеются! Академик из Хабаровска. Его сын у меня киснет. Правда, ему последний год остался. Тоже интересуется, продолжает ли сын свое самообразование? Ведь его взяли с третьего курса института. Ну, как же? Да он за десять лет отсидки, выйдет доктором живодерных наук! Куда там папашке до него? Он сел за убийства! Зато родитель печется о его духовной культуре! Сказал бы я ему, сколько крови испортил его выродок работникам зоны!
— Это что? Вот нашим бабам приходят письма, так без мата читать невозможно. Пишет один ублюдок своей жене: «Ты смотри там, не блядуй, не таскайся с охранниками! Не то узнаю, тебе ноги вырву, а им репы поскручиваю. Слышь, Зойка, не клей свое начальство. Они попользуются, а жить с тобой не станут. Потому что у них на выбор целая зона!» — сморщился Федор Дмитриевич и добавил,— черт знает этих людей! Или не понимают, не слышали, что такое женская зона?
Соколов уже набрал две корзины грибов, теперь собирал стланиковые шишки в рюкзаки. Касьянов заложил свои рюкзаки с грибами в багажник, достал мешки для орехов и сел перекурить. И только Егор собирал в ведро лесную малину. Он постепенно уходил от Касьянова и Соколова в глушь тайги. Ему и впрямь повезло, малины было много. Крупная, чистая, она будто звала за собою в чащу.
И вдруг... совсем рядом, прямо у ног Платонова упало что-то тяжелое. Егор невольно отскочил, увидев рысь. Та, вскрикнув по-кошачьи, смотрела на человека колюче и, казалось, готовилась к прыжку.
— Пшла, стерва! — крикнул хрипло. Платонов пошарил в кармане, нащупал перочинный нож.
Рысь тем временем заскочила на дерево и, спрятавшись в густых еловых лапах, кричала громко. Будто оповещала тайгу о своем промахе.
Егор позвал мужиков.
— Пошли отсюда! Тебе и впрямь повезло, что эта лярва промахнулась. Такое редко случается. Если б не промазала, тебя уже загробила бы! Идем, не испытывай судьбу. Не отходи так далеко. С рысью не шутят. Зверюга коварная, и здесь их хватает. Бросаются на отбившихся. Понял? — задрал голову Соколов и, достав пистолет, выстрелил на голос.
Рысь камнем свалилась с ветки. Когда люди подошли к ней, она была мертвой.
— Вот это выстрел! Сразу в башку! Я ее и не видел, а ты мигом уложил! — восторгался Егор Соколовым.
— Афган научил бить без промаха, если жить хочешь. Там, конечно, намного опаснее было, но и эта — не подарок,— ответил Александр Иванович.
— Она на меня хотела броситься с земли,— вспомнил Платонов.
— Егор, рысь с земли не кинется. Промазав, бежала б следом за тобою по деревьям. Кричала бы, пугала, но не бросилась бы.
— Почему?
— Другого бы искала. Вот я и погасил зверюгу. Она как твой Ромка не отвяжется, пока крови не напьется.
— У всех гадов есть что-то общее,— нахмурился Егор.
— Послушай, может, разрешишь ему свидание с матерью, заодно и ты увидишься с бывшей любовницей. Глядишь, помиритесь,— смеялся Соколов.
— У меня голова покуда из плеч, а не из задницы растет! — огрызнулся Егор зло.
— Какое свидание дашь им, если у него пожизненное?
— Ну, в порядке исключения...
— Зачем и для кого? Я тебя об этом не прошу.
— Зато она умоляет...
— Мало, чего попросит. Упустила пацана, теперь не о ком просить! Пусть смирится со случившимся.
— Она с тобою хочет повидаться.
— Не вижу смысла. Я из-за них не стану рисковать работой,— ответил сухо Платонов.
— Ну, что, мужики? Давайте домой собираться,— подошел Касьянов.
— Егор орехов не собрал. Надо хоть с мешок насыпать, помочь ему,— предложил Соколов, и все трое заспешили к стланику.
У меня позавчера мужики хотели бунт поднять. Во втором бараке.
— С чего бы это? — спросил Егор.
— Жратва их не устроила! Потребовали сухие картошку, лук, морковку и свеклу заменить на свежие. Я им объяснил, что совхозы еще не закончили с уборкой урожая, а потому пока все ни обсчитают, не дадут в продажу. Надо пару недель подождать. Так знаете, какой хай подняли, на работу отказались выходить, пока их хорошо не накормят.
— Ну, и как ты с ними обошелся?
— Предложили им рыбу свежую, жареную. Они отказались. От риса с тушенкой тоже. Но это уж слишком. Тогда посадил всех на хлеб и воду — одного дня и то не выдержали. Конечно, нашел я провокатора. Эдакий сморчок. Он на воле лишь со свалок хавал. Мелкая шпана. Его воры даже «хвостом» не брали в дело. Тут он работяг завел, подзудел. Я когда узнал, что это дерьмо в защитники вылезло, поначалу не поверил. Вытащили козла в спецчасть, он и вякни: «Вы нас на непосильную работу ставите, соответственно должны кормить, как положено, а не морить людей голодом». Наш нынешний начальник спецчасти, а он из пенсионеров, как подскочил к нему, как закричал: «Да вы хоть знаете, что такое голод? От рыбы, от риса отказываетесь! Сухими продуктами брезгуете! Вы что забыли, кто есть? Я вольный, работаю, да и то не всегда рис покупаю. А уж тушенку и подавно! Не хотите того, что предлагают, будете сидеть на хлебе и воде. А ты, огрызок грязного козла, будешь канать в «шизо», пока не сдохнешь!». Так среди ночи и закрыли гада в одиночке, чтоб и в «шизо» никому мозги не полоскал. Он уже под утро поумнел. Проситься стал наружу, всеми потрохами клялся хорошо себя вести. Ну, да знаю таких. С месячишко посидит тихо, поджав хвост, а потом все заново начнет. И вся беда в том, что от него как от чумы не избавиться.
— Он на пожизненном у тебя?
— Ну, да. В том вся беда,— вздохнул Соколов.
— Хорошо, что в нашей зоне обычный режим. Только три бабы с «червонцами» попали. Остальные ненадолго,— вставил Платонов.
— Егор, чего зря мелешь? Если наши бабы пришли с короткими сроками, хочешь сказать, что грехов за ними нет? Или они у нас воспитанные дамы? А ну-ка, вспомни, не тебя ли охрана вырывала в цехе из их лап? — прищурился Касьянов.
— Ну-ка, ну-ка, расскажи, что у него искали зэчки прямо в цехе? — присел Соколов на гнилой пенек и стал ждать, что расскажут мужики.
— Наш Егор забыл мои предостережения и когда пришел в цех к бригадирше за сводками, отвесил ей комплимент: «Как хорошо вы сегодня выглядите!» Ну, а другие услышали, им обидно стало. Чем они хуже бригадирши? Как повскочили, как налетели кучей: «Ее одну видишь, а мы чем хуже?» Свалили его и давай мять и тискать. Под шумок всего ощупали, всюду облапали, обдергали. Изваляли всего. Нет, не били, не щипали, но пока охрана разогнала, Егор еле продышался. Еще бы! Пятьсот телок на одного! Он когда встал, на всей одежде ни единой пуговицы не осталось. Бабы на талисманы оторвали. Хорошо, что самого в клочки не разнесли. Охрана вовремя успела. Егор после того в цех с собакой ходит, не решается один появляться. Чтоб вместе с пуговками другое не оторвали на фетиш. Наши ведьмы не лучше твоих, на все способны. Тоже не без пороха. И прежде чем им сказать, сто раз надо подумать,— говорил Касьянов, подтолкнув локтем хохочущего Соколова.
Утром, едва Егор и Федор Дмитриевич приехали на работу, начальник охраны доложил им, что заключенные женщины отказались от завтрака. Объявили голодовку и требуют встречи с администрацией зоны.
— Ну, что? Сам разберешься или вместе с ними поговорим? — предложил Касьянов Егору.
— Попробую с бригадиршами побеседовать. Если не справлюсь, позвоню тебе,— ответил сухо.
Охрана вскоре привела в кабинет бригадирш. Женщины заорали с порога:
— За людей нас не считаете! Ишь до чего додумались, угробить всех одним махом!
— Знали б, кто это отмочил, репу с резьбы скрутили б! Не возникнем в цех, покуда не докопаемся до виновного!
— Что случилось? — спросил Платонов.
— Это мы должны всех вас за горло взять и душить, пока не вякнете, зачем набрали на кухню паскудниц?
— В куски их нужно разнести!
— В кипящий котел всех разом!
— Да расскажите толком, что произошло? — терял терпение человек.
— Пришли мы на завтрак. Повариха дала кашу. Стали жрать, а в ней куски проволоки. Мелкие, рубленые. Сначала подумали, что, может, кому-то случайно попалось? Ну, мало ли! А тут в каждой миске. Да еще проволока наточенная, с цеха, где «ежа», колючую проволоку делают. Кто эти обрубки в кашу набросал? Мы повариху из кухни хотели вырвать и саму заставить ту кашу схавать. Ну, она ни в какую. За нож схватилась. Это мелочи! Нож вырвали у нее, но из двери выволочь лярву не получилось! Раскорячилась, вцепилась в косяк клещом и все тут.
— А зачем поварихе проволоку в кашу сыпать? Она знает, что ей за это будет! Тут не ее шкода! — мигом понял Платонов.
— Вот и орала, что не виновата!
— А кто в кашу насрал? Почему не видела? Выходит, посторонние заходили? Нынче проволоку, а завтра что насыпят? Разберитесь! Иначе за баб не поручимся. Голодных не пустим работать. Пусть накормят людей, но не так, как утром! — кричали бугрихи, перебивая друг друга.
«Странно, кто ж мог нагадить вот так зло? Оставить людей голодными, подставить повариху и всех подсобных работниц, а самой остаться в стороне и ждать развязку, чем все кончится? Кто-то был уверен, что разъяренные бабы разорвут поварих, выкинут из кухни, а сама займет их место? Не иначе! Хотя, повару завидуют все. Может, в том причина? Или враг имеется? Из мести или ненависти такое подстроила какая-либо сволочь?» — подумал Егор и решил сходить на кухню.
Там аврал. Женщины вывалили кашу, выбирали из нее мелкие кусочки проволоки, обжигали руки, ругались.
Повара отмывали чаны, выварки, кастрюли. Возле столовой кружили зэчки, грозили кому-то.
— Всем по местам! — распорядился Платонов и приказал поварам срочно приготовить еду зэчкам.— Людям работать надо! Накормите! Посуду другие помоют. Живее к плите! — присел к хлипкому столу, наблюдая за женщинами.
Он знал каждую, ни в одной не сомневался. Одна из них через месяц уходит на волю. Ей совсем ни к чему какие бы то ни было неприятности. Вторая осуждена на два года, совсем недавно пришла на кухню. Она и не знает, где тот цех, выпускающий колючую проволоку. В бараке не освоилась, не заимела ни подруг, ни врагов. А готовит хорошо, что ни говори, в рыбацкой столовой шеф-поваром почти десять лет работала. Да кто-то из рыбаков решил пошутить, да и схватил бабу через раздаточное окно за сиськи. Та долго не думала, полный котел горяченной ухи вылила на мужика. Ошпарила с головы до ног. Вместо обеда тот в больницу загремел, а повариху вскоре увезли в милицию. На ее несчастье тот мужик оказался родственником начальника милиции. На суде никто не хотел слышать о причине случившегося — повара осудили. Потерпевший почти два месяца лежал в больнице. Его списали с рыбацкого судна, никто не взял на сельдяную путину. Мужик скатился в бичи, пополнив собою кучу рыбаков, списанных с судов за разные провинности. Больше он не лез к бабьим сиськам. Какова бы ни была родня, а от насмешек рыбаков не спрячешься нигде. Они доставали человека всюду.
А повариха теперь работала в зоне. Здесь к ее груди не лезли мужики. Тут вмиг хватали за душу. И защититься было куда сложнее, чем на воле.
Была и третья женщина, но она работала в посудомоечной. Просилась на кухню не раз. Но повара почему-то не спешили брать ее в сменщицы, говорили, что справляются сами. Да и в посудомоечной та баба нужнее. Она и застряла там.
Егор вошел в посудомоечную. Горы чистых мисок стояли на столах аккуратными стопками. Ложки, кружки отмыты до блеска. Стены, столы и полы в безукоризненном порядке. Женщины сидят за столом, впервые сели отдохнуть среди рабочего дня.
— Лена, Вы сегодня были на кухне? — спросил Платонов женщину, которую здесь считали старшей.
— Нет, не заходила! Чего не видела? Мы миски подали в окно, а там уже разборка. Полсотни мисок нам вскоре вернули, все полные, с кашей. Мы ее выкинули в ведро, помыли посуду и ждем, когда повар велит подать миски.
— Подойдите сюда,— подозвал Егор бабу.
Та приблизилась, ухмыляясь.
— Покажи карманы,— попросил тихо.
— Зачем? Какие?
— Да не фартучные. Халатные карманы выверни. Подними фартук! Ну, живее! Чего копаешься? — сдернул с зэчки фартук, залез в карман халата и тут же отдернул руку, наколов палец обо что-то острое.
— Эту ко мне в кабинет. Заодно мастера ремонтного цеха приведите! — распорядился Егор.
Заглянув на кухню, увидел, что повара уже готовят новый завтрак. Он подошел к бригадирам швей и попросил:
— Через час всех накормят. Уведите людей в бараки на это время. Когда все будет готово, за вами придут.
Мастер ремонтного цеха, худая нервная женщина, с удивлением смотрела на Платонова, не понимая, зачем она понадобилась ему.
— Скажите, сегодня к вам в цех заходила Елена из посудомоечной? — спросил Егор.
— Как могла, если цех закрыт? Люди без жратвы не хотят работать. Сами понимаете, у нас голодному делать не хрен, а похавают, всех загоню! — ответила зло.
— А вчера не замечали там Елену?
— Была. Уж к концу дня возникала. Попросила проволоку для терок, чтобы полы там отодрать от грязи. Бывало, и раньше давали. Чтоб не скользили и не падали бабы на полу.
— Она сама взяла проволоку, или ей дали ваши женщины?
— Ленка набрала из отходов, сколько надо и пошла к себе. Мы не проверяли чего и сколько взяла. Зачем? Те отходы выкидываем, а тут забирает. Ну и пусть, нам меньше мороки, а для хорошего человека говна не жаль.
— Во что она набирала отходы? — спросил Егор, глянув на Елену.
Та сидела, опустив голову, бледная, взмокшая.
— В ведерко набрала.
Когда мастер ремстройцеха вышла за дверь, Платонов спросил Елену:
— Зачем Вы это сделали?
Посудомойщица молчала. Ее знобило.
— Не хотите отвечать? Хорошо, но я в этом случае укажу всем женщинам на вас. Пусть разберутся они! Там придется назвать причину Сразу предупреждаю, что спасать никто вас не будет. Охрана не вступится и не отнимет. Мне не надо говорить, как расправятся с вами зэчки. Они ждут... И я не обману их ожидания. Это хуже, чем «шизо».
— Не надо! — взмолилась баба.
— Зачем это сделали? — прикрикнул Егор.
Лена обхватила голову руками.
— Не заходитесь! Не устраивайте сопливых сцен! Сумели нагадить — отвечайте! Не доводите, чтоб я сию минуту вызвал сюда бригадиров. Тогда уже будет поздно.
— Хорошо, скажу сама про все, как было,— заговорила зэчка осипшим голосом. - Я уже с год прошусь на кухню. Хотя бы в подсобницы.
— Знаю о том! — резко прервал Платонов.
— А они не хотят меня брать!
— Не случайно! Чувствовали, кто есть кто.
— Совсем не в этом дело! Мы с Любкой в одном ресторане работали еще на воле. Я ее как облупленную знаю! И за что поперли оттуда, тоже не секрет: не хрен на посетителей с ножом кидаться, хоть он и муж. Выпила — сиди дома, не суйся на люди, не срамись. А то набухалась и приревновала своего ко мне.
— Так вы теперь решили отомстить ей?
— И не только за это! Почему я работаю на мойке, а она на разряд ниже и в повара приклеилась? Да еще ковыряется, командует, кому на кухне быть? Вон Мария, та, которая рыбака ошпарила, она не против меня. А Любка глянет на меня и говорит: «Только через мой труп подойдешь к плите!» Вот я и решила ускорить мое и ее пожелания.
— А другие люди при чем? — возмутился Егор.
— Так ничего не случилось! Никто не помер, не накололи ничего. А вот Любку потрепали. Правда,
я другого ожидала, думала, вломят ей так, что не продышит. Ее слегка подергали, даже не испугали суку. Попала бы она в мои руки, из кипящего котла не выскочила бы.
— За что же так? — спросил Егор.
— Она меня при всем городе осрамила за своего мужика. Недобитой мандавошкой и дешевкой при полном зале посетителей назвала. Грозила на куски порубить за то, что я ее мужику на шею повисла. Брехня все это, гражданин начальник! У меня свой хахаль имелся! Я на чужих не кидалась. Любка своего к каждому столбу ревновала.
— Вы не о том говорите! Меня интересует другой вопрос! Как посмели посягнуть на жизнь и здоровье стольких женщин? За что подвергли всех такой опасности?
— Я не нарочно. Я только Любке хотела...
— Вы, а этого я добьюсь, получите дополнительный срок. За вредительство! За то, что подвергли жизни сотен женщин смертельной опасности! Это вам никогда не простится и не забудется!
— Я понимаю, если что-нибудь случилось бы. А если мимо прошло, с чего шухер? Ну, за крупу и жиры высчитайте с меня. Это пойму, но другое — накрутки! — не соглашалась Ленка.
— Спорить не будем. Сейчас вызову с десяток женщин. Они популярно объяснят, в чем ваша вина. Я очень хотел бы видеть вас на их месте, в столовой. Тогда не пришлось бы объяснять, в чем чья вина,— потянулся к кнопке вызова охраны.
— Умоляю, не надо! Лучше в «шизо»! Я все поняла, не буду больше! Даю слово. Хотите, стану вам помогать. Буду говорить обо всех, кто чего затевает и чем занимается.
— Вам, Елена, нет веры! И здесь будете сводить счеты и мстить невинным людям!
— Нет! Клянусь, не стану мстить!
— Сначала ответьте за свое!
— Гражданин начальник, я много знаю! Зря меня отталкиваете! Еще много раз пригодилась бы! — увидела палец на кнопке вызова и встала, как только вошла охранница.
— В одиночку поместите,— услышала Елена и разрыдалась.
— Пыли! Чего воешь, твою мать? — подтолкнула охранница прикладом и погнала зэчку впереди себя, поливая щедро отборным матом бабу.
Все охранницы знали, что в ту камеру определяют лишь тех, кто скоро встанет перед выездной коллегией суда. А если так, жалеть зэчку не стоит.
В день суда над Ленкой в зоне было шумно. Помимо процесса, который интересовал всех, в зоне давали зарплату.
Вопреки обычному, никто из женщин не побежал в ларек купить себе духи, помаду или конфет. Все ждали решения суда: к какому сроку приговорят Ленку дополнительно?
— А сколько ей оставалось сидеть?
— Говорила, навроде два года...
— За что ж тогда попала?
— Воровала харчи, вот и словили. Раньше недостачу все возмещали. Тут на нее одну навьючили и повелели выплатить. Говорила, что морду ей наквасили так, что мать на суде не узнала.
— Так суке и надо!
— Теперь ей вломят с пятак! Не меньше.
— И чего дуре не жилось спокойно?
— Сама же говоришь «дура». Какой с нее спрос? Такую в мамкиной лоханке каленым железом надо заливать, чтобы белый свет не коптила.
Зэчки будто в зеркало смотрели. Выездная коллегия суда вынесла приговор о дополнительном наказании сроком в пять лет, с отбытием его в зоне с усиленным режимом содержания.
Ленку увозили из зоны ранним утром в крытой машине. Егор передал сопровождавшему документы зэчки и услышал из кузова ее голос:
— Будь ты проклят, козел!
Платонов заглянул в зарешеченное окно машины, увидел зэчку, вдавившуюся в угол. Он спас ей жизнь, не отдав на растерзание бабам, в благодарность получил проклятие. Спрашивать, за что кляла, не было смысла. Такое случалось часто. Лишь через время, осмыслив все, эта женщина поймет многое. Если сумеет понять, если будет дано оценить хотя бы под финиш, от чего Егор уберег ее.
— Платонов, вас к телефону! — услышал голос дежурного оперативника и поднял трубку.
— Егор? Нам нужно встретиться,— услышал бархатистый женский голос.
— Встретиться? С кем говорю?
— Екатерину, может, вспомнишь?
— Слишком много лет прошло. Что нужно? — спросил резко.
— Не телефонный разговор. Нам обязательно нужно увидеться. Это в интересах Романа. Мы оба поневоле его родители. За все годы я к тебе не обращалась ни с какой просьбой, хотя приходилось нелегко. Справлялась сама, как могла.
— Хвалиться тебе нечем. И я помочь ничем не могу. Он всех достал. Меня тоже! — хотел положить трубку.
— Думаешь, мне легко было растить его одной? Ты бросил нас, забыл. А Ромка весь в тебя пошел! Вспомни себя в молодости, такой же бесшабашный гуляка, как и твой сын. А на зеркало сколько ни плюй, рожу не изменит.
— Тем более! Так что хочешь от меня теперь? Его только Господь спасти может, если уберет пораньше с этого света.
— Ну, зачем так мрачно? Ведь мы говорим о нашем сыне! Давай встретимся! — настаивала женщина.
Егор согласился.
